Текст книги "Тайна Староконюшенного переулка"

Автор книги: Лев Рубинштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Что бывает ночью

Самым примечательным предметом в кабинете полковника Карабанова были часы. Это были старинные часы, узкие, высокие, с узорными стрелками. Они показывали не только часы и минуты, но и дни, и месяцы. Каждые четверть часа они напоминали о себе беспощадным металлическим звоном. Внизу, сверкая, как топор, качался маятник. Налево-направо, налево-направо… При каждом взмахе раздавалось чоканье, похожее на удар в барабан.

Чок-чок. Чок-чок.

Маятник вспыхнул – погас, вспыхнул – погас.

Вместе со стуком часов стучали по кабинету сапоги полковника – он не любил сидеть на месте. Он расхаживал по кабинету, заложив руки за спину. Человек он был высокий, статный. Его белое, гладкое, холодное лицо было поднято кверху. На этом лице тонкие бакенбарды соединялись с усами. Подбородок был тщательно выбрит и решительно выдвинут вперёд.

В углу кабинета, вытянув руки по швам и так же выставив вперёд подбородок, стоял дворецкий Захар. Он смотрел неподвижным взглядом на лицо хозяина.

– Ещё что говорят? – спросил полковник.

– Что всем воля будет-с. А как будет-с, так все сразу и пойдут со двора-с.

– Все?

– По правде сказать, вашескородие, оставаться никто не хотит. Только барыню жалеют-с.

– А кто главный?

– Чего изволите-с?

– Кто подговаривает людей уйти?

– Да кто… Антип-кучер… Никифор-дворник… Настасья-нянька… Ключница Егоровна оченно на язык сильна… Да ещё этот…

Захар запнулся.

– Говори! – прогремел полковник.

– Старик… то есть, Трофим… у него чулан-с…

– Ну и что там?

Захар перевалился с ноги на ногу.

– Не знаю-с… По всему дому хожу, как есть дворецкий, могу в любой сундук заглянуть-с. А тут нет, не моги… Старик вольный да важный – что скажешь, он на тебя поглядит, как барин, и пройдёт…

– Я ему покажу волю, – сказал полковник, – я его в деревню, пастухом!

– Никак невозможно, вашескородие, – вздохнул Захар, – барыня не позволят-с…

– Разве? Да что у него там, в чулане?

– Бумаги сохраняет-с, а какие бумаги, не могу знать-с. На дверях замок, ключи с собой всегда носит. Говорит мало, да дерзко.

– Есть у него приятели? – подозрительно спросил полковник.

– Не могу знать-с. Молчалив, смотрит волком.

– Он у меня поговорит, – зловеще пробасил полковник, – если бы не Елена Дмитриевна… Кстати, Захар, попроси барыню ко мне зайти.

– Слушаю-с.

Захар исчез, как будто его ветром сдуло.

– Они желают уйти, – произнёс полковник, обращаясь к часам, – думают, что как им волю дадут, так они и станут господами, да ещё, чего доброго, придумают, как нам отомстить… Я не понимаю государя! Он сказал: «Делайте так, чтоб я мог за вас стоять…» Да когда же ему за нас стоять, если все эти Трофимы уже топоры в чуланах прячут, чтобы пустить их в дело в самый день царского манифеста!

Чок-чок… – ответили часы и безжалостно сверкнули маятником.

Елена Дмитриевна, как всегда, не постучалась, а поскреблась в дверь кабинета. Вошла она выпрямившись, еле шурша широчайшей шёлковой юбкой, опустив голову.

– Ты меня звал, друг мой? – спросила она.

– Садись. Видишь ли, Элен…

Полковник дошагал до окна, повернул «налево кругом» и зашагал обратно, стройный и подтянутый, как на смотру.

– Должен тебе сказать, что нас ждут большие испытания, дорогая. Я не хотел тебя беспокоить, но… – Полковник развёл руками, – Расходы у нас растут изо дня в день. Я продал лес, теперь, кажется, придётся продать и мельницу. Мы ведём жизнь не по средствам. У нас множество бездельных ротозеев: четверо на конюшне, четверо на кухне, горничных две… Лет десять тому назад я продал бы душ пять-шесть, но сейчас это невозможно… Долго ли мы будем содержать этого… как его… Трофима?

– Трофим нянчил меня в детстве, – сказала Елена Дмитриевна, потупившись, – он меня на руках носил.

