Текст книги "Том 10. Вечера княжны Джавахи. Записки маленькой гимназистки"

Автор книги: Лидия Чарская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Лидия Алексеевна Чарская
Полное собрание сочинений
Том десятый

Для детей среднего и старшего возраста

С рисунками

Вместо вступления

Шелестят густые чинары в большом, тенистом саду, Шумят ветры, плещет река под горою, стонут гулкие обвалы в далеких горах… Тссс! Затихни, природа, и внимай сладкому голосу ночного певца. Поет буль-буль (соловей) сладкоголосый, поет чудесную песню на розовом кусте. Тише, ветры, тише, Кура темноводная, тише, далекие горы, – слушайте все песню буль-буля в задумчивой восточной ночи, слушайте внимательно!

И замолкают чинары, и звенит соловьиная песнь.

Не то быль, не то сказку поет задумчивый певец. И весь сонный Гори, с его ароматными садами и зелеными виноградниками, с его оживленным базаром и узкими улочками, слушает соловья.

Его дед, такой же, как и он, певец восточной ночи, передал сыну эту песнь. Сын научил ее петь своего сына.

«Здесь, в этом забытом гнезде над Курой, в предместье Гори, – поет он, – жил когда-то знатный грузинский батоно – господин – князь Георгий Джаваха-оглы-Джамата. Он был храбрый офицер. Пускался в далекие Дагестанские горы, усмирял восставшие аулы и дружил с покоренными лезгинами, как свой брат-кунак (друг, приятель). И сердце свое отдал черноокой лезгинке из аула Бестади, увез в свою усадьбу и сделал своей женой.

Отец девушки, Хаджи-Магомет, долго не мог простить свою дочь, изменившую вере отцов и принявшую христианство… И только рождение внучки, княжны Нины, вернуло гордому старику угасшую было любовь к дочери.

Как цветок весенний, как роза Алазанской долины, росла девочка Нина, христианское дитя, с душой свободной, как горы Дагестана, и смелой, как у кавказского орла…

Малюткой была княжна Нина, когда умерла ее мать, тосковавшая по родному аулу, по суровому отцу и далекой родной земле, – и осталась осиротевшей птичкой в доме отца.

Росла юная княжна, удивляя людей, своей смелостью, ловкостью и неслыханною удалью. Она скакала по горам на своем коне, джигитовала на диво, карабкалась, как дикий джейран, по утесам. А какие песни она пела со своей молоденькой теткой, сестрой матери, Бэлой, приезжавшей к ней в гости, в Джаваховский дом, из родного аула Бестуди!..

По вечерам слушала она рассказы старой Барбалэ, верной доброй служанки, вынянчившей черноокую Нину. Мастерица была старуха рассказывать. И, словно птичка по осени, затихала юная княжна, внимая ее словам…

Восторженно слушала ее Нина. Слушала у дымящегося бухара (камина), на кровле Джаваховского дома при лунном свете, и под тенью утеса в горах, и в саду, под навесом густого каштана.

Нет старушки Барбалэ давным-давно на свете, а сказания из далекого прошлого Кавказа реют в воздухе, как птицы, нашедшие гнезда в одичавшем тенистом саду Джаваховского дома. Их шепчет Кура многоводная, их сказывают густые чинары, их повторяют розы, их поет горийский буль-буль с серыми крылышками в тихие благовонные летние ночи.

Вечера княжны Джавахи
Сказания старой Барбалэ

Глава 1. Пастушок Бессо

Уморилась за день старая Барбалэ. Пекла для гостей абрикосовые и каштановые пироги, варила шербеты. То-то было дела. Приехали с батоно-князем пятеро товарищей-офицеров, приехал из аула дедушка Хаджи-Магомет с дочкой Бэлой, младшей сестрой покойной княгини. Пили, ели, лезгинку плясали…

И всех больше отличалась ясочка черноокая, десятилетняя Нина-княжна.

Девочка цветет, как персик, а уж пляшет-то, пляшет!.. Отродясь не видела такой пляски старая Барбалэ. Потом сам князь-батоно, хозяин дома, играл на чиунгури (любимый музыкальной инструмент у грузин, род гитары), все пели хором, а Нина – всех звонче. Старый денщин, казак Михако, сморгнул на седой ус скупую слезу, слушая свою маленькую госпожу-джан; а молодец-наездник Абрек, седлая в конюшне офицерских коней, говорил, сверкая черкесскими глазами:

– Аллах взял жену от батоно-князя в рай Магомета, зато княжной-соловушкой, дочкой-певуньей вдового мужа осчастливил…

К ночи только разъехались гости.

