Текст книги "У любви четыре руки"

Автор книги: Лида Юсупова

Соавторы: Маргарита Меклина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Четыре руки

Маргарита Меклина.

Мать: Невысокая, черноголовая галка, приветливо раскрывает рот, руки, двери, рояль. С ходу садится и с ходу же начинает играть. Браво, Нонна, муж говорит. Действительно что-то бравурное. На стене бра и поделки из подарков природы: может скупить все на свете, но не гнушается изделий собственных рук. Беззазорный задор: «Знаете, что я играю?» Колючий укор: «Да вы что, совсем не малышовый Шаинский – это Шопен!»

На прощание дарит ракушку: абалон. Тянется к люльке, принесенной гостями, где посапывает пока безымянное существо: «А я своим говорю, старайтесь, старайтесь, а они не торопятся меня бабушкой сделать. А я бы все дни с нею возилась! Старайтесь!» – якобы шутливый кивок в сторону слабого сына, специалиста по софту, его сильной мускулистой жены.

Отец: Тоже был пианистом высшего класса, но испортил руки рыбалкой, спину радикулитом, радость от музыки – пьянством. Сутками напролет возится с лодкой, которую назвал в честь черноголовой супруги. Невысок, недалек, смахивает на кривоногого казака, по всему дому развешаны фотографии: он и сом. Он довольный, усатый, сом тоже с усищами, но уже мертв. Отец жив, но безволен, как педаль под пятой у жены. На прощанье хмыкает что-то, шпаклюя, мухлюя, поправляя уключины, сидя на дне.

Сын: В детстве был солистом, выходил на сцену с оркестром (зал покашливал, родители замирали), потом, оставив смычок, осуществлял смычку с итальянским народом: мыл машины, предлагал прохожим значки и замызганных кукол-матрешек, когда через Италию поехали в США, – теперь боится всего: одиночества, холостячества (матери всегда было так много, что теперь пустоту необходимо заполнить спутницей жизни), материнского гнева, равнодушья отца.

Жена сына: Свадьбу сыграли на лодке, но не на «Ноннушке», а на другой, блестящей, большой, куда вместилась вся белая шваль. ^[15]Братание высокоумных советских евреев со спесивым американским солдатиком (два раза уходил в самоволку) и секретуткой (брат и кузина жены). У молодой жены три пары родителей и все реднеки: ^[16]ее отец (бугристая голова, сапоги-говнодавы) последовательно разводился и каждая новая женщина превращалась в жену-мачеху-мать.

Через пять лет после свадьбы: съемная квартира, спасенные из приюта собаки (кусались, после нескольких уроков смирения – пятьдесят баксов за час – пришлось усыпить), снег и лыжи в Сьерре-Неваде, лень и солнце в Израиле, поездки в Индию, в Японию, в Катманду. Наконец свой собственный дом, в котором все время почему-то капает кран. Сын отчитывается перед матерью: купил дом, но трубу еще не успел залатать.

Мать с нетерпением ждет внука. Несколько попыток оказываются безуспешными, но на четвертый раз наконец вырастает живот и продолжает безмятежно расти. На шестом месяце Жена объявляет, что она лесбиянка.

Мать говорит, что с такой невесткой не будет иметь ничего общего.

Отец, со своим сомнамбулическим, фотографическим сомом не находит что сделать и что сказать, кроме того, как повторять слова матери и продолжать плавать на названном ее именем судне.

Сын в полном шоке. Что делать? Надо срочно чинить кран и продавать дом. Надо незамедлительно искать другую жену (ведь один он не может прожить, а до женитьбы какие только девушки не перебывали в постели: студентки с маловразумительных факультетов, студеные стервы, прыщавые обыкновешки с салициловой кислотой).

Жена: Хотела выйти замуж, чтобы стать такой же как все, «чтобы у меня тоже была настоящая свадьба, чтобы были гости, было красиво», поэтому пыталась подавить все чувства к женскому полу, но, как оказалось, ничего не смогла.

