Текст книги "Том 27. Таита (Тайна института)"

Автор книги: Лидия Чарская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Глава 3

На дворе трещит декабрьский морозец. Снежинки-мухи крутятся за окнами. Одиннадцать часов утра. В классе выпускных сидит учитель словесности – высокий, некрасивый, с худым болезненным лицом и глубоко запавшими глазами. Его фамилия Осколкин, но есть и прозвище, как это водится в институте: за постоянное прибавление фразы «благодарю вас» после каждого ответа, его так и прозвали институтки Благодарю Вас.

Он подробно и красочно объясняет воспитанницам значение Пушкина, разбирает повести Белкина, говорит о романах и поэмах великого поэта. Мелькают названия: "Арап Петра Великого", "Капитанская дочка", «Полтава», "Цыгане", "Евгений Онегин".

У окна за столиком, низко склонив голову, сидит над изящной полоской английских кружев вторая французская классная дама, Анна Мироновна Оль, прозванная институтками Четырехместной каретой. Анна Мироновна не в меру полна, не в меру мала и очень добродушна. Но прозвище Четырехместной кареты она заслужила отнюдь не за свою фигуру; нет, это прозвище имело гораздо более глубокий смысл. У добродушной и снисходительной, много спускающей с рук институткам Анны Мироновны есть «пунктик»: она постоянно повторяет воспитанницам, что для каждой благовоспитанной девушки необходимо соблюдать четыре правила, а именно: прилежание, любовь к занятиям, веру в успех и почтение к педагогическому начальству. За это ее и прозвали Четырехместной каретой. Сейчас Четырехместная карета так углубилась в тщательное обметывание кружков английской прошивки, наметанной на длинную полосу батиста, что и не видит того, что происходит в классе. А происходит нечто не совсем обыкновенное.

Перед Никой Баян лежит тонко разрисованная красками художественная программа. В ней малиновым шрифтом по голубому полю значится:

"Музыкально-вокально-танцевальный вечер, имеющий быть в пользу бедной сиротки в выпускном 1-м классе Н-ского института".

Затем следовали номера исполнения;

Арию Татьяны из оперы "Евгений Онегин" исполнит госпожа Козельская.

Марш "Шествие гномов" из оперы "Кольцо Нибелунгов" Вагнера исполнят в четыре руки госпожи Тольская и Сокольская.

"Мечты королевы", стихотворение Надсона, прочтет госпожа Браун.

"Как хороши, как свежи были розы", стихотворение в прозе Тургенева, продекламирует госпожа Веселовская.

Цыганские романсы под гитару исполнит госпожа Чернова.

И в заключение «Танцы-фантазии» исполнит босоножка госпожа Ника Баян.

Программа обещала быть крайне интересной. Ее составили накануне шесть заговорщиц во главе с Никой: Наташа Браун, Золотая Рыбка, Хризантема и Алеко с Земфирой. Составили по необходимости: наступила зима, а у Глаши, то есть, у Тайны, дочери института ничего не было: ни теплого платья, ни сапог, ни галош, ни пальто. А малютка рвалась на прогулку. Решили сообща устроить вечер, первый платный вечер в институте, в пользу бедной сиротки, якобы проживающей в деревенской глуши.

Смелые Никины мечты полетели далеко. Было условлено просить начальницу назначить день, дать залу, разрешить пригласить родных, братьев, кузенов, устроить после вечера танцы. Ах, все это было так заманчиво и интересно. А главное, обещало известную сумму денег в пользу Глаши. Входные билеты были назначены по гривеннику. Сумма крохотная, в сущности, доступная каждому; она бы не стеснила никого, а для маленькой Тайны составила бы весьма и весьма многое.

Все это вихрем проносится в кудрявой головке Ники, пока она с сосредоточенным видом берет в руки карандаш и самым тщательным образом высчитывает, сколько может принести денег этот вечер.

Вдруг на крышку тируара (пюпитра, на институтском языке) падает скомканная бумажка.

Ника вздрагивает и оборачивается назад.

С последней парты ей кивает Шарадзе:

– Читай скорее! Читай скорее!

Баян развертывает бумажку и читает:

"У Тайны порвались чулки, я заметила. Нет также и зубной щетки. Когда нынче Золотая Рыбка понесет обед, пошли с нею деньги Ефиму, хоть сколько-нибудь.