Хаджи-Магомет, тесть князя Георгия Джавахи, уехал к себе, в горы. Дочку Бэлу гостить у внучки, у княжны Нины, оставил. Офицеры в лагерь умчались.

Барбалэ управилась на кухне, прилегла у себя в каморке на тахте. Думала о суетливом дне, о добром князе-батоно и лезгинке и пении маленькой княжны.

Вдруг в окно раздался стук.

– Тук-тук! К тебе пришли мы, старая Барбалэ, открывай.

– Кто вы?

– Я, твоя Нина-джан, да Бэла-горянка – птичка залетная из Дагестанских аулов… Открывай, роза сердца моего!

Голосок звенит и рвется. Видно, смешно самой старую, уродливую Барбалэ называть розой. Но от души это. Не видит старых морщинистых щек Барбалэ княжна Джаваха; видит только верную, преданную Джаваховскому роду, любящую душу. И сама любит, ой, как любит свою старую служанку Барбалэ!

– Открывай, звезда моего неба, открывай!

Звякнула задвижка. Дверь распахнулась.

Стоят обе девочки, тетка и племянница: пятнадцатилетняя джигитка Бэла в своем национальном костюме и красоточка-княжна, со смоляными кудрями, в белом бешмете. Обвили головы одной чадрой (покрывало, которое набрасывают на себя женщины-мусульманки), совершенно закрывая им лицо от взоров посторонних мужчин, смотрят бойко, улыбаются лукаво и моляще.

– Зачем пожаловали, баловницы-певуньи?

– Сказку, сказку нам, старая Барбалэ!

– Проказницы, ночь скоро, луна встала. Спит Гори… Соловьи поют, а вам сказку… Кш… кш… кш… прочь отсюда!.. Покой дайте старой Барбалэ!..

Засмеялась, подпрыгнула княжна, повисла на шее старухи, в то время как Бэла растерянно стрельнула из-под чадры газельими глазами.

А Ниночка ластится, воркует, вьется вьюном, целует морщинистые щеки Барбалэ.

– Солнце мое, бирюза души моей, сердце мыслей моих, драгоценное сокровище моих желаний, звезда полночная, восход багряный, цветок душистый, сладкая роза мысли моей, расскажи нам сказку, милая, добрая Барбалэ!

Ну как тут устоять?

И забыты вмиг дневная суета, усталость, заботы по дому и кухне…

– Садитесь уж, коли пришли, полуночницы, – ворчит Барбалэ, – будет вам сказка… Ладно уж, в последний раз… Только не простая сказка, что люди выдумали на досуге, а старинное сказание, которое деды рассказывают внукам, а те опять своим внукам, в саклях и аулах, по всему Кавказу… Садитесь, сейчас начну рассказывать.

Козочкой взлетела на тахту Ниночка-княжна, увлекая за собой молоденькую тетку, прильнула чернокудрой головой к Барбалэ. Серной метнулась к окну, распахнула его широко.

Тени от исполинских чинар, лунный свет, аромат роз и азалий и песнь соловьиная ворвались в горницу. Точно сладкие благовония разлила в природе восточная красавица-ночь. Душисто, нежно и царственно-прекрасно ступала она по саду.

Задумалась Нина… Задумалась Бэла… И старая Барбалэ задумалась тоже. Чарами ночи сковало всех троих, и тут Нина сказала:

– О, как хорошо! О, моя родина! О, мои восточные ночи! О, мои звезды, чинары и розы!.. Говори мне скорее печальные сказки, Барбалэ! Говори, рассказывай о горе людском и бессилии, о славных подвигах джигитов, о проделках горных разбойников-душманов, о чем хочешь, но только скорее, скорее… или я умру от нетерпения!..

Погладила морщинистой рукой старуха головку Нины и сказала:

– Слушай, княжна Джаваха, слушай, роскошный бутон черной розы, алмазная роса жемчужных цветов, и ты, Бэла, первая красавица среди лезгинских невест, слушайте обе…

Тихо стало в горнице… Только изредка доносился оттуда, из сада, через открытое окно, шелест ветерка и нежные звуки соловьиной песни…

Старая Барбалэ начала свой рассказ…

* * *

Высоко, высоко вздымаются горы… Над ними синее небо и Престол Всевышнего, белые облачка, дымчатые покровы ангельских одежд. Под ними бездны, где носятся злые духи, шайтан и черные стражи его… А между вершинами – хребты, горные тропинки и уступы, быстрые потоки речные, нежные благоухающие долины, полные душистых цветов…

В этих долинах, крошечных, пас когда-то мальчик Бессо своих коз и баранов.

