Текст книги "Оперативная карта"
Автор книги: Лев Овалов
Жанр:
Прочие приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
Annotation
Лев Овалов
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
В ЖИЗНИ ВСЕГДА ЕСТЬ МЕСТО ПОДВИГАМ!
РЕКВИЕМ СЕРЕЖЕ АНДРЕЕВУ
notes
1
2
3
Лев Овалов
ОПЕРАТИВНАЯ КАРТА
1
Осень в тот год не затянулась, снег выпал в ноябре, лужи вскоре покрыло ледком, и он звонко похрустывал под ногами.
Вера Васильевна собиралась на занятия в школу так же тщательно, как и в Москве, отглаживала блузку и юбку, прихорашивалась, укладывала в сумку учебники и тетради…
Сперва она терялась, не представляла себе, как это она будет преподавать в деревенской школе французский язык… Некрасовских детей, толком не знающих даже родного языка, обучать языку Малерба и Ронсара! В той самой деревне, где книжные шкафы из помещичьих библиотек развезли по избам, а томики в шагреневых переплетах пошвыряли в грязь… Кому нужны в этой дикой сутолоке Малерб и Ронсар?
Однако занятия в деревенской школе шли полным ходом. Подростки самых разных возрастов сидели во всех классах, и одни из них действительно мечтали о стихах, а другие спасались от воинской повинности…
Старший сын Веры Васильевны Слава учился в предпоследнем классе, последнего не существовало, по возрасту нашлись бы ученики и для последнего, но учителям не хотелось выпускать недоучек.
Московский гимназист привыкал к деревенской школе. Вероятно, о петровских реформах и перекрестном опылении в Москве можно было получить более обстоятельные сведения, но зато здесь самая доподлинная суровая действительность врывалась в жизнь на каждом шагу.
Ученики в школе меньше всего говорили об уроках. Мужички загодя готовились к весне. Революция революцией, а пить-есть тоже надо, рабочему классу, оно конечно, требуется помочь, однако хлебушко тоже невредно припрятать, особливо покуда еще он не смолот, – обвести вокруг пальца пришедший в село продотряд не так-то просто…
Сам Славка пока что придерживался нейтралитета.
Конечно, хлеб всем нужен, но он то и дело слышал причитанья Павла Федоровича Астахова, брата ушедшего в Красную Армию отчима, и других мужиков: «Как бы самим не положить зубы на полку».
Поэтому на первых порах мальчик дружил только с двумя существами – с Федосеем и Бобиком. Бобка хоть и дворняга, но отличный сторожевой пес, он признавал лишь одного хозяина, Павла Федоровича, и вдруг мальчик его завоевал. Павел Федорович не позволял кормить Бобку досыта – «голодный пес злее», – и мальчик тайком таскал для него хлеб и кости. Наконец пес снизошел к мальчику, стал позволять ему привязывать и отвязывать себя и даже тискать зубастую морду.
Федосей, работник Астахова, хлеба ел досыта, но Славка, кажется, оказался первым человеком, который принялся рассуждать с ним об отвлеченных материях. Федосею приказывали, покрикивали на него, срывали на нем зло, а Славка, например, вздумал ему объяснять, что это уж, мол, так спокон веков заведено, что музы молчат, когда гремят пушки. Мальчик пересказывал Федосею прочтенные книги, и тот искренне удивлялся всяким необыкновенным историям и еще больше тому, как это столько можно прочесть, и Славке это льстило еще больше, чем Федосею внимание образованного мальчика.
Сперва все мужики казались Славке на одно лицо. Заскорузлые, в одинаковых рыжих или коричневых зипунах, с бедным набором слов, с мелочными интересами. Однако своих одноклассников Славка различал очень хорошо, а ведь они были дети своих отцов, и так, постепенно он начал различать и отцов, постепенно одно общее лицо преобразилось для него в сотни разных неповторимых лиц.
Но за книгами Слава Ознобишин охотился еще больше, чем за впечатлениями окружающей его жизни. Он услышал о народном доме и сделался его постоянным посетителем.
Успенский народный дом для краткости именовали нардомом, так решением волисполкома переименовали дом помещика Светлова, бросившего свое обиталище на произвол судьбы в первые дни революции.
Заведовать нардомом поручили бывшему питерскому адвокату Виктору Владимировичу Андриевскому, бежавшему, наоборот, из Петрограда в Успенское.
