Текст книги "Оперативная карта"

Автор книги: Лев Овалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

– Пришло, Славик, время расстаться. Очень уж ты похож…

Не сказал на кого. Трогательно. А Славка хочет сделать Шишмареву подлость… Только очень трудно. Карта в планшете, а планшет на ремне через плечо.

– Ты пиши стихи, упражняйся, – говорит Шишмарев. – Может, и выйдет из тебя что-нибудь. Напишешь «Воспоминания о селе Успенском».

Неожиданно снимает планшет, отщелкивает кнопку, достает и разворачивает карту. Вся она исчерчена – и синим карандашом и красным.

– Вот оно… Успенское! Придется ли еще сюда попасть? А мои далеко, во Владимире. Неподалеку от Золотых ворот. Второй год не видел сына. Тоже хороший мальчик, – вздохнул. – Ничего не поделаешь, я солдат…

Вошел Ряжский, резко, как выстрел, хлопнул себя ладонью по ляжке.

– А у меня идея, Евгений Антонович! Возьмем парня с собой.

– То есть?

– Мало ли мальчишек у нас в войске? – Ряжский подмигивает Славке. – Поедешь?

– Поеду…

Поеду – и глядит на планшет!

Шишмарев опять вздыхает… Который раз!

– Нет, Михаил Гурьевич. Здесь у него дом, семья. А с нами – неизвестность…

– Поступит в Москве в кадетский корпус.

– Если придется… – Шишмарев проводит пальцем по красной черте. – Здесь у него мать. Вы знаете, что такое мать?

Поглощенный планшетом, Славка забыл о матери.

– Ох!

– Что?

– Наши небось поужинали!

– Ну, беги, беги!

Он совсем позабыл о матери. Совсем. Скоро решающий момент. Должен же он по крайней мере попрощаться?…

Мамы нет за стенкой. Нет ее и в кухне. Там действительно только что поужинали. Но есть он не хочет. Просто не может. Все его существо приковано к планшету. Мамы нет и в галерейке.

Она на крыльце. Сидит в темноте. Сжалась. Маленькая такая…

Слава бросается к ней, и его обдает волной неистребимой любви.

– Мамочка!

Мать молча подвигается, хотя на скамейке много места и справа и слева.

– Не сердись на меня…

– За что?

Молчание.

– Ты что-нибудь сделал?

Слава виновато улыбается.

– Нет… Я просто так.

Вера Васильевна тревожно придвигается к мальчику.

– Слава, что ты задумал?

– Ничего.

– Задумал…

Притягивает сына к себе… Боже мой, как она его любит!

– Ты хочешь уйти с этими…

Она ничего не слышала. Не могла слышать. Она никогда не слушает ничьих разговоров. «Подслушивать… до чего же это мерзко!» – говорит она. И ее – даже не было сейчас за стеной.

– Ты хочешь, чтобы тебя взяли, – повторяет Вера Васильевна… Материнская прозорливость! – Ты скоро уйдешь, я знаю. И от меня и от Пети. Но ведь это авантюристы…

– Никуда я не ухожу, – заверяет Слава. – Просто взгрустнулось…

Прижимается к матери. Какая же она маленькая! Такая маленькая и нежная…

Мамочка, прости меня! Но иначе я не могу. Я всегда буду тебя огорчать и тревожить, но иначе я не могу. Прости, если меня сегодня убьют. Прости, если убьют завтра. Прости за все то горе, которое я тебе причиню.

Надо идти!

– Пусти, пойду посижу там…

– Только не выдумывай глупостей!

– Нет, нет…

Зал выглядит торжественно. Две лампы-«молнии» горят ярким светом. Фикус растопырился, как на балу. Астров до сих пор не ушел, сидит в обнимку с машинкой. Ряжский пишет, опять, должно быть, сочиняет очередной приказ. Незнакомый, совсем юный и, похоже, очень злой прапорщик склонился над плечом Рижского.

Шишмарев говорит по телефону:

– По направлению к Новосилю. По направлению к Новосилю. Ваш батальон выступает к Скворчему и сворачивает на Залегощь. Рота охраны снимется позже…

Карты на столе нет. Карта в планшете. Планшет на столе. Не медли! Не медли! «Воспоминания о селе Успенском»… Страшно? «Вы знаете, что такое мать?» Но я иначе не могу. Да и Шишмарев неплохой человек. Желает мне добра. Может быть, его тоже скоро убьют. Не медли! Решись, решись! Хороших людей много, но я действую во имя высшей цели. Во имя высшей цели…

Шишмарев замечает мальчика и улыбается, продолжая говорить по телефону.