Был Бессо юн и смел, как молодой орленок, и силен, как барс весною, и быстр и ловок, как серна гор… Тело его, бронзовое от загара, опалено кавказским щедрым солнцем, обветрено родимыми ветрами смуглое пригожее лицо. Он – сирота Бессо и ходит в лохмотьях. Он – пастух. Аул кормит его за то, что он пасет баранов и коз… Но богаче богатейшего бека, наиба селений, он, Бессо… Эти горы – его. Это небо синее, как волны далекого моря, – тоже его. И тропинки, и горы, и бездны – все принадлежит ему одному, Бессо. О, Боже, Создатель мира, как он богат, этот Бессо!

Старая Барбалэ начала свой рассказ…

Ему кажется, что Творец вселенной поставил его земным царем над всей этой роскошной природой. Ему кажется, что для него синеет небо, для него благоухают азалии в долинах, для него звенят и пенятся гордые, быстрые потоки гор.

Да, он царь!

Над ним Бог, под ним бездна. Все, что вокруг – царство Бессо и его коз.

Нынче день выдался на славу. Горы молчат. Цветы поют, благоухая, и потоки журчат лениво. Алмаз слился с бирюзою, небо и солнце заключили союз. Дышать трудно под палящими лучами ликующего светила.

Пробовал петь Бессо – не поется. Пробовал завивать венки из азалий и роз – руки сами собой опускаются от жары. Истома и лень сковывают все тело.

На берегу горного потока залюбовался он новыми калабанами (грузинская обувь), мягко охватывающими его ноги.

Хороши калабаны, очень хороши. Ни у кого в ауле нет таких…

Стал мечтать Бессо о том, как хорошо наряжаться каждую неделю в новую обувь, чтобы и по виду казаться владыкой этих высей и пропастей… Стал мечтать и незаметно уснул.

Сладкие сны ему снились в этот знойный полдень. Само небо, бездны и дикие розы ущелий нашептывали ему их…

Проснулся. Смотрит кругом: нет его коз, ушли они, позвякивая колокольчиками, разбрелись они по зеленеющим уступам гор.

Вскочил на ноги Бессо. Плеснул студеной струей из потока себе в лицо, кинулся догонять стадо.

А козы, точно нарочно, все дальше и дальше в ущелье бредут. Словно и не слышат призывных криков пастушка.

В незнакомые места попал Бессо… Потемнело в ущельях. Точно темной чадрой окутались горы, точно призрак старого горного духа прошел по узким тропам. Вокруг теснились утесы, шумели горные ручьи…

Дрогнуло сердце Бессо. Как собрать стадо, как найти дорогу в аул?

Крикнул он, и веселым эхом отозвались горы.

Точно кто засмеялся, дразнясь.

И вдруг – чуть слышный стон прозвучал совсем близко.

«Горный дух! – испугался Бессо, – я попал в его владение! Не выбраться отсюда теперь».

Отважный мальчик, не боявшийся ни диких зверей, ни лихого человека в горах, был бессилен перед хозяином этих стремнин.

Но вот опять стон, надрывающий сердце, мучительный и страшный, повис над стремниной.

«Нет, не дух это, а человек, нуждающийся в помощи! Иду помочь ему!» – встряхиваясь от сковавшего его было ужаса, подумал Бессо.

Отважно заблестели его глаза. Зажглось в сердце мальчика желание спасти того, кто по ту сторону утеса молил своими стонами о помощи.

Перепрыгнув быстрый ручей и дикой кошкой вскарабкавшись на утес, Бесса очутился у огромной каменной пещеры с зияющим входом.

Теперь было ясно, откуда неслись эти стоны.

Бессо вошел внутрь. Теперь он стоял посреди пещеры, пол, потолок и стены которой были отлиты из чистого золота и серебра. Свет, врывающийся извне в отверстие горы, играя мириадами искр, заливал пещеру. К стене ее тяжелыми цепями был прикован юноша.

По обнаженной груди узника сбегали ручьи крови.

Тело юноши терзала огромным острым клювом серая страшная птица, разрывая тело узника на куски.