В нардоме проводились всевозможные собрания, устраивались спектакли, там была библиотека, и он стал излюбленным местом окрестной интеллигенции и молодежи. И если где-то в мире происходили невероятные события, то в Успенском каждый последующий день в общем-то напоминал предыдущий, в школе по утрам шли размеренным ходом занятия, в нардоме по вечерам устраивались танцы, и казалось, ничто не способно возмутить мирное течение обычной сельской жизни. Но так было до одного памятного дня.
Преподаватель литературы, он же директор школы, Иван Тихонович Демьянов, местный уроженец, вернувшийся после революции в родные места, задал как-то своим ученикам урок – выучить наизусть по стихотворению.
– Выучить, господа-товарищи, к пятнице по стихотворению. По вашему вольному выбору. Но тема, конечно, русский народ. Судьба, так сказать, народа. Понятно? Посмотрим, как вы усвоили литературу. Будем считать это устным экзаменом для перехода в следующий класс…
Итак, к пятнице все зубрили стихи.
Иван Тихонович уселся за стол, раскрыл школьный журнал, и… пошло!
«Друг мой, брат мой, усталый страдающий брат», «Вырыта заступом яма глубокая, жизнь бесприютная, жизнь одинокая», «Выдь на Волгу, чей стон раздается»…
Чтецы постанывали, Иван Тихонович удовлетворенно улыбался и то и дело провозглашал:
– Отлично! Хорошо! Четыре! Пять!
Пока не дошла очередь до Ознобишина.
Тут никто в успехе не сомневался, Славка по литературе успевал лучше всех и вдруг… начал читать такие стихи, которые не только весь класс, но и самого Ивана Тихоновича привели в полное недоумение.
– Это что же за стихи? – внезапно прервал учитель ученика.
– Блок, – ответил ученик. – Александр Блок.
– Слыхал о таком, – сказал учитель. – А все-таки?
– «Двенадцать».
– Это не стихи, а декадентство, – сказал учитель. – Слышали такое слово? Декаданс. Упадок. Французская болезнь… При чем здесь Россия?
Иван Тихонович обратился за поддержкой к классу:
– Пусть тот, кто понял стихи, поднимет руку.
Разумеется, руки не поднял никто.
Вне себя от обиды, Славка махнул рукой и выбежал прочь из класса.
Прямым ходом помчался он из школы в нардом и рассказал Андриевскому об инциденте. Того это позабавило, и, в свою очередь, он в тот же самый день позабавил рассказом об этом происшествии самого Быстрова.
А Быстров вдруг вызвал Ознобишина к себе…
Сам Степан Кузьмич Быстров, глава местных коммунистов и гроза кулаков и помещиков!
– А ну, а ну! – сказал он смущенному мальчику. – Что там за стихи, которыми ты взбудоражил всю школу?
На этот раз Славка прочел Блока Быстрову…
И кто бы мог подумать, что именно Александр Блок дал тринадцатилетнему школьнику Вячеславу Ознобишину рекомендацию для вступления в Российский Коммунистический Союз Молодежи!
Трудно сказать, что понял, и понял ли вообще Быстров поэму, но слова о том, что
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем…
не могли не покорить Быстрова своей ясностью и категоричностью.
– Мне давно уже нужен такой парень, – заверил он Ознобишина. – Организуй-ка ты мне в коммунистический союз учащихся, давно пора объединить нашу молодежь на подвиги во имя Советской власти.
Славка не знал ни что ответить, ни что сделать для того, чтобы объединить молодежь на подвиги…
– Да кто пойдет? – неуверенно произнес он. – Кто меня послушает?..
– А ты не робей, или забыл, что сказал? – решительно объявил Быстров. – Революционный держите шаг!
…Славка вышел из исполкома с бумажкой, написанной витиеватым писарским почерком:
«Циркулярно. Всем сельсоветам… Предлагается с получением сего выслать двух делегатов в возрасте от 13 до 18 лет в воскресенье 11 мая 1919 года в помещение Успенской трудовой школы к 10 час. утра с продуктами питания лично для себя на весь день…»
И 11 мая 1919 года произошло первое собрание молодежи, где провели запись всех желающих вступить в Коммунистический союз молодежи и на котором по предложению Успенского волкома РКП (большевиков) товарища Ознобишина избрали секретарем волостной комсомольской организации.