Слава тоже улыбается Шишмареву, проходит к открытому окну, распахивает рамы пошире, высовывается.

Правее, в кустах, на корточках сидит Саплин. Слава замечает его только потому, что знает о присутствии Саплина.

Надо бы его как-то предупредить…

– Темно, – многозначительно и громко произносит он.

Страшно. Не хватает решимости. Он уже ни о чем не думает.

А ну!

Подскакивает к столу, хватает планшет и стремглав бросается в окно.

12

Нестерпимо хочется бежать, но Славка точно выполняет приказ Быстрова. Выполняет, почти не думая, – притиснувшись к стене, ложится под куст.

И в тот же миг, когда он сваливается из окна, вскакивает Саплин и, раздвигая кусты, бросается через сад к забору.

На мгновенье все замирает в оцепенении.

Но уже в следующее мгновенье щелкает выстрел.

– Стреляйте же, стреляйте! – слышит мальчик голос Шишмарева. – Там же оперативная карта!

Ряжский высовывается в окно.

– Он у забора!

– Да отойдите же!

Незнакомый прапорщик выпрыгивает в сад.

Раз! Два!

Он дважды стреляет в темноту по белеющей в темноте рубашке Саплина.

Слава слышит, как трещит забор.

Ряжский прыгает в окно.

Шишмарев, должно быть, пробежал через дверь, А белая рубашка пересекает уже улицу, приближается к Заузольниковым.

– Да стреляйте же! – доносится отчаянный крик.

Значит, Саплин передал «эстафету».

Выстрелы слышны уже совсем вдалеке.

Коля сделал свое! Стреляют по Соснякову, петляющему где-то в овраге…

Теперь не поймать!

Слава ползет вдоль фундамента, заворачивает за угол, отодвигает заранее отбитую планку, вылезает на огород Волковых. По канаве, мимо Тарховых, к церкви…

Но не успевает он подняться, как его принимают чьи-то руки… Быстров!

– Давай!

Он отдает планшет. Дело сделано, теперь можно подумать о себе. Но о нем подумали и без него.

– Быстро! К Введенскому. Стукнешь в крайнее окно. Три раза. Делать все, что тот скажет.

Подтолкнул Славку – ни «здравствуй», ни «прощай» – и исчез в темноте. Так же внезапно, как появился.

Темно, но на всякий случай дорогу Славка перебегает. Одиноко белеет церковь. В парке хоть глаз выколи. Дом Введенского не сразу найдешь, ни огонька в окне, да и какое окно крайнее? Четыре стены, и в каждой по два крайних окна. Слава все-таки выбирает крайнее от парка, по его расчетам – спальню Андрея Модестовича.

Тук. Тук. Тук…

Дверь открылась.

Голос с крыльца:

– Степан Кузьмич?

– Это я, – отзывается Славка.

– А-а!..

Введенский не приглашает его в дом. Сошел с крыльца. Чиркнул спичкой, осветил на секунду мальчика.

– Очень приятно.

– Что приятно?

– Нет, ничего, это я так. Идемте.

– Куда?

– В баню.

Он действительно ведет мальчика к небольшой баньке, что стоит на отлете от дома. Радостный визг встречает Славку. Возле бани, оказывается, у самого входа, привязан Бобка.

– Заходите, заходите, – строго командует Введенский. – А то собака поднимет шум… Заходите же! Темно, но не беспокойтесь, чисто. Здесь вы будете жить. Вы курите?

– Нет.

– Очень хорошо. Огонь зажигать нельзя. Дверь не заперта, но сюда никто не войдет. Утром я вас навещу.