Лицо мученика было полно невыразимого страдания. Черные глаза молили о помощи.

– Прочь отсюда, ужасная птица, – воскликнул Бессо.

А злая, жестокая птица продолжала свою работу, вырывая кусок за куском из тела узника и обагряя новыми потоками крови золотые стены пещеры.

Охваченный жалостью и гневом, Бессо ринулся вперед с криком:

– Прочь отсюда, ужасная птица!

Она повернула голову и метнула на мальчика сердитый взгляд, но Бессо не испугался.

– Прочь отсюда! Прочь! – крикнул он еще раз.

И послушная воле мальчика страшная птица оставила своего пленника, взмахнула крыльями и исчезла из пещеры.

Израненный юноша посмотрел на Бессо и сказал:

– Благодарю тебя. На этот раз мои муки окончены.

– А завтра? – живо спросил его Бессо.

– А завтра они начнутся снова, если ты не поможешь мне сбросить эти оковы…

Голос юноши был слаб, как звенящая струна чиангури, как последние звуки Божьей пташки, умирающей в когтях ястреба. И голос этот проник в самое сердце доброго Бессо.

– Скажи мне только, что надо сделать, чтобы спасти тебя, и я сделаю все, чтобы помочь тебе, батоно! – воскликнул Бессо.

– Это не трудно. Сам Бог послал мне спасенье в твоем лице. Подай мне только конец цепи, в тот же миг рушатся мои оковы, и я буду спасен.

Он не успел докончить своей речи, как Бессо в один прыжок был уже подле лежавшего на полу конца цепи и потянул ее изо всех сил к узнику.

Но, увы! Цепь была слишком коротка.

Два стона вырвались и слились в один вопль разочарования и горя.

Потом наступила тишина.

Только ночь дышала в отверстие пещеры.

И вот узник заговорил снова:

– Послушай… Я богат, богаче многих владык земли. Я осыплю тебя такими дарами, которые не привидятся даже и во сне… Пригоршнями золота и серебра наполню я твою сумку; в твоей сакле будет наряднее, нежели в замке султана или во дворце белого царя… Я сделаю тебя счастливым, мальчик. Спаси меня только! Скуй мне цепь из старого железа, такую же, как эта, принеси ее сюда, но так, чтобы никто не прослышал об этом, так, чтобы ни один человек не проведал обо мне, и тогда я буду спасен и награжу тебя по-царски.

Голос бедного юноши дышал такой мукой, такой жаждой свободы, таким желанием избавления от страданий, что он потряс бедного Бессо.

– Не надо, батоно! Возьми слова свои обратно, – возразил он с горячностью, – не надо мне ни золота, ни сокровищ, я и без них спасу тебя.

И боясь разрыдаться от жалости, как птица, вылетел из пещеры маленький пастух.

Собрал он стадо в этот вечер, вернулся в аул и с этой же ночи стал искать старые гвозди, железо, словом – все то, что могло пригодиться ему для цепи.

Судьба не благоприятствовала Бессо. Трудно было ему найти скоро столько старого металла у себя в ауле.

Наконец набрел он на огромную полосу железа, притащил в кузницу и сковал цепь.

В ауле заметили, однако, странное поведение Бессо.

«Мальчик нашел золото в горах», – подумали его односельчане и решили во что бы то ни стало выследить его.

Наступила желанная для Бессо ночь. Ярким оком зажглась в далеком небе звезда Орион. Открылись чашечки ночных цветов в долинах, запели на разные голоса ветры, когда, взяв с собою цепь, Бессо, крадучись, покинул родной аул.

Лукавые соседи пошли по его стопам.

Не замечая преследователей, маленький пастух легко и быстро вскарабкался по уступам, прижимая к груди роковую цепь. Перед ним, не покидая его ни на минуту, стоял образ окровавленного узника.

Лукавые соседи пошли по его стопам.

Долго бродил он с горы на гору и только под утро достиг памятной ему горы.

«Теперь уже скоро, скоро! – ликовал Бессо. – Несу тебе твое спасение, узник!»

Знакомая пещера была уже в нескольких шагах от мальчика, когда точно из-под земли выросли перед ним односельчане.

– Покажи нам, где схоронил ты золото, мальчишка, или мы убьем тебя! – закричали они, выхватывая свои кинжалы и размахивая ими над головою пастушка.

Бессо упал на колени, с мольбою сложил руки и просил, полный отчаяния:

– Пустите меня! О, пустите меня, умоляю! Я дам вам золото, много золота, только позвольте мне самому сходить за ним, и я принесу его вам, клянусь родным аулом!