– Ну и что ж? Сейчас уже нянчить тебя поздно. Вдобавок старик строптив, бог знает, что он замышляет и что прячет в своём тайнике?..

Елена Дмитриевна вспыхнула.

– Ты знаешь, что он там хранит, друг мой. И ничего дурного он не замышляет.

– Как ты беспечна, Элен! Нынче каждому из нас надо быть начеку. Кругом слухи, недозволенные речи, шепотки, тайные бумажки. Мы сидим на пороховой бочке, уверяю тебя! Может быть, через неделю Москва загорится! И мы услышим не просто колокольный звон, а набат, подлинный набат! И вся эта нечисть выбежит на улицу: дворовые, мастеровые, мещане, слуги – бог знает кто!

Полковник искренно разволновался. Его белое лицо покраснело, бакенбарды и усы встали торчком.

– Я отвечаю в этом доме за всех! Я наведу порядок и дисциплину! Что за студентик обучает Мишеля всякой всячине?

– Ты знаешь этого человека, – сказала Елена Дмитриевна, – он уже несколько дней не являлся, вероятно заболел.

– Значит, лишний расход! В шею его отсюда! Мишелю пора учиться по-настоящему.

– Как это по-настоящему, друг мой?

– Как подобает сыну полковника Карабанова. В столицу, в военно-учебное заведение! Я хоть под Севастополем не воевал, но за венгерский поход имею отличие. Да мы не хуже других – великий князь меня знает! Я сам с Мишелем поеду в Петербург.

– Господь с тобой, – ужаснулась Елена Дмитриевна, – расстаться с Мишелем!!

– Да, голубушка, не век ему за маменькиной юбкой бегать да шептаться с дворней! Обучать военному распорядку надо с детства.

– Так Мишель будет военным?! – горестно воскликнула Елена Дмитриевна.

– Конечно! А ты хотела бы сделать его… как это… физиком?

Полковник вынул из-за обшлага мундира платочек и пригладил бакенбарды.

– Я всё возьму в свои руки. О разговорах дворовых будет сообщено полиции. Никифору сторожить всю ночь посменно с помощником, ворота всегда держать на двух засовах. Никаких студентов и посыльных дальше ворот не пускать. Захару будет дано приказание ещё раз проверить все сундуки и ящики дворовых людей. А Трофим…

Елена Дмитриевна умоляюще подняла на мужа свои длинные, тёмные, печальные глаза.

– Я этот чулан на антресолях осмотрю сам. Почём я знаю, что там нет пуль и пороха? И почему в распоряжении этого бывшего солдата находятся палаш и пистолет? Всё это никуда не годится, друг мой!

Полковник ещё раз прошёлся к окну и обратно, постукивая каблуками и выбрасывая носки в стороны.

– Тебя же прошу сколько можно умерить расходы по дому. Увы, приходится думать и об этом. Не ровен час, мужики захватят землю, начнут своевольничать, бог знает что! Ах, ступай же, извини!

Но Елена Дмитриевна не ушла.

– Друг мой, – произнесла она, краснея, – я давно хотела поговорить с тобой…

Полковник заложил руки за спину и остановился посреди кабинета как вкопанный.

– Слушаю. О чём?

– Да всё о том же… Мы живём, как в крепости! Люди возвращаются… возвратились уже давно… Государь их простил… их приветствуют, многие их почитают, даже сановники… а мы скрываем правду от Мишеля… Ведь он же всё узнает и без нас… Зачем это?..

– Довольно! Я понял! Конечно, Мишель узнает, но когда?

– Я бы рассказала ему хоть сегодня…

Полковник нервно постучал пальцами по краю стола.

– Увы, дорогая Элен, мне, кажется, придётся объяснять тебе всё, как малому ребёнку… Дело не в моей воле – хотя я не люблю этого человека, ты это знаешь, – дело в том, что Мишель мальчик впечатлительный и любопытный. С ним следует обращаться осторожно. Если сразу ему открыть истину, он начнёт задавать вопросы. Придётся рассказать ему все подробности этого несчастного дня на площади! А ведь это окончательно собьёт его с толку и помешает его воспитанию.

– Но в обществе нас уже сейчас считают неисправимыми упрямцами, – сказала Елена Дмитриевна, опуская голову.

