Текст книги "Тайна Староконюшенного переулка"

Автор книги: Лев Рубинштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– «Колокол», конечно, возьму. А что там ещё в портфеле? Говорите всё в подробностях, пистолетов, кинжалов нет?

– Там бумажки, – подал голос Топотун, – которые господин студент Макаров прохожим людям читал.

Щепкин наморщил лоб и посмотрел Луше в глаза.

– Лушенька, ты знаешь, где я живу?

– На Третьей Мещанской, а как же? – удивлённо пролепетала Луша.

– А ты думаешь, что у меня не будет в доме обыска?

– Что вы говорите, Михайло Семёныч! У вас не посмеют!

– Отчего же? Разве жандармы не осмелятся войти в дом актёра, да ещё актёра из крепостных?

Луша встала с табуретки.

– Михайло Семёныч, – с воодушевлением произнесла она, – ежели к вам войдут в дом жандармы, в Москве сделаются беспорядки!

Щепкин посмотрел на неё, склонив голову набок, и улыбнулся.

– Вот как, Лушенька, надо говорить и на театре, – сказал он – я тебя потом заставлю повторить эти слова. Да что ж, семь бед – один ответ, а волков бояться – в лес не ходить. Я к Герцену ездил в Лондон…

Щепкин тяжело поднялся, вынул из кармана ключи, подошёл к небольшому шкафчику и отпер его.

– Вот они оба, – сказал он, – а сколько лет прошло…

Он держал в руках фотографию, на которой были изображены два человека – один тяжеловатый, с громадным лбом и упрямой линией рта, другой поменьше, задумчивый, с мечтательными глазами. Они стояли рядом, но смотрели не друг на друга, а вперёд, как бы заглядевшись на что-то далёкое.

– Смотри внимательно, хлопец, – проговорил Щепкин, – это изгнанники Искандер и Огарёв.

– Искандер? – в изумлении переспросил Топотун. – Это который в колокол звонит?

– Да, хлопец, – отвечал Щепкин, – в тот самый «Колокол», который ты мне принёс. Он отпечатан в вольной русской типографии за границей. А по-настоящему Искандера зовут Герцен, и я…

Щепкин вдруг остановился и уставился куда-то в сторону, словно забыл, где он и с кем говорит.

– Помню его фигуру на пристани в Англии – он бросился ко мне, как к родному. Ведь я приехал из России, из Москвы… Я-то, старый дуралей, хотел уговорить его вернуться в Россию… Да что там! Это было всё равно что Волгу уговорить остановиться да перестать течь дальше… И всё равно я его любил и люблю, и человек он необыкновенный…

Михаил Семёнович вздохнул и полез в карман за платком.

– Слезлив я на старости стал, молодые люди… Даже, бывает, на сцене слезу не могу удержать, так и бежит, грим портит…

Он уложил фотографию в шкафчик, запер его, аккуратно вытер своё толстое лицо и, повернувшись к Мишке, сказал уже бодрым голосом:

– Оставь у меня портфель, он не пропадёт. Ты Третью Мещанскую улицу знаешь?

– Я в Москве все улицы знаю, – гордо отвечал Топотун.

– Вот каков! Так ежели тебе эти бумаги понадобятся, спроси на Третьей Мещанской, где живёт Щепкин, и тебе любой прохожий покажет. Только не болтай, ради бога, никому. Умеешь ты держать язык за зубами?

– Ещё как! – отвечал Топотун. – Я уж сколько держал!

Выходя через артистический подъезд, Топотун не удержался и сказал швейцару:

– А я вовсе не из райка.

В эту минуту щёки Авдея Григорьича находились в надутом положении. Но он не стал их проваливать, а прогудел, еле раздвигая губы:

– Ежели вы щепкинский, то моё почтенье-с.

– Я щепкинский, – подтвердил Топотун и покинул Малый театр.