Сын в шоке.

Мать и Отец в полном отказе: она нам не невестка, ее дочь нам не внучка, и ты, если будешь себя так вести и ее навещать, нам не сын.

Сын о своей еще неродившейся дочери: не такой жизни я хотел для себя, для нее.

Жена: У меня и в мыслях ничего не было, ведь под сердцем уже была Соня, но увидела Ее (мы еще со школы знакомы) и сразу все поняла.

Сын: Мы с бывшей женой пошли попить кофе, и я вдруг удивился: совсем чужой человек, как я с ней столько лет уживался? И от этой мысли мне стало полегче, а тут как раз Соня стала стучаться… как будто дожидалась моего прилета из Колорадо (ведь теперь мы в разных штатах живем).

В тот день ничего не случилось, а на следующее утро мне в гостиницу позвонили и я сразу приехал, а там уже бывшая жена в ванне рожает, чтобы все натурально, без анестетики, по задумке природы… Я ее за одну руку держал, а сожительница ее – за другую. И появилась на свет моя Соня с крохотным носиком и ноготками, разительно похожая на меня…

Мать и Отец: Для нас она не существует. Нет у нас никакой внучки. Нет у нас никакой бывшей невестки. Их просто нет.

Подходят к роялю и играют в четыре руки.

Шествие мертвых

Маргарита Меклина.

Зашли к Майку домой – сил не хватало терпеть. Сразу же в туалет – а там нету бумаги. На кухне пыхает марихуановой пахитоской хайратый Джимми, брат Майка. На стене в коридоре – черно-белая свадьба, дебелые гости, деловитый раввин. В квартире обитают два друг с другом бранящихся брата, а в коридоре – страховой агент Мэйор и астматичная Ава, их мать и отец.

Живой Джимми снимает со стенки мертвый портрет.

Diadelos Muertos,День Мертвецов, улица Мишн, мексиканский район. Они высыпают на улицу; незрячая Сюзанна в длинном розовом колпаке, веселясь, вприпрыжку бежит впереди. Она наступает на картонные ноги, утыкается в чьи-то рога, сбивает с лиц крашенные золой из камина зловещие маски, толкает людей. Ирина пытается ее поддержать, а Сюзанна, вырываясь, в ответ – «раньше слепые ходили без трости». За ними, куражась, тащится укуренный Джимми, держа в руках фото своих дорогих мертвецов и свечу. Позади всех, с фотографией преждевременно скончавшейся матери (рак) – обнаженный до пояса, скорбящий, сосредоточенный Майк.

Бьют барабаны, по улице продвигаются люди в черных одеждах, вместо голов – черепа. Девушка прицепила на куртку значок с фотокарточкой погибшего мужа; у другой в руках рамка – умственно заторможенный, в младенчестве умерший сын. Благовония, бессловесное шествие, бесперебойный бой барабанов, Ирина, задыхаясь, пыталась дышать. Процессия наконец уткнулась в тупик и она увидела, что в сквере воздвигнут алтарь.

Родители Иры жили неподалеку от сквера. Они были запредельно бедны. Неделю назад отец, возмущенный тем, что она не дала денег ему на лекарство, кинул ей хлесткое: «скаредная блядь». Но Игорь, муж Иры, сидел без работы уже несколько лет. Выйдя из сквера, они опять смешались с толпой. Вокруг скалились и скакали скелеты. Игорь сказал: «так мы заблаговременно приучаемся к смерти».

Ира глазела по сторонам – везде мертвецы – и вдруг неожиданно для себя углядела мать и отца: они стояли, нарядно одетые, на углу и мать, хохоча, тыкала пальцем в толпу. Ира сказала: «они тоже умрут». Колонна прошла, а родители так и остались на месте, отец через десять, а мать одиннадцать лет.

Флореана

Лиде Юсуповой

Маргарита Меклина.