– Смотря в каком обществе! Я уже говорил тебе, – неумолимо продолжал полковник, – что готов всё принести в жертву для того, чтобы Мишель получил правильное образование. Я веду подсчёт всего ему необходимого. Ах, мы не так обеспечены, как мои предки-генералы! Придётся многое продать, может быть даже заложить земли, но я добьюсь своего. Когда Мишель станет постарше, я сам открою ему всё. Но раньше он должен уехать в Петербург и стать воспитанником закрытого учебного заведения. Там военный распорядок, там я за него не боюсь! А здесь… – Полковник пожал плечами. – Кажется, я всё объяснил. Ах, ступай, извини!

Елена Дмитриевна поднялась и покинула кабинет так же, как вошла, тихая и прямая, еле шурша шёлковой юбкой.

– Да, мы живём, как в крепости, – пробасил полковник, обращаясь к часам, – но я не могу допустить, чтоб единственный наследник Карабановых не был блестящим офицером. Уж позвольте мне, отцу, знать, что делать с моим сыном! Что?

Чок-чок… – отрезали часы и сверкнули маятником.

* * *

А теперь мы выступим в поход ночью. Оба Михаила спят.

Мишель раскинулся на высоких кружевных подушках в детской. Он шевелит губами во сне и улыбается. Мишка съёжился под лоскутным одеялом на сундуке в людской, и хмурит во сне свои густые брови. Мишелю снится замок с большой зубчатой башней. У ворот этого замка идёт сражение. Меткие стрелки в зелёных куртках посылают стрелы в защитников замка, и ни одна стрела не пропадает даром – так метко они стреляют.

«Смелее, смелее, молодцы! – кричит их предводитель в шляпе с пером. – Никого не щадить, смерть тиранам!»

Мишель знает, откуда все это взялось: это из книжки, под названием «Айвенго», которую мама читала ему вчера днём. Вождя зелёных стрелков зовут Робин Гуд (он же Локсли), а замок принадлежит злому барону Фрон-де-Бефу. И вдруг в замке вспыхивает пожар…

«Скорей! – кричит Мишель во сне. – Скорей, а то злой барон убежит!»

И тут как-то сразу оказывается, что замок уже сгорел, а злой барон убит. Зелёные стрелки толпятся на лесной полянке вокруг своего предводителя, и Мишель ясно слышит его слова:

«Радуйтесь, гнездо тиранов разрушено! Тащите добычу на сборное место, к дубу у Оленьего холма, на рассвете мы честно разделим всё между собою и нашими достойными союзниками, которые помогли нам выполнить это великое дело мщения…»

Мишель глядит на него внимательно и видит, что это не Робин Гуд, а офицер с портрета – его живые, чёрные глаза… И тут как-то оказывается, что на Мишеле тоже надета зелёная куртка, а в руках у него тугой, длинный лук. Вне себя от радости, он прицеливается в пролетающего над лесом ястреба и сбивает его стрелой на лету.

– Ура! – кричит Мишель. – Победа!

– Ахти, Мишенька, голубчик, – слышит он хрипловатый голос няни Насти, – что ты во сне-то воюешь?..

…У Мишки Топотуна сон короче: будто он идёт по улице и держит под тулупом портфель студента Макарова. И вдруг навстречу ему Капрал с усами.

«Куда идёшь, что под тулупом несёшь?» – рычит Капрал.

Топотун устремляется в бегство, Капрал – за ним. Кажется Топотуну, что Капрал уже касается его шеи, но вдруг слышен знакомый пискливый голосок:

«Ах ты, подлюга, не смей хватать моего друга!»

Выскакивает кукольный Петрушка в колпаке с бубенчиком – хвать Капрала скалкой по голове!

– Урра, победа! – кричит Топотун и просыпается, потому что возле него стоит Захар-дворецкий и трясёт его за плечо.

– Ты что это, и во сне свои штуки строишь? – угрюмо говорит Захар. – Я тебе твою победу по спине розгой пропишу!..

Так пойдёмте же посмотрим на московскую ночь. Посмотрим на низкую, одноэтажную Москву. Чёрное небо, белые крыши.

Бульвары в инее, редко проезжают санки, тявкают собаки из-за всех заборов.

Темно в Москве. Только фонари с конопляным маслом бросают тусклые круги света вокруг себя, да и фонарей-то мало.

Ближе к утру мы увидим ламповщиков, которые, ёжась от мороза, бегут с лестницами на плече тушить свет. На свежем снегу остаются чёрные, мокрые следы – от фонаря к фонарю.