Дедушка Тайны Тамара Дуярская".

Едва успевает Ника дочитать последнюю фразу, как худощавое лицо Осколкина обращается в ее сторону.

– Госпожа Баян, – звучит его спокойный, всегда немного иронический голос, – соблаговолите повторить то, о чем я только что говорил.

Ах!

Ника краснеет. Менее всего любит она попадать в смешное и глупое положение. Она слишком горда и самолюбива.

– Я не слышала, извиняюсь, я была занята другим, – говорит она откровенно.

Но учитель, по-видимому, далеко не удовлетворяется таким ответом.

– Вы, госпожа Баян, так сказать, блистали своим отсутствием, – иронизирует Осколкин, – и это не похвально: такая добросовестная ученица – и вдруг. Благодарю вас, – неожиданно обрывает он самого себя и чертит что-то в своей книжке.

Четырехместная карета волнуется. Отбрасывает изящную вышивку, и близорукие глаза приковываются к Нике.

– Будьте внимательны, Баян, – взывает она резким голосом и тоном по-французски.

– Госпожа Тер-Дуярова, не пожелаете ли вы исправить ошибку вашей предшественницы, – обращается к Тамаре неумолимый Осколкин.

"У-у! Противный! Все высмотрит, все заметит!" – волнуется Ника, проворно пряча злополучную программу вечера в тируар.

Тамара еще менее «присутствовала» на уроке, нежели Ника. Вся малиновая, обливаясь потом, поднимается она со своего места.

– Вы говорили… вы говорили про Пушкина, – выпучив глаза, выжимает из себя она с трудом.

– Совершенно верно. Совершенно верно, госпожа Дуярова, – продолжает ее мучитель, – но о каком же из его произведений я говорил сейчас.

Глаза Осколкина неумолимы. Этот худой, болезненного вида человек – поэт и художник в душе, каких мало. Он искренно любит свой предмет и не прощает невнимание к великим классикам, которым свято поклоняется, как апостолам и носителям истинного искусства.

Заранее раздраженный предчувствием нежелательного ответа, он недоброжелательно поглядывает на Тамару, и два красные пятна ярко вспыхивают у него на щеках.

– Ну-с, госпожа Тер-Дуярова, я жду!

Бедная Тамара! Она меняется в лице. Ах, скорее бы спасительный звонок! У ее соседки, Ольги Галкиной, имеются черные часики под пелеринкой. Глазами, полными безнадежности, несчастная Шарадзе как бы спрашивает подругу:

– Сколько минут остается до звонка?

Поняв эту богатую мимику, Донна Севилья растопыривает под партой пальцы обеих рук.

Это значит, что осталось еще десять минут.

Шарадзе смотрит на учителя, выпучив глаза; учитель – на Шарадзе.

"Суфлерши" работают вовсю. По задним партам, подобно ропоту вечернего прибоя, несется смутный шепот подсказки.

– "Капитанская дочка", "Капитанская дочка". Ну же, Шарадзе, говори!

Что произошло с бедняжкой Тамарой вслед за этим, она и сама долго после этого не могла дать себе отчета. Ведь сколько раз читала она "Капитанскую дочку", сочувствовала Гриневу, восторгалась смелостью его невесты Марьи Ивановны, и вдруг! Сам нечистый впутался, должно быть, в это дело, но вместо тщательного подсказываемого «суфлершами» названия "Капитанской дочки", из уст растерявшейся Тамары вырвалось совсем неожиданно:

– "Генеральская дочка".

Раздался дружный смех. Убийственный взгляд со стороны Осколкина. За ним последовали другие, полные презрительной жалости взоры, затем короткое, но полное значения "благодарю вас", и в клеточке классного журнала, против фамилии Тер-Дуяровой, водворилась жирная двойка.

– Я бы поставил вам значительно менее, госпожа Тер-Дуярова, – сыронизировал учитель, – но ввиду того, что вы повысили на целые три чина бессмертную "Капитанскую дочку", рука не осмелилась поставить вам ноль.

– О, несносный, он еще смеется, – чуть не плача прошептала Тамара. – Да чем же я виновата, что так некстати подвернулся язык? Не воображает ли он и на самом деле, что я не знаю "Капитанской дочки"?

