Текст книги "Музыка моего сердца"

Автор книги: Лев Рубинштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Дайте место Фигаро!

Двурогий серебряный месяц повис над итальянским городком Чепрано. На тёмно-синем небе торчали зубцы тюремной башни. Каменные улочки то ползли вверх ступеньками, то падали по крутому спуску и вливались в маленькую площадь, выложенную плитами.

Всё было белое и чёрное. Всё замерло в этом городке, где благоразумные люди ложились спать с заходом солнца.

В просторе ночи гулко пробили церковные часы. Это был звон для благоразумных людей. Он сообщал им, что ночь ещё не кончилась и что они обязаны спать в своих кроватях, пока их не позовут к ранней обедне.

Но в Италии, кроме людей благоразумных, есть ещё люди неблагоразумные. В тишине ночи звякнула гитара и приглушённый голос сладко пропел:

 
О, как молодость прекрасна,
Но она мгновенье длится,
Будем нынче веселиться,
А до завтра ждать опасно…
 

Где-то хлопнула дверь балкона и прозвенел смех. Смех в неустановленные часы, когда благочестивым горожанам полагается спать!

Но, может быть, это был не смех, а плеск воды? Человек, который ночью вышел из гостиницы в длинном чёрном плаще, остановился и прислушался. Кругом всё притаилось в спокойном свете луны. И вдруг тот же голос запел:

 
Меня ты встретишь, тебя я встречу…
 

– Какого дьявола поют они арию из «Танкреда»? – пробормотал человек в плаще и, крадучись, стал пробираться к площади.

Голос осмелел и, добравшись до верхних нот, развернул всю свою мощь – так, как поют в Италии, где голоса тем сильнее, чем они выше.

Под балконом приземистого домика, в тени, шевелилось несколько человек – двое с гитарами, один со скрипкой. Третий пел, а четвёртый стоял поодаль, опираясь на трость и закрыв лицо платком.

– Наёмная серенада! – прошептал человек в плаще.

Да, это был наёмный оркестр. И певец тоже был наёмный. Нанимателем, несомненно, был тот, кто не пел, а закрывал лицо. И видимо, все они были люди неблагоразумные.

Певец закончил под аккорд гитар. Наступило молчание. На балконе никто не шевелился.

– Э, синьор, – сказал певец, – тут ведь ничего не дождёшься. Барышня спит. Пожалуйте плату.

– Подождём ещё минуту, – отвечал тот, кто закрывал лицо.

– За три байокко я согласен спеть ещё раз, – продолжал певец, – а то ведь скоро начнёт светать, синьор, и долго ждать невозможно.

– Куда вы торопитесь? – раздражённо проговорил наниматель.

Певец пожал плечами и прислонился к стене.

– Прошу прощения, синьоры, – заговорил человек в плаще, – я здесь человек посторонний, но осмелюсь вмешаться. Арией из «Танкреда» вы никого не разбудите. Скорее, усыпите.

– О! – холодно произнёс наниматель. – Откуда вы явились, синьор?

– Из гостиницы. Я еду из Неаполя в Рим и заночевал в вашем уважаемом городе.

– И вы утверждаете, – запальчиво сказал певец, выходя на лунный свет, – и вы утверждаете, что арией из «Танкреда» можно усыплять людей?

– Да, я это утверждаю!

– В таком случае – о! – в таком случае вы ничего не смыслите в музыке! Вы знаете, кто сочинил «Танкреда»?

– Я догадываюсь, синьор!

– Догадывайтесь хоть до утра! Это сочинил Россини!

– Россини? Я так и думал! Человек, который не в состоянии отличить ля от ре!

– Тогда, синьор, позвольте вам сказать, что вы понятия не имеете о Россини!

– Как это я не имею понятия о Россини! Его нелепая музыка лезет мне в уши на всех остановках от Неаполя до…

– Остановитесь, синьор! Великий Россини! Маг и волшебник!

– Пустяки! – самодовольно заявил приезжий. – Ваш Россини не стоит и полбайокко по сравнению с Паизиелло!

– О! Паизиелло! – презрительно проронил наниматель, – Древняя развалина! Старается ходить на цыпочках и приседает, как старая дева, через каждые три такта!

– Ну нет, синьор, не говорите так! Я не вижу ничего плохого в том, что Паизиелло стар. Зато он итальянец с головы до ног. А ваш Россини просто ученик немцев!

