Текст книги "Музыка моего сердца"

Автор книги: Лев Рубинштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Испанские ведьмы

Композитор Жорж Бизе никогда не бывал в Испании. Писатель Проспер Мериме в Испании бывал. Спустя несколько лет после своего путешествия он написал повесть, в которой что ни фраза, то поэтическая находка.

«Подходя ко мне, моя купальщица уронила на плечи мантилью, покрывавшую ей голову, и «в свете сумрачном, струящемся от звёзд», я увидел, что она невысока ростом, молода, хорошо сложена и что у неё огромные глаза…»

Бизе вздохнул, читая эти строки в сотый раз. Не случалось ему провести вечер на набережной Гвадалквивира и встретить в сумерках Карменситу. Но он впитывал в себя нежное тепло севильской осени и запах ветки жасмина, которую держала в руках молодая цыганка.

Нет сомнений, что у Проспера Мериме были чисто научные интересы. Недаром он начинает и кончает свой рассказ о большой человеческой трагедии сухими научными рассуждениями путешественника-филолога.

Но Жоржа Бизе наука не интересовала. Его интересовала жизнь – простая, яркая, грубая и сильная.

…За окном грохотал Париж, который называли «столицей мира». Лучшие в мире туалеты! Лучшая в мире кухня! Лучшие в мире женщины! Лучшие в мире вина!

Жорж Бизе имел честь быть уроженцем и постоянным жителем этого города – весёлого Парижа, мрачного Парижа, галантного Парижа, жестокого Парижа, Парижа утреннего, с неумолчным стуком колясок, Парижа ночного, с цветными фонарями кабаре, Парижа утончённых вкусов, Парижа новейших мод.

Жоржа Бизе не увлекали парижские вкусы и моды. Он не был богат. Он принадлежал к тому сорту парижан, у которых нет ни породистых лошадей для прогулок в Булонском лесу, ни породистых собак для прогулки в парке Монсо. Он относился к тому роду парижан, которые работают по ночам, а днём ищут работу.

Случалось ему не раз писать для весёлого Парижа музыку по заказу: галопы, вальсы, переложения, романсы… И эти слова перемешались в его крупной, вдвинутой в плечи голове со словами из ресторанов: эскалопы, лангусты, омары, артишоки… Он исписывал сотни нотных листов за самый короткий срок. Он был работником парижского музыкального цеха – цеха развлечений.

Это было не легко. Даже человеку с именем не легко в этой «столице мира» писать так, как хочется.

Директор Комической оперы Камилл Дю Локль, человек элегантный и даже немного эксцентричный, как-то сказал ему:

– Но, мсье Бизе, дайте слушателям побольше веселья! Может ли быть у комической оперы трагический конец?

– Кто знает? – ответил Бизе, пожимая плечами. – В крайнем случае, назовём «Кармен» лирической оперой.

– Не пойдёт, – решительно заявил Дю Локль. – Париж не примет такую оперу. Париж желает смеяться!

– К чёрту! – яростно воскликнул Бизе. – Тогда позовите Оффенбаха, он развеселит и похоронную процессию!

– О нет! – невозмутимо отозвался Дю Локль. – Это было бы непристойно.

В оправдание Жоржа Бизе следует сказать, что он старался писать так, как надо. В либретто Мельяка и Галеви были превосходные комические диалоги. В оперу были включены куплеты тореадора, которые увлекли обоих либреттистов.

– Вот теперь всё в порядке! – воскликнул Галеви. – Это как раз то, что нужно было!

– Тем хуже, – мрачно отвечал Бизе, – потому что это свинская музыка!

Примадонна Галли-Марье требовала, чтобы у Кармен была эффектная «выходная ария». Бизе переделывал выход Кармен на площадь двенадцать раз.

– Нет, нет, – твердила Галли-Марье, – мне нужна блестящая ария. И чтоб оркестр предсказывал моё появление на сцене хотя бы восемью тактами!

– Вы хотите выйти на аплодисменты, мадам? – иронически спросил Бизе.

Примадонна сложила губки бантиком.

– По-моему, это естественно для артистки.

Однажды после полуночи, когда в Париже смолкают стук фиакров и голоса толпы, Бизе схватил за рукав своего старого друга и неизменного спутника Эрнеста Гиро.