Но идти нам не так уж далеко, на улицу, которая и сейчас называется Сивцев Вражек.

Улица эта узковата и кривовата. Почти в самом её конце стоит высокий трёхэтажный дом, на котором наклеено объявление:

«Здаюца комнаты с меблями».

Напротив этого дома, неподалёку от фонаря, покачивается какой-то пьяный в поддёвке и синей шапке с меховой опушкой. Так одеваются продавцы из больших мясных лавок. Этот пьяный околачивается по Сивцеву Вражку уже давно и всё посматривает на единственное светлое окно на третьем этаже дома.

Если подняться на последний этаж по узкой лестнице, пропахшей кошками, и войти в длинный коридор, то мы увидим полоску света под дверью с левой стороны. Во всех остальных комнатах темно.

Дверь заперта на ключ. Но мы стучаться не будем. Мы уже проходили через двери не стучась, и так, что нас никто не видел. Пройдём и здесь…

В комнате почти нет мебели. Колченогий стол, заваленный бумагами, на нём керосиновая лампа, два драных стула да сундук, вероятно заменяющий и шкаф, и кровать. В углу лежит на полу высокая стопка книг.

В печурке ярко горит огонь. Юноша с длинными волосами сидит перед пылающим отверстием печи и шевелит в ней кочергой. Другой, бледный, узкоплечий, большеголовый, роется в бумагах на столе. Третий, большой и нескладный, неподвижно сидит на сундуке…

– И долго они обыскивали? – спросил тот, который сидел у печки.

– Почти всю ночь, – ответил тот, что был у стола, – но ничего не нашли. Арестованные заявили протест…

– Полиция ищет типографию, – прогудел великан с сундука.

– Они всё ищут, Вадим, – отозвался юноша у печки, – и типографию, и сочинения Герцена, и номера «Колокола». Того и гляди, скоро начнут на улицах прохожих обыскивать. Во всяком случае, наши писания уже вынести нельзя, да и некуда. Дом под наблюдением, хозяйка, конечно, донесла. Что там ещё, Лёвушка?

– «Былое и думы», начало, – печально сказал тот, что был у стола, – переписано от руки.

Сергей покачал головой.

– Жаль, но придётся сжечь.

– Сжигать воспоминания Искандера!

– Да, да, всё придётся уничтожить. Если б речь шла о нас одних, но с этими бумагами и книгами мы провалим и Макарова, и всех других наших…

Давайте подойдём к окну и посмотрим внимательнее. Пьяный в синей шапке вдруг выпрямился и стал вести себя как трезвый. Он нырнул в переулок и вывел оттуда человек шесть, которые, сторонясь фонарного света, побежали через улицу.

В комнате тот, кого называли Лёвушка, в эту минуту прижал к груди и понёс к печке большую пачку бумаги. Сергей хладнокровно стал бросать в огонь листок за листком. Лёвушка отвернулся.

– Не огорчайся, Лёва, – сказал Сергей, – в Казани сейчас тайно переписывают Искандера десять человек, в том числе моя сестра Ирина. Искандера дворяне боятся больше, чем царя! Слова его не пропадут в России, не пропадёт и «Колокол». Ах, если бы узнать, куда делся портфель Макарова!

Великан на сундуке оживился.

– Говорил второкурсник Ладухин, что видел, будто Макаров на масленичном гулянье бросил свой портфель какому-то мальчику…

– Мальчику?

– Ну, пареньку лет десяти, в тулупчике… А тот ушёл с красивой барышней в длинной шубке.

– Почему же Ладухин не догнал их?

– Не успел. Макарова тут же схватили, погнались и за Ладухиным, он едва скрылся.

– Эхма, – горько сказал Сергей, – ничего-то мы по-настоящему не умеем. Теперь ищи мальчика в тулупе и барышню в шубке! Что там ещё на столе осталось?

– «Колокол», прошлогодний номер, – возвестил Лёвушка, перебирая бумаги, – смотри, что тут напечатано: «Пусть «Колокол» благовестит не к молебну, а звонит набатом! К топору зовите Русь. Прощайте и помните, что сотни лет уже губит Русь вера в добрые намерения царей…»

– Вот это истина! – воскликнул Вадим. – Если будет бунт, я непременно буду в нём участвовать!

– С топором или с ружьём? – насмешливо спросил Сергей.

– Хоть с бревном!

