Текст книги "Оперативная карта"

Автор книги: Лев Овалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– Ах ты…

Для выражения своих чувств господин ротмистр воспользовался весьма нецензурными словами. Взвыл, схватился за ногу, побледнел, его точно подменили, торопливо полез в кобуру за револьвером.

– Ах так…

Щелкнул взведенный курок.

И с такой же стремительностью, с какой пес накинулся на грабителя, Слава бросился к Бобке, прильнул к нему, обнял, заслонил своим туловищем.

– Отойди! – закричал Гонсовский. – Отойди, сукин сын! Пес будет наказан!

Слава еще теснее прижался к Бобке: не мог, не мог он предать друга!

– Отойди, щенок! Тебе говорят…

Казаки с интересом смотрели на своего офицера, они-то хорошо знали, что господин офицер не умеет прощать своих обидчиков.

– Считаю до трех, слышишь? Не отойдешь, пристрелю вместе с собакой!

– Слава!

Позади Гонсовского стоял Павел Федорович. Голос его прервался, визгливая нотка повисла в воздухе. Он не рискнул броситься к мальчику и насильно оттащить его от собаки, чего доброго, Гонсовский не дождется, выстрелит, и тогда поминай как звали, однако и мальчика отдать на расправу не позволяла совесть.

– Уйди, слышишь? Сейчас же уйди…

Казаки знали, ротмистр Гонсовский не врет, им и не такое доводилось видеть…

Павел Федорович забежал сбоку.

– Господин ротмистр, пощадите… Дурак, дурак, разве не видите? Пощадите мать! Мальчишка еще…

Но тут появился Ефим.

– Так что подводы прибыли.

Гонсовский поиграл губами.

– Так, так… – Посмотрел куда-то поверх мальчика. – Вернусь через пять минут. Собаку я все равно не прощу. Чтоб тебя здесь не было. Пеняй потом на себя…

И ушел распорядиться погрузкой овса.

Павел Федорович присел на корточки.

– Чего ваньку валяешь? Не знаешь, что ли? Кутеповские офицеры на все способны. Только мать обездолишь…

Он еще что-то говорил, но Слава уже не слушал. Он прижался к Бобке и вместе с ним полез под амбар. Они забирались все дальше и дальше. «Смотри, Бобка, – бормотал мальчик, – пристрелит он и тебя и меня, я тебя сейчас отпущу, только ты, дурень, не убегай от меня, смотри, без меня ни шагу»… Отстегнул под амбаром ошейник, обнял Бобку за шею и пополз в лаз, ведший в проулок за амбаром.

А ротмистр Гон’нсовский, приказав застелить подводы брезентом и не оставлять в амбаре ни зернышка, вернулся к пасеке, увидел затянутую под амбар цепь, усмехнулся, нагнулся, сунул дуло в дыру и, не глядя, разрядил всю обойму.

5

Кавалерийская часть, которую ротмистр Гон’нсовский обеспечивал фуражом, мелькнула и исчезла где-то в стороне Ливен, и в Успенском снова наступило затишье.

И у Астаховых все вошло в свою колею, Павел Федорович припрятал все, что можно, Федосей и Петя сторожили на хуторе сад. Обмолачивать хлеб Павел Федорович воздерживался, хлеб стоял в скирдах, так легче избежать реквизиций. Кухарки Нюрка и Надежда хлопотали с живностью – коровы, птица, да и лошадей обихаживали они. Вера Васильевна пыталась иногда помочь, но большую часть ее времени поглощали заботы о сыновьях, постоянные постирушки, ремонт и перелицовка одежды и, разумеется, подготовка к урокам в школе – Лафонтен и Мопассан без словаря Макарова не давались: посреди черноземных орловских степей французские вокабулы выветривались из памяти необыкновенно легко. Один Слава ничего не делал, погруженный в мечты о подвигах, впрочем, его и не звали работать. Павел Федорович махнул на него рукой – да лежмя лежала совсем одряхлевшая мать Астахова, Прасковья Егоровна: и рада бы в рай, да грехи не пускали.

К ней первой и проникли завоеватели в образе мордатого молчаливого солдата. Он стоял перед старухой, и здесь-то и увидела его Вера Васильевна: солдат как солдат, маловыразительная физиономия, одет небрежно, хоть и по форме, и белый – на плечах погоны.