Молодая писательница М., любившая пастельных, нежных, неуловимых тонов рубашки Land's End, ^[17]чьи волосы обычно были острижены коротко и своей пушистостью и золотистым подшерстком напоминали цыпленка, а лицо, несмотря на общую тридцатипятилетнюю потертость и опытность, было таким свежим, открытым и юным, что сразу напрашивались слова babydyke, опубликовала ставший культовым текст об известном в американском артворлдеадвокате-кубинце, охочем до славы, секса и чужих состояний, который мальчишкой на нагруженной спасательными жилетами, кренящейся лодке вместе с другими рейнальдо и педро переплыл нелегально пролив и поселился сначала в мафиозном Майами, а потом, выучившись и поднявшись на смуглые, smuggled ^[18]ноги, в неоэкспрессионистском ^[19]Нью-Йорке, и в этом тексте, под малопонятным названием «Тонкая ткань» ( ТТ), М. со всей пылкой безапелляционностью заявляла, что в конце жизни каждому человеку посылается девушка-журналистка, которая его соблазняет, дает ему несколько сумасшедше-свободных сладких минут как раз перед смертью, а также возможность высказаться и сказать миру все что угодно, и попутно описывает всю его жизнь.

Бог устроил так потому, что у него исключительное чувство стиля и такта. Если некто когда-то подумывал ввязаться в немыслимые формы и сочетания сексуальных сношений, то в самом конце жизни – и неважно, в какой степени дряхлости или дряблости находится эта обреченнаяжизнь – ему предоставляется последний шанс, т. е. удобренная лубрикантом любовь, которая сопряжена не только с содроганиями, но и со словами, ибо в процессе отношений девушка-журналистка выведывает все лежащие на поверхности и позабытые тайны, в результате чего даже индивидуум, о ком прежде никто не слыхал, получает возможность не только стильно, в тактильном, тесном соседстве с молодым телом, перейти в загробный мир, где ему предстоит многоэтапное, симметричное прожитому путешествие, но и – в виде записанных воспоминаний и мемуаров – одновременно оставаться в посюстороннем, соссюровском мире букв и людей.

Когда долгое время прожившая во фривольном Фриско М. доводила до сведения читателей ТТэту идею, она и понятия не имела, чему одно время учили журналистов на женоненавистнических российских журфаках, а именно подсылать к чопорным чиновникам и большим бизнесменам умопомрачительно-голубоглазых блондинок, чтобы интервьюируемые расслаблялись и не подозревали, патриархально купаясь в своем превосходстве, никаких головоломных подвохов, в то время как девицы в момент старческой сладкой истомы вдруг огорошивали своих безопасных безвирусных визави, последний раз имевших секс год назад в Интернете под присмотром сердобольной супруги, вопросами типа «что Вы думаете о смещении министра Брадкова?» или «не полагаете ли Вы, что государство, последовательно сажающее нефтемагнатов, нелегальным путем раздрабливает и затем присваивает себе их корпорации?»

Уверенность М. в том, что судьба поступает именно так, а не этак, была основана исключительно на собственном опыте, ибо, говоря о девушке-журналистке, писательница М. подразумевала себя. Выполняя периодические поручения юридической фирмы, то выслеживая какого-нибудь маньяка и мелкого махинатора и вручая ему повестку в суд молниеносным броском, в результате которого депеша с гербами оказывалась у того либо за пазухой, либо на пороге квартиры, то организуя встречи клиентов фирмы с именитыми лойерами – один из которых, брутальный бруклинец с бриллиантовой капелькой в ухе, платиновым «Монтбланком» в руке и золотым зажимом на галстуке, к примеру, рассказывал, как врывался, в стиле «нога-в-дверь, дуло пистолета-в-лицо», в хибарки хрящеватых костлявых китайцев, подделывающих сумки «Гермес» и кроссовки «Нью Баланс», с тем, чтобы вынудить их выдать своих более ушлых, более успешных подельцев – она встретила ставшего героем ТТпятидесятипятилетнего, агрессивного в постели и азартного в зале суда, специализирующегося на артворлдеадвоката Аренаса, человека знойной, запоминающейся внешности и не менее запоминающихся, знаковых, цитируемых во всех пособиях для студентов речей.