Осколкин был смущен не менее девушки: такой ответ в первом выпускном классе! Он долго не может успокоиться. Его вознаграждает отчасти красивая декламация Черновой, сильным грудным голосом скандирующей прекрасные выразительные строки "Полтавы":

 
Богат и славен Кочубей,
Его поля необозримы…
 

Звонок к окончанию класса звенит в коридоре. Благодарю Вас расписывается в классном журнале, кланяется присевшим ему в общем поклоне институткам и исчезает из класса.

– В пары! В пары! – взывает m-lle Оль.

Воспитанницы становятся в пары. Все более или менее оживлены. Наступил час обеда, с нетерпением ожидавшийся проголодавшимися институтками. За последним столом выпускного класса особенно оживленно. Здесь строят планы предстоящего вечера. Выбирают депутацию, кому идти к начальнице просить разрешение на устройство вечера.

– Ты пойдешь. Ты должна идти, Никушка. Ты ее любимица. Для тебя она сделает все, – безапелляционно решает Донна Севилья.

Наташа Браун, Хризантема и Шарадзе поддерживают Ольгу. По лицу Ники скользит довольная улыбка, она знает симпатию к ней начальницы и сама платит самой горячей и неподкупной привязанностью Maman, как называют Марию Александровну Вайновскую, начальницу Н-ского института.

Ну, да, конечно, она пойдет к генеральше. Пойдет и прихватит с собою энергичную Черненькую Алеко, Мари Веселовскую, как «образцовую», и еще кого-нибудь.

– Сегодня же пойдем, в большую перемену, – решают девушки.

– Mesdames, что за гадость! "Есть невозможно! – голос Золотой Рыбки звучит с отвращением.

– Хризантема! Муська! Разбойница ты этакая! Что ты дала мне в лимонадной бутылке?

Лида Тольская, только что энергично действовавшая под столом над переливанием супа из своей тарелки в бутылку от лимонада, которую должна была вместе со вторым и третьим блюдом отнести после обеда в каморку Бисмарка для Тайны, делает отчаянное лицо. Она только что попробовала содержимое бутылки, отлив его немного на ложку, и теперь ее начинает мутить от отвратительной приторно-соленой жидкости.

Хризантема смущается. У нее совсем испуганное и расстроенное лицо.

– Что такое? Я ничего не понимаю. Ты просила дать бутылку с лимонадом; я и дала. Оставила тебе половину. Хотела поделиться с тобой. У меня со вчерашнего приема сохранена. А ты туда супу налила? Несчастная!

– Ах, Боже мой! Так вот почему такая гадость!

– Суп с лимонадом! Недурное сочетание! Ха-ха-ха! Бедная Тайна! Хорошеньким супцем ее намеревались угостить!

Шарадзе, Донна Севилья, Ника и Алеко неудержимо хохочут.

Теперь наступает очередь Золотой Рыбке смущаться и краснеть. Но Лида Тольская не такова, чтобы легко смущаться.

– Ха-ха-ха! Непростительная рассеянность, – звенит смехом ее стеклянный голосок.

И тут же под сурдинку она продолжает свою работу под столом. Опорожнив бутылку, она снова наполняет ее супом, уже без примеси лимонада на этот раз.

За вторым блюдом Ника Баян великодушно отказывается от своей порции антрекота в пользу Тайны, и жирный кусок говядины, положенный между двумя ломтиками хлеба, исчезает между страницами задачника Малинина и Буренина при ближайшем и благосклонном участии той же Золотой Рыбки.

С третьим, сладким блюдом, история выходит много сложнее. На третье блюдо подают бланманже. Ознакомившись с меню обеда еще поутру, Золотая Рыбка захватила из класса кружку для питья, которая могла с успехом поместиться в глубоком институтском кармане. В нее-то и перекладывается с тарелки бланманже,

– Ну, вот. У нашей Тайночки будет нынче прекрасный обед, – вырывается у Лиды Тольской.

– Только, ради Бога, не попадись Ханже. Она всегда по нижнему коридору в большую перемену странствует, – предупреждают Лиду подруги.

– Ну вот еще! Да что я о двух головах, что ли?

– Месдамочки, новая шарада, слушайте, – стуча вилкой по столу, возвышает голос Тамара, – что это: пять братьев разных возрастов, ходят почти всегда голые, но в шляпах и всегда вместе. А если одеты, то в одно платье. Любят все трогать.