Слава переступил порог, и дверь за ним тотчас же закрылась. Мрак. Пахнет сырым деревом. Вытянул руку, нащупал скамейку. Шагнул. Еще скамейка застелена не то половиком, не то какой-то попоной. В темноте отыскал дверь в баню. Принес из предбанника попону, ощупью нашел полок, залез по ступенькам на верхнюю полку. Постелил, лег. Не страшно, а одиноко. Мама сейчас ужасно переживает. Ничего, завтра он как-нибудь даст о себе знать. Захотелось заплакать, до того одиноко. Нечаянно всхлипнул, сказалось нервное напряжение. Припомнились события минувшего дня, полезли в голову посторонние мысли, раздумья о том, что случилось и чему еще предстоит случиться, чередовались с калейдоскопической непоследовательностью. Мальчик подогнул ноги, шмыгнул носом и заснул…

* * *

Когда Славка выпрыгнул из окна, всех, кто находился в штабе, на мгновенье охватило оцепенение. Никто сразу ничего не понял. Раньше других пришел в себя Шишмарев. Он привык к неожиданностям войны и поэтому почти без промедления сообразил, что произошло. Встретил милого, скромного, культурного мальчика, да еще похожего чем-то на собственного сына, расчувствовался, размяк, потянуло к семье, сказалась усталость кочевой жизни. Вообразил, что мальчик испытывает такие же чувства.

Шишмарев тут же подскочил к окну, выхватил револьвер и крикнул:

– Стреляйте же, стреляйте! Там оперативная карта!

Надо отдать справедливость, и прапорщик Численко и Ряжский без промедления кинулись вдогонку за мальчишкой.

Но это оказался какой-то бес! Не успел выпрыгнуть, как перескочил через забор, даже не споткнулся, молнией пересек улицу, скатился в овраг, а там… Поминай как звали! Растворился во тьме и был таков… Несомненно, у реки его ждали.

Преследователи постреляли, постреляли и вернулись ни с чем. Шишмарев озверел, попадись ему сейчас под руку этот милый мальчик, он бы его пристрелил.

На выстрелы прибежал вездесущий Кияшко. В расстегнутом кителе, без фуражки. Пришлось рассказать. Кияшко только присвистнул.

– Я вас предупреждал…

На поиски не оставалось времени, на рассвете полк выступает. Речь могла идти только о возмездии. Кияшко предложил сжечь Астаховых: дом, амбары, сараи – словом, все. В пылу гнева Шишмарев готов был согласиться, но тут в комнату ворвался Павел Федорович.

– Да вы что, в уме? – возопил он. – Жечь своих?!

Шишмарев сразу взял себя в руки, волевой человек, распускаться на войне не приходится.

– Вы откуда взялись?

– Из соседней комнаты! – выкрикнул Павел Федорович. – Очумели, что ли, если паршивый мальчишка помутил вам рассудок?!

Павел Федорович вне себя, терять ему нечего – что он без дома, без хозяйства? Он костьми ляжет за свой дом.

Шишмарев оборвал:

– О чем вы?

– О том, что жечь хотите!

– Подслушивали?

– Да как же не подслушивать?! Я в своем дому, и меня жечь…

– Ну, это еще не решено, – сказал Шишмарев. – Ваш племянник, я уж не знаю кем подосланный, обокрал штаб.

– Да какой он мне племянник! – завопил Павел Федорович. – Пришей кобыле хвост, вот он кто мне! Привез брат, подобрал их, голодных, и оставил! Какое я имею к ним отношение?

– А вот найдите мальчишку, – вмешался Кияшко, – тогда поверим вам…

– Да где ж я его возьму? Он сам рад меня сжечь! Гольтепа! Разве генерал Деникин за то, чтобы жечь помещиков?

– Но ведь вы не помещик, – сказал Шишмарев. – Вы кулак, торгаш…

– А кулаки Деникину разве враги?

– Не кричите, – сказал Шишмарев. – Вы лучше помогите найти…

– Мне он не исповедуется, – не без насмешки уже отозвался Павел Федорович. – Спросите мать, может, та знает.

– Правильно! – подхватил Кияшко. – А ну, Астров, позвать!

Астров нашел Веру Васильевну в галерее, она стояла и вслушивалась в темноту.

Астров тронул ее за плечо.

– Просят…

– Да, да, – тотчас отозвалась Вера Васильевна. – Я понимаю.

Вошла в зал. Шишмарев всегда очень любезный, на этот раз не предложил даже сесть.

– Вы знаете, что сделал ваш сын?

– Нет.

– Похитил очень важный документ.

Вера Васильевна пожала плечами.

– Где он?

– Не знаю.

Тут опять вмешался Кияшко:

– Мы поведем вас по селу, и вы будете громко его звать.

– Нет, – сказала Вера Васильевна.

– Значит, вы с ним заодно?

– Нет.

– Тогда вы поможете его найти.

– Нет.

– Да что вы заладили все нет и нет… – рассердился Шишмарев. – Он у вас лжец, вор и обманщик!