Это было в районе бульвара Клиши, где скопились кабачки второго сорта. Молодой, свежий женский голос пел по-испански: «Ай, Чинита, если любишь, скажи, и я буду твоим возлюбленным…»

– Немудрёная вещичка, – сказал меланхоличный и немного глуховатый Гиро, – почти что танец…

– Прекрасно! Я сделаю из него выход для Кармен!

Гиро покачал головой.

– Танцевальная тема для выхода певицы? А где же ария?

– Плевать на арию! Это Кармен! Она готова танцевать и перед смертью! Ты услышишь!

И Гиро услышал. На сценической репетиции первого акта «Кармен» Бизе отсадил в сторону концертмейстера и сам сел за фортепиано. Когда басы прошумели своё «Но где же Карменсита?», раздались бешеные звуки вступления с «цыганской» темой. Галли-Марье сорвалась со стула, с силой ударила кастаньетами и выбежала на середину сцены, как будто влекомая дьявольской силой:

 
Птицей вольною и мятежной
Любовь стремится в небеса…
 

У Гиро забилось сердце. Он с трудом узнал пустую песенку, слышанную на бульваре.

«Странный человек, – подумал он, глядя на густую каштановую шевелюру Бизе, склонившегося над клавиатурой, – в жизни – просто славный парень. В музыке – гений! Он и сам не знает, как это у него получается!»

Дю Локль задумчиво теребил пуговицу сюртука.

– Отлично, – сказал он, – но… скандально!

– Но почему же скандально, мсье Дю Локль?

– У нас в опере ложи заполнены состоятельными семьями, где благовоспитанные девушки знакомятся со своими будущими женихами. Неужели вы хотите показывать им при этом молодую испанскую ведьму, которая соблазняет танцами солдата?

– Ах, к дьяволу! – воскликнула на этот раз Галли-Марье. – Так пускай они увидят, как выглядит настоящая жизнь!

– Мадам, – вежливо сказал Дю Локль, – вам никогда не приходилось подсчитывать почти пустую кассу…

– Мне приходилось, – сказал Бизе, не отрываясь от фортепиано, – и я плевал на кассу!

* * *

Бизе работал с утра до вечера. Он не видел Испанию, но он слышал её и чувствовал. В его комнате солнце появлялось только на закате, но он словно купался в солнечных лучах, когда переселялся душой на площадь возле табачной фабрики в Севилье.

Пёстрая южная жизнь бурлила вокруг сержанта Хосэ и цыганки Карменеиты. Немеркнущая жизнь врывалась и в лирический дуэт Микаэлы и Хосэ, и в сцену гаданья Кармен, ярким веером разворачивалась в последнем акте, где трагедия шла на фоне боя быков.

– Послушай! – кричал Бизе, обращаясь к Гиро, который сидел, мечтательно запрокинув голову на спинку кресла. – Послушай ещё раз вот это место!

Это был танец Кармен в опустевшей таверне Лильяс Пастья. В него вторгался трубный сигнал, который одолевал танец.

– Очень хорошо, – пробормотал Гиро.

– И так повсюду, мой друг! Всё на контрастах! Ты знаешь сцену гаданья? Так вот вам дуэт Фраскиты и Мерседес: перед самым гаданьем и даже во время гаданья…

– Я бы сказал, что это жестоко, – заметил Гиро.

– Такова жизнь. Пусть благовоспитанные девушки знакомятся со своими женихами под сладкие мелодии опер Майяра! Я не свадебный музыкант!

– Элегантный Париж придёт в ужас и содрогнётся. Убийство под звуки труб корриды!

– Тем лучше, мой друг, тем лучше! Жизнь шагает вперёд. Она не умирает под ножом, как Кармен. Она бессмертна и сильна – сильнее, чем любовь Хосэ, сильнее, чем судьба… Постой! Ты помнишь улицу Фессар?

* * *

Прошлой весной Бизе и Гиро блуждали по Парижу и наткнулись на улице Фессар на гудящую толпу возле угрюмого узкого дома, похожего на башню. Толпа состояла преимущественно из женщин.

– О мадам Дюпон, – услышали они, – это чудовищно!

– Но, мадам Дюваль, это ревность!

– Он мог бы убить себя! Но зачем было убивать её? Ей не было ещё двадцати лет.

– Он не мог оставить её. Я его понимаю.

– А я нет! Сначала её, потом себя. Какое ужасное убийство!

– Но, мадам Дюваль, какая безумная любовь!