– Знаю, знаю: пальцы, – хохочет Хризантема.

– А ты зачем говоришь? Ты знаешь, другая не знает. Всю обедню испортила.

Тамара искренно злится. Она не любит, когда отгадывает кто-нибудь ее шарады и загадки. А когда злится Тамара, то незаметно начинает говорить с акцентом. Слово «обедню» она произносит «обэдну». И это выходит забавно и смешно. Институтки смеются на этот раз несдержанно и громко.

Близорукие глаза Четырехместной кареты замечают чрезвычайное оживление, господствующее за последним столом. Насторожившееся ухо слышит веселые взрывы смеха. M-lle беспокоится и, встав из-за стола, направляется туда.

– Mesdames, тише. Карета катится. Т-с-с!

Слава Богу, конец обеда: звонок к молитве. С бутылкой из-под лимонада и с кружечкой бланманже в кармане, с задачником Малинина и Буренина, чудесно укрывшим в себе завернутый в бумагу антрекот, Золотая Рыбка бочком, между столами, прокрадывается к выходу, пока весь институт стоит на молитве. Вот она уже почти достигла двери. Вот незаметно очутилась возле нее.

– Ах!

Перед испуганной девушкой, словно из-под земли, вырастает инспектриса.

– Куда?

Золотая Рыбка бледнеет. Задачник падает у нее из рук на пол и – о, ужас раскрывается на том самом месте, где лежит обернутый в жирную просаленную бумагу злополучный антрекот.

– Боже мой! Все пропало! – в искреннем отчаянии лепечет бедная Лида.

Маленькие глазки Ханжи остро впиваются в побледневшее личико молоденькой девушки.

– Это еще что за новости? Куда вы несли этот ужас?

– Это… это не ужас. Это антрекот. Я не могла съесть его за обедом, – лепечет Тольская, – я оставила "на после", у меня нет аппетита в двенадцать часов, он появляется к двум.

– Кто появляется к двум? – сурово сдвигая брови, спрашивает инспектриса.

– Аппетит, – жалобно срывается у Золотой Рыбки.

Кругом не в силах удержать смеха. Одноклассницы и «чужестранки», воспитанницы других классов, толпятся кругом. Напрасно классные дамы выходят из себя, силясь удержать на месте институток, их так и тянет к своеобразной группе у дверей.

Окинув своим всевидящим оком тщедушную, хрупкую фигуру Золотой Рыбки, Гандурина замечает странно оттопырившийся Лидин карман. Еще минута, и костлявые пальцы инспектрисы протягиваются к нему.

– Это еще что такое? Бутылка? Вы спрятали вино? Пиво? Что? – и она с торжествующим смешком злорадства извлекает из кармана Тольской злосчастную бутылку с бульоном.

В первое мгновенье инспектриса молчит, пораженная сюрпризом, но через минуту обретает дар слова и разражается целой тирадой.

– Так и есть – желтый цвет – вино! И как тонко придумано: слить его в бутылку от лимонада. Нечего сказать, хорош пример для остальных! Молодая девица, «выпивающая» за обедом, как кучер или кухонный мужик! Мне жаль ваших родителей, Тольская. Вы окончательно погибли. Надо много молитвы, много раскаяния, чтобы Господь, Отец наш Небесный, простил вас!

– Ах, Господи, – истерически вскрикивает Лида и, не выдержав, закрывает руками лицо и разражается громким рыданьем, – зачем раскаяние, когда это не вино, а суп… бульон, самый обыкновенный бульон.

– Суп? Бульон, вы говорите? А это что? – и быстрые пальцы инспектрисы снова погружаются на дно Лидиного кармана. – А это что? Ах! – В тот же миг Гандурина отдергивает пальцы, и все лицо ее выражает отвращение. Рука ее попала в холодную студенистую массу бланманже, находившегося на дне Лидиной кружки, и она приняла эту массу за лягушку.

Слезы Тольской стихают мгновенно. Злорадная улыбка искажает миловидное личико.

– Не трогайте, m-lle, – просит она, глядя на строгое лицо инспектрисы.

– Ля-гу-шка!

Это уж чересчур. Чаша терпения переполнилась сразу. Юлия Павловна вся так и закипает негодованием.

