Текст книги "Купип"

Автор книги: Лев Успенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Часть вторая

Трое ребят – Лева Гельман, Люся Тузова и Устрицын, которого все зовут Николаем Андреевичем, хотя ему только восемь лет, – летом, на даче в Усть-Луге, случайно нашли в ручье, возле его владенья в дельту реки Луги, плавающую бутылку с запиской. Лева, знаток Жюля Верна и Купера, сразу же сообразил, что бумага должна содержать важное и таинственное сообщение. Не рискуя распорядиться с ней собственными силами, ребята обратились к самому „водянистому“ человеку в Усть-Луге, отставному моряку, которого все жители местечка звали „капитаном Койкиным“. Бравый капитан отвез бутылку и ребят в Ленинград к своему старому другу и учителю, профессору весьма разнообразных наук, Владимиру Оскаровичу Баберу. В лаборатории профессора, где, как оказалось, помещалась дирекция Комитета Удивительных Путешествий и Приключений (сокращенно – КУПИП), документ был прочтен. Два слова привлекли особое внимание профессора: „полкило…“ и „ради…“. Так как морские волны, совсем как в лучших романах, сильно потрепали рукопись, то председатель Купипа высказал догадку, что в ней говорится о находке необыкновенного сокровища – целой половины килограмма радия. Решено было немедленно отправить купипскую экспедицию на поиски этого клада. Ревниво охраняя от всего мира тайну своего маршрута, профессор Бабер вылетел в неизвестном направлении на цельнометаллическом дирижабле „Купип-01“, а капитан Койкин и трое ребят двинулись вслед за ним на подледной лодке „Рикки-Тикки“. По приметам, оставленным осторожным профессором, хитроумнейшие ребята Ленинграда и всего СССР определили, куда надлежало плыть лодке: первую остановку Бабер сделал на северном полюсе.

Лодка вышла в море и достигла своей цели. Но в экспедицию, к непередаваемому ужасу бравого капитана, замешалась против его воли неизвестно чья мама, которая немедленно взяла всю власть в свои руки, как это мамам и свойственно. По пути экспедиция, благодаря тому, что географические познания „капитана“ Койкина оказались не слишком блестящими, испытала ряд приключений. Однако полюс был ею достигнут, и Бабер найден.

Через несколько дней после встречи выяснилось, что никакого кило радия в этом районе нет. Тогда в декабре месяце прошлого года „Купип-01“ снова отправился в путь. На общем собрании членов экспедиции перед отлетом Бабер сообщил, что вторая остановка будет „на границе между вчера и сегодня и как раз в том месте, где 22 декабря тень человека ляжет ему прямо под ноги.“ На том же собрании капитан Койкин был по ряду причин снят с должности заместителя председателя Купипа, а на его место назначена мама.

В страну двойного дня

Итак, в середине декабря 1937 года, цельнометаллический, дюралюминиевый, трехмоторный дирижабль «Купип-01» отбыл из района полюса в неизвестном направлении. Со скоростью в 130 километров в час стремился он к югу; да, к югу, ибо куда еще мог бы он полететь?

Прошло немного времени с момента отлета, а маме уже успело показаться, что за последние дни Устрицын что-то несколько ослаб в русском языке и арифметике. С удивительной быстротой она достала из тайников своего чемодана две книжки подозрительного вида. Спустя несколько минут Николай Андреевич, сидя за откидным столиком в самой большой каюте, высунув набок довольно длинный язык, скосив глаза, закрючивая ноги, – носки вместе, пятки врозь, – уже выводил шатким воздухоплавательным почерком фразы, преисполненные таинственного смысла:

«Манная каша вкусна»…

«Анна, затопи ванну»…

Маленькая эмалированная табличка поблескивала и качалась над ним на стенке.

КУПИП

Комитет удивительных путешествий и приключений.

Дирижабль „Купип-01“

значилось на ней.

Тут же, в этой каюте, собрались вскоре после отлета и другие члены экспедиции. Капитан Койкин неведомо откуда раздобыл огромные очки в черепаховой оправе и, кое-как напялив их на нос, но глядя то под них, то через них, с трудом читал вместе с Левой Гельманом «Остров сокровищ» Стивенсона. Время от времени он цокал языком, хлопал себя рукой по колену и вскрикивал с досадой:

– Эх, чудак! Ну и шляпа! Клянусь Купипом!..