Какой-то юный бездельник с губной гармоникой в руках объяснил музыкантам, что в этом доме железнодорожный стрелочник убил свою возлюбленную, а потом себя.

Бизе и Гиро были свидетелями молчаливого выноса двух тел. Процессия направилась на кладбище, а толпа разошлась.

– Эрнест, – сказал Бизе, оглядываясь, – посмотри кругом… Париж продолжает жить!

И в самом деле, губная гармоника заиграла за углом, кучер дилижанса хлопнул бичом, загудел паровоз на окружной дороге, раздались крики торговок овощами.

– На месте этой женщины я сказал бы: «Но какая бурная жизнь, мадам Дюпон!» – проговорил тогда Бизе.

И сейчас со своей задорно поднятой бородкой и сжатыми кулаками он был такой же, как всегда, – непримиримый и готовый броситься в бой.

– Да, Эрнест, это не музыка для элегантных дам. Здесь нет ни рыцарей, ни привидений, ни томных вздохов, ни этого ужасного «Что слышу я?» в третьем акте! Это новая музыка! Давай сыграем ещё раз всю сцену в таверне. Послушай, здесь всё кипит…

Премьера «Кармен» состоялась вечером 3 марта 1875 года. Бизе мрачно, но спокойно рассматривал в отверстие занавеса гудящий зрительный зал.

– Все газетчики наготове, – сказал он. – Эбрар из «Тан» и Вильмессан из «Фигаро» в первом ряду. Они уже занесли свои копья.

– Но я вижу Гуно и Массне, – ответил Галеви, – а в фойе я встретил Альфонса Доде и Дюма-сына. Не спускай флага, Жорж!

– И не думаю… Вероятно, так чувствовал себя Наполеон под Москвой.

Увертюра вызвала в зале оживление. Открылась пёстрая площадь в Севилье. Зал замер, но после хора мальчиков раздались восторженные хлопки на втором ярусе.

Грациозный хор работниц об улетающем табачном дымке вызвал одобрительный шёпот в партере. К автору подошла Галли-Марье, очень странная в гриме, с бутафорской розой в руках.

– Благословите меня, мэтр, – сказала она серьёзно. Бизе пожал ей руку.

– Вперёд, Селестина! В атаку!

Хабанера… Взрыв аплодисментов… Сегидилью, которую Бизе любил гораздо больше, чем хабанеру, приняли сдержаннее… В конце акта, однако, загремел хлопками весь театр.

Либреттисты обнимали Бизе. Галли-Марье звонко поцеловала его в щёку, запачкав её гримом.

– Поздравляю с успехом! – крикнул из-за кулисы тенор Лери.

– Вы первый это говорите, – отвечал Бизе, – боюсь, что вы будете и последним.

Предчувствия автора начали сбываться уже после первого музыкального антракта. «Весеннее настроение» этого антракта с его мечтательным концом осталось незамеченным. Сцена в таверне, где блистательная Галли-Марье, танцуя на столе, превзошла себя, была принята партером равнодушно. Некоторое оживление вызвали куплеты тореадора. Затем наступило тяжкое молчание.

Бизе очень любил сцену в таверне, где севильская уличная девчонка Кармен впервые поднимается куда-то ввысь, оставляя далеко внизу растерянного Хосэ. «Туда, туда, скорее в горы! Со мной бы вместе ты бежал, ты на коня меня бы взял…»

Это был энергичный зов к свободе, к величавой тишине – природы, не скованной уличной сутолокой и казарменной трубой. В «сочувствующем» оркестре зазвучал дальний наигрыш пастушьего рожка…

Партер безмолвствовал.

Элегическое вступление к третьему акту не вызвало ни одного хлопка. Насторожённый хор вольных контрабандистов был встречен молчанием.

Кулисы опустели. Перед четвёртым актом Бизе остался один. Только Гиро стоял в отдалении, скрестив руки па груди и опустив голову.

Антракт к последнему действию глухо предвещал трагедию. В нём чуть слышалась та же преображённая композитором «цыганская» тема Кармен, но звучала она грустно и зловеще. Тема нарастала до громового удара и замирала, растворяясь в едва слышном мажоре последнего аккорда тихим вздохом облегчения.

Публика слушала этот антракт невнимательно и равнодушно.