– Ойме! – хором сказали все присутствующие, кроме старого скрипача, который исподлобья смотрел на приезжего, прижав к груди скрипку.

– Россини – ученик немцев? Да вы с ума сошли, синьор! Послушайте, вы сами, вероятно, немец?

– Ну уж никак нет! Я родился в Пезаро!

– Боже мой, вы земляк Россини!

– Да, я его земляк. И я утверждаю, что Россини смешон! Чудовищен! Убог! Я знаю Россини! Я знаю его наизусть!

Голоса становились всё громче.

– Что он делает! – кричал приезжий. – Он крадёт у самого себя! Он переносит вступление из «Пробного камня» в «Танкреда», да так, что этого никто не замечает!

– Ну, – небрежно заметил наниматель, – какое значение может иметь вступление? В это время публика в театре рассаживается по местам…

– Нет, синьор, вы ошибаетесь! Это лень, и больше ничего! Ваш Россини лентяй! И какая вялость мысли! Какое однообразие! Какая болтовня! Да он просто попугай! Он просто… тьфу!

– Синьор! – грозно возопил певец. – Как вы смеете говорить про маэстро Россини, что он просто «тьфу»?

Теперь кричали уже все, кроме старого скрипача.

– Россини – попугай! Вы слышали? Ему плевать на Россини! У него уши заложены пробками!

В домах на площади началось движение. Зажглись огни. Кто-то высунулся из окна со свечой в руке. На балконе показался старик в халате и ночном колпаке.

– Что ни говорите, синьоры, – произнёс он дребезжащим голосом, – а у Паизиелло есть хорошие находки. Взять хотя бы вот это…

Он принялся петь, разводя руками и кланяясь, но голос ему изменил, и он закашлялся. Внизу раздался смех.

– Вот для кого пишет Паизиелло, – ехидно заметил певец.

Шум на площади усиливался.

– Россини!.. Паизиелло!.. Попугай!.. Кто это сказал? Да тут не поймёшь ничего! Кто эти люди? Мадонна миа, и ночью спать не дают! Где жандармы? Кого убили?.. Да никого не убили!.. Э нет, синьора, одного проткнули шпагой! Я сама видела!.. О синьоры, вот карабинеры!

И в самом деле, в переулке показались два усатых молодца в киверах, с карабинами за плечами. Один из них нёс в руке фонарь.

Площадь мгновенно опустела, окна закрылись, балконная дверь захлопнулась. Людей словно ветром сдуло. Только один старый скрипач застрял под балконом.

– Эй, послушай, старик, где труп? – спросил жандарм, осветив его лицо фонарём.

– Ойме! Какой труп? Это не труп, а Россини!

– Где Россини?

– Убежал в переулок! Какие мы ослы! Он подшутил над нами! Он ругал изо всех сил самого себя!

– Ты с ума сошёл, старик! Тебе привиделось!

– Пусть небо поразит меня молнией, синьор офицер! Только что на этом месте стоял сам маэстро Джоаккино Россини и кричал, что Россини ничего не понимает в музыке!

– Гм… Значит, убийства не было?

– Мадонна! Какое убийство? Тут и не пахнет убийством!

Карабинер вздохнул.

– Какой бестолковый народ итальянцы! – проговорил он искренне. – Не могут спокойно спать по ночам, как полагается благоразумным людям!

* * *

В Риме готовился «сезон» 1816 года.

Сезон – это испытание для всех: для композиторов, для оркестрантов, для служителей театра, для любителей театра и, наконец, для покровителей театра.

В данном случае покровителем театра был герцог Сфорца Чезарини. Да, да, да, герцог! Из этого не следует, конечно, что он сам нанимал композиторов или певцов. Для этого у него был Бомпиани, старик Бомпиани… Ну, одним словом, тот Бомпиани, про которого говорили, что он когда-то убил свою тёщу. Ах, пречистая дева, кто знает? Может быть, убил, может быть, нет… Это, знаете ли, вовсе не мешало ему быть порядочным человеком. А кроме того, может быть, он сначала убил, а потом раскаялся?

Так вот, приближался сезон, и нужно было новую оперу. Сезон не может начаться со старой оперы. Сами понимаете, что и над Бомпиани, и над директором театра Арджентина, и даже над самим его светлостью герцогом стал бы смеяться весь Рим, если б они возобновили старую постановку. Рим получает новую оперу каждый год перед карнавалом. Это закон! Иначе сезон не сезон, а просто скука. Нет ничего хуже на свете, чем скучать!