В течение года, убежденная в том, что такова ее особая миссия, спущенная по разнарядке с небес, М. выполняла все сексуальные прихоти этого латиноамериканского сталлиона, ^[20]коего стариком назвать было никак нельзя, ибо в постели и член его, и челюсти работали без устали, будто стальные, даром что последние были фарфоровые, включая участие в хорошо спланированной акции и актах на дальней ферме в глубинке, где вальяжно-царственный Цезарь Аренас, сидя в амбаре в плетеном пляжном шезлонге и раскуривая сигару, привезенную с родины, наблюдал ее сношения с несовершеннолетними, но совершенно оформленными грудастыми девочками на ворохе сена, – и, одновременно с выполненьем желаний, М., опять же следуя своей миссии, записывала все истории про исколотую, изгвазданную в краске и криминале изнанку американского артворлдавосьмидесятых годов, рассказанные ей Аренасом, над которым неожиданно начали сгущаться масс-медийные тучи: в некоторых статьях, например, утверждалось, что никогда не употреблявший даже марихуаны Аренас самолично развозил бывших уличных уркаганов граффити (которые, прославившись, превращались одновременно в поп-икон и в его подопечных) на машине к манхэттенским продавцам наркоты, а затем убирал разбросанные шприцы и подтирал рвоту, только бы эти растрачивающие жизнь и роялти растаманы не удрали от него к другому юристу.

Таким образом, для всегда одетого с иголочки, но чуравшегося иглыЦезаря, с одинаковой легкостью и элегантностью раздающего увлаженнные лосьоном рукопожатия лощеным лойерам, больным СПИДом художникам-доходягам, дошлым драгдилерам-афроамериканцам и аферистам, М. и была той самой свыше посланной девушкой-журналисткой, которая подарила ему множество сладких содрогательных минут перед не менее содрогательной смертью, а также возможность высказаться и оправдаться в глазах обобранных им художников, неподкупной вечности и продажных коллег. Умер Цезарь Аренас день-в-день через год после их встречи, через полтора часа после того как покинул постель М. и добрался до дома, скоропостижно, ударившись еще разгоряченной головой о холодильник и получив кровоизлияние в мозг. Это была предательская, преждевременная смерть для совсем еще не старого тела, но М., подозревающая о своей жертвенной миссии девушки-журналистки, хотя и скорбила, и в одиночестве в его память смолила сигары, и, скрепя сердце, скрипела стылым пером, не была особо удивлена.

Несмотря на отнюдь не провинциальную проницательность во всем, что касалось других и ошеломляющую осведомленность насчет потусторонних божественных действий и жестов, М., к чьей теологично-телесной теории о «девушке-журналистке» въедливые подпольные питерские, а также поверхностные русско-американские интеллектуалы начали приглядываться с хищническим, очки-на-носу/«мышь»-и-Бланшо-под-рукой интересом, проморгала свою собственную посланницу свыше, явившуюся к ней абсолютно в той же манере – эффектная завязка знакомства, распутать которую на письме уже значит завершить три четверти книги, а также подходящий для любого пиарного снимка безупречный солнечный день, такой густой и светлый, что, казалось, эту безмятежную желтую гладь можно резать ножом будто топленое масло – в которой сама М. впервые объявилась в конторе Аренаса.

Это возникновение специально подосланного поднебесными подопечными Бога агента-ангеласлучилось ровно через три года после похорон оставившего глубокую бороздку в душе и теле М. адвоката и, как прояснится позднее, все это время судьба, подобно методичному и меркантильному слуге закона, юристу, высылающему клиентам счета с указанием каждой набежавшей наносекунды, затраченной на выигрывание их дела в суде, вела свой будничный бухучет.