2
Великие события часто начинаются со слухов, а то и так, с пустых разговоров. На что уж событие – отступление Красной! Армии и приход белогвардейцев, а ведь слухам никто не верил до тех пор, пока не произошло само событие, да и оно-то произошло как-то так маловероятно и невыразительно, будто это не событие, а просто малозначительный эпизод обычного будничного существования.
Проскользнули какие-то сообщения в газетах, да и газеты-то поступали нерегулярно, точно они существовали сами по себе, а Успенское само по себе, доходили какие-то слухи, некоторые люди определенно утверждали, что Деникин вот-вот придет, но шло это все стороной и не имело, так сказать, никакой осязаемости, а ведь русский человек, как известно, не верит словам, ему все надо увидеть, пощупать собственными руками…
До поры до времени занятия в Успенском исполкоме шли своим чередом, власть подбирала где можно хлеб, хотя и без особого нажима, делила и переделяла землю, от случая к случаю разбирались какие-то гражданские дела, и только само начальство в исполкоме, увы, редело день ото дня, да еще Быстров становился все мрачнее и мрачнее, точно приближающиеся события отбрасывали на него свою тень…
Однажды под утро Славу точно кто-то толкнул в бок. Он открыл глаза. Никого. Спит младший брат Петя. Спит мама. Петя спит по-мужски, даже по-мужицки, сопит, время от времени похрапывает, лицо сердитое, точно серьезные заботы не оставляют его и во сне. Раннее утро шелестело за окном, и ровное мамино дыхание сливалось с шелестом листвы. Однако ощущение тревоги не проходило. Слава прислушался. Откуда-то доносился скрип телеги, гул голосов. Мальчик соскочил с дивана, надел штаны, рубашку, туфли на веревочной подошве и скользнул в окно.
Возле волисполкома стояло более десяти подвод, мужики и делопроизводители во главе с секретарем исполкома Дмитрием Фомичом Никитиным таскали бумаги, всякие там папки и пачки и бросали их на телеги.
Мальчик встал рядом, хотел спросить Дмитрия Фомича, куда это везут столько бумаг, но тот даже не обратил на него внимания. «Эвакуируются», – вспомнил Слава модное слово и с грустью подумал, что сейчас до него никому нет дела, ему даже эвакуироваться не нужно, настолько он никому не опасен.
Обоз с бумагами тронулся и исчез под горой.
Славе показалось, что его бросили. Оставалось только вернуться домой.
Он пришел, взялся за книгу. Не читалось, а тут еще послышался стук. Стучит-постукивает култыжка дяди Гриши, сторожа волисполкома, он вернулся с войны без ноги. Слышится недовольный голос Павла Федоровича Астахова. Он уже знает об эвакуации, об этом можно судить по его тону. Прежде он заискивал перед дядей Гришей…
Григорий, приложив палец к губам, – тссс! – показал куда-то себе за ухо.
– Что это еще за новости? – недовольно спросил Павел Федорович.
– Мне бы Славу… Вячеслав Николаича, – с усмешечкой произнес Григорий. – Кролики…
– Чего кролики?
– Разбежались. Язви их! Не поймаешь при одной ноге. Помочи прошу у Вячеслав Николаича…
Над Григорием потешались в деревне за то, что он разводил кроликов, кроликов крестьяне равняли с кошками.
Мальчик встрепенулся, отношение сторожа льстило: с того времени, как Слава Ознобишин стал секретарем волостного комитета молодежи, Григорий признавал его за начальство.
Слава опрометью выскочил из дому. Григорий поскрипывал сзади деревянной ногой.
– Да погоди ты, Славка… Дело-то видишь какое…
Слава остановился.
– Степан Кузьмич ждет, приказал звать втихую, в комитет партии созывает.
– Кого, коммунистов?
– Коммунистов, брат, уже нет, молодежь он ждет – вот кого!
– Значит, кролики…
– Какие там кролики!
В помещении волостного комитета находились все комсомольцы, что жили в Успенском. Они, как в школе, аккуратно сидели на скамейках вдоль выбеленных стен. Быстров вошел вслед за Славой, стал у стола, невеселыми глазами посмотрел на комсомольцев.