Непрошеным посетителям вопросов лучше было и не задавать, так как последовать могли самые непредвиденные ответы, но поскольку солдат предстал перед Верой Васильевной в единственном числе, она рискнула к нему обратиться:

– Вы кто?

Солдат не снизошел до ответа.

Тогда Вера Васильевна осмелела.

– Кто вы такой? – прикрикнула она на солдата. – Что вам нужно?

– Комендант, – соблаговолил сказать он.

– Какой комендант? – растерялась Вера Васильевна.

– Штаба, – добавил солдат. – Мы ваш дом займаем под штаб.

Вера Васильевна все не могла понять.

– Да кто вы такой?

– Гарбуза, – невозмутимо назвался солдат. – Ефрейтор Гарбуза.

– Бог ты мой, решительно ничего не понимаю! – воскликнула Вера Васильевна. – Какой комендант? Какой Гарбуза?..

Тут появился Павел Федорович.

– Молчите, молчите, вы все испортите! – крикнул он, становясь между солдатом и свояченицей. – Говорите со мной, я хозяин.

– Не треба. – Солдата не интересовали хозяева. – Говорить будете промеж себя, а мне зараз очистить всю помещению.

Павел Федорович знал уже, в чем дело, в волости расквартировалось какое-то армейское соединение, в Успенском размещался штаб, и под канцелярию отвели дом Астаховых.

– Простите, с кем имею…

– Ефрейтор Гарбуза, – еще раз представился солдат. – Комендант штаба.

Ефрейтор и – комендант! Павел Федорович не знал, что комендант в данном случае значило то же, что завхоз.

– Освобождайте помещению, – сказал Гарбуза. – Сей минут подполковник будут.

– Куда ж я ее? – Павел Федорович указал на мать. – Человек непереносимый.

– Ничего не знаю, – сказал Гарбуза. – Убрать, и вся недолга.

– Невозможно…

– Ничего не знаю.

– Ну и убирай сам, – рассердился Павел Федорович: все же перед ним только ефрейтор и при том в единственном числе. – Видишь, в каком она состоянии?

– А не уберешь, – невозмутимо пригрозил Гарбуза, – лягешь рядом с ней.

– Можно ко мне, – предложила Вера Васильевна.

– Куда к вам? – рассердился и на нее Павел Федорович. – А вас куда, подумайте!

Они бы, конечно, не осилили этого коменданта, но, на их счастье, в отведенное помещение прибыла канцелярия.

Сгибаясь под тяжестью ноши, появилось некое белобрысое существо в гимнастерке с солдатскими погонами.

Не задавая вопросов, оно прошло прямо в комнату, занимаемую Верой Васильевной, неуверенно осмотрелось, грохнуло ношу на стол, развязало веревочки, стянуло скатерку, это оказалась пишущая машинка, существо подергало на «ремингтоне» рычажки и еще раз неуверенно осмотрелось.

– Гарбуза, что ты за комендант? – капризно пожаловался прибывший.

– Момент! – воскликнул комендант.

Но опять ему не пришлось ничего сделать, в комнату вошли офицеры. Солдат у машинки и Гарбуза вытянулись.

Их было трое, старший из них, подполковник, остановился посреди комнаты, двое других, помладше и помоложе, принялись беспеременно заглядывать во все углы и то садиться, то вскакивать, точно они на ощупь проверяли прочность кресел и стульев.

– Где хозяин? – обратился подполковник к коменданту.

Павел Федорович сам выступил вперед.

– Командир полка Шишмарев, – представился подполковник, протягивая ему руку. – А вы?

– Астахов, Павел Федорович, земледелец, – назвался тот, вежливо прикасаясь к протянутой руке. – Устроим вас честь по чести…

– Нет, я квартирую напротив, здесь будет канцелярия, – сказал Шишмарев, поглядывая на Веру Васильевну и указывая на соседнюю комнату. – А кто у вас здесь?

– Жена брата, – объяснил Павел Федорович и не удержался, добавил: – Тоже офицер.

– Где?

– В армии.

– В какой?

Павел Федорович соврал бы, но побоялся Веры Васильевны: подведет.