Царская воля

Новый жилец появился в доме Карабановых незаметно. Поздно вечером во двор тихо въехала кибитка, вся запушённая снегом. Из неё вылез высокий, сутулый человек с тонким, изогнутым носом. Дворник Никифор закрыл ворота и подошёл помочь отнести вещи, но их оказалось немного – старый чемодан да сундучок, обвязанный верёвками. Трофим, который весь вечер расхаживал по двору, бросился к приехавшему. Тот обнял его и, как говорили, даже поцеловал. Сам он был в какой-то длинной, нескладной шинели и меховой шапке с наушниками. Поместили его во флигеле, где жил Трофим. Туда прошла, закутавшись в шаль, сама барыня. Барин навстречу гостю не вышел.

Мишель всего этого не видал. Было темно, Мишель уже спал и узнал об этом утром от няни Насти. Няня сказала, что это родственник барыни и приехал он из имения, а сам из себя видный, только очень худой.

Молодой? – спросил Мишель.

– Ай нет, батюшка, старый, в руке палка, усы седые висят, все замёрзли. А бороды нету, не носят.

– Почему же его во флигель поместили, а не в доме?

– Не знаю, сокол, они, говорят, там и жить будут.

На памяти Мишеля это был первый человек, которому Трофим обрадовался. Поэтому Мишель очень спешил к завтраку, но за столом нового гостя не оказалось. Ему отнесли завтрак во флигель.

– Мишель, – сказала мама после завтрака, – сейчас тебя оденут, и мы пойдём знакомиться с нашим гостем.

– Кто он? – спросил Мишель.

– Это наш дальний родственник Дмитрий Валерьянович. Он давно не был в Москве, жил в Карабанове, а теперь будет жить у нас.

– А почему его не позвали к столу?

– Он завтракает у себя. Не спрашивай, так надо.

Во всём этом было что-то странное. Приехал вечером, поселился не в доме, а во флигеле. Видно, что не из простых, если ведут к нему знакомиться. Но сам к завтраку не явился, и спрашивать нельзя.

Когда Мишель с мамой вошли в комнаты гостя, он живо поднялся им навстречу и положил мальчику на плечи свои худые руки с длинными пальцами.

– Михаил, – произнёс он. – Мишенька… Я много слышал о тебе.

Он хотел что-то ещё сказать, но замялся. Мишель с удивлением смотрел на его лысую голову, белые пышные пряди над ушами, седые густые усы и глубокие морщины, залёгшие от носа к углам рта.

– Мишель, что надо сказать? – строго спросила мать.

– Добро пожаловать, Дмитрий Валерьянович, – учебным голосом проговорил Мишель.

Тут он посмотрел в глаза новому жильцу и вспомнил портрет, который висел в чулане у Трофима. Это был он – конечно, он!

Те же чёрные блестящие глаза, да и нос такой же! Только волос нет, да на лице морщины и усы…

– Батарейный командир! – воскликнул Мишель.

Гость сначала как будто удивился, а потом улыбка медленно раздвинула его усы.

– Тебе Трофим рассказывал? – сказал он. – Да, Михаил, когда-то я командовал батареей, потом служил в гвардии. Давно это было, очень давно. Теперь я, видишь, старик…

– Трофим был у вас в батарее?

– Был когда-то, а потом денщиком у меня состоял. Но мы с ним расстались на площади…

– На площади?

Улыбка сбежала со старческого лица.

– Об этом в другой раз, Михаил, – сказал он, – а пока давай дружить. Мы с твоей мамой уже давно в дружбе. Я в Москве много лет не был. Ты покажешь мне Москву?

– Я не могу, – неловко выговорил Мишель, – я ведь Москву не знаю.

– Почему?

– Ему запрещено выходить без провожатых, – торопливо сказала мама, – нынче ведь на улицах небезопасно. Платон Васильевич распорядился.

– Распорядился? – задумчиво повторил старик. – Что же вы сидите в Староконюшенном переулке, как в осаде?

– Время, Дмитрий Валерьянович… вы знаете, какое сейчас время? Дворовые, мастеровые, простой народ…

– Я надеюсь, что со мной Мишелю разрешат прогуляться хоть по бульвару? Я не боюсь ни дворовых, ни мастеровых, я много их повидал на своём веку.

– Я буду просить мужа, – тихо сказала мама и вдруг закрыла лицо платочком.