– М-lle Оль, – зовет Гандурина классную даму первого класса, – полюбуйтесь на этот экземплярчик, на вашу милейшую воспитанницу. Не угодно ли взглянуть на нее? И это называется барышня! Выпускная институтка! Благовоспитанная девица! Пьет вино за обедом, прячет в карман лягушку! Ступайте, в наказанье, впереди класса. Вы наказаны. Какой стыд! Вы, большая, заслуживаете наказания, как какая-нибудь седьмушка. Стыд и позор!

И, слегка подтолкнув вперед Лиду, возмущенная Гандурина двумя пальцами берет в одну руку задачник с антрекотом, в другую – бутылку с супом и торжественно, как трофеи победы, несет их к ближайшему столу.

– Все будет передано Maman, – шипит она, сопровождая слова свои убийственным взглядом.

– Что такое? Что у вас в кармане? – волнуясь, сильно побагровев, пристает к Золотой Рыбке добродушная Анна Мироновна.

– Ах, оставьте меня! Из-за вас всех Тайна осталась без обеда, – снова разражается истерическим плачем бедняжка Тольская.

– Но откуда у вас лягушка в кармане? – не унимается Четырехместная карета.

– Какая лягушка – крокодил! Нильский крокодил у меня в кармане! – рвется громкий истерический вопль из груди маленькой девушки.

Теперь уже никто не смеется. Все испуганы и поражены. Всегда сдержанная, веселая Лида Тольская рыдает неудержимо. Кругом нее волнуются, суетятся, утешают. M-lle Оль, взволнованная не менее самой Лиды, мечется, щуря свои близорукие глаза, требует воды, капель.

"Валерьянка", Валя Балкашина, извлекает из кармана разбавленный водою бром, имеющийся у нее всегда наготове, и английскую соль.

– Вот, возьми, Лида, прими, нюхай, – шепчет она взволнованно.

– Душка, не обращай внимание на Ханжу, – шепчет с другой стороны Хризантема, верная подруга Золотой Рыбки, Муся Сокольская.

– Ангел! Дуся! Мученица! Святая! – лепечут седьмушки и шестушки, обожательницы Лиды, пробираясь мимо столов «первых» к выходу из столовой. С сочувствием смотрят они на Лиду, с ненавистью и затаенной злобой – на инспектрису.

– Перестань плакать, Лида, – неожиданно звучит голос Алеко – Черновой. И смуглая сильная рука девушки ложится на плечо трепещущей в слезах Золотой Рыбки. – Право же, не стоит тратить слезы по таким пустякам. Мало ли, сколько большого серьезного горя ожидает всех нас в жизни. А мы заранее, убиваясь по мелочам, тратим богатый запас сил души. Перестань же, не стоит, Лида, право не стоит. Надо уметь побеждать себя. Надо уметь хранить душевные силы для будущей борьбы.

Что-то убедительное, искреннее звучит в голосе энергичной девушки. Что-то такое, что невольно передается рыдающей Тольской и словно гипнотизирует ее. Слезы Лиды прекращаются, рыдание переходят в тихие, редкие всхлипывания.

– Да… я сама знаю. Глупо, что реву, как девчонка, – лепечет она.

– Успокоились? – язвительно вопрошает Ханжа, снова приближаясь к девушке. – Истерика вышла неудачно. Напрасно старались. У воспитанной барышни не может быть и не должно быть никаких истерик. Жалея Maman, а не вас, конечно, я ничего не передам ей на этот раз, но в следующее воскресенье в наказание за все ваши дерзкие выходки вы останетесь без приема родных, – замечает Гандурина и, наградив Тольскую негодующим взглядом, исчезает из столовой.

Общий вздох облегчения вырывается у всех тридцати пяти девушек. Даже Анна Мироновна Оль облегченно вздыхает. Она снисходительна и мягка к своим юным воспитанницам и, где может, покрывает их, и с инспектрисой у нее вследствие этого «хронические» нелады.

Между тем выпускные поднимаются в классы. Капочка Малиновская шепчет по дороге Тольской:

– А все это потому произошло, что даром Божиим пренебрегаешь. Хлеб, пищу Господню, в учебники суешь кое-как. Грех это. Взыщется это все… ересь. Вот и…

– Ах, молчи, пожалуйста! И без тебя тошно.