Герцог Сфорца был, что называется, ни рыба ни мясо – не то что глуп, но и не то что умён, а так себе… Во всяком случае, он не разыгрывал из себя барина. Он очень волновался за оперу, потому что весь Рим очень хорошо знал, что его светлость понимает толк в композиторах и певцах и не станет покровительствовать крикунам и пустобрёхам.

– Это прекрасно, – сказал он старику Бомпиани, – это прекрасно, что вы пригласили Россини. Но что он нам сделает?

– Не знаю, ваша светлость.

– Но что он предлагает?

– Он ничего не предлагает.

– Пресвятая троица! Как же подписывать договор с человеком, который сам не знает, что он будет сочинять?

– Ваша светлость, но это Россини! Он что-нибудь да сочинит!

– О! Если он сочинит ещё одного «Аурелиана», он нас провалит. А если он нас провалит в карнавальный сезон, то мне придётся уехать из Рима! Меня засмеют!

Герцог намекал на неудачную оперу Россини «Аурелиан в Пальмире», которая была представлена один раз в 1814 году и освистана публикой.

– Ваша светлость, этот человек в двадцать четыре года написал шестнадцать опер!

– Но из этих опер уцелели на сцене едва ли пять. Впрочем…

Герцог разволновался и понюхал какую-то соль из серебряного флакончика. Его светлость был очень чувствителен и не мог самостоятельно принять ни одного решения.

– Но Россини… но сезон… – повторял он, расхаживая по комнате. – Но что скажет маркиз ди Сальса?.. Но театр… Бомпиани, что же делать?

– Подписывать договор.

– Что же потом? Что потом?

– Он что-нибудь да сочинит.

– «Что-нибудь»! Это очаровательно!

– Dаша светлость, если я возьму на себя смелость подсказать маэстро Россини какую-нибудь тему…

– Бомпиани! Вы знаете, какие нынче времена! Что-нибудь усладительное… благоразумное… Вы знаете, как полиция следит за операми? Что-нибудь… гм… безобидное, без намёков… Вы понимаете, Бомпиани?

– Понимаю, ваша светлость. Можете не сомневаться в Россини.

– А ведь он в прошлом году написал какой-то «Гимн независимости», и у него были неприятности с полицией в Болонье…

«Однако, он и это знает, – с досадой подумал Бомпиани. – Что за нелепая страна, где все всё знают!»

– Но всё это кончилось благополучно, вполне благополучно, – сказал он.

– Вы думаете, что это… ничего? – слабо спросил герцог.

– Я беру это на себя, ваша светлость.

– О! Бомпиани, вы чудо! Что бы я делал без вас?

«Да, да, попробуй, найди другого Бомпиани», – подумал Бомпиани и вместо ответа отвесил низкий поклон.

* * *

В парикмахерской Фаринелли произошло выдающееся событие, о котором вся улица Кампаниле говорила два месяца: в ней брился маэстро Россини.

Парикмахер Фаринелли говорил об этом небрежно, как будто ничего особенного в этом не было. Нет ничего удивительного в том, что маэстро, приехав в Рим, отправился в парикмахерскую Фаринелли! Кто не знает, что это… не скажу: лучшая, но одна из лучших парикмахерских в городе? И кто не знает, что хозяин не только парикмахер, но ещё и играет на трубе?

Вы скажете: одноглазый Маджорелли? Одноглазый Маджорелли не играет, а дудит в трубу! Да, синьоры, дудит! Я уже не говорю о том, как он бреет… Он не бреет, а рвёт клочьями бороду! И кроме того, он не способен ни на какую «комбинацию». У него нет идей!

Брея Россини, парикмахер Фаринелли вёл себя так, как будто ничего не случилось. Он намылил клиенту щёки, поострил бритву на ремне и, глядя на лезвие прищуренными глазами, спросил:

– Что маэстро собирается сотворить в этом сезоне?

– Не знаю, Фаринелли, – отвечал маэстро, которому мыло залепило рот.

– У меня есть отличная комбинация, маэстро. Я, конечно, не знаток, я всего лишь трубач-любитель… Но представьте себе оперу, в которой действовал бы парикмахер…

Чтобы маэстро мог ответить, Фаринелли вытер ему салфеткой губы. Россини улыбнулся.