– На тебя похоже… Нет, братец Вадим, восстание должна начать армия…

Сергей не докончил. На лестнице и в коридоре раздался грохот сапог. Потом в дверь сильно ударили кулаком. Вадим вскочил с сундука.

– Кто там? – спросил Сергей.

– Откройте! – рявкнул могучий сиплый голос. – Живей, а то высадим дверь!

– Кто вы такие?

– Закон!

Студенты переглянулись. Вадим стал засучивать рукава, но Сергей досадливо махнул ему рукой. Потом он внимательно оглядел комнату. В дверь ударили ещё раз.

– Не волнуйтесь, – сказал Сергей и отпер дверь.

В комнату разом ввалилось много людей. В облаке морозного пара виден был рослый жандармский офицер в перчатках, двое жандармов попроще, какой-то субъект с бледным лицом, в коричневом пальто, закутанный до подбородка тёплым шарфом. Сзади плыли бывший пьяный в синей шапке и пожилая толстая женщина в сером платке, с маленькими, быстро мигающими глазами.

– Вот они, вот они все, любезные! – заголосила она.

– Помолчите! – крикнул офицер.

Он подошёл к печке и пошарил в ней кочергой.

– Ну, так и есть, – продолжал он. – Что здесь жгли?

– Частные письма, – отвечал Сергей.

– Однако, много у вас писем! Следы печатных букв всё ещё видны…

– Прочитайте, если можете, – отвечал Сергей.

Офицер бросил на него свирепый взгляд и шагнул к столу.

– Успели! – сказал он злобно. – Нет, не всё успели… Это что за портрет?

Он поднял вверх небольшую карточку, на которой был изображён человек с огромным лбом, спокойными, слегка припухшими глазами и упрямым ртом, обрамлённым усами и бородкой.

– Это изгнанник Искандер, – произнёс Лёвушка взволнованным голосом.

– Изгнанник? А по-нашему, это беглец, смутьян и бунтовщик по фамилии Герцен! Конечно, портрет изготовлен в Лондоне? Мы очень хорошо знаем лицо этого господина. Откуда у вас этот портрет?

– Нашёл на улице, – сказал бледный Лёвушка.

– На улице, вот как!.. Терещенко, обыщи, нет ли оружия. Хозяйка, ещё одну лампу сюда! Приступим!

* * *

Мишель спал, раскинув руки по подушкам. Лицо его, воинственно поднятое вверх, с тонким носом и клоком тёмных волос, спустившихся на лоб, чем-то напоминало лицо на портрете гвардейского офицера.

Мишка Топотун посапывал под своим лоскутным одеялом. Вихор на его голове торчал вверх, как петушиный гребешок. Лицо у него во сне было озабоченное.

А кругом была тёмная ночь. Мало ли что бывает ночью… Всего не расскажешь.

За кулисами Малого театра

– …«И не вводи нас… во искушение, но избави от… как его… этого… от лукавого…»

Мишель уже поднял правую руку, чтоб перекреститься, но маменька остановила его:

– Что ты забыл, Мишель?

– Кажется, ничего не забыл, – скучным голосом отозвался Мишель.

– Ты забыл слово «аминь». Произнеси его и тогда осеняй себя крестным знамением.

Мишель проделал всё, что полагалось и что он проделывал каждый день, не зная, кто такой «лукавый» и что значит «аминь». Да, ничего уж не поделаешь, в те времена полагалось всем детям начинать день «утренней молитвой».

Потом няня Настя внесла таз, кувшин, мыло, губку, щётки, и началась церемония мытья, которая, честно говоря, была не многим веселее, чем утренняя молитва. (Не думайте, что Мишель был грязнуля – он просто не любил делать каждый день одно и то же, да ещё под наблюдением взрослых.)

Наконец его позвали в столовую завтракать. В доме было тихо, потому что полковник ещё не проснулся. Он завтракал отдельно.

Мать с няней прошли вперёд, а Мишель задержался возле окна, глядя на берёзы в снегу, – и вдруг его тихонько взяли за рукав.

– Вашбродь, – сказал ему на ухо Трофим, – беда идёт…

– Что случилось?

– Забирайте вашу сумку, а то их скородие найдут.

– Каким образом? – возмутился Мишель. – Ключи-то у тебя!

– Я никого не пускаю, – тихо отвечал Трофим, – но хозяевам перечить не могу. Дом ихний, а не мой. Мне Елена Дмитриевна нынче сказывали…

– Как, маменька? Она знает?