Действительно, тошно. И не одной Лиде Тольской, но и всем остальным. Благодаря неудавшейся экскурсии Золотой рыбки в сторожку Ефима маленькая Тайна осталась без обеда. Неужели же ей придется довольствоваться сегодня жидкими невкусными щами и кашей, которые получает из казенной кухни Ефим? Ведь маленькая Тайна не привыкла к такой грубой пище. Ежедневно ей носили обед с институтского стола. Бедняжка, она, наверное, голодна сейчас, ей хочется кушать, она ждет своей обычной обеденной порции. Что же делать теперь? Как помочь малютке?

Все эти мысли волнуют не одну впечатлительную девичью головку: они не дают покоя никому из выпускных. Все остальное отошло на второй план.

Депутация к начальнице не состоялась: ее отложили до более благополучного случая. Все грустны и встревожены. Все ждут исхода и не находят его.

* * *

«Т-а и-та объелась. У Т-а и-ты заболел животик. Бисмарк просил кого-нибудь прийти к нему».

Эту лаконическую записку, нацарапанную карандашом, принесла лазаретная девушка Даша, случайно встретившая Ольгу Галкину в коридоре, и вручила ее Нике Баян.

Был вечер. Воспитанницы готовили уроки к следующему дню.

– Mesdames, – встревоженная полученным известием, крикнула, вбегая на кафедру, Ника, – mesdames, нужно кому-нибудь идти в сторожку. Т-а и-та больна. Вот записка.

– Т-а и-та? Кто это такой? – спросила Балкашина.

– Неужели не догадываетесь, – сердито ответила Ника.

– А! Т-а, это – Тайна, а и-та – это института! – хлопая в ладоши, воскликнула Шарадзе, довольная своей находчивостью. – Значит, это ваша Тайна больна?

– Да, да, да! И Севилья из предосторожности написала "Т-а и-та", чтобы никто не догадался. Тайна больна, – продолжала Ника. – Надо ее сейчас навестить. Мы пойдем к ней на этот раз только двое: я и Валя Балкашина. Она кое-что смыслит в леченье. Так будет безопаснее. Да и двое мы не потревожим малютку. Ах, подумать страшно, чем и как она больна! Пойдем скорее к ней, Валя.

Худенькая девушка бессильно кивает головой, потом, приподняв крышку пюпитра, долго копошится у себя в ящике. Слышится звон склянок. Бульканье капель, какой-то шорох.

– Ну что, Валерьяночка, идем?

– Конечно, Ника, конечно.

– Только возвращайтесь скорее, mesdames. He мучайте, – слышатся вокруг них взволнованные голоса остальных воспитанниц. – А то мы тут Бог знает, что будем думать о болезни Тайны. Мучиться, волноваться.

– Да поцелуйте ее от тети.

– От дедушки.

– От мамы.

– От тети.

– И от меня.

– И от меня.

– Ото всех, ото всех поцелуем, не беспокойтесь, – спешат Ника и Валя заверить подруг.

– От меня увольте, пожалуйста, не надо, – брезгливо тянет Лулу Савикова.

– Ах, пожалуйста, не трудись. Очень нужны Тайночке твои препротивные поцелуи, – неожиданно вспыхивает Баян.

– Какое выражение. Fi donc! Стыдитесь, Баян, – жеманно поджимая губки, цедит Лулу, и все ее худенькое продолговатое лицо изображает пренебрежение.

– Ну уж молчите, M-lle Комильфо, не до выражений тут, когда Тайночка больна, – сердится пылкая Шарадзе.

– Какое мне дело до нее, – пожимает снова Лулу плечами.

– Конечно, тебе нет дела до Тайны. Ты ее мачеха, ты ее не любишь нисколько, – горячится Золотая Рыбка. – И за это тебя ненавижу, да, ненавижу, – прибавляет она совсем уж сердито.

– Какая у вас грубая манера, Тольская, – презрительно бросает Лулу.

– Зато есть сердце, – вступается за подругу Хризантема, – а у тебя вместо сердца кусок приличия и больше ничего.

– Да не ссорьтесь вы, месдамочки! Брань и ссоры – ересь и грех, противные Богу, – стонет Капа Малиновская.

– Mesdames, довольно. Мы идем.

И Ника Баян с Валей Балкашиной, взявшись под руку, исчезают из класса.