Весь заключительный акт, сияющий мелодиями, бурно цветущий голосами и оркестром, украшенный колыханьем вееров, бравурным маршем приближающейся корриды и потрясающий последней встречей Хосэ и Кармен на пыльной площади перед воротами цирка, – весь этот акт не вызвал в зале ни малейшего движения.

– Они боятся толпы, – тихо произнёс Гиро.

Упал занавес. Несколько жидких хлопков на ярусах. Публика загудела и стала расходиться.

К Бизе подошли либреттисты. Он молча пожал им руки. Галли-Марье стояла перед занавесом, опустив тонкую руку с веером и тяжело дыша.

– Спасибо, друзья, – сказал Бизе, – мы все потрудились немало… А теперь отдыхать, отдыхать…

Он подхватил под локоть Гиро. Они ушли из театра последними.

* * *

Они бродили по Парижу всю ночь.

Постепенно гасли огни кабачков и ресторанов. Золотое вечернее зарево меркло на небе. Дома возвышались, как пустые коробки, и молодая зелень каштанов казалась серой.

Елисейские поля словно вымерли. Друзья шли молча, опустив головы, не глядя друг на друга.

– Газетчики точат ножи, – неожиданно сказал Бизе. – Мне весь вечер казалось, что в партере сидят испанские ведьмы.

– Однако у тебя позади «Джамиле», «Искатели жемчуга», «Пертская красавица» и «Арлезианка», – отозвался Гиро, – а впереди «Сид». Не так уж плохо…

Бизе помолчал.

– Они всегда меня не любили. Я не целовал рук попам и не угождал красивым буржуазкам с их турнюрами, зонтиками, собачками и ливрейными лакеями.

Бизе мрачно посмотрел на Триумфальную арку.

– В этом городе всё не для нас. Арки для полководцев, проспекты для парадов, рестораны для гурманов, биржа для спекулянтов, а опера для глупцов… Пойдём!

Ранним утром они стояли на тихой набережной острова Сен-Луи под старыми деревьями. Одинокие рыболовы сидели с удочками возле моста в надежде выловить себе бесплатный завтрак. Сена казалась серебряной. К западу темнел массив собора, похожий на спящего дракона.

– Через час газетчики начнут продавать рецензии на сумасшедшую музыку Бизе. О нет, Эрнест, меня не пропустят вперёд! Они не дадут мне разогнуть спину.

Буксирный пароход протяжно загудел и выпустил длинную струю пара. По мосту загремел дилижанс.

На бульваре Сен-Жермен Гиро купил утреннюю газету.

– Так и есть… «Куда идёт Комическая опера? По поводу скандальной премьеры «Кармен»…»

Бизе швырнул газету на мостовую.

* * *

Пресса свирепствовала. ««Кармен» мало подходит для театра, – писали газеты, – музыка банальная, образ героини неприятен…»

Бизе перестал читать газеты. «Я никогда не сложу оружия, Эрнест», – заявил он Гиро. Он уехал за город на лето. Сезон ещё не кончился. «Кармен» продолжала идти в Комической опере.

2 июня 1875 года Галли-Марье явилась на спектакль в подавленном настроении.

– Не знаю, что со мной, мне страшно, – сказала она директору.

– Вы просто переутомились, сударыня, – отвечал Дю Локль.

Занавес упал в полночь. Галли-Марье разрыдалась в уборной на плече у костюмерши.

– Дайте ей валерьяны, – сердито распорядился Дю Локль, натягивая перчатки.

Утром принесли телеграмму.

Париж из Буживаля, 3 июня, 10 ч. 27 м. утра.

Камиллу Дю Локлю, ул. Лепелетье, 37.

Ужаснейшая катастрофа: наш бедный Бизе скончался этой ночью. Людовик Галеви.

* * *

В январе 1876 года в партере Комической оперы сидели два человека, безукоризненно говорившие по-французски. Но, обращаясь друг к другу, они переходили на язык, не понятный никому из присутствующих.

– Обрати внимание на инструментовку, Модя, – сказал старший, – какая прелесть! Как жаль, что он умер в расцвете сил!

– День в день через три месяца после провала премьеры, – откликнулся младший.

Старший покачал головой. Это был благообразный, ещё не старый человек, но на висках у него уже пробивалась седина.

– Дело не в провале, – сказал он. – Бизе слишком много работал. Он работал не разгибая спины с молодых лет. Вот сердце и не выдержало… Так же недолго жил и Моцарт.

Соседняя дама шёпотом обратилась к своему спутнику:

– Это поляки, не правда ли, Шарль?