– Нет.

Кияшко гадко усмехнулся.

– А вы…

– Ротмистр, без оскорблений! – вмешался Шишмарев. – С женщинами я не воюю.

– Она такая же предательница, как и ее сын, – ответил Кияшко. – Астров, выведите ее и посторожите. И вы тоже уйдите, – сказал он Павлу Федоровичу.

Офицеры остались одни.

Астров застыл у двери, шутки с Кияшко плохи. Вера Васильевна и Павел Федорович безучастно смотрели на Астрова, только Вера Васильевна ушла в себя, а Павел Федорович старался не пропустить ни слова из того, что говорилось за дверью.

Офицеры совещались вполголоса.

– Преступление не может быть оставлено без возмездия, – сказал Кияшко.

Шишмарев не ответил.

– Передайте ее в контрразведку, – сказал Кияшко.

– То есть вам? – спросил Шишмарев.

– Вот именно, – сказал Кияшко.

– А что вы с ней сделаете? – спросил Шишмарев.

– Повесим, – сказал Кияшко.

– Она ни в чем не виновата, я уверен, – возразил Шишмарев. – Она ничего не знала.

– Это не имеет значения, – сказал Кияшко. – Я устрою так, что мальчишка найдется.

– Каким это образом? – недоверчиво спросил Шишмарев.

– Очень просто, – сказал Кияшко. – Оповещу и Успенское и Семичастную. Это нетрудно. Если к десяти ноль-ноль Вячеслав Ознобишин не явится с повинной, его мать будет повешена.

– Но она не будет повешена? – спросил Шишмарев.

– Будет, – сказал Кияшко. – Если преступник не явится, я повешу его мать, иначе население перестанет верить в неотвратимость возмездия.

Наступило молчание. Павел Федорович прислушивался уже совсем откровенно.

– Делайте как знаете, – устало согласился Шишмарев. – Штаб выступит на рассвете, не хочу видеть, как будут вешать невинную женщину. Я оставлю вам взвод охраны, закончите все и нагоните нас в Скворчем.

– Отлично, – сказал Кияшко не без насмешки. – Кур все мы едим, а зарезать курицу не позволяют нервы…

Дверь распахнулась, и Кияшко встал на пороге.

– Вот что, Астров… – Кияшко указал на Веру Васильевну. – Возьмите двух солдат и отведите ее в амбар, заприте, а ключ принесите мне.

– Ну и правильно, – угодливо поддакнул Павел Федорович: была бы лишь цела своя шкура.

Кияшко бросил на него подозрительный взгляд.

– Вас самого надо посадить!

– А меня за что?

– А чей был мазут, которым разжигали костер? Топливного мазута, кроме как у вас, ни у кого нет на селе. Я выяснял. Да и ведра у Кудашкина оказались ваши, клейменые.

– А при чем тут я? Это мой работник, Федосей. Сам мне признался, что дал ребятам мазута…

Это совпадало с тем, что узнал Кияшко.

– А ну-ка, Астров, посадите заодно и Федосея, – распорядился он. – Все барыньке будет не так скучно.

13

Громадный двор наполнен шорохами, тенями, опасностями. Петя выскочил во двор, осмотрелся…

Что наделал этот дурак Славка, Петя не очень понимал. Но, наверное, что-то серьезное, более серьезное, чем тогда, с пожаром… На ступеньке у крыльца часовой. Даже без винтовки. Сидит себе и попыхивает цигаркой.

– Ты что, мальчик?

– Ничего.

– Гуляй себе.

Вот Петя и гуляет. Перед часовым. Тот и внимания не обращает на мальчика. Петя делает зигзаг к сараю. Прямо белеет амбар. Возле никого, да и зачем? Там болты и замки, как в средневековом замке, ни сломать, ни взорвать, а ключи в кармане у Кияшко. Петя перебегает лунную дорожку, обитая железом дверь отходит внизу, Петя ложится на землю, приникает лицом к щели и громко шепчет:

– Мамочка! Мама!

– Я здесь, здесь, – слышит он совсем рядом, мама ласковыми пальцами притрагивается к его лицу. – Петенька.

Петя деловой человек: мама способна долго говорить нежности, а ведь всегда могут подойти и прогнать.

– Ты, мама, говори, а то еще прогонят.

– Славу не поймали?

– Ну что ты!

– Ты знаешь, где он?

– Разве он скажет?!