Мама, сидя в легком парусиновом шезлонге, на первый взгляд как будто дремала в углу каюты. Но стоило Устрицыну завести глаза куда-нибудь в сторону, как она сразу же произносила очень нежным и очень бодрым голосом: «Устрицын, детка?!..» И Устрицын снова начинал скрипеть пером.

Люся восседала у маминых ног на низенькой скамеечке. Перед отлетом всем выдали по плитке шоколада и по три мятных пряника. Все немедленно съели свои плитки, но Люся не съела. Теперь она разломала шоколад на самые маленькие кусочки, разложила их узором по разостланной на коленях бумажке и независимо обдумывала, с какого куска начать.

Устрицына это волновало. Он сопел.

Под полом знаменитого купипского дирижабля вихрем уносились назад пустынные, полные холодного тумана пространства. Стенки гондолы чуть-чуть дрожали, отзываясь на работу мотора. И справа, и слева, и сверху, и снизу, отовсюду сквозь корпус воздушного корабля, сквозь газовые баллоны, сквозь тела путешественников проносились вездесущие радиоволны…

Мама внезапно вздрогнула, потому что репродуктор вдруг заговорил и очень громко.

«Английская газета «Таймс», – сказал его скрипучий голос, – пишет: «Таинственная экспедиция КУПИП’а, возглавляемая профессором Н. А. Устрицыным, покинув полюс, двинулась по неизвестному пути. Как установили наши осведомленные корреспонденты, слово Купип означает по-латыни: «Квис уби потест, иби пробуэрит» – «кто где сможет, тот там и попытается». Экспедиция, бесспорно, начала межпланетное путешествие… Уже довольно давно она находилась в сорока тысячах километров от центра земли…»

Капитан Койкин выронил книжку из рук и поднял очки на лоб.

– Мама, восхитительное ты создание! – изумленно сказал он. – Ты слышала новости? Устрицын, друг милый, да разве ты – профессор?

– Нет еще… – скромно ответил Устрицын. Он не мог сосредоточиться: как раз в этот миг Люся принялась хищно истреблять самую большую шоколадину. Тогда Николай Андреевич догадливо порылся левой рукой у себя в кармане, нашел там что-то, сунул в рот и, жуя, принялся грустно списывать дальше. Но радио заговорило вновь.

«Париж. Франция. Газета «Фигаро» сообщает: «Из самых авторитетных источников известно: экспедиция Купипа задалась целью повернуть земную ось и заморозить цивилизованный мир. Общество Купип возглавляет некто Мама, в прошлом свирепый бандит».

Люся ахнула. Койкин тоже разинул было рот, чтобы сказать что-то, но только плюнул. Отложив в сторону «Остров сокровищ», он с недоумением уставился на громкоговоритель.

– Ну и врут же на Западе!

«Герцог Ричмонд, – разглагольствовало радио, – внес в парламент запрос: «известно ли высокочтимому лорду и премьер-министру, что значит слово Купип?» Секретарь премьера, однако, дал незамедлительный ответ: «Нет, достопочтенному лорду и премьер-министру это не известно».

«Губернатор Кентукки (США), получив сведения о вылете некоего дирижабля с некоего полюса, прекратил поездку по стране и вернулся в свой штат. На вопрос корреспондентов прессы, чем вызван этот его поступок, губернатор ответил: «А вам какое дело, джентльмены?»

«На берегах Уругвая, Коста-Рики и Сиама цена на бананы внезапно упала на семь пунктов».

– Красота! – бормотал, все сильнее тараща глаза на радио, Койкин. – Красота!

Неизвестно, как отнеслись бы остальные члены Купипа к дальнейшим сообщениям из эфира, потому что в это время произошло непредвиденное событие.

Устрицын с разгона налетел на очень каверзную фразу:

(В,место) пр-бывания комиссии автомобиль пр-бывает (в, место) семи часов в пять. Напишите эту фразу полностью.

Именно так было напечатано в учебнике.

Устрицын смутился. Он сразу почуял, какие мудреные ловушки расставлены на его пути. Сначала он покосился в мамину сторону, потом вздохнул, наклонил голову и, забыв про все на свете, высунул в припадке усердия язык вдвое сильнее, чем обычно. Перо его громко скрипнуло.

Но тотчас же мама ахнула еще громче.

– Устрицын, детка! – вскричала она. – Что это с тобой? Койкин, посмотри, какой у него язык! Ах, батюшки! Совсем белый! Он наверное болен… Дай-ка я пощупаю тебе голову Устрицын!

Одним прыжком она очутилась возле столика и тревожно, но властно положила руку на устрицынский лоб.