Но они засмеялись над ним. Злые и лукавые сами, они и его заподозрили в обмане. Потом, приставив ему свои кинжалы к сердцу, послали его вперед, сами же пошли за ним, не отставая.

Бессо плелся чуть живой, без мыслей, без дум, с отчаянием в юном сердце. Черные тучи повисли над ним, острые молнии жгли его душу… Дурное предчувствие лишало его воли.

Вот и пещера… Легкий стон несется оттуда… Узник ждет его, Бессо…

Вот Бессо уже у самого входа в пещеру. Еще миг – и он увидит скованного юношу, освободит, спасет его…

Вдруг раздался страшный подземный удар… От него сотряслись горы и низверглась скала с пещерой вниз, в пропасть, прямо в объятия духа гор…

Дикое эхо простонало в ущелье.

Бессо вскрикнул и без чувств упал на землю…

С той ночи бродит по горам Бессо-пастух без стада, бродит, чуждаясь людей… Лишился рассудка Бессо по вине жадных, завистливых людей, которые помешали ему спасти несчастного юношу…

* * *

Умолкла старая Барбалэ… Притихла княжна-джаночка, устремив задумчивые глаза в темное небо. Притихла и Бэла.

Соловей стих давно – видно, и он заслушался. Княжна Нина прижалась к подружке, глядит в ее газельи глаза.

– Бедный Бессо! Бедный маленький Бессо, как жаль, что мы не можем тебе помочь. Правда, Бэла?

Глава 2. Старый Гуд

– Седлай мне Шалого, Абрек, седлай! Хочу проводить до гор красоточку Бэлу! – крикнула Нина, топнув ножкой.

Глаза загорелись огоньком, знакомым каждому, кто живет в Джаваховском доме.

Вышла на кровлю Бэла, дочь Хаджи-Магомета, закрылась смуглыми руками от солнца.

Солнце печет. Глядит на молоденькую племянницу татарочка-тетка. Смеются ее газельи глаза. Кричит с плоской кровли Джаваховского гнезда, выстроенного по образцу саклей лезгинских аулов:

– Нина-джан! Оставайся дома с Аллахом, солнце души моей! Сиди дома! Доеду до гор одна. Встретят меня нукеры (слуги) отца у духана. Ждут меня там.

Говорит по-русски, татарски и грузински вместе сразу, смешно путая слова. Голосок гортанный, низкий, как у мальчика, но звонкий.

– Сиди дома, Нина-джан! Сиди дома!

– Ага, ты надо мной смеяться! – заливчато крикнула княжна, бросилась к дому, одним духом взлетела по шатким ступенькам на кровлю, обхватила молоденькую тетку сильными, как у джигита-мальчугана, руками, повалила на тахту. Целует, обнимает, хохочет.

– Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе! Не дразни, не дразни Нину, дагестанская дикая роза!

Потом снова вышла и громко крикнула:

– Седлай мне Шалого, Абрек! И чтобы сейчас!

Абреку нынче такое приказание не по вкусу. Солнце печет, день жаркий. Изволь-ка в духоту такую сопровождать в горы княжну. А пустить одну нельзя. Попадет от батоно-князя… Или попробовать? Неужто не сохранит Аллах!

Абрек – джигит, татарин, из дагестанских диких аулов, отчаянный сорвиголова и смельчак, Аллаха одного боится и никого больше.

«Так пускай же палит солнце, не поеду я ни за что».

– Госпожа, – кричит Абрек, – Шалый оседлан. Далеко не заезжай. Батоно-князь не позволил. Поверни от конца предместья. А сейчас, айда с именем Аллаха!

Айда! – звонко откликнулась княжна Нина, и вскоре от ворот Горийской усадьбы скакали две юные всадницы, в узких бешметах, в широких шальварах, с кинжальчиками, точь-в-точь как игрушечные, заткнутыми за пояс, в низеньких мингрельских шапочках.

Солнце печет. До духана недалеко. Тихо шепчут воды Куры. Камешки то и дело скатываются в воду из-под ног лошадей.

Шалый – высокий, статный, как ворон черный, красавец-конь княжны Нины – пламя и вихрь. Под Бэлой – гнедая кабардинка-горянка, которая не уступит ему в прыти: через кручи понесет, перемахнет через бездны. Не лошадь – алмаз драгоценный!