– Такая опера уже давно есть, Фаринелли, – сказал он. – Её написал Паизиелло.

– Паизиелло? – презрительно повторил парикмахер. – Неаполитанец? Это не для римлян!

– Кроме того, такая опера шла в Вене лет тридцать пять тому назад…

– Ну, это для немцев!

– Есть ещё несколько таких же опер – Изуара, Андре…

– Французы!

– Дорогой Фаринелли, сам автор «Севильского цирюльника» француз. Его звали Бомарше.

– А, знаю, – радостно сказал Фаринелли, занося бритву над лицом маэстро, – это был человек с комбинациями! Я не знаю, кто его брил, но парикмахера он описал отлично. Кажется, его имя Фигаро?

– Вы читали комедию Бомарше?

– Нет, синьор. Мне рассказывал о ней один французский капитан. Это было… гм… одним словом, совсем недавно…

Россини понял. Это было, когда Рим был занят войсками Наполеона.

– Я, конечно, не поклонник синьора Наполеона, – задумчиво продолжал парикмахер, – но эти бестии французы, знаете ли, не так уж глупы…

– Гм, – сказал Россини.

– О, не беспокойтесь, синьор! Я добрый католик.

– Я не о том, – сказал Россини, – мыло сохнет у меня на щеке.

Фаринелли аккуратно намылил своего клиента заново.

– Нынче в Риме и слова не вымолвишь, маэстро, – прошептал он, – всюду глаза и уши… Не могу ничего сказать в укор его святейшеству папе, но зачем было запрещать ночное освещение улиц?

– Зажигать ночью фонари запрещено?!

– Да, синьор! Это была французская привычка. А у нас теперь всё, как в добрые старые времена. Помолись своему святому, и он поможет тебе в темноте не угодить в канаву… Впрочем, у меня есть другая комбинация для синьора. Если синьору будет угодно вспомнить обо мне, когда в театре начнут набирать оркестр… Я ведь играю на трубе.

– Отец мой был когда-то валторнистом, – улыбаясь, проговорил Россини. – И он тоже не без идей…

– Счастлив! – воскликнул Фаринелли. – Я счастлив, что мы совпадаем во вкусах с вашим батюшкой! Напишите ему от меня привет! Так и напишете: «Истинный итальянец и трубач Фаринелли шлёт свой привет достопочтенному отцу великого маэстро…»

– У меня опять мыло сохнет на щеке, – напомнил ему Россини.

– Есть ещё третья комбинация, синьор! – воскликнул увлёкшийся Фаринелли. – Я могу предложить отличное помещение для вашей милости – тихое, светлое, чистое и, главное, дешёвое! Рядом с моей мастерской!

– Гм, – сказал Россини, – мой наниматель обещал обеспечить меня жилищем. Но я, пожалуй, посмотрю… Только, ради бога, кончайте бритьё!

Фаринелли закончил бритьё в кратчайший срок и повёл клиента в довольно ветхого вида трёхэтажный дом на той же улице. Вёл он гостя так, чтоб вся улица это заметила.

Помещение оказалось не очень чистым, не слишком светлым, вовсе не тихим, а главное – невероятно дорогим.

– Почему такая непомерная цена? – спросил Россини.

– Солнце, синьор.

– Но солнца нет!

– Э, теперь нет, а всегда бывает.

– В какие часы?

– Утром бывает, вечером бывает… Всегда бывает!

– Ночью тоже бывает? – спросил клиент.

– Э, иногда…

Тут Россини услышал на улице своё имя, повторяемое десятками голосов: «Маэстро здесь! Маэстро пошёл с Фаринелли!.. Россини в этом доме! У них комбинация! Они будут сочинять комическую оперу вдвоём!.. Какую оперу? О парикмахерах!..»

– Подождите, синьор, – поспешно сказал Фаринелли. – У меня есть ещё четвёртая комбинация…

Россини выглянул в окно. В переулке, опираясь на трость, стоял Бомпиани.

– Рад вас приветствовать, маэстро, – произнёс Бомпиани, снимая с головы треуголку и торжественно кланяясь. – Сожалею, что мой агент Джузеппе прозевал ваше прибытие. Он встретил дилижанс из Неаполя, но вас в нём не оказалось…

– Я приехал на рассвете извозчиком, – отвечал Россини.

– Прошу вас пожаловать ко мне на скромный завтрак и для подписания договора. Эй, да разойдитесь же, бездельники!