Спутник вставил в глаз монокль, внимательно посмотрел на соседей и улыбнулся.

– Нет, Констанс, они говорят по-русски. Это композитор Чайковский с братом.

– Разве в России есть композиторы?..

Галли-Марье в этот вечер была великолепна. Голос у неё был небольшой, но актёрское дарование – природное. Известные слова сцены гаданья «прежде я… а он потом» прозвучали на весь театр в гробовом молчании зала, как заклинание.

После смерти Бизе «Кармен» шла целый сезон без обычного рассеянного гула в партере. Дух Бизе как будто витал в театре и заставлял зрителей молчать.

– Я убеждён, что лет через десять «Кармен» будет самой популярной оперой в мире, – сказал Пётр Ильич в антракте.

– Здесь говорили, что опера эта непристойна, – заметил Модест. – Помнишь, ещё Шиловский присылал из Парижа вырезки… «Площадной роман солдата и табачницы…»

Пётр Ильич сердито сорвал с носа пенсне.

– Вздор! Это едва ли не самое выдающееся лирико-драматическое произведение нашей эпохи! Помилуй боже, каким пошляком надо быть, чтоб увидеть в «Кармен» что-либо непристойное!

Пётр Ильич купил в фойе портрет Бизе. На него глядел человек с усталыми, умными глазами.

…Январь в Париже был необыкновенно тёплым. Высокие золотистые облака медленно шли над куполами, крышами и арками. Над рекой висел лёгкий туман, скрывавший стройные очертания собора. Крики газетчиков и разносчиков, бесконечный перестук копыт, дребезжанье омнибусов, дальние трубы военных сигналов, смех, восклицания, шарканье ног, плаксивая мелодия уличной шарманки – всё это сливалось в хаос звуков, словно где-то настраивал свои инструменты невидимый оркестр, никогда не начинающий играть.

Париж продолжал жить.

Неблагодарная смуглянка

Пассажиры дилижанса, который ехал из Саламанки в Торо, перешёптывались, глядя на мальчика лет десяти, одетого в бархатный костюм с широким кружевным воротником и широкополую шляпу с пером:

– Что это за мушкетёр? Малолетний д’Артаньян?

– Посмотрите на его торжественное лицо! От самой Саламанки ни слова не сказал!

– Вероятно, из циркачей, – предположила пожилая дама с корзинкой, набитой бутербродами. – Послушай, мальчик, не хочешь ли копчёной колбаски с перцем?

Мальчик встал и изящным жестом приподнял шляпу над головой.

– Я очень тронут, почтеннейшая сеньора, – проговорил он, – но я вовсе не испытываю голода.

Мальчик уселся, шляпа улеглась обратно на чёрные кудри, а руки скрестились на груди.

– Да это Наполеон! – пробормотал странствующий торговец галантереей, вытаскивая из жилетного кармана зубочистку, – но по ошибке он надел костюм из другой пьесы.

– Чего только не увидишь в наши смутные времена! – пробормотал провинциальный священник, складывая руки на животе. – А что пишут из Мадрида?

– Наш король прибыл в столицу, – сообщил галантерейщик.

– Какой наш король? – кисло спросил путешественник в высоких запылённых сапогах, по виду помещик-скотовод.

– Я имею в виду его величество Амадея Савойского, – сказал галантерейщик.

– А я думал, его величество дона Карлоса[3]3
  В 1868 году в Испании произошла революция. Королева Изабелла II была свергнута с престола. В описываемое время, осенью 1870 года, на престол был возведён итальянский принц Амадей Савойский. Крайние реакционеры – «карлисты» провозгласили королём принца Карлоса Бурбона.


[Закрыть], – проронил скотовод и повернулся к окну.

Галантерейщик сверкнул глазами и, кажется, приготовился к политическому спору, но дама с бутербродами неожиданно повернула разговор в другую сторону:

– Я слышала, что в этих местах появились разбойники…

– На прошлой неделе действительно был ограблен дилижанс возле самой Саламанки, – подтвердил галантерейщик.

– Анархисты! – презрительно заметил скотовод.

– А может быть, и карлисты, – возразил галантерейщик.

– Дети мои, не проще ли предположить, что это обыкновенные разбойники? – благодушно сказал священник. – Но, слава пресвятой троице, наше путешествие приближается к концу и мы отделались благополучно…

В эту минуту на дороге хлопнул выстрел, и боковое стекло дилижанса разлетелось вдребезги. Кучер резко затормозил. На дороге послышался стук копыт. В окно всунулась запачканная рука, вооружённая револьвером.