– Постарайся его найти. Сходи к его приятелям, где-нибудь же он прячется, не мог далеко уйти… Скажи, чтоб не появлялся, пока белые не уйдут из села. За меня пусть не беспокоится. Это все пустые угрозы, чтобы выманить Славу. Мне ничего не сделают. А его могут убить. Но если Слава выдаст себя, это меня действительно убьет…

– Хорошо, мам.

– Ты не медли…

– А табачку у тебя нет? – откуда-то из глубины подает голос Федосей.

У Пети есть самосада закурки на две, но он боится признаться, мама расстроится.

– Отсыплю у Павла Федоровича, – обещает он. – Я еще прибегу.

…Луна обмывает своим серебряным светом крыши, деревья, заборы, все такое белое, точно в театре, нельзя поверить, что кому-то сейчас грозит опасность.

– Петенька…

Как мама умеет это необыкновенно сказать!

– Иду, иду…

– Прощай, маленький…

Что-то теплое щекочет его лоб… Мама плачет!

– Ну, беги…

Он вприпрыжку пронесся перед часовыми, на секунду остановился на лужайке – направо? налево? – и свернул к Ореховым.

Там уже всё знали. Колька сидел в углу, закутанный в отцовскую свитку, какой-то чудной, взъерошенный.

– Пойдем, Коль? – позвал Петя. – Сбегаем к Ваське?

– Никуда он не пойдет! – взорвалась мать. – Набегался! Пропорол себе руку!

– Где? – шепотом спросил Петя.

– Пуля, – прошептал Колька, еле шевеля губами, так что Петя скорее догадался, чем услышал.

И сколько же гордости в этом его ответе!

– Чего шепчетесь? Чего шепчетесь? – Это уже Колькина мать. – Я вам пошепчусь…

Пете пришлось одному бежать и к Лавочкиным, и к Тулуповым, и к Терешкиным.

Везде уже знают, что Славка Ознобишин что-то натворил и удрал, и Веру Васильевну повесят, если он не явится утром с повинной.

Где только Петя не побывал: обежал чуть не все Успенское и Семичастную, но Славка точно в воду канул. Домой Петя вернулся за полночь. Проходя через площадь, увидел солдат, вбивавших в землю столбы. Сперва он не сообразил, в чем дело, но, когда увидел, что меж столбов прибивают перекладину, догадался и побежал.

В зале горел свет, там не спали. Петя заскочил в спальню, перевел дух и отправился к матери, чтобы рассказать о безуспешности поисков да заодно угостить Федосея табачком. Но едва он вышел на галерею, как услышал Кияшко:

– Ты куда?

– На двор.

– Иди-ка обратно, дотерпишь до утра.

Пришлось вернуться к себе, прикорнуть на лежанке.

…Под утро в штабе поднялась возня, начали выносить тюки: Шишмарев говорил с Кияшко. Как будто они спорили. Потом все стихло.

– Ну, с богом, – снова услышал Петя голос Шишмарева, стукнули отодвинутые стулья, потом хлопнула дверь, и опять наступила тишина.

Петя соскочил с лежанки. Пойти к амбару он не решился: посадят еще самого, и дело не будет сделано. Выскользнул в окно, побежал на Поповку.

Стесняться уже не приходилось, бесцеремонно постучал к Тарховым. Потом обошел все дома. Славки, конечно, там не было и в помине. Напоследок решил заглянуть к Введенскому. Тот тоже ничего не сказал Пете: он не видел Славки, но, когда Петя рассказал о поручении Веры Васильевны, попросил его подождать в кухне.

…Что-то разбудило Славку, а что, он не мог понять. Открыл глаза. Тусклый рассвет пробивался сквозь крохотное оконце. На дощатом потолке, над самым лицом висела большая капля воды. Сырость сочилась из всех досок.

Славка вздрогнул, спустил ноги на нижнюю полку, сел. Надо подумать о том, что ему теперь предстоит. Прежде всего мать. Она сейчас с ума сходит от тревоги. Нужно как-то поставить ее в известность, что он цел и здоров. Самому показываться нельзя, если даже полк уйдет, неизвестно еще, кто останется в селе. Прислушался. Тихо. Лишь шуршало что-то за стеной. Ветерок ли постукивал о крышу ветвями рыжей рябины, воробьи ли шмыгали и тюкали клювами по застрехам…

Андрей Модестович тоже, оказывается, не спал. В руках у него тарелка с хлебом и стеклянный кувшинчик с молоком.