Завтрак у Бомпиани был обильный. Стол блистал серебром и хрусталём. Вина подавались со льдом. Хозяин пил и ел мало. Он посматривал на гостя многозначительно и таинственно, помалкивал и наконец приступил к делу.

– Я полагаю, маэстро, что вам незачем объяснять, каковы дела в Риме?

– Незачем, – отвечал Россини, орудуя вилкой для рыбы.

Бомпиани обошёл комнату, закрыл окна и дверь балкона, заглянул за шкафы и под диваны.

– Кого вы ищете? – спросил Россини.

– О, маэстро! А вы говорите, что знаете римские дела! Полиция! Шпионы! Добровольные доносчики!

– Однако здесь никого нет, кроме нас с вами!

– Кто знает? Может быть, в шкафу…

Бомпиани заглянул в шкаф и никого там не нашёл.

– А может быть, за дверью?

Хозяин на цыпочках подкрался к двери и внезапно распахнул её.

– Нет, нет, – удовлетворённо сказал он, – но говорить надо вполголоса. Позвольте спросить: были вы в церкви?

– Нет, – отвечал Россини.

– Напрасно, синьор! Это уже отмечено в донесении какого-нибудь служителя нашей святой веры. Не забывайте, что Рим – папский город.

– О, не беда, – беззаботно отвечал Россини. – Риму нужна опера к карнавальному сезону, и на этот донос не обратят внимания.

– Как сказать, как сказать, – произнёс Бомпиани, выразительно прищёлкивая языком, – не сейчас, потом, потом, потом…

– Потом меня не будет в Риме.

– Нужно что-нибудь забавное, благоразумное, приятное… без намёков, синьор, вы понимаете? Без намёков!

– Понимаю. Но я ещё не придумал. Я думаю.

– Когда вы начнёте работать?

– Я думаю – значит, я работаю!

– У меня есть тема – «Севильский цирюльник»!

– И вы думаете, что это безопасная тема? – удивлённо спросил композитор.

– А что в ней опасного? Влюблённый граф, лукавая девица, глупый старик, скучный учитель музыки и плут-цирюльник…

– Я уже имею предложение на эту тему.

– Предложение? От кого?

– От парикмахера Фаринелли. Он называет это «комбинацией».

– Вы изволите шутить, маэстро, – обиженно сказал Бомпиани.

– Нисколько! Мне говорили, что Фаринелли за работой поёт арии из моих опер и оставляет мыло сохнуть на щеках клиента, пока не возьмёт верхнее ля… Но ближе к делу, синьор! Любая опера может быть опасной в нынешней Италии. Здесь оперный театр – единственное место, где можно высказаться.

– Но Паизиелло написал уже оперу «Севильский цирюльник» без всяких высказываний.

– Тогда ставьте оперу Паизиелло, – весело сказал Россини, – и вас благословит папская полиция.

– О нет, маэстро! Герцог уже приглашал к себе начальника полиции, и, представьте себе, тот не возражает против «Севильского цирюльника» Россини! Конечно, это стоило денег…

– Конечно, – подтвердил Россини, – но я ещё не успел подумать. Давайте подпишем договор на оперу без названия.

– Но если полиция будет против другой оперы?

– Тогда я подпишу договор в другом городе!

– Без названия?

– Без названия!

Бомпиани расхохотался.

Договор был подписан в тот же день. Герцог обязался выплатить автору будущей оперы 400 римских скуди, подлежащих выдаче после первых трёх спектаклей. Кроме того, Россини представлялось жилище в переулке Леутари на всё время действия договора. А последним сроком действия договора был указан карнавал, то есть конец февраля 1816 года.

* * *

По мнению Бомпиани, композитор до конца января ничего не делал.

Бомпиани ходил к нему сам, посылал своих агентов, писал записки, – Россини то нет дома, то спит, то объелся, то простудился…

Наконец Бомпиани поселил в том же доме поэта Чезаре Стербини. Стихов Стербини никто не хотел ни слушать, ни печатать, и он с горя пристроился к театру – стал сочинять тексты для опер. Тут, впервые в жизни, у него появились деньги.

Стербини поселился этажом выше, чем Россини. У него было тайное поручение от Бомпиани; втихомолку подготовить новый текст оперы «Севильский цирюльник» и постараться быть поближе к маэстро, чтобы не оплошать к сезону. Маэстро имел обыкновение писать музыку внезапно. Что же будет, если Стербини не успеет сочинить текст?