– Господа и дамы, – произнёс сиплый бас, – я вынужден настоятельно просить вас поднять руки вверх и выйти на дорогу по одному. Малейшее движение в сторону приведёт к нежелательным последствиям…

Пассажиры один за другим покинули дилижанс.

На дороге стояло несколько смуглых молодцов с винтовками. Головы их были обвязаны красными платками, за поясами торчали рукоятки револьверов. Другая группа энергично отвязывала чемоданы на крыше дилижанса. Третья группа держала под уздцы мулов. Один из нападавших, маленький, усатый человечек в охотничьей куртке и шляпе с широкими полями, передал помощнику поводья своей украшенной цветами лошади, подошёл к пассажирам и отвесил им низкий поклон, описав при этом шляпой полукруг, который сделал бы честь любому театральному актёру.

– Уважаемые господа и дамы, – возгласил он, – клянусь вам, что лишь исключительные обстоятельства привели нас к решению обеспокоить вас на вашем пути и просить вас передать нам содержимое ваших кошельков и карманов! Будь обстоятельства менее тяжёлыми, нам и в голову не пришла бы подобная мысль! Прошу вас подходить ко мне по одному и не сопротивляться небольшой операции осмотра с целью скорейшего извлечения ценностей!

– Сеньор, – озадаченно проговорил галантерейщик, – позвольте спросить: вы бывший адвокат?

– Нисколько, сеньор, я профессиональный бандит, – весело отозвался усатый человечек.

Началось «извлечение ценностей». Неожиданно больше всего денег оказалось у пожилой дамы. В благодарность за толстый кошелёк ей разрешили оставить при себе серьги и кольца. У галантерейщика не было ничего, кроме образцов товаров. Скотовод молча протянул человечку бумажник и сплюнул в сторону.

– Послушайте, – сказал он, – вы, вероятно, анархист?

– Совсем не то, сеньор! Убеждённый монархист.

– Вы за короля Амадея или за дона Карлоса? – спросил галантерейщик.

– Я ещё не определил окончательно своих убеждений, – отозвался человечек, тщательно ощупывая широкий пояс священника, – ведь у нашей корпорации дела шли неплохо и при королеве Изабелле. Видите ли, в те времена пассажиры возили при себе больше ценностей… Эй, мальчик, подойди сюда! Что у тебя в карманах? Боже мой, да у него пятьсот песет! Откуда ты их взял?

– Это мой гонорар, – важно отвечал мальчик.

– Ты артист?

– Я музыкант.

– Сколько тебе лет? Десять? И у тебя собственный заработок?

– Я уже сказал вам, сеньор, что я музыкант!

– Странно! А это что? Книжка? Подай-ка её сюда!

Мальчик неожиданно снял свою шляпу с пером и упал на колени.

– Уважаемый сеньор бандит! – воскликнул он. – Я отдал вам всё, что у меня было, но оставьте мне эту книжку с рекомендациями епископов и весьма знаменитых сеньоров!

– Епископов? – повторил человечек. – Какого дьявола тебе нужны рекомендации епископов?

Он перелистал книжку и швырнул её на землю.

– Ступай к чёрту! Благодарю вас, господа и дамы! Сейчас мы вас освободим, но в течение десяти минут будьте любезны не трогаться с места, если не желаете получить пулю! Мои стрелки бьют без промаха! Прошу великодушно простить меня за причинённое беспокойство. При следующей встрече я постараюсь сообщить вам, за какого короля я стою. Целую руки ваших милостей!

Бандиты привязали чемоданы к сёдлам, вскочили на лошадей и ускакали. Десять минут прошло в молчании. Затем кучер вытащил из-за пазухи окурок сигары, закурил её и произнёс хладнокровно:

– Господа пассажиры, прошу занять места, ибо дилижанс продолжает свой рейс!

Несколько минут ограбленные пассажиры безмолвно тряслись на своих сиденьях. Первым заговорил скотовод:

– По-моему, он солгал. Зачем бандиту быть монархистом?

– Я думаю то же самое, – присоединился галантерейщик. – Без всякого сомнения, он республиканец!

– Ах, – жеманно сказала пожилая дама, – не всё ли равно? Во всяком случае, он не лишён любезности…

Она потрогала свои серьги.