– Как спалось? С добрым утром, Слава. Поешьте.

– Да я не очень…

Хлеб несвежий, молоко такое холодное, что озноб по телу. Лучше бы попросить Введенского сходить к Астаховым, передать Вере Васильевне, пусть она не тревожится. Но он только спросил:

– Ничего не слышно?

– Как не слышно, – усмехнулся Андрей Модестович. – Приходили ночью, спрашивали – не видел ли случайно вас.

– А сюда никто…

– А зачем им сюда? Никто всерьез и не предполагал, что вы можете ко мне забрести.

– Значит, мне…

– Сидеть – и ни гугу. Только я сейчас попрошу вас, пройдемте в дом.

Совсем светло. Зеленый бодрый мир. Трава, кусты, деревья – все покрыто росой, все мокрое, свежее, утреннее. По узкой тропинке Слава прошел к дому. Андрей Модестович распахнул дверь.

– Прошу.

В столовой, как всегда, беспорядок, на столе ералаш.

– Садитесь.

Что-то Введенский очень уж торжествен.

Слава сел на стул, против него опустился Андрей Модестович.

– Я считаю своим долгом… Видите ли, Степан Кузьмич запретил вам с кем-либо встречаться и куда-либо вас отпускать. Пока сам не придет за вами. Он сказал: «Вы мне за него отвечаете. В крайнем случае возьмите ружье и стреляйте, если кто придет, но сохраните мне мальчика». Я считаю своим долгом… Я не состою в партии и не связан партийной дисциплиной. Но я дал слово вас уберечь и хочу уберечь. Однако бывают исключительные обстоятельства. Вас повсюду разыскивает брат. Он обежал все Успенское, всю Семичастную…

Ах вот в чем дело! Быстров не велел никого к нему допускать, а Введенский хочет сделать исключение для Пети. Очень кстати. Петя и передаст маме, что все в порядке.

– Дело в том, что вашу мать… Веру Васильевну… должны сегодня повесить.

– Что-о?!

– После того как вы… После того как вы совершили свой поступок… в штабе, естественно, поднялся переполох. Я уж не знаю, что там произошло, но Веру Васильевну посадили в амбар и объявили, что, если вы сегодня утром не явитесь, вместо вас будет повешена мать. Так вот, я считаю своим долгом довести об этом до вашего сведения. Лично я не сумел бы жить на свете, зная, что моя мать повешена, а я мог ее спасти и не явился. – Андрей Модестович встал и, опершись о край стола обеими руками, раздельно сказал: – Поэтому я вас не задерживаю. Если хотите видеть брата, я позову, хотя я и не сказал ему, что вы у меня.

– А сколько сейчас времени? – встрепенулся Слава.

– Казнь состоится в десять, сейчас восьмой…

– Позовите!

Введенский вышел, вошел Петя. При виде брата он шмыгнул носом.

– Слав!

– Я все знаю.

– Мама велела сказать, чтобы ты ни за что не показывался. Она сказала, ей ничего не сделают…

Славка посмотрел Пете в глаза.

– Ну, а ты – ты пошел бы, если бы маму вешали, или остался сидеть в бане?

Петя отвел глаза. Он не верит, что Славка или мама могут умереть, ему жалко обоих.

– Ты пошел бы?

– Не знаю… – Петя задрожал. – Мама сказала, если ты пойдешь, это ее убьет.

Этот Петька ничего еще не понимает! Надо вести себя так, как Печорин перед пистолетом Грушницкого, как Лермонтов перед Мартыновым, никому не показать, как разрывается твоя грудь…

– Иди, Петя. Ты можешь подойти к амбару?

– Попробую. Маму заперли, а ключ у этого…

– Скажи маме, пусть не беспокоится. Она права, они не осмелятся. Я не приду. Иди.

Петя умоляюще смотрит на брата.

– Слав!..

– Иди.

Он не позволит брату видеть себя слабым, пусть он запомнит своего Славку со скрещенными на груди руками, таким, каким должно быть истинному революционеру. Он прошел мимо Пети, плотно прикрыл за собой дверь. Введенский стоял у окна.

– Андрей Модестович, я пошел… Скажите Степану Кузьмичу, я не нарушал ни одного его приказа, но на этот раз не могу.

И прежде чем учитель успел опомниться, Славка нырнул в заросли сирени.