Старик смотрел на неё, покачивая головой.

– Спокойнее, Элен, – сказал он по-французски после долгого молчания, – соберись с силами. Надо сопротивляться…

Мама указала ему глазами на Мишеля, и старик замолчал.

– Оставляю Мишеля здесь, – сказала мама. – Может быть, Дмитрий Валерьянович расскажет тебе о дальних краях, в которых он бывал? Познакомьтесь получше, я пришлю за тобой Мишку-казачка.

И она ушла своей обычной, плавающей, неслышной походкой.

Мишель молча рассматривал скудную обстановку комнаты, полосатый старый диван, железную кровать, накрытую шинелью, над ней, на стене, ветвистые оленьи рога.

– Вы сами убили оленя? – спросил Мишель.

– Сам, – сказал старик, – я ведь когда-то охотился, а дело было восточнее Байкала.

– Вы так далеко ездили?

– Далеко, дружок.

– Вы путешественник?

Дмитрий Валерьянович улыбнулся.

– Нет, мой мальчик, я не по своей воле туда поехал. Меня туда насильно привезли.

– Почему?

– Почему? Да потому что я не хотел выдавать своих друзей. Но этого я тебе сейчас объяснить не могу. Лучше ты мне скажи…

В дверь постучали, и голос Трофима глухо произнёс:

– Дозвольте, ваше благородие.

Вошли двое – Трофим и сын его племянника Аким, рослый парень из имения Карабановых.

Аким сдёрнул шапку и низко поклонился.

– Что такое, Трофимушка? – спросил старик. – Есть новости?

– Есть, – мрачно отвечал Трофим, глядя в сторону, – сейчас в церкви манифест читали.

– Как? Царский манифест о воле крестьянам?

– Так точно. Поп читал после обедни. Да ничего в нём не поймёшь. Народ возле церкви стоит, крестится, все помалкивают.

– Свобода крестьянам, – прошептал старик, как во сне, – и мне довелось дожить…

– Дозвольте вас поздравить, ваше благородие, – отвечал Трофим, – а нашего брата тут, кажись, поздравлять не с чем. Дворовым ещё два года гнуть спину, а деревенским…

– Землю только за выкуп, да где его взять, выкуп-то? – подал голос Аким. – И такого написали, что, как есть, пока всё остаётся по-старому, гни спину на барском поле.

Старик оживился.

– Ты из деревни? Что там у вас происходит?

– У нас ничего, – отвечал Аким, – а в Успенском порубили барскую рощу. Да и в Селивёрстовке, говорят, неспокойно. Вот управляющий-то и велели мне закладывать лошадей да в Москву подались, к барину.

– Разве он здесь?

– Сейчас к их скородию прошли. Видать, тревога.

Все замолчали.

– Значит, теперь людей продавать не будут? – громко спросил Мишель.

Трофим быстро повернулся к нему, как будто раньше его не замечал.

– Людей продавать не будут, а будут их голодом гнуть.

– А почему же они не заявят? – упорствовал Мишель.

– Вот в Успенском и заявили, – с усмешкой сказал Аким.

Опять все замолчали. Трофим запустил руку в бороду, Аким мял шапку, а Дмитрий Валерьянович сидел на кровати, свесив руки.

– Земля, – произнёс Трофим, глядя в сторону, – где она, матушка?

Старик низко опустил голову.

И вдруг Мишелю привиделось лето и деревня – равнина за рекой, багровое заходящее солнце, телега с понурой лошадкой да головы жниц в белых платках. Они пели… что, бишь, это было… «Ох ты поле моё, поле чистое, ты раздолье моё широкое…» А он, Мишель, замер на веранде родительской усадьбы со скакалкой в руках и никак не мог тронуться с места, словно его приковало к этому раздолью земли и неба, под протяжную песню, и грустную, и торжественную.

– Барчуку надобно ли эти разговоры слушать? – спросил Трофим.

Дмитрий Валерьянович мотнул головой.

– Пусть слушает, – сказал он.

Это вернуло Мишеля к жизни.

– Когда я вырасту, я всю землю бесплатно отдам крестьянам, – сказал он.