В полчаса обе всадницы доскакали под палящим солнцем до духана.

В духане ждали Бэлу слуги Хаджи-Магомета, трое суток назад выехавшие из родного аула. С испытанными, верными нукерами не боится пустить в дальний путь Хаджа-Магомет свою красавицу-дочь.

Спешились Нина и Бэла.

– Прощай, бирюза сердца моего! – обнимая племянницу, говорит Бэла.

– Прощай, прекраснейшая из звезд аула Бестуди! – находчиво отвечает княжна.

– Прощай, чернокудрая гурия садов Магомета!

– Прощай, роза Аварских ущелий, свет и день очей моих! Поезжай с Богом! Поклон дедушке Магомету!

– Оставайся с Аллахом, благоухающая азалия Горийских долин! Брату Георгию неси привет от Бэлы!

– Папа в лагере. Когда вернется, крепко поцелую за себя и за тебя. Прощай, райская пташка Бэла!

– Ниночка-джаным, прощай!

И расстались.

Бэла в сопровождении нукеров направилась в горы. Княжна Нина дала шпоры коню и с обычным своим «айда» полетела обратно.

Но не мил девочке знакомый путь. Захотелось повыше и покруче, где холмы переходят в горы, где утесы горделиво тянутся ввысь.

– Айда, Шалый! Айда! Айда!

Помчался в горы конь.

В ущельях бежит извилистая, как змейка, тропа. Говорят, идет она в глубь страны до самого неба…

Поскакать разве по ней?…

Но что скажут дома?…

Отец в лагерях, Михако и Барбалэ поднимут суматоху. Попадет Абреку – зачем пустил Нину одну?

Но все это после, после. А пока синь небес, заповедная горная тропа и быстрый, как вихрь, бег Шалого.

Скоро петляла прихотливая зигзагами тропинка. Вправо, влево, вправо, влево… Глуше стали утесы…

Теснее сдвинулись скалы. Все дальше и дальше слышится рокот Куры…

Быстрее помчалась Нина.

– Айда! Айда!

Сейчас будет поворот и знакомый старый утес с чинарой.

Но где же они? Где утес? Где чинара? Совсем незнакомые места… Повернуть разве обратно? Глядь – там бездна. Направо кусты орешника и опять бездна.

– Где я? – кричит княжна звонко.

– Где я? – отвечает эхо.

Вдруг из-за утеса вытягивается папаха… Ползет кто-то в черной бурке, с горящими глазами, со зверским лицом. Одет, как нищий. Во взоре лукавство, алчность. Смотрит на усыпанную дорогими каменьями рукоятку кинжала Нины.

– Стой! – крикнул душман. – Стой, отдавай коня и платье или смерть!

А сам выхватывает из-за пояса кривой кинжал.

Сердце сжалось в груди Нины.

Не за себя… Нет…

«Если умру, что будет с отцом?» – И, не медля ни секунды, Нина привстала в стременах.

– Айда! Айда, Шалый!

Взвился конь, прыгнул через бездну. Грянул выстрел позади. Промахнулся горец.

– Домой! Домой скорее! Выноси, Шалый!

У ворот дома собрались Барбалэ, Абрек, Михако.

– Княжна-ласточка, вернулась, храни тебя Бог!

– Вай! Вай!.. – причитает Барбалэ, – что было бы, если…

Княжну снимают с седла, ведут домой, сажают в кунацкой на тахту, кормят шербетом, засахаренными пряниками, миндалем, кишмишем.

– Звездочка неба Горийского, вернулась княжна!..

– И чего боялись? – храбрится Нина. – Я дочь матери-джигитки, отца-джигита. Что сделается мне?

В глазах Абрека и Михако восторг, в заплаканных взорах Барбалэ умиление и любовь, но когда Нина стала рассказывать о встрече с лезгином в горах, Барбалэ чуть не умерла от ужаса.

– Храни тебя Бог! Святые Тамара и Нина, помогите ей! – в слезах молит старуха. – То не горец был… Нет, нет! Не станет горец трогать ребенка. То был сам старый Гуд в образе человека.

– Старый Гуд! – встрепенулась Нина. – Расскажи мне о старом Гуде, добрая Барбалэ!

– Не хорошая это сказка, джан. Осетины сложили ее в злой час. – покачала головой старуха.

– А ты расскажи, душа души моей. И про Бессо сложили осетины, а ты же сказывала.