В среднем классном коридоре пустынно в этот вечерний час. Двери всех отделений закрыты. Институтки всех классов погружены в приготовление уроков к следующему дню. Только за колоннами на площадке лестницы, у перил, мелькает какая-то серая фигура.

– Это Стеша. Бежим к ней. От нее узнаем все. Очевидно, она нас здесь поджидала, – срывается с губ Баян, и она стрелою мчится на лестницу.

– Стеша! Милая! Голубушка! Что с Тайночкой? Говорите, говорите скорее, не мучьте, – лепечат через минуту, перебивая одна другую, Ника и Валя.

Глаза у Стеши заплаканы. Кончик вздернутого носа покраснел и распух от слез.

– Барышни, милые барышни, мамзель Баян, мамзель Балкашина. Несчастье с Глашуткой нашей. Уж такое несчастье! Уж как и сказать, не знаю, – всхлипнула Стеша, утирая передником лицо.

– Ну же! Ну! Какое несчастье? Говорите скорее.

– Отравилась Глашутка наша, – чуть слышно лепечет Стеша.

– Отравилась! Господи! Что еще! Каким образом?

Но Стеша молчит, не будучи в силах произнести ни слова, и только тихо, жалобно плачет.

Ника Баян с выражением ужаса смотрит на Валю. А у той разлились зрачки, и глаза округлились с испуга.

– Господи! Отравилась! Этого еще недоставало? Скорее, скорее к ней!

Снова схватились за руки и мчатся по лестнице вниз. И кажется, теперь никакая сила не сможет их остановить.

Уже за несколько саженей до сторожки девушки поражены тихими, жалобными стонами, несущимися оттуда.

Не теряя ни минуты, они мчатся к сторожке.

– Отворите, Ефим, это мы! Отворите! – стучит Баян у двери в каморку.

В тот же миг поворачивается ключ в замке, щелкает задвижка, и девушки входят в каморку.

Их встречает испуганный Ефим. Очки сползли у него на кончик носа. Старые близорукие глаза бегают из стороны в сторону.

– Голубчик Бисмарк, что случилось?

– Да плохо, барышни. Дюже плохо. Думаю, ее к ночи в больницу везти. Как поулягутся все, проскочим как-нибудь задним ходом, – говорит он убитым голосом.

– В больницу? Ни за что!

Этот крик вырывается так непроизвольно и громко из груди Баян, что и старик Ефим, и Валя Балкашина шикают и машут руками.

– А как же быть-то иначе? А коли помрет Глашутка-то? Куды я с мертвым-то телом денусь? – снова глухо произносит Ефим.

Жестом отчаяния отвечает ему Ника и проходит за ситцевую занавеску. Там, раскидавшись на постели, в жару мечется Глаша. Глаза ее странно блестят. Личико вытянулось и заострилось за несколько часов страданий. Ручонки судорожно дрожат, пощипывая край одеяла.

С нежностью склоняется над пышущим жаром личиком Ника Баян.

– Детка моя. Тайночка милая. Ты узнаешь свою «бабушку» Нику?

Глаза Глаши широко раскрыты. Запекшиеся губки тоже. Из тяжело дышащей груди вырываются звуки, похожие на свист. Она как будто видит и не видит склоненное над нею с трогательной заботой юное личико.

А Ефим говорит в это время Вале:

– Уж такая напасть, такой грех, не приведи Господи. Взял я это газету после обеда. Дай, почитаю, думаю. Что там у сербов делается, да что господин король Фердинанд у братушек наших болгар. Опять же император Вильгельм заинтересовал меня своей политикой. А эта проказница, прости Господи, банку-то, что ей нынче с помадою барышня Лихачева подарила, утащила за занавеску, помаду-то всю выцарапала из банки, на булку намазала, ровно масло какое, да и съела. Ну, как тут не отравиться да не помереть?! Часа не прошло, как начались колики да рвота. Плачет, стонет, мечется, того и гляди весь институт переполошит. Уж я и так и этак. Понятно, в толк не берет. Куда ей, бедняжке.

– Господи! Господи! – вздыхает с отчаянием Валя. – Как страдает, бедняжка. Постараюсь хоть как-нибудь успокоить ее, – и, вынимая из кармана пузырек с каплями, Валя требует воды и рюмку и, отсчитав ровно десять капель, подносит рюмку к запекшемуся ротику Глаши.