– Дочь моя, – отозвался священник, – не забывайте, что он испанец!

Глаза его остановились на мальчишке-мушкетёре, и он пожал плечами. Дама посмотрела туда же и кивнула головой галантерейщику, а тот скотоводу. Мальчик сидел выпрямившись, словно аршин проглотил. Руки его были скрещены на груди, шляпа надвинута на брови, глаза закрыты. Он спал крепко, держа под мышкой книгу с рекомендациями епископов.

– Дон-Кихот! – решительно сказал скотовод и повернулся к нему спиной.

Мальчик-мушкетёр стоял перед афишей и читал по складам:

– «…Со-сто-ит-ся кон-церт де-ся-ти-лет-не-го чу-да… вир-ту-оза Иса-а-ка Аль-бе?-ни-са…»

Он вынул из кармана карандаш и – пририсовал к имени виртуоза слово «дон».

– Вот так правильнее, – сказал он.

– Ты знаком с этим чудом, мальчик? – спросил румяный мужчина, удивительно похожий и цветом и фигурой на окорок.

– Я и есть чудо, – отвечал мальчик.

– Ты дон Исаак Альбенис?

Мальчик утвердительно кивнул головой.

– На чём ты виртуозно играешь? На гитаре?

– Нет, – презрительно ответил юный мушкетёр, – на фортепиано.

– А зачем на тебе такой странный костюм?

– Мой папа говорит, что так больше людей будут ходить на мои концерты.

– Твой папа тоже музыкант?

– Нет, он таможенный чиновник. Он живёт в Мадриде.

– Как? Ты ездишь один, без взрослых?

– Совершенно верно, – подтвердило десятилетнее «чудо», – потому что я сбежал от папы, потому что папа по целым дням заставляет меня играть, потому что папа говорит, что у него гениальные дети и он не успокоится, пока вся Испания их не узнает…

Человек, похожий на окорок, покачал головой.

– Чудо ты или нет, – сказал он, – но жизнь у тебя не из лёгких… Я ведь тоже музыкант, – видишь, у меня гитара. Но я выступаю не на концертах, а на улицах, и папа не заставляет меня играть по целым дням…

– Ваш папа богат?

– Нет, Исаак… то есть сеньор дон Исаак… мой папа работает на кожевенном заводе в Кордове.

– Так вы из Андалузии?

– Ты мог бы это заметить по тому, как я произношу букву «с».

– Как же вы сюда попали?

– О! Я брожу по всей Испании! Человек с гитарой никогда не пропадёт в этой стране!

– Сыграйте, пожалуйста!

Толстяк нисколько не удивился этой просьбе. Он снял с плеча гитару и заиграл.

Сначала это были сумрачные аккорды, разделённые паузами. Потом послышалось будто бы церковное пение, но оно пропало, как утренняя дымка под лучами солнца. Его вытеснила уличная серрана – песня-танец. Гитара ожила, громовые аккорды понеслись по улице.

Несколько прохожих остановились. Появилась продавщица цветной капусты с двумя корзинами. Двое парней в маленьких шапочках с остроконечными верхушками замерли возле гитариста, заложив руки за широкие пояса. Девица из шоколадного заведения с цветком гвоздики в волосах перебежала через улицу и застыла в восторге с открытым ротиком.

Гитара заливалась переборами, меняя ритмы, внезапно затихая и рассыпаясь, как букет цветов, брошенный с высокого балкона на плиты мостовой.

– Браво, Андалузия!

– Оле?, гитарреро!

Зрители начали пощёлкивать пальцами. Когда гитарист очнулся, он увидел, как две девицы отплясывают на тротуаре, мелко стуча каблучками. В конце танца, после заключительного раската гитары, одна из них бросила музыканту гвоздику, а другая послала ему воздушный поцелуй и убежала.

Парни сняли шапочки и отвесили исполнителю низкий поклон. Зрители ещё раз крикнули: «Оле?!» – и разошлись.

– Это Испания, дорогой малыш, – добродушно сказал гитарист, – здесь танцуют не на балах, а на улице, не по приглашению, а по желанию. И поют, и пляшут, как дышат… Кто же станет думать о том, что ему надо дышать? А ты что играешь?

– Больше всего Моцарта, – сказало «чудо», – и, если вы хотите услышать, приходите нынче на мой концерт.