Только-только устроившись в баснословный берклийский университет (босоногость, равенство, братство и ведущие светские беседы светочи знаний, обсуждающие в ослепительных особняках бесправие бедноты), где во время ленивого летнего ланча она не столько ела, сколько, развалясь на скамеечке с мундштуком, разглядывала нестесняющиеся студенческие ступни, облаченные в минимально-античные сандалеты, М. наткнулась на залежи библиографических карточек со сведениями о неповинующихся неплательщиках-невозвращателях книг. Сразу зацепило глаз знакомое имя: незаконно удерживающий монографию о поэте Глазкове «законно слепой» Илон Каминка, бывший ирритабельный аспирант, а ныне респектабельный автор четырех довольно-таки длинных поэм, трех рекомендательных писем и одного плана занятий, благодаря которому, вкупе с престижными премиями, чье количество уже в два раза превысило количество написанных им произведений, он работал теперь – с его слов – «инструктором творческого трындения» в городке, знаменитом своим зоопарком: клетки там были расставлены так хитроумно, что создавалось впечатление, что это посетители сидят за решеткой, в то время как львы и пантеры разгуливают на свободе.

Вызывая не столько филологический, сколько физиологический интерес, родившийся в бывшей столице Руси Илон Каминка акцентировал свою врожденную недальновидность при встречах с седовласыми, властными, вхожими в издательские дома не с задворок, литературными дамами, о чьих выступлениях узнавал из газет и после чтений к ним почтительно приближался, потупив не видящие девяти последних строчек в таблице окулиста глаза в очках с двойными, как окна на Украине зимой, толстыми стеклами и прося об автографе, а потом преподнося свою тощую книгу и вскользь отмечая, что убежал из черносотенного, враждебного всему носатому, СССР с одним узелком, в котором лежали расправленные на колене распечатки стихов поэта Глазкова и свернутый трубочкой доллар: все это, в совокупности с его внушительной внешностью (он был высокий красавец с тростью и в белых штанах) производило сильное впечатление на покорно превращающихся в его покровительниц дам.

Измыслив, что парочка креативных, крошащихся от старости авторесс перепадет и ей как легально неслепой, но все же нуждающейся в помощи литературных божков и бабушек романистке, М., использовав берклийскую библиотечную карточку в качестве повода, телефонировала Илону Каминке, а тот, с другими такими же «узелковыми» узниками из бывшего СССР не церемонящийся (и М., и Каминка прибыли в США в 1991 году в статусе беженца), перекинул ее будто мяч своей знакомой акуле пера, вернее, акуле аудио и пера, которая как раз в тот момент занималась записью передачи о прямолинейной, резкой как правда или перец в глазах, правозащитнице Бояр и не Башнярской.

Угодив в тюрьму за антисоветскую деятельность, заключающуюся в искренних, искрометных, высказанных в малотиражно размноженных на гектографе словах, Башнярская в заключении выцарапывала стихи спичкой на куске вонючего мыла, которые затем проскальзывали нелегально на волю и постепенно из рукописей (которые, хотя и зарождаются порой при помощи спичек, но все-таки не горят) преобразовывались в опубликованные за рубежом сборники, обеспечивая в дальнейшем зэчке Башнярской – приглашенной после отсидки преподавать в США – безбедную, буржуазную, с приобретенными на гонорары «Бентли» и бунгало жизнь и навеки внося ее в историю либеральной литературы как выступающую против властей диссидентку, несмотря на то, что Боярина Башнярская после успеха на Западе вернулась в Россию и принялась расхваливать в интервью на «Свободе» новый, нисколько не отличный от прежнего, вторично-авторитарный режим.