– Они только то знают, что их скородие желают осмотреть мои вещи. Пущай осматривают, а ваши бумажки надобно забрать. Полковник приехали в третьем часу ночи из собрания и оченно волнуются.

– Да что случилось?!

Трофим нагнулся к самому уху Мишеля.

– То случилось, что вышел указ о воле крепостным, да об этом не велено говорить народу…

– Значит, теперь все свободны! – воскликнул Мишель.

– Тише, барчук… не приказано шуметь. Какая там свобода! Говорят, дворовым слугам спину гнуть ещё два года, а мужикам на деревне земельки дадут с кошачий хвост, да и то за деньги… Забирайте ваши бумажки нынче же! Начнут людей хватать на всех перекрёстках. Вот она, царская воля!

Трофим исчез, точно его ветром сдуло.

Мишель вертелся за завтраком так, словно под его стулом развели костёр.

– Что с тобой, Мишель?! – воскликнула маменька.

– Ах, извините, маменька, – рассеянно отвечал Мишель, насыпая перец в клубничное варенье, – нельзя ли сегодня сделать, чтоб за столом прислуживал Мишка?

– Это ещё зачем, дружок? Мишка не прислуживает в столовой, он посыльный. Мишель, мой сын, что ты ешь?

– Ах, извините, маменька, я уже кончил. Мерси, маменька!

– А молоко? А булочки? О, Мишель, тебя узнать нельзя!

– Спасибо, маменька, я… я потом…

Мишель выскочил из-за стола без разрешения (в доме Карабановых не дозволялось вставать из-за стола, пока маменька не скажет «ступай, господь с тобой!») и устремился в прихожую, где Топотун чистил барские сапоги.

– Послушай, – сказал ему на ухо Мишель, – нынче папенька будет сам обыскивать чулан Трофима, так что портфель надо немедля оттуда забрать.

Топотун подскочил.

– Как? Сами? Обыскивать?

– Беги сейчас к Трофиму за портфелем. Принеси его незаметно в детскую и спрячь за моей кроватью.

– За вашей кроватью это нельзя, вашбродь, – угрюмо сказал Топотун, – там Настасья-нянька разом ухватит. А ежели куда, так это… так это вовсе не туда…

Топотун вдруг ударил себя по лбу: «Не с главного входа, а с Неглинного! Там швейцар с бородой сидит!»

– Нашел место, вашбродь! Верное-преверное!

– Да говори ты толком! Я ничего не понимаю!

– В театр, вашбродь! В Малый театр! Туда никто не сунется!

– В театр, это каким же способом? – озадаченно спросил Мишель.

– Знаю, каким! Не извольте беспокоиться, сейчас меня Захар-дворецкий пошлёт за воском полы натирать, так я по дороге и забегу. Потом доложу вам, и всё будет хорошо…

Таким образом в середине дня, когда в низком чулане Трофима полковник Карабанов, упираясь головой в потолок, сурово глядел на портрет гвардии капитана, Мишка Топотун развязно вошёл в артистический подъезд Малого театра и сразу наткнулся на человека с очень странной наружностью.

На нём была длинная форменная одежда с галунами. Седая борода свисала у него почти до пояса, но ростом он был немногим больше Топотуна и походил на снежного деда, какого ребята строят зимой во дворах. И нос у него был длинный и красный, точь-в-точь как у снеговиков, и щёки толстые-претолстые.

– Тебе что надобно, юноша? – спросил он важно.

– Гликерию Познякову, актёрку, – не робея, отвечал Топотун.

Вдруг толстые щёки деда-снеговика упали так, что под скулами образовались провалы. Мишка с удивлением на него воззрился.

– Госпожа Познякова не актриса, а воспитанница, – возгласил дед с каким-то присвистом.

– Вот, вот мне бы её и повидать…

Щёки снеговика вдруг опять надулись дополна.

– Повидать? А ты кто сам, юноша, будешь? Небось из райка?

– Я вовсе из Староконюшенного переулка посыльный, – с достоинством отвечал Топотун, не сообразив, что значит «раёк».

Дед опять упрятал щёки обратно под скулы. Просто удивительно было, как он умудряется это проделывать так быстро.

– Мы воспитанниц не зовём, – просвистел он, – только артистов, и то вперёд подавайте вашу карточку с надписью, и ежели они захочут вас принять.

– Да ведь они сами мне приказывали… – начал Топотун.