Вот он и на аллее. Он дисциплинированный революционер, но революционер должен жить с чистой совестью. Бедная мама!.. Думает, что они не осмелятся. На все осмелятся! Шишмарев добрый, а ведь открыл же стрельбу, когда Славка выпрыгнул с планшетом. Война есть война. Добрым можно быть, когда это не вредит делу, которому ты служишь.

Слава прибавил шагу. Он успеет, но мало ли что может случиться. Кияшко нетерпеливый человек, а Слава не сомневался, что казнь возьмет на себя Кияшко.' Петя ничего не понимает… Скучная какая сейчас сирень. Слава уже не увидит, как будущей весной заполыхают здесь лиловые гроздья. Надо торопиться. Он придет и скажет: «Вот он я». Не боюсь я их. Чуточку, конечно, боюсь, но маму люблю сильнее. Они обязательно спросят, где планшет. Может быть, даже будут пытать. Все равно он ничего не скажет…

Слава не заметил, как он побежал. Интересно, Быстров пожалеет его или не пожалеет? Как не пожалеть? Комсомольцев сейчас по всей волости человек десять, не больше. В такое время каждый из них дорог…

14

Быстров показывался то тут, то там, все его знали, и он всех знал. Появись у людей уверенность, что Советская власть больше не вернется, Быстрову было бы труднее скрываться, но Советская власть вернется – это все знали, и Быстрова везде пускали и прятали. Одни из уважения к нему самому, другие из уважения к должности, которую он занимал, а третьи что ж, третьи просто из-за страха перед Советской властью.

Но как бы там ни было, подвергаясь опасности быть пойманным и расстрелянным, Быстров по-прежнему чувствовал себя в волости хозяином. Всех коммунистов он объединил в отряд, их было немного, человек десять, но Быстров называл его своим боевым соединением. Отрядом Успенского волисполкома! И был это, конечно, довольно странный отряд: партизаны не партизаны, все местные жители, служащие исполкома, сельсоветчики. В общем военизированное соединение коммунистов, из которых в скором времени образуются уже более организованные отряды ЧОН, частей особого назначения.

Коммунисты из отряда, подобно Быстрову, скрывались у знакомых, у верных людей, прятались по избам, овинам и гумнам, а в теплые ночи по логам да перелескам. Но между всеми участниками отряда как бы протянулась невидимая цепочка: стоило Быстрову дать знак, как все появлялись в указанном месте без промедления.

Большого урона белым отряд не причинял, да и не мог причинить, но его мгновенные появления и исчезновения сеяли среди белых беспокойство и панику. Никто не чувствовал себя здесь уверенно.

Впрочем, отряд творил по временам суд и расправу, если кто-нибудь очень уж старательно пытался услужить белым или выдавал семьи красноармейцев и коммунистов. Естественно, Быстров был хорошо осведомлен о том, что и где происходит в его волости…

Сведения, добытые Славой, он переправлял скрывавшемуся под Малоархангельском Шабунину, а тот уже пересылал их в штаб тринадцатой армии. Но когда Слава сообщил о приказе, полученном командиром полка, и передал подробности разговоров, шедших в штабе, да еще сказал о карте, на которой был вычерчен маршрут, Быстров, будучи человеком военным, догадался о важности приказа и приказал Славке во что бы то ни стало выкрасть его из штаба.

Приказа в планшете не оказалось, командир полка был опытным и дисциплинированным офицером. Приказ, как это и должно было быть, находился в походном сейфе, но карта, личная карта командира, его оперативная карта, где он начертил маршрут следования полка, находилась, естественно, при нем…

Получив планшет, Быстров сразу же понял: карту следовало как нельзя быстрее переслать в штаб тринадцатой армии, пока что еще отступающей под натиском деникинцев. И Быстров принялся прикидывать, как быстрее и надежнее переслать карту, как вдруг ему донесли о решении, принятом обокраденным командиром…

На какое-то время забота о спасении Славы Ознобишина и его матери отодвинула на задний план все остальные дела.

Положение вещей ясно. Полк выступал – это стало очевидным – с вечера. Однако до того, как покинуть Успенское, решено казнить Веру Васильевну Ознобишину. На площади поставили виселицу. Быстров не сомневался, узнай об этом Славка, он добровольно бы явился к белым. Поэтому Введенскому строго-настрого было запрещено говорить о чем-либо мальчику. Но нельзя было допустить и гибели Веры Васильевны. Ее спасение Быстров считал первоочередной задачей успенских коммунистов.