Вырядившись в коричневый, в полоску, костюм от копирующего голливудских глиттерати ^[21]для голытьбы дешевого дизайнера Шварца ^[22]и отрепетировав стихотворные обращения Башнярской к сокамернице, которые падкая на все солидарно-сестринскоесосватанная Каминкой «девушка-журналистка» решила озвучить в посвященной женскому дню передаче, М. подъехала на доставшейся ей от Аренаса «Ауди» к радикальной радиостудии, сразу отметив, что объявившаяся в тот же момент Катерина прибыла на блестящем, будто лесбийским языком вылизанном «Лексусе», подаренном ей, как стало известно позднее, гражданской женой, управлявшей после окончания военной академии одной из американских нефтяных компаний в Ираке, что позволяло ей, в свою очередь, управлять Катериной, на чьем счету не было ни копья.

Озвучив скупые и голые, как стены тюремной камеры, вирши Башнярской, а также зачитав начало собственной повести про полулегальную полуобморочную поездку на Кубу, с тем чтобы хоть как-то, после смерти Аренаса, при помощи запахов из его с детства любимой кондитерской или слияний с латиноамериканским ландшафтом (казалось, что и воздух, и звезды – все пронизано им), возместить его отсутствие путем пересекающих границы, граничащих с безумьем бесполезных движений, М. и про радиостанцию, и про Катерину благополучно забыла, но месяц спустя на память вдруг пришло то солнечное, совершенное утро со стройной, смешливой и сексапильной Катериной на фотографическом фоне, и неожиданно показалось – из-за прошедшей без сучка, без задоринки, запредельно-безупречной записи передачи – что подобное совершенство послано свыше и посему его надо непременно, уже человеческой силой и чувством, развить.

Эти умозаключения привели к очередной встрече, так как предпочитающая сначала рисковать, а потом размышлять трепетная, но требовательная и в творчестве, и в трении тел М. знала, как брать быка судьбы за рога, а Катерина поразительно легко и кокетливо пошла на контакт, и посему М., даже не подозревая о том, что Катерина, с ее записывающим аппаратом на трех железных ногах и желанием проинтервьюировать для своих передач всех местного значения и скромного назначения стихотворцев, удивительно совпадает с образом ангела-журналистки, тут же, то смиренно и волооко, отдавшись влеченью, то властно, принялась за ней волочиться и ломать голову над тем, почему же прошлое Катерины напоминает прошлое самой М., но как будто увиденное в кривом зеркале, где артистические, но преображенные гендером-бендером грубоватые женщины Катерины превращались в гротескных, женственных, дорогих сердцу М. артмужчин.

С туго набитым портфелем жизненных планов и прозы прыткая, яркая М., извлекшая из божьего бункера тайну о предсмертных визитах девушек-журналисток (Бог, как оказалось, был своеобычным перформансистом, с полным решетом свежих решений) не могла даже и предположить, что близится ее смерть, хотя ее собственная «девушка-журналистка» несколько раз оговорилась, упомянув имя мужчины-сожителя, который облил себя из канистры из бензином и сгорел, не успев достичь тридцати (Катерина получила гонорар за его смерть, опубликовав в «Атлантике» сочиненную ей поэму «Дышащий факел»), а также историю якобы обожавшей ее визажистки из Грозного, после переезда в гомосексуальную мекку переключившейся на стрижку хотя и принадлежавших геям, но все-таки не превратившихся в геев под влиянием своих хозяев собак, как предвещали протестующие против усыновления детей однополыми парами телевангелисты, – и скончавшейся то ли от ядовитых грибов, то ли рака груди.