Стербини являлся к Бомпиани два раза в неделю и уныло докладывал:

– Каждый день либо у него гости, либо он сам в гостях.

– Не работает?

– По-моему, нет. Блуждает по Риму.

– Боже мой! Что нас ждёт? Провал! Скандал! Да что вы стоите здесь, Стербини? Ступайте за ним! Ищите его! Найдите его! Убедите его!

Россини действительно блуждал по Риму.

Его всё привлекало – мраморные дворцы и дурно пахнущие переулки; бельё на верёвках, как стая лебедей; бурлящие каскады фонтанов; белые головные уборы молочниц; грязные мальчишки, бегущие с крестом собирать на церковь; блеяние коз, которых доят на перекрёстках; жаровни с угольями, над которыми греют руки бездельники на площадях; священники в длинных рогатых шляпах, шныряющие повсюду парочками в надежде что-нибудь подслушать; личности, закутанные в одеяла до ушей и показывающие из-под одеял кончики ножей…

– Синьор, дайте что-нибудь для святого Антония!

Дашь – уцелеешь. Не дашь – получишь удар ножом. Полицейские проходят мимо, словно ничего не замечают.

– Купите, синьор, часы за три байокко!

– Почему так дёшево?

– Из любви к ближнему, синьор! Смотрите, у них цилиндр почти золотой!

В ответ на удивлённый взгляд Россини продавец хохочет.

– Что поделаешь, синьор, бедность не тётка! Хотите, отдам за два байокко?

Больше всего Россини нравилась быстрая и энергичная римская речь. Вот уж где за словом в карман не лезут, так это в Риме! Все городские новости можно узнать за несколько минут, проходя по переулку, где женщины тараторят, как сороки, укачивая детей, в то время как мужчины бродят по площадям в поисках заработков и «комбинаций»…

Ночью, закрывая глаза, Россини слышал не слова, а настойчивый, стремительный ритм этой речи. Уже почти засыпая, вспоминал торговца колбасой, который продавал свой товар с песней и при этом ещё пританцовывал.

– Здесь, синьор, надо кончать арию нежно! Но нежно-нежно-нежно! Вот так: ля-ля-ля-ля… Правильно? Получите, синьор, ваш пакет и не стойте возле товара, я занят!

И колбасник начинал новую арию.

Утром, не успел маэстро открыть глаза, как заметил на своём ночном столике увесистый том в переплёте из телячьей кожи.

– Что это? Евангелие? Нет, сочинения Бомарше… Чья рука это подложила? Ах, это Стербини! Несносный человек!

Россини перелистал несколько страниц.

«Севильский цирюльник, или Тщетная предосторожность»…

– Что говорит Фигаро? Посмотрим первое действие:

«Граф. Ты чего-то не договариваешь. Помнится, когда ты служил у меня, ты был изрядным сорванцом…

Фигаро. Ах, боже мой, ваше сиятельство, у бедняка не должно быть ни одного недостатка – это общее мнение!

Граф. Шалопаем, сумасбродом…

Фигаро. Ежели принять в рассуждение все добродетели, которых требуют от слуги, то много ли, ваше сиятельство, найдётся господ, достойных быть слугами?..»

Что же рассказывает Фигаро о себе?

«…Я радовался хорошей погоде, не сетовал на дурную, издевался над глупцами, не клонил головы перед злыми, смеялся над своей бедностью…»

Да это почти Фаринелли! У него четыре «комбинации» за полчаса! Такой человек должен ворваться на сцену как вихрь! ««О-ля-ля-ля»… Ах, чёрт возьми, как можно поднять на ноги весь зрительный зал! И римская полиция не видит здесь ничего опасного? Ха-ха-ха! Стербини! Послушайте, Стербини! Где вы?» – «Почему вы ничего не делаете?» – «Как? Я ничего не делаю?! Синьор, вы сошли с ума! Я работаю с утра до вечера, а вы до сих пор копаетесь над либретто!» – «Написали? Дайте его сюда! Какую оперу? «Севильского цирюльника», конечно! Ну, слава богу, я вижу, что вы кое-что сделали… Неужели нельзя было сделать это на прошлой неделе? Итак, первый акт…»

* * *

Рим пел в этой опере – суматошный, болтливый, предприимчивый, весёлый, хитрый, энергичный город.