– В царской. В царской он служил, до сих пор еще не вернулся… – все-таки соврал и поспешил вернуться к злободневным делам. – Мы сейчас выберемся…

– Куда?

– На кухню.

– Покажите сначала помещение.

Шишмарев обошел комнаты, расспросил, кто где помещается. «Под канцелярию хватит двух…» Приказал не трогать Прасковью Егоровну. «Было бы варварством…» Тут на шум явился со своего чердака Слава. «А это чей мальчик?.. Здравствуй. Как зовут?.. Что у тебя за книжка?..» Слава в тысячный раз читал «Героя нашего времени». Шишмарев улыбнулся, потрепал мальчика по голове. Печорин решил вопрос. «Вы останетесь в доме, – это Вере Васильевне. – Тем более жена офицера…» Дал указание перенести вещи Веры Васильевны за перегородку, в комнату Павла Федоровича. «А вас попрошу устроиться где-нибудь еще, – это Павлу Федоровичу. – Женщина с детьми нам не помешает, а вы… – Вежливая усмешка. – Нет оснований не доверять, но – мера предосторожности, в штабе всякие разговоры… – Вежлив безукоризненно. – Михаил Гурьевич, займитесь… – Одному из офицеров, тонконогому, тонконосому и, как выяснилось чуть позже, тонкоголосому; он представил его Вере Васильевне: – Поручик Рижский, наш адъютант… – Назвал существо у машинки: – А это Астров, полковой писарь. Ваши соседи. Михаил Гурьевич, чтоб все в ажуре…»

Поклонился, ушел. Квартирьеры отвели командиру полка дом Заузольниковых, после этого всё без сучка и задоринки, даже Гарбуза не выявлял свой железный характер. Прасковью Егоровну вообще никак не потревожили, вещи Веры Васильевны и диван перенесли за перегородку, Павел Федорович перебрался в кухню, в залу внесли какие-то ящики, тюки, Ряжский расставил чемодан-кровать, и не прошло часа, как Астров застрекотал на машинке.

Вечером Шишмарев пришел в штаб, выслушал доклады, отдал распоряжения, подписал приказы, постучал в перегородку, спросил:

– Вы дома?

Вера Васильевна вышла в залу.

– Я вас слушаю.

– Зачем так официально? Хочу с вами познакомиться… – В голосе никакой двусмысленности, скорее это дань вежливости, чем любопытство. – А где ваш сын?

– У меня их два.

– Познакомьте меня.

Вера Васильевна позвала мальчиков: не стоило обострять отношения с непрошеными гостями, тем более что сами они не давали к тому поводов, да и в присутствии мальчиков разговаривать спокойнее, чем наедине. Она пригласила Шишмарева на крыльцо, всё на виду, еще спокойнее.

В штаб приходили, уходили. Стрекотала машинка. Рижский кричал что-то по телефону. Раза два выглянул на крыльцо Астров, в первый раз Шишмарев подписал бумагу, во второй раз поморщился, выставил писаря.

– Успеется.

Чаще задавал вопросы мальчикам, реже Вере Васильевне, к Пете у него интерес вскоре пропал. Петя молчалив и застенчив, «да» и «нет», «да» и «нет» – вот и весь разговор, а Слава любит поговорить, и к тому же надо говорить. Он показывает свою образованность, говорит и про школу, и про Оскара Уайльда, и про Наполеона…

Шишмарев попросил мальчика показать ему село. Они сходили к церкви, к исполкому, перешли реку, поднялись к школе, вернулись обратно. Слава попросил разрешения попечатать на машинке. Шишмарев приказал Астрову поучить мальчика, похвалил Славу, обещал утром дать пострелять из револьвера и ушел спать. Следом за ним ушел Ряжский. Слава пристал к Астрову, чтоб тот поучил печатать. Астров взял какие-то исписанные с одной стороны листки, показал, как вставлять бумагу, ударять по клавишам, переводить каретку. Напечатал несколько фраз, урок ему вскоре надоел, собрался ужинать, сказал, чтоб мальчик сам учился печатать, не маленький, а если позвонит телефон, чтоб сразу бежал в кухню и позвал бы его, Астрова.