Трофим поднял голову и неожиданно улыбнулся так широко, как давно уже не улыбался.

Дмитрий Валерьянович встал, подошёл к Мишелю и взял его за плечи.

– Ах ты, Михаил, – произнёс он каким-то особенным, глубоким голосом.

Мишель смутился. По его мнению, таким голосом говорят только с девочками. Он хотел было сказать… но в сенях раздался стук и влетел Топотун в тулупчике, кое-как наброшенном на плечи.

– Вашбродь! – закричал он. – Их скородие велят вам сей же час явиться в ихний кабинет! Аким! Тебя управляющий требуют!

– Это зачем же сейчас явиться? – подозрительно спросил старик.

– Не могу знать! Они оченно быстро по кабинету ходят-с.

– Ступай, Михаил, – сумрачно сказал Дмитрий Валерьянович и поцеловал мальчика в лоб.

Мишель оделся и побежал через двор по мягкому мартовскому снегу.

* * *

Чок-чок… – чеканили часы, – чок-чок…

Полковник возвышался у окна, скрестив руки на груди. Поначалу он не обращал на сына никакого внимания, хотя Мишель в дверь стучался и получил разрешение войти.

Мишель стоял посреди кабинета, вытянув руки по швам, как солдат на параде. Ему казалось, что прошло очень много времени, но отец не двигался с места.

Наконец часы разразились громким, сердитым звоном, напоминая о том, что прошла целая четверть часа. Полковник повернул голову к Мишелю.

– Скажи, пожалуйста, кто такой Искандер?

– Не знаю, папенька.

– Как не знаешь? Разве тебе твой учитель-студент не говорил о нём?

– Не говорил, папенька.

– Неужели? А «Колокол» он тебе не показывал?

– Нет, папенька, не показывал никаких колоколов.

Полковник внимательно посмотрел на сына. На лице Мишеля светились полное спокойствие и ясность.

– И не говорил ничего о том, что дворня хочет учинить бунт?

– Нет, папенька, он о бунтах не говорил.

– А что он говорил?

– Показывал опыты физические.

– Мишель, – нетерпеливо сказал полковник, – не говори мне про опыты физические. Мне надо знать, что говорил он из политики? Про покойного императора не говорил?

– Говорил, что вся Россия при нём по струнке ходила.

– Ну что ж, в этом не было ничего плохого, – признался полковник, вновь отводя голову к окну, – была дисциплина… Знай, что занятия твои с господином Макаровым я велел прекратить. Всё то, что он говорит, – неправда!

– Разве, папенька?

Полковник не ответил. Он перешёл к другому вопросу.

– Ты познакомился с Дмитрием Валерьяновичем?

– Так точно, папенька.

– Он тебе понравился?

– Очень, – признался Мишель, – по-моему, он хороший.

Полковник помолчал.

– О чём он рассказывал тебе?

– О том, как застрелил оленя. Он был на охоте и попал в оленя.

– Попал? И более ничего?

– И потом он срезал рога, и они висят у него над кроватью.

– Что за вздор! – рассердился полковник. – И больше ничего он тебе не говорил?

– Нет, папенька.

– А что говорил тебе Трофим?

– Ничего не говорил.

– Голубчик, не разыгрывай простачка! Я вижу тебя насквозь. Смотри мне в глаза – что сегодня говорил Трофим?

– Что он был в церкви и слушал, как читали царский манифест о воле мужикам.

– О воле? И далее что он сказал? Не опускай глаз!

– Сказал, что непонятно написано.

– И ещё что?

– Сказал: «земля»…

– Земля! Они все это слово повторяют! Ещё что? Больше ничего? А этот слуга твой… как его… Мишка, что ли? Куда он по Москве ходит?

– Не знаю, папенька. Об этом надо у Захара-дворецкого спросить.

– Не давай мне советов, любезный мой! Уж очень ты в дружбе состоишь с дворовыми людьми! Это тебе вовсе не компания. Я найду тебе других приятелей.

– Папенька, меня из дому никуда не пускают…

– Бедный узник! Я найду тебе компанию… только не здесь, а в Петербурге! Там у тебя будут приятели познатнее московских. И ты будешь проводить с ними круглые сутки.