– Товарищи! – сказал он. – Нам пришлось временно оставить Успенское. Неизвестно, как скоро придут деникинцы, но вы должны быть готовы. Первое ваше испытание в жизни…
«Нет, не те слова, – с горечью подумал Слава. – Надо бы что-нибудь военное. Определенное. Раздать оружие, например…»
В голубых глазах Быстрова отчаяние.
– Мы ушли… – Он поправился: – Уходим… А вы остаетесь…
– Что же нам делать? – спросил Слава.
– Ничего не делать. Вы – дети. – Самое, самое оскорбительное, что он мог сказать! – Вы никому не страшны, будете вести себя разумно, деникинцы не обратят на вас внимания…
«До чего плохо я говорю, – подумал Быстров. – Разве с ними так надо?..» Внезапно лицо его светлеет, голос крепнет, от прежней виноватости, неуверенности нет и следа.
– Но вы – коммунисты. Почти коммунисты. Вы стали коммунистами раньше, чем стали взрослыми. Поэтому дисциплина, порядок и молчание! Мы хотим вас сохранить, и вы обязаны подчиниться. У коммунистов впереди еще большая дорога…
Все ждали наставления, но он неожиданно оборвал:
– А теперь по домам… – Подошел к каждому и каждому пожал руку. – Расходитесь. По одному. А ты, Слава, задержись.
Степан Кузьмич поплотнее закрыл двери.
– Слушай внимательно. – Глаза у Быстрова голубые и печальные. – Никуда мы не уходим, будем по логам, по задворьям скрываться. Воевать! Тебе – ждать. Все примечать и на ус мотать. – Быстров щипнул мальчика за верхнюю губу. – Усов нет, а все равно наматывай. Поручения будут, а пока – через день за реку, часов около пяти, на опушке, повыше усадьбы Введенского… Веди себя смирно, ни с кем не ссорься. Ваш дом обязательно под постой начальству отведут… Смекнул?
Они сидели в большой пустой комнате. В последний раз. Мальчик и Революционер. Слава на диване, Быстров на столе.
Степан Кузьмич поставил ногу на стул, обнял колено, голос приглушил, точно сказку рассказывает.
– На Озерне, повыше омута, над поповским перекатом, вверх, в березняк, за кустами… Умеешь по-перепелиному? – Он втягивает губы и певуче нащелкивает тонкий перепелиный клич: – Пить-пить-пить! Пить-пить-пить! – Сперва длинное «пить» и затем два коротких.
Славка повторяет, но у него так не получается. За окном раздается тарахтенье дрожек.
– Есть кто? – слышится властный голос.
Степан Кузьмич вскочил… Знакомый голос!
Вошел высокий небритый человек в потертой солдатской шинели и черной суконной шапке-ушанке, подбитой заячьим мехом.
Быстров вытянулся.
– Афанасий Петрович?! Здравствуйте, товарищ Шабунин!
– Здравствуйте, Степан Кузьмич… – Приезжий взглядом обвел комнату. – Где же все?
– Нормально, за околицей…
– А это кто?
Шабунин оценивающим взглядом посмотрел на мальчика.
– Руководитель местной коммунистической молодежи.
Шабунин слегка улыбнулся.
– Не мал?
– Мал, да дорог, – серьезно ответил Быстров. – А вы к нам каким образом?
– Поделили уезд и разъехались, хотим знать, что оставляем и что найдем.
В комнате темнеет. На стенах белеют пятна. Плакаты Быстров эвакуировал вместе с бумагами исполкома.
Слава сжался в комок, ему очень хочется остаться. Шабунин опустился на диван, кивнул Быстрову:
– Докладывайте обстановку.
– Документы отправлены под Тулу с секретарем исполкома. Учителя предупреждены, занятий не начинать… Население тоже. В случае, кто подастся к деникинцам, ответит по всей строгости…
Шабунин нетерпеливо перебил:
– Ну, а сам, сами? Коммунисты эвакуировались?
Быстров нахмурился.
– Непроявившие себя оставлены по домам.
– А проявившие?
– Собраны в кулак. Отрядик сформировали…
– Что будете делать?
– Появляться то здесь, то там. Советская власть не кончилась. Не давать жизни дезертирам. Нападать на мелкие части противника…
Шабунин пристально посмотрел в окно. Кто-то кричал визгливо, жалобно: то ли кого бьют, то ли оплакивают. Быстров не обращал внимания на крик, и Шабунин отвернулся от окна.