Щёки надулись.

– Не знаю, что приказывали. Не знаю. Извольте карточку с надписью.

– Да нет у меня карточки!

– А нет, так жди, юноша, может статься, они пройдут.

Щёки завалились.

– А может статься, что и нет. Не знаю.

Щёки надулись.

Топотун маленько приуныл. Хотя Захар-дворецкий и привык к тому, что Мишка ходит за воском полдня, но всё же нельзя было сидеть в подъезде Малого театра до вечера. Куда тут денешься?

Но Топотуну всегда везло, повезло и на этот раз. В подъезд вошёл маленький толстый старичок с гладким лицом. В руках у него была большая палка. На вид ему было лет не меньше семидесяти, но ни усов, ни бороды он не носил. На этом полном лице светились серые с поволокой, совсем ещё молодые и добрые глаза.

Швейцар надул щёки так, что они стали похожи на воздушные шары, подскочил к вошедшему и стал стаскивать с него шубу.

– Спасибо, Авдей Григорьич, – сказал вошедший, – только не свали меня с ног. Меня никто не спрашивал?

– Никак нет-с, – просвистел швейцар.

– А это кто?

Щёки Авдея Григорьича сразу провалились.

– Госпожу Познякову просят посыльный со Староконюшенного переулка.

– Что же ты его не пустил, ведь она в театре?

– Они небось из райка, Михайло Семёныч?

– Разве? Послушай, мальчик, ты часто в нашем театре бываешь?

– В жисть не бывал, – отвечал Топотун, – у меня дело вовсе не театральное.

– Ну вот видишь, Авдей Григорьич… Ступай со мной, мальчуган, я тебя проведу. Не робей, у нас завелись строгости. Многие желают выражать свой восторг актёрам, приходят днём и мешают репетировать. Так тебе Познякову?..

Топотуну никогда не приходило в голову, что внутри этого приземистого, жёлтого здания, похожего на громоздкую колымагу, столько коридоров, лестниц, каморок и переходов. И отовсюду слышны какие-то стуки, шаги, разговоры, восклицания, скрип и топот.

– Эй, сторонись, сторонись!

Двое рабочих протащили щит с наклеенными на нём обоями и нарисованным окном. За ним ещё один нёс на голове кресло ножками вверх. Потом пробежал сухонький человек в очках, с толстой книгой под мышкой и масляной лампочкой в руке.

– Добрый день, Михайло Семёныч!

– Моё почтение, Михайло Семёныч!

– Рад видеть, – отвечал Михайло Семёпыч, подталкивая Топотуна под руку, – рад видеть, рад, рад, рад…

Этого Михайло Семёныча, по-видимому, знал весь театр, потому что все встречные – от седых актёров до рабочих, в смазных сапогах – первые приветствовали Михайло Семёныча, а молоденькие ученицы чинно приседали и опускали головки.

– Вниз но лестнице, осторожно, не упади, – приговаривал Михайло Семёныч.

И вдруг, по левой руке, открылось большое пустое пространство. Слева стоял оклеенный пёстрыми обоями щит, изображавший стену, рядом с ним ненастоящее зеркало, сделанное из серебряной фольги, перед ним колченогие стол и стул. Настоящая стена из грубых кирпичей рисовалась вдали, за зеркалом. А справа темнел огромный пустой зрительный зал, наполненный креслами. Ввысь уходили разукрашенные золотом ярусы, и где-то под самым потолком, в том самом «райке», который в наши дни называется балконом 3-го яруса, светил фонарик и перекликались уборщики.

Топотуну даже страшно стало стоять перед этим громадным, холодным, пустым и тёмным, как ночное море, провалом.

– Вот сцена, – сказал над его ухом Михайло Семёныч, – не видал никогда?

По сцене быстро ходил молодой человек в длинной красной рубахе, подпоясанной цветным пояском, и в синих шароварах, заправленных в блестящие сапоги. В руках он держал щётку для подметания пола.

Спиной к Топотуну стояло высокое кресло, а подле него – столик, за которым сгорбился человечек в очках. При свете масляной лампочки он листал толстую книгу. В кресле сидел кто-то, кого Топотун видеть не мог. Он слышал только голос:

– Вы всё ещё суетитесь на сцене, а между тем никакой нужды в этом нет. Мы уже с вами знаем, что Тишка – парень деловой, и в будущем такой же мошенник, как его хозяева. Он не станет в одиночестве бегать по комнате со щёткой. Он всерьёз доход свой считает. Давайте повторим вот отсюда…

Человечек возле лампочки подал голос:

– «Полтина серебром – это нынче Лазарь…»

Молодой человек в красной рубашке обнял щётку, полез в карман и вытащил воображаемые монеты.