– Как это, папенька? Вы желаете, чтоб я жил под надзором?

– Гм… не под надзором, а… видишь ли… ты мой единственный сын и наследник, и я хочу, чтобы ты понимал, что такое дисциплина. А здесь, без всякого порядочного воспитания, ты станешь, того и гляди, каким-нибудь… студентом!

Часы перебили полковника оглушительным звоном – прошло ещё пятнадцать минут.

– Ступай, – сказал полковник, – и помни о том, что я тебе сказал.

– Слушаю, папенька.

Мишель повернулся на каблуках и вдруг произнёс ясным голосом:

– Извините, я вспомнил, что ещё говорил Дмитрий Валерьянович: что его сослали за то, что он не хотел выдавать своих друзей.

С этими словами Мишель покинул кабинет, оставив отца с удивлённо расставленными руками и усами, торчащими вверх, как штыки.

Гроза приближается

На следующий день барыня послала Мишку за Мишелем. Мишель ушёл к Дмитрию Валерьяновичу после завтрака, а дело шло уже к обеду.

Топотун, по своей привычке, прямо во флигель не пошёл, а послонялся по двору так, чтоб его не видно было из барских окон. И тут заметил он, как прошли во флигель несколько людей, в том числе Антип-кучер и Никифор-дворник. Затем семенящей походкой прибежала туда же ключница Егоровна. Потом из дома, озираясь по сторонам, выбежала и понеслась стремглав по двору горничная Наташа.

– Ой! Ты что тут стоишь? – испуганно спросила она.

– Я сейчас во флигель войду, – важно промолвил Топотун, – а ты не метайся, бога ради, по двору, как мышь, тебя дяденька Захар из окна заприметит.

Наташа скрылась во флигеле, и Топотун нырнул туда же.

Проходя по коридору, он услышал голоса, которые шли из комнаты Трофима. Подслушивать чужие разговоры, конечно, стыдно, и Топотун это знал, но какая-то неведомая сила заставила его остановиться.

– Соберёмся да и пойдём, – говорил Ангин, – у меня кум в Зарядье, сани даст. Человек восемь влезут.

– Куда? – спросил Трофим.

– В деревню. А куда ещё?

– Приснилось это тебе, – сказала Егоровна, – да мы и не дойдём до Зарядья. Схватят! Видал, нынче сколько караулов стоит, а другие ихние по переулкам шныряют?

– Ежели поодиночке бежать, а потом собраться…

– Ничего не выйдет, растеряемся, – настаивала Егоровна, – да я бы хоть пешком пошла в деревню, да и то не выйдет!

– А что в деревне делать? – спросил Трофим.

– Что? Слышал, говорят, что в настоящем царском манифесте не так написано: землю-то всю присудили мужикам, да баре не отдают…

– Сказки, – угрюмо промолвил Трофим, – что написано, то и есть.

– А что нам в городе? – сказал дворник Никифор. – Мы деревенские. Известное дело, неволя, боярский двор – стоя наешься, сидя наспишься.

– Ну и ступай, оглашенный! – в сердцах сказала Егоровна. – Бороду отрастил, а сам как дитё. Кто тебя пустит в твою деревню?

– Э, всех бояться, в постели оставаться, – отвечал Никифор.

– Трофим, да скажи ему ты! – возопила Егоровна.

Трофим, однако, не отозвался. Молчание стояло долго.

– Что сказать? – раздался наконец голос Трофима. – И я бы пошёл, да пока вся Россия не двинется, дотоле ничего не будет…

– Кто там в сенях возится? – тревожно спросила Егоровна.

Топотун сорвался с места и устремился к двери Дмитрия Валерьяновича – и вовремя, потому что дверь скрипнула, и в коридоре появился Мишель.

Он был в глубоком раздумье.

– Барыня приказала звать вашбродь в дом, – сказал Мишка.

– Ладно… А что бы тебе…

Мишель остановился.

– Чего изволите?

– А что бы тебе сходить поискать приятелей Макарова?