– Уверены, что Советская власть не кончилась?
– Уверен.
– И я уверен.
Славка слушал как завороженный и думал: «Вот что делает людей коммунистами: доверие и уверенность. Доверие и уверенность приносят победу в самых невероятных обстоятельствах…»
Шабунин сжал губы, покачал головой, точно не слышно сказал что-то самому себе, и лишь потом обратился к Быстрову:
– Должен сказать, что положение весьма катастрофическое. – Сердито посмотрел на Славку, точно тот во всем виноват, и пригрозил ему: – А ты слушай да помалкивай, мы языкастых не любим.
Его учили помалкивать, но лишь много позже узнал он, что не болтать языком и жить молча – совсем неравноценные вещи.
– …Малоархангельск мы сдадим. Сдадим Ново-силы И Орел, вероятно, сдадим. Фронт откатился к Туле. Но Тулу не сдадим. Это не предположение. Так сказал Ленин. Они рвутся к Москве, но мы отбросим их и погоним, и чем меньше перегибов с крестьянами, тем скорее погоним…
Быстров тряхнул головой, льняная прядь наползла на глаза, рукою взъерошил волосы.
– Разрешите обратиться к уездному комитету партии?
– Обращайся, – Шабунин поморщился. – Знаю, что скажешь, и наперед говорю: отказ.
– Много коммунистов ушло в армию?
– Кого послали, но кого велят и придержать. Сейчас тут – тот же фронт… Требуется разумное равновесие.
Быстров с надеждой в голосе сказал:
– Архив отправлен, исполком эвакуирован, к появлению врага все подготовлено. Разрешите на фронт? Афанасий Петрович, я очень прошу!
– Нет, нет, – сухо обрезал тот, – мы не можем оголять тыл. В армию всем хочется, а отодвинется фронт, кто здесь останется?
Молча протянул Быстрову руку, подошел к дивану, протянул руку Славке и сказал:
– Ну, я пошел.
Втроем вышли на крыльцо. На козлах тарантаса дремал парень в брезентовом плаще.
– Селиванов!
Парень встрепенулся, задергал вожжами.
– Давай в Покровское.
На речке кто-то стучал вальком, девка или баба делает свое дело, полощет белье.
– Все нормально, – негромко сказал Шабунин и, сидя уже в тарантасе, озабоченно спросил: – А как ваши люди, Степан Кузьмич, вы в них уверены?
Вместо ответа Быстров сунул в рот два пальца и свистнул. Тотчас же издали послышался ответный свист, конский топот и чьи-то голоса.
Шабунин обернулся: из-за дальних изб к волисполкому мчалось несколько всадников.
– Прямо как в иллюзионе, – сказал Шабунин, – но запомните: здесь вам придется хватить лиха не меньше, чем на фронте.
– Это, конечно, что и говорить… – вздохнул Быстров.
– Ну, вот и договорились, – Шабунин легонько хлопнул кучера по плечу. – Поехали.
– Кто это? – спросил Слава, когда они отъехали.
– Секретарь укома. Серьезный мужик… А ну, как кричат перепела? – повернулся Быстров к мальчику. – Давай, давай!
Слава подумал, что это очень уж неконспиративно, но подчинился приказу:
– Пить-пить-пить!
И задохнулся от жуткого предчувствия опасности.
3
День стоял удивительный, солнечный и в то же время прохладный, какие бывают только в бабье лето. В открытое окно библиотеки народного дома вместе с неясными сельскими шумами лилось жужжанье запоздалой пчелы, еще собирающей нектар с последних осенних цветов.
Здесь же пахло старым устоявшимся деревом и благородною книжною пылью библиотечных шкафов.
Слава сидел в громадном кресле павловских времен, вплотную придвинутом к окну. На коленях у мальчика лежали книги. А за спиной вздыхал заведующий нардомом, бывший адвокат Андриевский. Он все пишет. Интересно, кому? О чем? Наверное, письма родственникам в Санкт-Петербург, как неизменно зовет он Петроград? Мол, живы, не беспокойтесь, все хорошо… А может быть, заговорщицкие письма? От него этого можно ждать, не любит он Советскую власть… Думая об этом, Слава смотрит в окно на синее небо, на застывшие деревья в саду. Тургеневский день. День из какого-нибудь романа. Из «Рудина» или «Базарова». Впрочем «Базарова» не существует. «Отцы и дети». Отцов и детей тоже не существует. Андриевские не отцы, и Ознобишины им не дети…
Слава вздрогнул, услыхав знакомый голос.