– Да меня не пустят в такое собрание!

– Пустят, если я попрошу.

Вечером гитарист стоял у стены зала, наполненного всеми именитыми сеньорами городка, и смотрел, как малолетний виртуоз вышел на эстраду в своём театральном костюме, щёлкнул каблуками, опираясь рукой на эфес шпаги, бросил шляпу с пером на рояль и заиграл.

Играл он хорошо и чисто, но без воодушевления. Лицо у него было печальное. Гитаристу стало так его жалко, что он ушёл из зала и передал привратнику записку, кое-как нацарапанную карандашом на обрывке афиши:

«Сеньор дон Исаак, когда ты в следующий раз поссоришься с папой, приезжай в Кордову, на улицу Аренас. Я живу сразу за мастерской, где продают сбрую и сёдла. Ты играл отлично, но, по-моему, ты несчастен и не знаешь, как хороша страна, в которой ты живёшь. Твой друг гитарреро Мануэль Рейес».

Кордова лежит за кольцом старых стен с угрюмыми башнями из коричневого песчаника. Эти стены построили мавры несколько сот лет тому назад.

«О башни, увенчанные отвагой, величием и удалью! – писал когда-то поэт Гонгора. – О великая река, король Андадузии, с её благородными песками, пусть не золотыми…»

Эта река – Гвадалквивир. Его сонные воды лижут жёлтые отмели словно в глубокой задумчивости. Когда-то Кордова была столицей арабской Испании и славилась на весь мир своим университетом, библиотекой и бесчисленным населением. От этого остались одни воспоминания. Исаак Альбенис и его друг Мануэль долго стояли молча на просторах безлюдной реки.

– Когда-то здесь всё пестрело парусами, – сказал Мануэль.

– А сейчас как на кладбище, – откликнулся мальчик.

Так же долго и молча стояли они под сводами кордовской мечети. Эта мечеть давно уже превращена в церковь. Но до сих пор она продолжает оставаться чудом зодчества.

Тысячи колонн стоят здесь ровными рядами в прохладной тени. Сами по себе колонны эти приземисты, темны и просты. Но поднимите глаза, и вы увидите, как из этих колонн вырываются бесчисленные белые арки, выгнутые, как подковы. Они стремятся всё выше и выше, выпускают из себя другие арки, всё это переплетается в вышине, перечёркивается чёрными полосками. Кажется, что это окаменевшая пальмовая роща и что сейчас вся эта масса листьев зашумит и закачается на ветру. Так строили арабы.

Тишина и безмолвие в бывшей мечети. Шаги священника перекатываются многократным эхом под арками, и лампадки кажутся дальними факелами возле шатров кочевого племени.

– Всё это давно умерло, – сказал мальчик. – Не правда ли?

Мануэль улыбнулся.

– Нет, малыш, не всё, только не надо искать Испанию среди гробниц и легенд. Она живая!

Ночью небо над Кордовой зажглось миллионами алмазных звёзд. Проходя с Мануэлем по узким и кривым улицам, под коваными железными фонарями, мальчик то и дело видел сквозь решётки из узорного чугуна внутренние дворы – патио. Они были похожи на игрушечные театрики, освещённые цветными огоньками, выложенные пёстрыми изразцами, уставленные кадками с карликовыми пальмами, лимонами, бананами и померанцами. Оттуда шёл гортанный говор гитар и сухое потрескивание кастаньет.

Везде пели и танцевали. Ночь в садах Кордовы – единственное время, когда воздух свеж и прохладен. Утром, когда солнце начинает жечь белые улицы и красные черепичные крыши, прохладу нигде не найдёшь. Утром стучат молотки в мастерских, ухают молоты в кузницах, кричат ослы, и запах цветов сменяется запахом чеснока и жареной рыбы. «Король Андадузии» – Гвадалквивир закрывается жёлтым маревом пыли и дыма.

– И всё-таки это необыкновенная страна, – говорил Мануэль, – и тогда, когда она работает, и тогда, когда она веселится. Прошу тебя, малыш, когда ты станешь знаменитым, не забывай, что это твоя прекрасная, нищая родина.

– Разве она никогда не разбогатеет?

– Если б Испания разбогатела, – с горечью сказал Мануэль, – она была бы лучшей страной в мире…

Речь его оборвалась, потому что возле порога его жилища появились двое жандармов с карабинами и штатский господин в запылённом цилиндре.