– Куда же сходить, вашбродь? – растерянно ответил Топотун. – Ведь мы не знаем, где они живут. Только и знаем, что есть Макаров, Илья Сергеевич… А их как звать?

– Можно узнать, – задумчиво сказал Мишель, – ежели спросить…

– У барыни? Да и они, чай, не знают.

– Нет, у матери спрашивать незачем. А вот что: сходи к университету, спроси у студентов.

Топотун надул щёки.

– Фы! Да их там несколько сот!

– Ну и что ж? Ты не раз сходи, а несколько раз. Ведь Макарова знают, а вдруг повезёт…

– А что, – сказал Топотун, – и схожу!

Топотун отправился в экспедицию на следующий же день.

Здание Московского университета, с высоким каменным крыльцом, стояло на том же месте, где стоит и сейчас. И двор перед ним был так же отгорожен от улицы узорной решёткой. Только сейчас это здание кажется приземистым среди высоких домов, а в те времена оно гордо возвышалось над крышами своим куполом, похожим на шлем. Купол был запорошён снегом, а студенты сновали по двору и по крыльцу с надвинутыми на уши фуражками и поднятыми воротниками шинелей. Все они куда-то спешили, и до ушей Мишки доносились отдельные непонятные слова: «химическая лаборатория», «физический кабинет», «анатомический театр». Особенно часто слышалось слово «коллега». Топотун сообразил, что так студенты обращаются друг к другу.

«У кого бы это спросить? – думал Мишка. – Все вроде ничего парни, не злые, однако же… Эх, была не была!»

Топотун остановил высокого студента в очках возле самого крыльца.

– Коллега… – начал он.

– Гм, – сказал студент, – вы какого факультета?

– Никакого-с. Я знакомых одного студента ищу.

– Какого студента?

– Ильи Макарова.

Студент посмотрел на него удивлённо.

– Ильи Макарова? С медицинского? Зачем тебе его друзья понадобились?

– Страсть как нужны! – воскликнул Топотун на весь двор.

– Ну, не шуми, коллега, – сердито сказал студент. – Макаров ведь арестован, так что…

– Мне дом нужен, где они жили! Ведь они небось не одни, мне бы ихним коллегам сказать слова два.

– Да, верно, Макаров там не один жил. Да ты что, приезжий, что ли?

– Я на посылках, – объяснил Топотун.

Студент наморщил лоб.

– Сходи, любезный, на Сивцев Вражек. Там стоит дом в три этажа, а чей дом, не знаю, но на нём есть надпись: «Здаюца комнаты с меблями». Спроси там Вадима Кузнецова, это друг Макарова. Может, он тебе скажет подробнее, что происходит о Макаровым. Я ведь другого факультета, так что извини, у меня сейчас лекция…

Студент побежал вверх по лестнице.

– Ага, – ликовал Топотун, – «лекция» не знаю, что такое, а «здаюца комнаты с меблями» – это найдём!

Найти эту надпись на Сивцевом Вражке оказалось совсем нетрудно, ведь в доме было целых три этажа. Топотун рассматривал бумажку с надписью «здаюца» минут пять, как вдруг почувствовал возле себя шорох.

Обернувшись, он увидел толстенькую старушку-кубышку, в сером платке, с маленькими, быстро мигающими глазками. Она держала на поводке собачку, которая – странное дело! – была очень на неё похожа: такая же кубышка и так же моргала глазками. Собачка эта быстро и деловито обнюхивала Мишкины валенки.

– Это у нас ноне сдаются, – тонким голосом проговорила старушка, – а вы кто, из каких краёв?

– Я из Староконюшенного, – не спеша отвечал Топотун. (Ему не понравились ни старушка, ни собачка.)

– А сами кто, комнату хочете, али кто послал?

– Я сам, – отвечал Топотун, – только мне не комнату, а студента.

Старушка сразу оживилась.

– А какого? А кого? Родич ваш али так, с запиской?

Собачка подпрыгнула и царапнула зубками Мишкину руку.

И это ему не понравилось.

– А хозяин-то где? – спросил он.