Он ушел, а на столе остались лежать приказы. Слава принялся читать. Он не думал, что все будет так просто – писарь легковерен сверх всякой меры, писаря обмануло отношение к мальчику командира полка. Сунул в карман исписанные листки. На глаза попалась рапортичка на довольствие, и Слава принялся перепечатывать ее – если кто придет, скажет, печатает для практики первый попавшийся текст.

Астров вернулся. На минуту заглянул Гарбуза, придирчиво посмотрел на писаря.

– Никуда не уходи, – приказал Гарбуза. – Здесь и ночуй, поручик небось не придет до утра. – Пальцем указал на мальчика. – А этот чего здесь?

– Подполковник велел обучить на машинке, – объяснил Астров.

– Машинку ломать, – недовольно сказал Гарбуза и угрюмо поглядел на Славу. – Шел бы спать…

Он ждал, когда мальчик уйдет, и тому пришлось подчиниться, пошел к себе за перегородку, а Гарбуза сразу же убрался после его ухода.

Вера Васильевна постелила постели, уложила Петю, легла сама.

Слава перекинул ноги через подоконник.

– Куда это? – встревожилась Вера Васильевна.

– Выхожу один я на дорогу…

– Я тебя серьезно спрашиваю?

– Поброжу немного.

– Ты точно не от мира сего, вокруг война…

– Я далеко не пойду.

Слава спрыгнул в палисадник. Сбегать, что ли, за поповский перекат? «Пить-цить-пить!» Первый день оккупации. Вдруг его дожидаются?..

6

Все трепетало в лунном свете, все светилось ноч-ным волшебством: и листья кленов, и дома на пятачке, и дорога.

Мальчик перелез через забор, спрыгнул позади хаты Волковых, прислушался. Мерный шум несся точно из-под земли, наползал, предостерегал. То корова пережевывала свою жвачку в хлеву у Волковых, то сквозь стену слышался чей-то шепот. Или это показалось ему? Сам придумал шепот?..

Мертвенный зеленовато-молочный свет заливал площадь, исполком высился черной глыбой, окна посверкивали серебряным блеском, да поодаль белело здание бывшей питейной лавки.

У лавки стоял караул, деникинцы хранили в ней реквизированные продукты. Двое солдат сидели на ступеньках низенького крылечка, винтовки лежали перед ними прямо на земле, они курили. Цигарки вспыхивали красными точками, и гуще становилась возле солдат тьма.

Побежать?.. Обязательно остановят!

Его окликнули:

– Кто там?

– Я, – сказал Слава.

Кто ты?

– А у нас штаб стоит, – нашелся мальчик.

Один из солдат узнал его.

– Это тот пацан, что ходил с подполковником.

Слава сделал несколько шагов, его не остановили. Мальчик свернул к реке, вниз. Черт возьми, как хрустят ветки! На реке темно, хоть луна и высвечивает из-за облака. Перебегает запруду. Вверх, вверх, вот и лужайка…

«Пить-пить-пить! Пить-пить-пить!» Свисти, свисти, все равно никого… «Пить-пить!»

– Ой!

– Почему так поздно? Я уж хотел уходить.

– Откуда вы, Степан Кузьмич? Я просто так пошел, не думал, что вы здесь.

– Как не думал? Я велел Терешкину передать, чтоб ты как-нибудь вырвался.

– Даже не видел его.

– Что у вас?

Слава доложил – штаб, Шишмарев, машинка, – отдал захваченные бумаги.

– Молодец, – похвалил Быстров. – Завтра сюда опять, только пораньше, ночью не надо, лучше под вечер, когда светло, меньше подозрений.

– А увидят?

– Ну и пусть, пошел погулять.

Быстров крепко, по-мужски, пожал ему руку.

– А теперь спать, спать беги!

За стенкой спорили… Кто спорит? Как хочется спать! Раз, два, три! Слава вспрыгнул на подоконник…

Через минуточку в дверь:

– Можно?

– Входи, входи…

На него не обращают внимания. Астров сидит у машинки. Ряжский у телефона. Филодендрон задвинут в угол, загораживает киот, Шишмарев стоит у стола, а на столе, на краешке стола, сидит еще один офицер, круглолицый, голубоглазый, белолобый – есть такие скучные девки, на них долго никто не женится, а если женится, то умирает с ними со скуки.