– Ну да, так и есть – определенный жар! – произнесла она роковым голосом, оглядывая всех присутствовавших. – Этого еще недоставало! Скверный ребенок, я тебе говорила – не высовывайся из окна! Койкин, сейчас же сходи в мою каюту, принеси градусник!.. Или нет, веди его туда… Ты знаешь, где моя каюта? В конце коридора, направо. Налево – метеоролог, а направо – я. Поставь ему градусник – он там на столике лежит. А я пойду скажу Баберу. Да ты термометры-то умеешь ставить?

Капитан Койкин взглянул на маму не без презрения.

– Забываешься, мамочка! – сухо ответил он. – Термометр! Капитан Койкин, если нужно, так и барометр поставить сумеет. А ну, Устрицын! Право на борт! Так держать! Следуй за мной. Покажи флаг… то есть что я – язык!.. Верно, брат, язык у тебя тово… точно наштукатуренный… А насчет жара – это все, по-моему, чушь. Ну ничего, идем уж, идем…

* * *

Встревоженная до невозможности мама заметалась по дирижаблю в поисках Бабера.

– Профессор! – взывала она. – Владимир Оскарович! Скорее! Устрицын, ненаглядный ребенок, заболел… В неизвестном направлении! Профессор, да где же вы?

Однако найти профессора Бабера в недрах купипского дирижабля было не так-то просто. Он обнаружился наконец за белой дверцей дирижабельной лаборатории. Но на все мамины просьбы – немедленно бежать к Устрицыну, он ответил уклончиво:

– Что? Устрицын? Николай Андреевич? Заболел? Он болен? По-немецки – эр ист кранк! По-французски – иль э маляд! Жар? Язык белый? Отлично! Превосходно! Великолепно, глубокоуважаемая мама. Поставили градусник? Восхитительно! Замечательно! Через пятнадцать минут я приду…

– Владимир Оскарович, как через пятнадцать? – ужаснулась мама. – Да вы бы видели, какой у него язык!.. Этот ребенок меня погубит. Заболел! На дирижабле! В неизвестном направлении!..

Бабер остался непреклонным.

– Уважаемая мама! По-французски – нотр трэ-з эстимэ мэр! По-немецки – унзере зеер геэрте муттер! За пятнадцать минут с ним ничего не случится. Ровно ничего. Ничего решительно. По-латыни – нигиль! Я не могу идти. У меня протекает важнейшая реакция.

Мама бросилась прочь от лабораторной двери, но не надолго. В коридоре с ней столкнулся несколько растерянный Койкин.

– Эй, мама, драгоценное мое создание! Мужайся, брат мама! – уже издали закричал он… – Делишки-то – плохишки. Полный шторм!..

– Что? Что? Да не мучь ты меня… Говори прямо, сколько градусов! – взмолилась мама. – Сорок?

– Вот то-то и есть, что не сорок… – в недоумении пробормотал бравый капитан. – Какое там сорок! Девяносто семь, брат мама! Девяносто семь и два.

Мама, как стояла, так и села на бухту тонкого гайдропного троса.

– Девяносто?.. Семь? Да ты что, шутишь Койкин?..

Но взглянув в огорченное и испуганное лицо старого моряка, она, как истребитель, ринулась к лабораторной двери.

– Профессор! Профессор! Да плюньте вы на эту вашу реакцию. Ну, заткните ее чем-нибудь, если она протекает… Устрицын… крошка-то моя золотая! Устрицын сейчас… сейчас закипит! У него уже девяносто семь и два! – И она зарыдала.

Дверь растворилась незамедлительно. Взъерошенная во время химических опытов борода показалась на ее пороге.

– Что вы, что вы, почтеннейшая мама! – торопливо проговорил профессор. – Что вы, не волнуйтесь… До кипения еще далеко… Целых три градуса! Но, как хотите, я что-то не понимаю… Как? Почему? Странно! Не понимаю! По-французски – же не компран па. По-испански – но компрэно. По-итальянски – нон каписко. Вот именно: чего-то я не компрэнэ! А впрочем, идемте, идемте же скорее…

Оба они устремились, толкая друг друга, по коридору и вскоре увидели Устрицына. Он благодушно лежал, одетый, на собственной своей койке в собственной своей ребяческой каюте и, видимо, отдыхал от грамматических трудов. Пара от него не валило, он не пузырился, почти не клокотал и ничем не обнаруживал своей близости к точке кипения.