Он передал по цепи команду, и перед рассветом на кладбище собрались восемь коммунистов. Что делать? Отбить?.. Слишком уж мало людей! Но ничего другого не оставалось…

Быстров приказал подготовить пулемет, оружие и, когда Веру Васильевну поведут на казнь, открыть по карателям стрельбу. На это он выделил пятерых человек, каждому нашел свое место. Отбить Веру Васильевну он взял на себя, выбрав в помощники лихого и бесшабашного военкома Еремеева и смелого, никогда не теряющегося работника исполкома Семина. Но тут вмешался Данилочкин, рассудительный, хозяйственный мужичок, заведующий земельным отделом.

– А если снять часового, открыть амбар да увезти ее поперек седла?

– Там такие болты…

– Ключами.

– Ключи у белых.

– Никогда не поверю, чтоб у Астахова не было вторых ключей.

– А что, – согласился Быстров. – Попробую, поговорю с Астаховым.

Так и решили. Быстров пойдет в дом. Один. Тоже требуется отчаянная смелость, но это уж его дело. Короче, Астахова он берет на себя. Остальным ждать. Зайцеву с лошадью быть за астаховским овином.

…Небо стало сереть, когда Степан Кузьмич взобрался со стороны Поповки на забор астаховского двора, поднялся на крышу лавки, перебрался к слуховому окну, влез на чердак и прошел через сени в кухню.

– Здравствуй, тетка, – позвал он кухарку Надежду.

Та не раз видела Быстрова, обомлела, даже присела на скамейку со страху.

– Позови хозяина, – приказал Быстров. – Да тихо, чтоб никто ничего. Скажи, с коровой что-нибудь. Смотри!

Сила Быстрова заключалась еще и в том, что он умел верить людям, а Надежда была из тех простых сметливых русских баб, у которых отчаянные мужики всегда вызывали восхищение.

Она прошла в кладовую, где ночевал Павел Федорович. Он не спал, все прислушивался к тому, что происходит в штабе.

– Дело к вам, зайдите…

Надежда зря не позовет. Павел Федорович пошел за ней, открыл дверь и обомлел не меньше своей работницы.

– Здравствуйте, – сказал Быстров. – Времени у меня мало. Видите? – он достал из кармана небольшой офицерский маузер. – Понимаете?

– Понимаю, – подтвердил Павел Федорович.

– Быстренько вторые ключи от амбара.

– У меня их нет. – Павел Федорович покачал головой. – Все ключи у меня забрали.

Быстров усмехнулся.

– Так я вам и поверил.

Павел Федорович колебался лишь несколько секунд.

– Сейчас.

Быстров поиграл маузером.

– Предупреждаю, если кто войдет вместо вас, стреляю, а если пристрелят меня, не позднее сегодняшнего вечера Еремеев отправит вас вслед за мной.

– Об этом можно не говорить, – пробормотал Павел Федорович, аккуратно прикрывая за собой дверь.

Последующие секунды, как потом признавался сам Быстров, показались ему часами. Но дверь приоткрылась, и… показался все тот же Павел Федорович.

– Вот… – Он положил на стол два ключа. – От обоих замков. Все?

– Все, – подтвердил Быстров. – Мне только одно удивительно, почему вы сами не выпустили жену своего брата?

– А я в чужие дела не мешаюсь, – возразил Павел Федорович. – Жена не моя, а хозяйство мое, я им рисковать не намерен.

Быстров насмешливо взглянул на Астахова.

– Эх вы.

– Пожалуйста, – сказал Павел Федорович. – Я вас не видал и ничего не давал.

– Не волнуйтесь, – усмехнулся Быстров. – Ключи я вам скоро верну.

Он прошел через сени, рискуя встретиться с кем-нибудь из солдат или офицеров, поднялся по лестнице на чердак и скрылся так же незаметно, как и появился. Не успел он дойти до церкви, как возле исполкома послышался шум. Быстров свернул и дворами добрался до сторожки: сомнений не было, белые выступали из Успенского.

Осторожно постучал к хромому Григорию, тот всегда начеку, Быстров с ним все время поддерживал связь, однако самого его увидеть в эту минуту Григорий не ожидал.

– Что происходит?

– Выступают.

– А это?

Быстров указал в сторону виселицы.

– Остается ихний ротмистр и сколько-то солдат, сделают свое дело и догонят.