Стербини сделал всё, что мог, чтоб опера была безопасной. Язвительные замечания Фигаро исчезли. Вместо них появились стихи.

– Не бог весть что, – ворчал Россини, не вставая с дивана и вертя в руках мелко исписанные листки, – но хорошо, пусть слова другие, музыка сделает своё! Внимание, синьор Стербини, вначале мы покажем наёмную серенаду с гитарами… а потом мы дадим место нашему другу Фигаро! Вот его выход, послушайте!

Россини сыграл несколько тактов на фортепиано.

– Маэстро! – удивлённо проговорил Стербини. – Это же тарантелла!

– И прекрасно!

– Но это буря! Ураган! И такой выход для мошенника-слуги!

– Ойме! Я не Паизиелло, у меня Фигаро не слуга-мошенник. Он талантлив! Он не спит, он замышляет, он действует, он делает людей счастливыми! Ах, если б найти хорошего певца!..

– Герцог, кажется, договорился с Луиджи Дзамбони…

– Это победа! А Розиной мы сделаем не кривляку Маланотте, а Джельтруду Ригетти!

– Она слишком мала ростом!

– Зато умна!

– Но что скажет герцог? Он поклонник Маланотте.

– Я пишу оперу не для герцога, а для Рима!

По слухам, опера «Севильский цирюльник» была написана за тринадцать дней. Когда у композитора Доницетти спросили, верит ли он этой легенде, он пожал плечами.

– Верю, – сказал он. – Россини ведь так ленив!

И однако Россини был не так уж ленив. Он сочинял как одержимый. Он перебрасывал черновые нотные листы переписчикам, которые сидели в соседней комнате. Он звал к себе Стербини ночью и заставлял его переделывать текст на ходу. Певца Дзамбони поселили рядом с автором. Певец на ходу разучивал арии нового Фигаро.

Нет, маэстро Россини был не очень ленив! Он часами сидел за плохо настроенным фортепиано в фойе театра Арджентина и заставлял певцов (особенно певиц) петь так, как написано в нотах. Ибо итальянские певцы и певицы того времени считали, что композитор – их слуга и должен писать так, как им, артистам, удобнее.

– Маэстро! – кричала Ригетти. – В этом месте у меня должна быть фиоритура! Я должна показать свой голос полностью!

– Успокойся, дорогая Джельтруда, – отвечал Россини, – я напишу для тебя другую оперу, где ты полностью покажешь свой голос.

– Я хочу сейчас!

– А я не хочу!

Джельтруда швыряла нотный лист на пол.

– Я ухожу немедленно!

– И я тоже!

Тут раздавался хор мужских голосов – все бросались уговаривать Ригетти.

– Она разгорячилась! Ей нужно пустить кровь!

– Наоборот, ей нужна горячая ванна для ног!

– Дайте ей слабительное, и всё пройдёт, – советовал бас Витарелли.

– Джельтруда, не повторяй капризов синьоры Маланотте, – сухо говорил композитор.

И Джельтруда умолкала. Она не могла допустить, чтоб её считали похожей на Маланотте!

Первые два действия были готовы к 20 января, третье – к 6 февраля.

Через два дня Бомпиани ворвался к композитору и прижал его к груди.

– Да хранит вас мадонна! – воскликнул он. – Опера сделана, герцог в восторге!

– Герцог в восторге, – повторил Россини. – Теперь посмотрим, что скажет город…

* * *

20 февраля театр Арджентина был битком набит. В зале стоял шум. Читали вслух либретто, в котором опера называлась «Альмавива, или Тщетная предосторожность», и было сказано, что эта опера поставлена с полным уважением к знаменитейшему маэстро Паизиелло и что маэстро Россини никакого духа соперничества не имеет.

– Посмотрим, как этот молодой человек начудил! Смотрите, сколько медных инструментов! Санта Мария! Да это военный оркестр!

– А посмотрите сюда: «Либретто Стербини с новыми рифмами, приспособлено для современного итальянского музыкального театра»… Стербини! Этот рифмоплёт тоже «современный»?

– Нынче все современные… Клянусь вам, что вы услышите в музыке мяуканье и барабанный бой! И кого-нибудь обязательно будут высмеивать – священников, стариков, благоразумных граждан…

Выходя в оркестр, Россини уже чувствовал, что сегодня без скандала дело не обойдётся. Обычно оркестровое вступление начиналось под сильный шум в зрительном зале.