– Что это вы тут пишете, Виктор Владимирович?
Слава поднял голову над спинкой кресла. В дверях библиотеки стоял Быстров, похлопывая ременным хлыстиком по запыленным сапогам. Думают, что он уехал, а он не уехал – ездит себе по волости, появляется то тут, то там, даже вот в нардом заглядывает.
Быстров бросил небрежный взгляд на Славу.
– А, и ты здесь…
И снова спокойно и негромко спросил Андриевского:
– Что пишете?
Андриевский встал.
– Письма.
– Интересно…
Быстров протянул руку, и… Андриевский подал ему дрожащей рукой сероватый листок.
– Мечтаете вернуться в Петроград? – Быстров вернул письмо. – Не советую.
– Я вас не понимаю.
Быстров сел, и Андриевский, немного подумав, тоже сел.
– Проезжал мимо, нарочно завернул предупредить, – сказал Быстров.
– Я весь внимание.
– Вы газеты читаете?
– Иногда.
– О положении на фронте осведомлены?
– Приблизительно.
– Н-да, положение того… – Быстров испытующе посмотрел на Андриевского. – Может случиться, Деникин докатится и до нас…
– Когда?
– Не торопитесь, может, и не докатится. А если докатится, то ненадолго. На всякий случай я и хочу вас предупредить…
Андриевский спросил, стараясь не встречаться взглядом с Быстровым:
– Меня?
– Вас. Именно вас!
…Слава еще не понимает, к чему клонит Быстров, но чувствует, что между ними дуэль…
– Не вздумайте уезжать ни в Петроград, ни вообще. Вы останетесь здесь, будете охранять этот дом. Сохраните все народное имущество. Вам ничего не грозит со стороны деникинцев, но вести себя лояльно. Понятно?
– Простите, не вполне понимаю… – Андриевский, кажется, действительно не понял Быстрова. – Если придет Деникин… Вы хотите связать мне руки?
– Вот именно.
– Превратить в сторожа народного имущества?
– Вот именно.
– Ну, знаете ли… Слишком многого вы хотите от меня, Степан Кузьмич!
– Я хочу сохранить этот дом и все это – книги и прочее для наших людей.
– А вы не думаете, что этот дом возвратят владельцам?
– Не успеют! – Быстров повернулся к Славе. – Ты слышал разговор? Вот мы и поручим тебе помогать Виктору Владимировичу.
Андриевский смерил Славу уничтожающим взглядом.
– Ему?
– Не одному ему, конечно, – молодежи…
«Зря Быстров ему так доверяет, – подумал Слава, – мы бы и без него справились. Неужели Степан Кузьмич не замечает, как ехидно он кривит рот?»
Андриевский между тем встал и, картинно закинув голову, спросил Быстрова:
– Вы знаете, что отличает большевиков от всех политических партий? То, что они вмешивают политику во все области человеческой жизни, ничего не хотят оставить вне политики… – Андриевский встал, прислонился спиной к книжному шкафу. – Взрослые ответственны за свои поступки, да и то не все. Но для чего вы вмешиваете в политику детей?
– Чтобы некоторые взрослые меньше занимались политикой! Ну как, вы согласны на мое предложение? – Быстров ударил хлыстом по голенищу.
Андриевский пожал плечами:
– Я не против, что в моих силах…
– Ну вот и договорились, а ты, Славка, скажи ребятам – пускай сюда ходят, читают, танцуют, устраивают спектакли. Виктор Владимирович даст тебе вторые ключи…
– И не подумаю! – Андриевский побагровел.
– Даст, – сказал Быстров, будто не слышал Андриевского. – Ты будешь здесь представителем молодежи, и если… – Быстров секунду помедлил, будто раздумывая, как назвать Андриевского – господином или товарищем. – Если гражданин Андриевский позволит себе какую-нибудь провокацию и я узнаю, то… пусть пеняет на себя. Время сейчас сам знает какое. Ну, а если по вине гражданина Андриевского с твоей головы упадет хоть один волос, то опять-таки ему завидовать не придется. Пошли. – Быстров взял Славу под руку. – Вечером еду в Тулу.