– Устрицын! Уважаемый товарищ Устрицын! – вскричал, протискиваясь в маленькую комнату, взволнованный профессор. – Что с тобой? В чем дело? Почему ты так непозволительно нагрелся? Где градусник? Капитан! Это ты ставил ему термометр? Дай мне его сюда!

Бравый моряк исполнил приказание не без некоторого, впрочем, неудовольствия.

– Что, градусник? Вот градусник! – заворчал он. – Что я, до ста считать, что ли, не умею? Сказано девяносто семь – значит девяносто семь и есть. Была бы точка замерзания, я бы так и сказал: ровно нуль. Чего там проверять? Вот, смотри! Ровно девяносто семь.

При этом слове профессор Бабер вдруг поднял голову.

– Как? Девяносто семь? – сказал он. – И две десятых? Гм! Странно, как я об этом раньше не подумал. Девяносто семь? Гм, гм! Девяносто семь минус тридцать два будет, будет…

– Шестьдесят пять! – крикнул из-за двери встревоженный Лева Гельман.

– Да, да! Да, да! Шестьдесят пять умножить на пять – триста двадцать пять. Разделить на девять… О, наша уважаемая, наша глубокочтимая мама! Вы можете быть спокойны. Блестяще! Восхитительно! Триста двадцать пять разделить на девять!.. Идеально! Да у него самая нормальная температура…

– Да как же нормальная? – ахнула мама. – Ребенок пылает, как примус, а вы – нормальная. Девяносто семь градусов – это нормальная температура?

Но тут Бабер выпрямился и широко, веером расправил бороду.

– Капитан! – сказал он торжественно. – Капитан! Ты умеешь читать по-латыни? Так читай же. Что тут написано?..

Капитан снял очки и уставился на градусник.

– Фа… фа… фарен… гейт, – прочитал он. – Ну, Фаренгейт. Ну и что же?..

Громкий хохот покрыл его слова. И Бабер, и Люся, и Лева смеялись так, что мама с ужасом смотрела на них, прижав руку к сердцу.

– Фаренгейт! – тряслась от смеха баберовская борода. – Фаренгейта! Поставить больному градусник Фаренгейта! У которого точка замерзания на 32 градуса выше нуля! У которого каждый градус на четыре девятых меньше, чем градус обычного докторского Цельсия… Фаренгейта! А-ха-ха-ха! Да ведь это же уличный градусник!

Мама повернулась к Койкину и посмотрела на него испепеляющим взором.

– Где ты его взял, шелопай ты, а не капитан? – с негодованием опросила она.

– Как где взял? Где ты сказала, там и взял. Вон в той каюте на столике…

Мама только махнула рукой.

– Ворона ты, ворона! Да ведь я же тебе говорила: моя каюта направо. Налево же – метеоролог! Это ты у него уличный градусник и стянул. А еще капитан!

Койкин схватился за голову.

Но Бабер уже склонился к ложу больного.

– Ну так что же, почтенный товарищ Устрицын? – вытирая платком глаза, заботливо заговорил он. – Что же это ты нас тревожишь? Это нехорошо. Плохо. Дурно! Жара у тебя, правда, нет, но почему тогда язык белый? Какова этому причина?

При этих профессорских словах Устрицын вдруг сконфузился и уткнулся носом в подушку.

– Дядя Бабер… – пробормотал он чуть слышно… – Это я, думаю, потому, что я… я мятный пряник доедал…

Тут новый и не в пример более мощный взрыв хохота потряс судно. Правда, смеялся Койкин один, но зато смеялся так, что жужжания моторов стало неслышно. Стрингера и шпангоуты дирижабля задрожали. По коридору пробежал испуганный вахтенный.

– Хо-хо-хо! – гремел капитан. – Ха-ха-ха-ха.! Клянусь мысом, марсом и мамою! Белый язык, а? Устрицын, алмазный ребенок! Подросток красного дерева! Ах, ложись! Ах, у тебя чума, холера, тиф и аппендицит! Ах, ты умрешь сейчас! Эх, мама, мама! А еще мама! Ну уж ежели я ворона, так кто же ты тогда, неоцененное ты мое создание? О-хо-хо-хо! А-ха-ха-ха! Мятные пряники!

Он схватился за бока и выбежал в коридор, но еще долго компас дирижабля плясал и рули вздрагивали, сотрясаемые шквалами морского капитанского смеха. Таково было первое происшествие.

* * *

Второе произошло два дня спустя.

Все изменилось за эти два, полные непрерывного движения вперед, дня. Теперь с утра до вечера округлое серебристое тело «Купипа-01» висело как будто в центре неслыханно огромного синего шара. Снизу этот шар был темнее и гуще – вода. Сверху прозрачнее и легче – небо.