Но той не проглотить лекарства. Она закидывает голову назад. Белая пена выступает у девочки на губах. Из маленькой грудки вырывается хрип.

– Она умирает! – с ужасом шепчет Ника.

– Эх, барышни, говорю: в больницу ее надоть. Не то и себя и меня, старика, погубите.

И седеющая, остриженная коротко, по-солдатски, голова Ефима с сокрушением покачивается из стороны в сторону.

Все трое стоят безмолвно и смотрят в изменившееся личико больной. Первой приходит в себя Ника.

– Наверное, все произошло оттого, что она проголодалась. Мы виноваты во всем, мы не сумели доставить ей нынче обед. И она набросилась с голоду на эту гадость – помаду, – произносит, волнуясь, Ника.

– Ну уж неправду изволите говорить, барышня, сыта она у меня завсегда бывает, – вступается Ефим. – И щи, и кашу вместе хлебаем. Уж такая, стало быть, проказница она: что ни увидит, все в рот тащит, не догляди только.

Глухой стон срывается с запекшихся губок больной. Обе девушки кидаются к Глаше и склоняются над ней.

– Тайночка, милая Тайночка, тебе очень больно, да?

В ответ звучит новый стон, и конвульсивные движения крохотных ножек красноречивее всяких слов говорят о непосильных страданиях ребенка.

– В больницу бы, – снова робко заикнулся Ефим.

– Нет! – резко и властно срывается с уст Ники. – Не пушу я Тайночку нашу ни за что в больницу. А доктора привести сюда надо, непременно сюда, – неожиданно прибавляет она.

– Да как же его достать-то?

– Я уж знаю, как. Нашла выход. Слава Богу! – и Лицо Ники становится решительным. Заметная черточка намечается между бровей.

– Валя, останься здесь и жди моего возвращения. Ручаюсь, что через час здесь будет доктор и спасет нашу крошку, – обращается она уверенным тоном к Балкашиной и, бросив тревожный взгляд на больную малютку, выскальзывает за дверь.

* * *

Теперь Ника шагает с опущенной на грудь головою по нижнему коридору, поднимается во второй этаж, вступает в классный коридор, минует стеклянную дверь своего выпускного класса и останавливается у порога второго.

За стеклянной дверью усиленно занимаются их соседки второклассницы. Нике видны отлично личико княжны Зари Ратмировой и смуглое лицо красавицы грузинки Мары Нушидзе. Они обе склонились над одним учебником и не видят стоящей у дверей Ники. Но и она не смотрит на них. Ее глаза прикованы к кафедре. За нею, положив локти на стол и склонив над книгой голову, сидит молодая еще девушка, лет 28-ми, в синем форменном платье, какие обыкновенно носят классные дамы. Это – Спартанка, классная дама второго класса, честная натура, с добрым отзывчивым сердцем, нормально строгая, любящая свое дело, дело преподавания и воспитания, и, еще более него, своих воспитанниц. Ника, как и весь институт, любит эту милую Зою Львовну и верит в нее. И сейчас, пораженная болезнью Тайны, девушка всей душой тянется к доброй Спартанке. Так называют Зою Львовну за ее простой образ жизни, ровное настроение и вечную бодрость. Ника знает, инстинктивно чувствует, что только одна она, эта самая Спартанка, может спасти их Глашу, И ее глаза, исполненные смутной тревоги, стараются обратить на себя взгляд классной дамы.

Последняя замечает, наконец, Нику у дверей, быстро встает, сходит с кафедры и идет к ней.

– Ника Баян, что с вами? Вы так бледны.

Голос Спартанки полон тревоги. Смертельно бледное личико всеобщей любимицы института беспокоит ее. Ника бывает так редко встревоженной и несчастной, ее удел – смех и радость, и это знает весь институт.

Вместо ответа Баян хватает руку Зои Львовны и увлекает ее подальше от дверей класса, в темноту лестничной площадки. Здесь она останавливается и внезапно быстрым и легким движением опускается на колени перед своей спутницей.

– Милая Зоя Львовна, ангел наш! Спасите жизнь одной маленькой девочке. Она умирает.

– Ника! Голубчик! Да встаньте же! Встаньте, что с вами? – волнуется и сама Зоя Львовна.

– Не встану, пока вы не дадите мне честное слово, что не скажете никому того, что сейчас услышите от меня, – смело и твердо продолжает Ника.