– Не люблю эту сказку…

– Люби Нину свою, нянечка Барбалэ, и любя, расскажи ей про Гуда, старушка моя!..

Сама ластится, птичкой – порхает, змейкой вьется, а в глазах, похожих на звезды темного ночного неба, уж загораются огоньки – такие, как и у князя Георгия Джаваха, когда он нетерпелив и недоволен, такие, как и у кроткой покойной матери Нины бывали в минуты проявления ее лезгинской крови.

Хорошеет на диво в такие минуты княжна. Очи горят. Личико – мрамор и красота. Улыбка – подарок солнца.

Такой Нине-княжне отказать нельзя.

И опускается на тахту с ворчанием старая Барбалэ.

А Михако и Абрек пристраиваются по-восточному, пождав ноги, у дверей, на ковре.

На колени Барбалэ склоняется чернокудрая головка, радость и солнце старого Джаваховского гнезда.

И начинает свою сказку старая Барбалэ.

* * *

Высоко над безднами, под самым небом, как гнезда ласточек, прилепились к скалам сакли осетинского аула.

Жил там бедный, жалкий, обтрепанный, нищий народ. Тамошние люди были ленивы в работе, вялые, как болотные лилии, сонные. Женщины работали на мужчин целыми днями, с утра до ночи, без передышки. Но кругом оставалась та же грязь, бедность, нищета…

В этом высоком поднебесном ауле, что ютится в утесах, что высится над безднами, грозя сорваться в их разверстую пасть с первым обвалом, год за годом было все также бедно.

Но и в нищем ауле есть своя радость. Есть солнышко в поднебесном ауле, что светит на всю Осетию.

В ауле живет у отца с матерью Нина. Такой красавицы не сыщется больше на земле. Обойди Терек, Куру, Арагву, поднимись до самого Эльбруса, спустись в долины Грузии, Мингрелии и Гурии – не найдешь такой. Уздени лезгинские (старейшины) сказали про нее так:

– Звезда небесная – очи Нины; два клинка дамасского кинжала – взоры ее; алый сок лепестка дикой розы – пурпурные губки, заоблачные вершины снежного Эльбруса – лицо ее; заря – ее румяные щечки; тучи грозного неба – черные кудри ее; улыбка – сияние светлого восточного неба.

Так отзывались гордые уздени о Нине. Так отзывался каждый горец, видевший ее, а грузины, осетины, мингрельцы и армяне, все христианское население страны видело светлого дивного ангела в лице красавицы Нины.

Она же подрастала, хорошела с каждым днем, с каждым часом, радуясь беззаботно, как пташка, своей молодости, своему счастью, своей красоте.

Каждый день был праздником для Нины. С утра убегала она в горы, плела венки из диких азалий и распевала песни, сладкие, как свирель волшебного пастушка.

Однажды услышал старый Гуд эти песни…

Кто не знает старого Гуда? Живет он в хрустальном дворце на самом Эльбрусе в высочайших вершинах кавказских стремнин.

Дворец его – весь как солнце, как алмаз исполинский – так и искрится, так и горит. Хрустальный замок издали видно, а если приблизишься к нему – ослепнешь. Да и нельзя к нему приблизиться смертному: черные духи гор стерегут его. Сам Эльбрус стоит на страже и бережет покой старого Гуда.

И живет старый Гуд, дух гор, повелитель бездн, вершитель обвалов и потоков, господин ураганов и молний, в своем заоблачном дворце.

Весь он белый-белый, как снежная шапка Эльбруса. С седою по пояс бородою, с пронзительным всевидящим взором из-под сдвинутых грозно бровей. Стар уже Гуд, много тысяч лет живет он на свете, а взор его молодой, как у юного джигита.

Когда доволен дедушка Гуд, сияет волшебное солнце, улыбается синее небо, расцветают розы в ущельях и звенят заливчатым звоном потоки в горах. А разгневается старый – горе людям. Заскользят по небу змеи-молнии, запрыгают раскаты грома в горах, отрываются куски скал от круч и с диким уханьем падают в бездну. Вспенятся быстрые горные речки, разольются бурно, загремят стремнины, заохают бездны на тысячи разных голосов на потеху старому Гуду… И мохнатые руки черных демонов гор протягиваются из бездн и ущелий, готовые схватить и растерзать путника, попавшего сюда в этот грозный час.

Вот каков старый Гуд, увидевший случайно осетинку Нину.