Горячее солнце пекло так, что до сияющей алюминиевой поверхности бортов нельзя было дотронуться. Половину времени ребята бегали в трусах, и у Устрицына (он все время глядел в окно) одна щека, левая, загорела сильней, чем другая.

Время от времени внизу, в глубокой сверкающей бездне, проползал крошечный пароходик, самый настоящий игрушечный. Иногда в синем море показывались странные круглые островки колечком – розовые, желтые, беловатые. Увидев первые такие острова, Лева Гельман точно взбесился.

– Атолл! – кричал он. – Профессор Бабер, атолл! Товарищ капитан Койкин, атолл! Устрицын, Устрицын, атолл!

На исходе пятых суток непрерывного полета «Купип-01» приблизился к намеченной профессором Бабером цели. Целью этой был как раз такой же атолл, полупустынный коралловый риф, в бескрайной пустыне моря, какие попадались на пути и раньше.

Согласно лучшим купипским обычаям, перед окончанием пути Бабер созвал всех членов экспедиции в самую большую каюту и сделал им не большой и не маленький доклад о работе ближайших дней.

Все шло отлично. Мама уже вытащила из чемоданов самые нарядные белые костюмчики для ребят, разгладила галстуки, приготовилась к высадке. В каюте целой грудой лежали прочно и изящно запакованные научные инструменты – секстанты, компасы, хронометры, отвесы. Капитан Койкин не выпускал из-под мышки складной резиновой лодки.

– Это же прямо целый фрегат! Целый дредноут! Целая «Нормандия»! – с восторгом говорил он.

Да, все шло как не надо лучше. Внезапно, среди общей радости, раздался шум шагов во внутреннем коридоре. Командир корабля вошел в каюту, видимо, чем-то сильно встревоженный. Вытянувшись в струнку перед председателем Купипа, он озабоченно отрапортовал:

– Товарищ председатель Купипа! На борту обнаружена авария. В бензиновом баке была незамеченная нами доныне течь. Часть бензина вытекла в пути. Горючего остается только на полчаса работы моторов. Что прикажете предпринять?

Койкин широко открыл рот. Профессор Бабер нахмурился.

– До намеченного пункта не дотянуть? – спросил он. – Ваши предложения?

– Имею в виду два необитаемых коралловых островка вправо по носу, на расстоянии 15 миль. В случае посадки можно затребовать горючее с ближайших населенных островов…

Профессор Бабер задумчиво разгладил бороду.

– Ну что же, – сказал он. – Придется садиться… Это грустно. Да, грустно. Очень грустно. По-французски – трэ трист. По-немецки – зеер траурих! Но что поделать?..

Командир «Купипа-01» слегка прищурился.

– Товарищ председатель… – нерешительно произнес он. – Я не знаю, как мы можем произвести посадку, не имея ни одного человека на земле… Надо принять гайдроп, закрепить его за что-либо… Хотя бы за пальму.

– Ну, в чем же дело? – вскинулся капитан Койкин. – Баберище, прикажи, пусть кто-либо спрыгнет с парашютом и примет дирижабль… Давайте я сейчас!.. – и он встал. Но Бабер и командир переглянулись.

– Сядьте, мой бравый капитан! – сказал профессор. – Да, да, сядьте! Зетцен зи зих! Сит даун! Ассейе ву! На борту «Купипа» нет парашютов. Да, нет. Увы! Грубая ошибка. Ужасно! Непростительный промах. Но их нет. Я был слишком уверен в нашем корабле…

В эту минуту раздался голос Люси.

– Милый профессор Бабер! – пискнула она сзади. – Как нет парашютов? А там, за кухней… Я видела. Такие белые с красным, с синим… Такие хорошенькие…

Командир и Бабер переглянулись вторично.

– Это вещевые парашюты, товарищ Люся, – серьезно сказал пилот. – Вещевые и балластные. Они поднимают не свыше двадцати восьми кило. Никого из нас они не выдержат…

Воцарилось смущенное молчание. Но оно продолжалось только несколько секунд. Устрицын внезапно соскочил со стула, на котором стоял на коленях, глядя в окошко.

– Дядя Бабер! – сказал он. – А я – двадцать четыре кило. Я вешался. В коньковых сапогах. И шапка с наушниками. И двадцать четыре кило…

Не успел он выговорить эти слова, как мама с одной стороны, Люся – с другой вцепились в устрицынскую белую матроску.