Слава понял, что с таким же успехом Быстров мог назвать Орел, Курск, Москву, – никуда он не уедет…
Спустились с крыльца, свернули в аллею. Сирень давно отцвела, рыжие, кисти пошли в семена. Слава дивился Быстрову, никуда он не уезжает, ничего не боится. Он кого-то напоминает Славе, идет не свойственной ему медленной походкой – за ним никогда не поспеть, а тут точно прогуливается.
Пахнет медом, душистым липовым медом, звенит пчела, вьется вокруг головы. Слава отмахивается, но пчела носится вокруг как угорелая – не надо махать руками.
– Ну, прощай, – наконец произнес Быстров.
Слава не успел и ответить, ничего не успел сообразить, как Быстров нырнул в заросли сирени – и его уже нет. Куда это он? Если в Семичастную, не миновать усадьбы Введенского, учителя географии Андрея Модестовича, а тот не слишком обожает Советскую власть. Как это Степан Кузьмич не боится?
4
Несколько дней тишины, и вдруг они появились. Должно быть, спешили. Небольшой конный отряд. Обычные кавалеристы вперемежку с казаками. Черные маслины в розовом винегрете. Спешились у церкви, квартир не искали, пошли по избам, лишь бы пожрать да прихватить чего на дорогу. «А ну, хозяйка, собери…» – «Да чего собрать-то». – «Шти, вот что. Момент!» Кавалеристы умеют кур ловить. Раз, раз!.. «Да что ж вы, разбойники, делаете!» – «Твое дело, тетка, пожарить, а наше пошарить». Пожрать, и опять на коней…
Астаховых миновали. К ним обычно заворачивало начальство. Обойдут – не обойдут, обойдут – не обойдут, любит – не любит…
Любит! Нервный стук в стекло. Никуда не денешься, выходи. Появилась Надежда, батрачка Астаховых, за нею Павел Федорович.
– Кто тут хозяин?
Офицер, сопровождаемый четырьмя казаками. Подтянут. Брит. Молод. Любезен.
– Э-э… Ротмистр Гонсовский! С кем имею честь? – С этаким прононсом: Гоннсовский! И даже с полупоклоном. – Э-э… Пардон… В силу обстоятельств военного времени обязан произвести осмотр помещения…
И опять этакий легкий жест рукой: извините, ничего не поделаешь…
Вера Васильевна читала. Надо же делать вид, что сохраняешь полное присутствие духа.
– Пардон… Откройте.
Офицерский пальчик постучал по сундуку.
– Заховали куда-то ключ.
Наивный человек Павел Федорович!
Ротмистр к одному из подручных:
– Ефим, взломать…
Павел Федорович кинулся к сундуку.
– Я открою!
Наволочки, простыни, исподние юбки, рубашки, штуки сатина, мадаполама…
– Ефим… – Ротмистр пальчиком указал на простыни. – Для нужд армии… Офицерам тоже нужно на чем-то спать. Ефим, а теперь – если вам что требуется…
Казакам требуется мануфактура. Три, четыре, пять. Вернулись в залу. Легкий полупоклон в сторону Веры Васильевны.
– Пап-ра-шу открыть чемоданы.
Казаки раструсили белье по столу: детские штанишки, старые блузки…
Вера Васильевна сберегла один гарнитур – воспоминанье о лучших временах, рубашка и панталоны, французский батист, кружева, нежность, воздух… Пушистое облачко легло на стол. Гонсовский балетным жестом простер над ним руку, и… облачко растаяло.
– Простите. Но… Бывают обстоятельства, когда и офицеры нуждаются в таких…
Лицо ротмистра осенила туча, он строго взглянул на Павла Федоровича.
– На два слова. Масло?
– Сметана есть.
– Сметану не берем.
– Не сбивали еще.
– Проводите в погреб.
В погребе бочки полторы сливок, Павел Федорович не спешил сбивать масло. Бочонок с топленым маслом врыт в землю, притрушен землей.
Гонсовский заглянул в бочки.
– Пейте, ребята, – разрешил он казакам. – Полезная штука.
Павел Федорович нашел даже кружку.
– Угощайтесь.
Казаки зачерпнули. Раз. Другой. Много ли выпьешь кислых сливок?
– Пошли…
Гонсовский чего-то искал.
– А здесь что?
Указал на амбар, сложенный из рыжего известняка.