Не признав в ведущей радиошоу агента-ангела, до этого исполнявшего сексуальные прихоти «Факела» и владелицы салона «Собачье счастье», М. восприняла рассказы Катерины как квинтэссенцию Сан-Франциско, или, вернее, как символ города, где лейблы давно были сорваны с сексапильных штанов; где будущая транссексуалка дослуживалась до чина майора во время войны во Вьетнаме, а потом, вернувшись на родину, за пять долларов в час заворачивала подарочные buttplugsи cockrings ^[23]в оберточную бумагу на Рождество в секс-шопе на Валенсия-стрит, ^[24]– чтобы впоследствии, сменив пол, избираться (и быть избранной) на престижный пост шефини полиции; где в лес/би/гей-глянце гламурные объявления о фарфоровых итальянских сервизах соседствали с рекламой сервиса, занимающегося выращиванием детей в чашках Петри; где лесбиянка на следующий день после разрыва с возлюбленной оборачивалась образцовой матроной и женой вполне себе маскулинного мэра, а сам мэр, будучи не просто гетеросексуалом, но опробовавшим практически всех практиканток (их зарплата, как и управляющий им орган, начала подниматься) в своем политическом окружении гетерокабаном, вдруг кидался исполнять роль священника и венчать однополые пары в окруженье софитов и местных Сапфо. В рамках этого города люди были как антропоморфные полиамурные ангелы, что меняли телеса мясистого дядьки-«медведя» с поросшей седым волосом грудью на седло и седалище кожаного мотоциклиста на железном коне, а оттуда перепархивали к переходному, оформляющему во второй раз вторичные половые признаки телу, и затем оставляли уже полностью транссексуальное тело в пользу любовного треугольника, а эту остроконечную гей-геометрию, в свою очередь, – в пользу сначала женщины с плеткой, а потом узаконенной узами и замками брака замужней любви.

М., разумеется, замечала, что в ее отношениях с Катериной их вычурный графический секс и сапфический эротицизм постоянно перемежались с графитными карандашами, цифровыми носителями или бумагой – так, например, Катерина, не расстающаяся со своим записывающим, красноглазым осьминожьим орудием, постоянно диктовала что-то, закрывшись на задвижку в обильно обставленной отсутствующей в Ираке рачительной начальницей комнате, а сама М., только выбравшись из сине-зеленой, как море, постели, сразу же приникала к лэптопу или блокноту и перелагала в слова все события сексуального дня – тем не менее, она приписывала подобную сверхтекстуальность тому, что после вереницы невербальных мужчин наконец нашла во всех смыслах языковую партнершу, с которой можно было обмениваться не только секрециями тела, но и секретами литературного мастерства.

Ускользнуло от внимания обычно внимательной и мнительной русскоязычной Вирджинии Вульф (так она себя прозвала, опасаясь за своих захлебывающихся, сметенных с ног мощными слововолнами и плотностью прозы фанатов) и то, что Катерина постоянно выспрашивала о ее жизни, а потом скрывалась в ореховом кабинете, видимо, для того, чтобы транскрибировать все трансгрессии своей новой возлюбленной – сама же повествовала о себе неохотно, то ли комически, то ли просто коряво копируя М.: к примеру, если та признавалась, что была замужем дважды, Катерина ей вторила, а когда М. говорила, что у нее было шесть партнерш женского пола, Катерина ловилась живенько на живца и сообщала, что у нее тоже технически их было шесть, а практически пять с половиной, ибо у шестой, вместе с высокими грудью и голосом, присутствовал фаллос; когда же М. обронила, что всегда мечтала испробовать sadomaso, покрасневшая Крастерина, застенчиво запинаясь, сказала, что то же самое было и ее до поры несложившейся, скрытой мечтой, и затем вошла в роль dominatrixнастолько, что поранила себя и М. до крови, и эта практика так им полюбилась, что кроватные, кровоточащие, с цепями и плетками, сцены продолжались в течение целого лета… – подобная схожесть, вместо того чтобы настораживать М., наоборот, убеждала ее в их родстве душ.

Но поскольку девушки-журналистки исполняют лишь ограниченное количество сексуальных желаний и делают это не более чем за год-два до клинической смерти клиента, наконец пришла и очередь М. перейти в другой мир, причем как и жизнь ее, так и этот самый предопределенный, хотя и преждевременный переход были достаточно уникальны. Неожиданно наткнувшись в Сети на подозрительно подходящую и по деньгам, и по свободным дням поездку на остров под сонорным, солнечным названием Флореана, М., не придав значения тому, что катеринин пододеяльник зелено-вихристых, как абстракционистское искусство, тонов и составившая им компанию темно-синяя простынь поразительно совпадают с раскраской обложки прочитанных перед путешествием воспоминаний первой поселенки этого чудного, дальнего острова, ^[25]отправилась туда в конце лета, захватив охапку одежды оранжевых и красных цветов, а также военный, в зеленом резиновом мундире, бинокль, остававшийся равнодушным к каплям воды.