Был тогда ясный день, светлый и роскошный, когда, забравшись на крутой утес, собирала Нина цветы. Собирала и пела своим нежным голосом красивую мелодичную песенку. И надо было старому Гуду в ту пору выглянуть из его хрустального дворца.

Увидел красавицу, и замерло в нем сердце.

Неужто это та самая малютка Нина, которую не раз оберегал он в горах?

Была она тогда крошкой, и баловал он ее тогда, как родной дед. Рассыпал ей лучшие цветы перед глазами, перекидывал через бездны летучие мостки, заставлял ветер напевать ей чудесные песни и сказывать сказки, не слыханные еще людьми. Тогда была она милым резвым ребенком, сейчас – красавица, творение Великих рук.

И ударилась стрелою, вонзилась любовь в сердце старого Гуда… Захотел он во что бы то ни стало взять себе в жены Нину, унести девушку в свой хрустальный дворец, дать горам и безднам молодую красавицу-царицу.

Прикинулся ветерком старый Гуд, стал шептать на уши юной осетинке:

– Поднимись выше, красавица, увидишь роскошный дворец, войдешь в него – хозяйкой будешь, счастливейшею и богатейшею из женщин земли.

Обернулся белой азалией, коснулся розовой щечки Нины, дышит ароматом и нежно говорит ей:

– Полюби Гуда, красавица, он могучий дух, царь этих бездн и гор.

Пташкой-горленкой обернулся старый и птичьим голосом щебечет с куста:

– Дам тебе счастье, красавица, дам власть и богатство, оставайся в горах со мною, будь моею женою…

Но рассмеялась только в ответ Нина, козочкой прыгая с уступа на уступ.

– Семко, – крикнула она звонко, – звезда души моей, Семко, скорей ко мне!

И предстал перед Ниной красавец-юноша – пастух, отважный, с пламенным взором.

– Здесь я, Нина, радость очей моих, невеста моя любимая! – отозвался он.

Как услышал это – и света не взвидел старый Гуд.

Крикнул, ахнул он, застонал злобно. Отозвались ему бездны и пропасти, скалы и потоки. Загремел в небе гром, засверкали молнии, разыгралась гроза.

Разгневался Гуд.

Прошло несколько недель.

В поднебесном ауле готовятся к свадьбе. Выходит красавица Нина за Семко-пастуха. Богатым узденям отказала, бекам (знатным) отказала, бедного юношу отличила ее любовь.

В ауле готовятся к свадьбе, а старый Гуд, как безумный, мечется в горах. Гремят громы, обвалы рушатся в бездны, снежные метели тучей носятся среди стремнин.

Беснуется Гуд и клянется отнять невесту у Семко.

Наступил канун свадьбы. Целый день кружила метель в горах. С утра стало мрачно в сакле, как в могиле. А Нине хоть бы что. Прибирает горницы к завтрашнему празднику в ожидании отца с матерью – те пошли приглашать соседей на свадьбу, – поет как птичка, думает про Семко…

И вдруг, оглянувшись, вскрикнула радостно на всю саклю.

Стоит любимый в дверях, отряхивает снег с бурки, глядит, улыбаясь, на Нину.

– Здравствуй, жемчужина Востока!

– Здравствуй, пламя и радость мыслей моих! Садись, гостем будешь.

А сама снимает с него бурку, стряхивает снег, сажает на тахту, болтает без умолку.

– Люблю тебя, Семко, люблю, счастье дней моих, люблю, жених мой дорогой…

– Люблю тебя, Нина, алмазное солнце среди мерцающих звездных огней, – отвечает Семко и, взяв за руки невесту, говорит еще и еще, как сильна и могуча его любовь к ней.

А старый Гуд все слышит и все видит. Старый Гуд заходится от злобы, старый Гуд кружит, мечется и вопит:

– Постойте, покажу я вам силу любви вашей, глупые дети!

Ухватил он огромную снежную глыбу, низвергнул в стремнину. Кусок глыбы оторвался и завалил дверь и окна сакли, где сидели будущие супруги.

Сразу стало в сакле темно.

– Мы заживо погребены обвалом! – вскрикнула девушка.

– Успокойся, любимая. Придут люди и освободят нас, – сказал Семко, согревая в своих руках похолодевшие руки невесты. – Не бойся ничего. Я с тобой.

Легче стало Нине от этих слов. Тихо заворковала она о будущем, близком счастье, о завтрашнем празднике – свадьбе.

Незаметно промчалось время, но никто не приходил на помощь заживо погребенным.