– Хозяйственный скарб.
Откройте.
Ох, как не хотелось Павлу Федоровичу открывать амбар! Но возразить не осмелился.
Возразил другой – Бобка! Залаял, затявкал, загавкал, забрехал, залился всеми собачьими голосами: прочь, прочь, не пущу! Уходите! Неистово залился…
Гонсовский испуганно оглянулся.
– Где это?
– Не бойтесь, на цепи, – успокоил Павел Федорович. – За амбаром, на пасеке.
– А у вас пасека?
– Небольшая, для себя.
В амбаре пустынно и холодно, здесь бывало побольше добра, а сейчас – сбруя по стенам, части от косилок, от молотилок, мелкий инвентарь – топоры, вилы, лопаты…
– А это что?
Точно не видел!
Семенной овес. Отличный, трижды сортированный овес. Без васильков, без сурепки.
– Овес.
Гонсовский запустил руку в закром, ласково и вкрадчиво захватил зерно в горсть, раскрыл ладонь, рассматривая овес, точно жемчуг, овес и лился с ладони, как жемчуг.
– Ефим, быстро! За подводами!
Ефим повернулся, засеменил, почти побежал. Павел Федорович чуть не заплакал.
– Ведь это ж семена. Семена, поймите. Ведь это ж хозяйство…
– Любезный… – Гонсовский опять стал Гон’нсовским. – Мы поймем друг друга. Служение отечеству требует жертв. И с нашей стороны и с вашей. Я бы мог реквизировать фураж, но не хочу, не нахожу нужным, беру от вас этот овес как доброхотное даяние, могу даже выдать расписку. Считайте, овес у вас забрал сам генерал Деникин. Когда Антон Иванович займет Москву, законные власти возместят все…
Насмехается, сукин сын!
Слава шел, чуть отстав от Гонсовского. Офицер вел себя как на балу, даже непонятно, почему всхлипнул Павел Федорович, всё вежливо и не обидно.
– Не волнуйтесь, вас не заставят пошевельнуть мизинцем, – успокоил Гонсовский хозяина. – Мы сами погрузим.
Должно быть, фураж-то он и искал!
– А пока покажите пасеку.
Небрежной походочкой вышел из амбара и завернул за угол. Пчелы игнорировали посетителей, зато Бобка выходил из себя. На пасеке тоже амбар, поменьше, где хранились принадлежности пчеловодства. Бобка, привязанный на цепь у двери амбара, выкопал под амбаром нору и обычно дремал там. Но сейчас метался, прыгал, выходил из себя.
Гонсовский любезно осклабился.
– Зайдемте-с?
Павел Федорович ногой придержал собаку, снял замок, открыл дверь.
– Заходите.
Слава потрепал Бобку, вошел за остальными. Пес не унимался: брехал, брехал…
Гонсовский обошел и этот амбарчик, он и здесь заприметил в углу бидоны.
– Выкати-ка, – приказал он одному из казаков. – Поглядим, что здесь за сметана…
– Там мед, – глухим голосом промолвил Павел Федорович. – Для подкормки пчел.
– Ошибаетесь, – весело поправил Гонсовский. – Для подкормки кавалергардов его императорского величества.
Казак выкатил бидон, второй, поднял с одного крышку.
– Пробуй, – приказал Гонсовский.
Казак запустил руку в бидон, пальцами достал комок засахарившегося меда, с аппетитом откусил, еще откусил…
– Сладкий? – спросил Гонсовский.
Казак ухмыльнулся.
– В плепорцию.
Носком сапога Гонсовский тронул бидон.
– Взять.
Казаки покатили бидоны к дверям. Павел Федорович не осмелился возражать. Да он и знал: возражать бесполезно. Это был, так сказать, элегантный грабеж. Все честь по чести, но попробуй возрази.
Однако все-таки нашлось кому возразить.
– Благодарю, – вежливо произнес Гонсовский, слегка наклонив голову, переступил порожек и… закричал что есть силы.
Покуда Павел Федорович мысленно подсчитывал убытки, покуда казаки подкатывали бидоны к дверям, покуда Слава дивился, как легко и весело умеет грабить этот вежливый и, должно быть, опытный по этой части офицер, Бобка выступил в защиту хозяина: рванулся из-под амбара и сквозь голенище сапога прокусил офицеру ногу.