Вдоволь наглядевшись на экзотических птиц и черепах размером с корову, а также наслушавшись историй про Чарльза Дарвина – который, посетив на «Бигле» за пять дней четыре острова, Флореану, Изабеллу, Сантьяго и Сан-Кристобаль, и побеседовав с флореанским губернатором Лоусоном, хваставшимся, что способен сходу определить, по форме панциря, с какого острова прибыла та или иная гигантская черепаха, отметил в своем дневнике, что «если есть хоть какое-то основание для эволюции, исследование фауны Галапагосов может принести в этой области много открытий» – М. трагически, случайно погибла. Способствовала этому дурацкая деталь, почти шутовской штрих, из тех, которым не верится, когда их встречаешь в романах, но которыми изобилует жизнь: когда небольшой пароходик, чьим владельцем был родившийся в каменной пиратской пещере сын очарованных книгой «Галапагосы – край земли» поселенцев (в некотором роде автор «Края земли» Уильям Бебе ^[26]стал виновником нескольких таких вояжей, спася десятки вдохновленных им европейцев от распространявшейся в Европе нацистской чумы), очевидно, напоровшись на рифы, начал тонуть, матросам показалось, из-за оранжевой одежды М., что на ней надет спасательный жилет и они не дали ей оного, в то время как не умевшая плавать М., выросшая в достаточно сухопутной Москве, пошла на дно. Вместе с ней исчез и капитан, немногословный заматеревший мужик с золотыми браслетом и перстнем, в отглаженной белой, хотя и с парой желтоватых пятен, рубашке, до этого периодически спускавшийся куда-то вниз, в трюм, и возвращавшийся оттуда все мрачней и мрачней (в нагрудном кармане прочитывались контуры фляжки), осознавший ошибку и бросившийся ей помогать. От М. остался только бинокль, в который она буквально за несколько секунд до крушенья смотрела, и когда какой-то чудак, предполагая, что бинокль, как и ретина убитого человека, может запечатлеть имидж убийцы или последний увиденный «жизненный кадр», поднес тяжелый прорезиненный «Конус» к глазам, он увидел лишь пару птиц необыкновенно сложной, эстетически утонченной раскраски, долженствующей, по Дарвину, выполнять примитивную защитную функцию, но «доведенной до такой точки миметической изощренности, изобильности и роскоши – воспользуемся тут словами Набокова – которая находится далеко за пределами того, что способен оценить мозг врага». ^[27]

Весть о печальном происшествии с М. дошла до российского и американского берега и посольств лишь спустя несколько месяцев и, поскольку она как писатель была знаменита, несколько пронырливых (но не сумевших нырнуть в флореанские воды) писателей-журналюг доискались до Катерины, чтобы проинтервьюировать ее на предмет последних или, лучше сказать, предпоследних дней «милой, тонкой Марины» – и тут-то, наверное, мы наконец смогли бы оценить божий промысел и весь смысл наличествования далеко не девственной «девушки-журналистки», ответственной за содрогания и перелагания предсмертных жизней в слова – однако, Катерина, несмотря на свою делегированную свыше должность и аудиозаписи, в которых бы навеки отразилась вся хитросплетенная, как капилляры или капли на картинах Джексона Поллока, жизнь «русской Вирджинии Вульф», будто набрала в рот воды, и единственная деталь, которую она выдала журналистам, касалась того, что в постели М. никак не могла достигнуть оргазма и, чтобы ее разгорячить, Катерина должна была прибегать к достаточно изощренным приемам, о которых мы здесь, уважая цензуру и память Цезаря, не можем во всех подробностях рассказать.