– Какой хозяин? Хозяина нет. Я хозяйка. Мой дом, мои мебли.

– Прощенья просим, – сказал Топотун. – Вадима Кузнецова мне надо.

Тут подпрыгнули обе – и старушка и собачка.

– Ой! – взвизгнула старушка. – Кузнецова нету, нету! Нету! Забрали его, сердечного, со всеми бумажками забрали! Ночью пришли, да как схватят его! Уж я-то им: «Да что вы, помилуйте, человек приличный, в баню по четвергам ходит и за квартиру плачено!..» А они: «Молчи, старая, он как есть бунтовщик против начальства и недозволенные листы прячет…» А я…

– Он разве прячет? – спросил Мишка.

– Прячет, любезный, переписывает и прячет! И ещё двух студентов подговорил, Сергея и Лёвушку! Сергей-то покрупнее, а Лёвушка так, невзрачный…

– А их как фамилия? – поинтересовался Мишка.

Старушка вдруг остановилась, словно её ударили по губам.

– Не знаю, откудова мне знать… А вы почему всё спрашиваете?

– Да ведь я посыльный, – таинственно сказал Мишка, – а Сергей и Лёвушка живут у вас?

– Забрали, – сухо сказала старуха, – всех забрали. И две лампы всю-то ночь жгли, кто за это заплатит? Полиция?

– Должны заплатить, – серьёзно сказал Топотун, – стало быть, всех забрали? Гм, я так и думал… Ну, с тем будьте здоровы!

Топотун удалялся с большой скоростью и ещё долго слышал, как за его спиной визгливым лаем заливалась собачка.

Неудача никогда не приходит одна – не успел он дойти до угла Староконюшенного переулка, как наткнулся на Захара-дворецкого, который с постным видом шёл откуда-то, вероятно из церкви.

– Ты как сюда попал? – подозрительно спросил Захар, нюхая воздух, как ищейка.

– За мебельными гвоздями ходил, как вы приказывали.

– Я тебе приказывал сходить на Пречистенку, а тебя зачем в другую сторону занесло?

– На Пречистенке мебельные гвозди дорогие да длинные. Я к Арбатским воротам ходил, там покороче и подешевле.

– Покажи.

Топотун показал пакетик с гвоздями.

– Сдача где?

Топотун высыпал в ладонь дворецкого несколько медяков. Захар пересчитал и крякнул от удовольствия. Получилось копеек на семь больше, чем он рассчитывал.

– Пошёл домой! Тебя куда ни пошли, ты словно за смертью ходишь. Вышел в обед, пришёл к ужину.

Захар двинулся дальше гораздо быстрее, чем раньше шёл. Мишка посмотрел ему вслед.

– Пронесло! Небось выпьет Кащей на семь-то копеек? Ну что ж, за здоровье студентов!

В этот день оба Михаила маленько приуныли.

– Теперя что делать? – тоскливо сказал Топотун. – Ведь вот не везёт! Неужто их не выпустят?

– Не знаю, – хмуро отозвался Мишель, – будем ждать!

* * *

Что теперь делать? Не знаю.

Мишель сказал, что надо ждать. И в самом деле, терпеливо ждать – это великое уменье.

Что будет с Макаровым и его портфелем? Поедет ли Мишель учиться в Петербург? Подчинится ли он воле отца? Оборвётся ли его дружба с Дмитрием Валерьяновичем? Расстанутся ли навсегда Мишель и Мишка-Топотун? Не знаю.

По правде сказать, не нравится мне что-то этот особняк в Староконюшенном переулке. Жаль мне бесхарактерную маму Мишеля. Жаль мне и обоих Михаилов, и старика, который приехал в город, да пришелся «не ко двору» в чужом доме. Жаль мне и Трофима, и дворовых людей, которые ещё два года, по царской воле, должны были оставаться в полном подчинении у господ. А потом-то что с ними было?

А «Колокол»? А Щепкин? А тётя Луша? А студенты? А вся Москва? Что делать? Очень просто – побывать ещё раз в старой Москве и собственными глазами посмотреть, что было дальше.

Задумаемся, зажмуримся… Да что это? Ведь мы уже там!