Здесь, при появлении маэстро, сразу воцарилась тишина. Все лорнеты направились на композитора.

– Какой хорошенький! – томно сказала какая-то знатная дама в ложе.

– Насмешник! – проворчал её супруг.

Россини не был красив. У него было живое, молодое, ироническое лицо и стройная фигура. Он слегка поклонился и уселся за фортепиано. Заиграли увертюру.

Сначала были в музыке вздохи и шёпот – совсем как в ту ночь, в Чепрано, когда музыканты собирались под балконом и сладкий голос пел про молодость и веселье. Потом послышались голоса – сначала одиночные, затем хор, всё сильнее, сильнее, и жизнь закипела!

Стремительная римская скороговорка, пронзительная болтовня женщин, мужские басы – всё это словно несётся бурной рекой, опрокидывающей все препятствия…

Увертюра кончилась. Вместо привычных хлопков – сплошная стена молчания и неодобрительный шёпот в зале.

– Ярмарка! – громко произнёс какой-то старик в первом ряду кресел.

Россини посмотрел на оркестр. Музыканты сидели потупившись. Только один трубач-парикмахер Фаринелли одобрительно кивал головой.

Первое действие. Наёмная серенада под балконом:

 
Всюду молчанье,
Спит весь квартал,
И никого нет,
Кто б помешал…
 

Когда тенор Мануэль Гарсиа, в роли графа, запел свою каватину под балконом, у него на гитаре с треском лопнула струна. В зале прокатился смех.

– Плохое начало, – прошептал Россини.

И вот выход Фигаро…

 
…Жизнь превосходна дельца такого,
Вроде меня! Вроде меня!..
 

Дзамбони – Фигаро был в ударе. Но он поднял гитару, и в зале кто-то крикнул: «Осторожнее!»

 
…Сделано всё, от меня что зависимо,
И все довольны – вот я каков!
А браво, Фигаро, браво-брависсимо,
Много ль на свете подобных дельцов?..
 

Вместо аплодисментов в публике стоял гогот. Это было хуже всего – лучше бы прямо освистали!

По всем правилам старой комической оперы, героиня должна появиться на сцене с эффектной «выходной арией». Но у Россини всё было не так, как полагалось «по правилам». Когда граф поёт свою вторую каватину, Розина отвечает ему из-за сцены: «Продолжайте, я слушаю вас»…

– Ну, знаете, это уже дерзко! – заметил тот же старик в первом ряду. – Ей лень выйти на сцену, что ли?

В дуэте Фигаро и графа нет ничего от старомодных нежно-изящных дуэтов. Фигаро – этот «вулкан идей» – настойчиво объясняет графу свой адрес:

 
Выйдите за угол,
Дом номер восемь,
В окна стучите —
Милости просим!
Вот вам примета:
В нише, на кукле
Красная шляпа,
Белые букли…
 

Никто не обратил внимания на нарастающий в музыке вальс. В партере свистели. Россини качал головой. У Фаринелли было страдающее лицо.

«Выходная ария» в этой опере перенесена во вторую картину. В наши дни её знают все:

 
В полуночной тишине
Сладко пел твой голос мне…
 

Стало тихо. Ригетти была восхитительна – она прямо-таки жила на сцене! О, послушайте, послушайте!

 
Сто разных хитростей – и непременно
Всё будет так, как я хочу…
 

Наконец-то аплодисменты! Как устоять перед этим серебряным голосом и кошачьей грацией?

Россини раскланялся. Фаринелли просиял. Ригетти выходила на хлопки четыре раза.

Вошёл дон Базилио в рогатой шляпе священника. Его появление было встречено шёпотом. Что это? Насмешки над духовенством?

Но Базилио неожиданно споткнулся, упал и расшиб нос.

– Шуты гороховые! – заметил старик в первом ряду.

«Ария о клевете» с её мрачным трепетом в басу не возбудила никакого внимания. Базилио пел, вытирая платком разбитый нос. «Какое нахальство!» – возмущались в ложах.

– Господи, неужели они думают, что он нарочно упал? – прошептал Россини.

Увы! Ария была освистана!

Гул в зале становится всё громче. Только в Риме умеют так негодовать во время представления. Похоже было, что собирается гроза.

Перед самым концом на сцену вбежала кошка, заметалась и спрыгнула в оркестр. И тут гроза грянула вовсю!