– «Полтина серебром – это нынче Лазарь дал. Да намедни, как с колокольни упал, Аграфена Кондратьевна гривенник дали, да четвертак в орлянку выиграл…»

– Не так гладенько, – раздалось с кресла, – а то ведь как по книге заучили! «Четвертак в орлянку выиграл…» Переберите монеты…

– «Да третёвось хозяин забыл на прилавке целковый. Эвось, что денег-то!»

– Ишь ты, – прошептал Топотун, – хозяин забыл, а он взял? Хорош!

– Тут хороших нет, – со смешком сказал Михаил Семёнович, – это комедия Островского «Свои люди – сочтёмся», про купцов-мошенников.

– Ещё раз! – раздался голос с кресла. – Начнём с полтины серебром.

– «Полтина серебром – это нынче Лазарь дал…»

– Вот так мы работаем, дружок, – промолвил Михаил Семёнович. – Да ещё по два десятка раз одно и то же. Это тяжёлый труд. А вечером спектакль. А вот и Луша! Лушенька, к тебе посыльный пришёл… Прощайте.

Михаил Семёнович скрылся, а Луша широко раскрыла глаза, стараясь вспомнить, где она видела Мишкин курносый нос, и наконец засмеялась.

– Ты мальчик с Новинского! Что у тебя с портфелем?

– Плохо, тётя Луша, – серьёзно отвечал Топотун. – Нельзя портфель дома держать. Хозяин ужасти какой сердитый!

– А он видел?

– Пока нет. Я к вам и пришёл, как вы сказывали…

– Да что в этом портфеле?

Мишка шмыгнул носом.

– Звон, – сказал он шёпотом.

– Звон?.. Ах, поняла – «Колокол»…

Тётя Луша подпёрла правой рукой подбородок, а левой правую руку под локоть и наклонила голову набок.

– В театре держать его невозможно, – сказала она.

Мишка уныло опустил голову.

– Не печалься, что-нибудь придумаем… Домой взять не могу, я живу в пансионе… Из актёров, кто же?.. Боже мой, Михаил Семёнович!

– Они возьмут ли? – усомнился Топотун.

– Наверно, возьмёт!

– Это кто же они будут? – спросил Топотун.

– Неужели ты никогда не слышал про Михаила Семёновича Щепкина? Это знаменитый русский актёр!

– Не слыхал, – искренно сказал Топотун, – но раз они мне тёзка, то, надо думать, не подведут-с… А и Михаилов нынче развелось, что пруд пруди!

– Пойдём, – сказала тётя Луша и повела его по узким коридорам. Она остановилась возле двери в глубокой нише и постучала.

– Михайло Семёныч, можно к вам? Это я, Познякова.

– Коли дело есть, то можно, – ответили из-за двери.

Уборная Щепкина была довольно велика и заставлена разными предметами. Большое зеркало, по бокам ещё два зеркала, низкие мягкие табуретки, стол с бархатной скатертью возле окна и при нём два кресла… А любопытных вещей здесь было столько, что у Мишки закружилась голова, – венки, портреты, украинская «бандура» со множеством струн, шкатулка с узорами… Возле зеркала два парика. Сбоку, на особой подставке, зелёный мундир с красным воротником, на который небрежно был накинут холщовый халат, испачканный красками. Стены были увешаны театральными афишами. Везде чернели большие буквы:

«Горе от ума». Роль Фамусова будет играть г. Щепкин».

«Ревизор». Роль Городничего исполнит г. Щепкин».

«Свадьба Кречинского». Муромский – г. Щепкин»…

Михаил Семёнович улыбаясь следил за удивлёнными взглядами Топотуна.

– Много я наиграл, а, хлопчик?

– Страсть сколько! – признался Топотун.

– А ты, видать, грамотный? Сколько тебе лет? Одиннадцать? Как звать? Гм, так же, как меня… Так какое же дело-то, молодые люди?

Тётя Луша присела на низкую табуретку и, глядя на Михаила Семёновича снизу вверх, рассказала всё, что знала о портфеле студента Макарова.

Щепкин помолчал.