– Нет, нет, нет, нет! – кричала мама, загораживая Николая Андреевича от остальных. – Нет, ни за что! Я не позволю ребенку с такой высоты прыгать! Что он, пузырь какой-нибудь, чтобы так скакать…

– Устрицын, не прыгай! Милый Устрицын, не скачи. Разве ты пузырь? – заливалась и Люся.

Бабер и командир смотрели на всю эту возню внимательно и серьезно.

– Гм! – произнес наконец профессор. – Вот именно: гм! Это я и хотел сказать. Глупости! Нельзя ребенку прыгать. Смешно. Как может он прыгнуть?

Но Устрицын вошел в раж.

– А почему же я с парашютной вышки прыгал? – кричал он. – А почему я на прыгунчике выше всех взлетал? Вот, мама, ты всегда так! Вот, когда рыбий жир – так, «Устрицын, ты уже большой, ты уже секретарь», а когда прыгать – тогда, «Устрицын, ты маленький!» А все равно, – в тебе, может быть, миллион кило, а во мне – двадцать четыре. И с наушниками…

– Гм! – сказал снова профессор Бабер. – Гм! Глубокоуважаемый Николай Андреевич Устрицын! Ну, допустим, ты прыгнешь. Но ведь нужно еще привязать канат. Морским узлом. Разве ты сумеешь завязать морской узел?

– А какой? – Устрицын сразу повернулся к Койкину. – Ну, какой? Беседочный двойной? Могу! Выбленочный? Могу! Рифовый? Могу! Шкотовый?.. Я все узлы могу. Верно, дядя Койкин?

– Устрицын! Честное слово, ты – золотой ребенок! – взревел капитан. – Ты не только узел можешь. Ты все можешь!

И, ослабев от полноты чувств, он только махнул рукой.

Тогда Бабер еще раз внимательно посмотрел сначала в окно, за которым уже совсем близко, почти под гондолой, виднелись острова, потом на командира дирижабля.

– Ну так как же, товарищ командир? – медленно спросил он. – А раскроется ваш парашют? Наверняка?

Командир стоял, закусив губу.

– Товарищ председатель, – сказал он через миг. – Разрешите, лучше я как-нибудь сам прыгну.

– Бессмысленно! – сказал Бабер. – Да, бессмысленно, безумно. По-турецки – акылсыз! Вы разобьетесь…

– Профессор! Профессор! – горячо заговорила мама. – Дайте я! Позвольте, лучше я… ринусь. Вон у меня пальто, юбка… Может быть, как-нибудь… Не надо ему…

Но Бабер решительно провел рукой по лбу и по глазам.

– Это ужасно! – пробормотал он. – Да, ужасно! По-латыни: «хоррибиле визу эт дикту» – «ужасно с виду и по рассказам!» Но ничего не поделаешь. Устрицын! Я разрешаю тебе прыгнуть. Да. Товарищ командир, а откуда ему… Ах, достопочтенный Устрицын, глубокоуважаемый Устрицын!.. Но когда же ты успел одеть парашют?

Последние мгновения промелькнули как во сне. Мама с плачем бросилась обнимать Николая Андреевича. Люся, но словам капитана Койкина, завизжала, как ржавый брашпиль в сырую погоду. Лева с завистью негодовал на свои тридцать два кило…

Потом командир дирижабля внимательно осмотрел парашютные лямки, выглянул в окно, открыл механический запор двери… В дверь ударило яркое солнце. Маленькая фигурка бесстрашно разбежалась и исчезла в голубом сиянии. Раздался торжествующий устрицынский визг. Все бросились к окнам.

Парашют раскрылся тотчас же. Ветер упруго наполнил его белый с алыми полосами купол. Устрицын спускался ровно и точно, как опытный парашютист. Близко вокруг него вились большие серебристо-белые чайки… Внизу был розовый песок атолла и снежная пена рифов.

Все ниже и ниже. Вот парашют закрыл на миг крошечную фигурку Николая Андреевича, вот он вдруг обмяк и лег пестрой тряпочкой на прибрежном песке. Загудел, развертываясь, длинный канат гайдропа. Видно было, как Устрицын бежит за ним, точно быстрая белая блоха, внизу по земле, как он падает, вскакивает, ловит… Схватил! Побежал к пальмовой роще… Привязывает…

«Купип-01» вздрогнул и остановился. Мощная рука Николая Андреевича Устрицына задержала его стремительный бег. Неведомая точка земли, лежащая в неизвестном направлении, была достигнута. Грянуло радостное «ура».