Слава довольно скоро разбирается в споре. Тот, что на столе, настаивает собрать волостной сход, выбрать волостного старшину. Армия уйдет вперед, надо оставить свою власть, восстановить старые институты. Деникин, как известно, несет свободу и демократию, пороть будем потом, поэтому не нужно назначать, назначения никогда себя не оправдывают, пусть сами выберут, мы не позволим выбрать кого не надо, и откладывать с выборами не стоит, необходимо до ухода восстановить старые институты…

А полковник возражает:

– Ротмистр, нам не до выборов… – Ага, значит, тот, что на столе, ротмистр. – Поверьте, Кияшко, армию не следует отвлекать гражданскими делами… – Фамилия ротмистра Кияшко. – Да и кто гарантирует, Илья Ильич, что не выберут большевика?

Значит, тот, что на столе, ротмистр Кияшко Илья Ильич. Но… если он ротмистр, почему он сидит перед подполковником?

И как он хохочет, этот Кияшко, как самоуверенно и нагло. Что ты такое, ротмистр, если можешь хохотать прямо в лицо подполковнику?

– Мы выберем большевика?! Да я все уже знаю здесь, знаю, кто и чем дышит. У здешнего попа пять дочерей, так я уже знаю, какая с кем спит! Я собрал кое-какие данные, политический настрой населения вполне удовлетворительный, выберут того, кого им укажут, мы подготовим кандидатуру. Я прошу вас не игнорировать политические задачи движения, не заставляйте меня звонить генералу Жиженко.

Шишмарев смотрит на Кияшко, как на скорпиона. Почему скорпиона? Так кажется мальчику.

– Черт с вами, ротмистр. Созывайте сход. Но мне там делать нечего.

Кияшко смеется еще веселее:

– И мне. Сход проведет само население…

Они уходят. Шишмарев делает какие-то знаки Рижскому – мол, я скоро вернусь, – ему, видно, не хочется уходить, но очень хочется спровадить Кияшко.

– Кто это? – спрашивает мальчик Астрова.

– Недремлющее око, – фальцетом произносит Ряжский.

– А генерал Жиженко?

– Контрразведка, – на этот раз обычным своим голосом бросает Ряжский. – И вообще, мальчик, об этих людях лучше не говорить.

– А чем он командует? – Слава кивает в сторону двери, давая понять, что вопрос относится к Кияшко.

– Гм… – Ряжский озабочен, не сразу находится. – Мыслями. И при этом не своими. Твоими, моими, вот его…

Астров мотает головой, желая показать, что у него нет мыслей.

Слава задумывается – будет сход или нет, надо передать об этом Быстрову.

Он все время толчется поблизости от штаба, там идет своя жизнь, о войне, кажется, никто не помышляет, – сапоги, лошади, машинное масло, хлеб, хлеб, хлеб, бинты и спирт, гвозди, зачем-то мел, кто-то требует мела, – зачем армии мел? – рапорта, ведомости, реестры, – вот что в обиходе действующей армии.

К обеду является Терешкин.

– Виктор Владимирович просит всех, кто в драматическом кружке, собраться после обеда в нардоме.

Неужели Андриевский собирается угощать деникинцев спектаклем?

В нардоме оживленно, весь кружок уже в сборе: сестры Тарховы, почмейстерша, Терешкин, все переростки и недоростки, но особенно оживлен Андриевский. Он в сером люстриновом пиджачке и лимонных фланелевых брюках, прямо денди с Васильевского острова, не восседает, как обычно, за своим карточным столиком, а снует туда-сюда, поднимает у всех настроение: эх, ему бы в парламент, то-то бы получился депутат.

– Юному санкюлоту, – приветствует он Славу.

Слава подозрительно осматривается. Нет никаких Кияшко, вообще никаких посторонних.

– Па-а-прашу на сцену.

Андриевский за режиссерским столиком.

– Га-а-спада… – Все-таки «гаспада», а не «товарищи», впрочем, он всегда избегал этого слова. – Командование армии обратилось к местной интеллигенции с просьбой помочь провести выборы волостного старшины…

Все-таки не послушался, не понял Быстрова! Обрывать его бесполезно.

– Завтра здесь соберутся земледельцы со всей волости, надо провести собрание поимпозантнее, прошу не уронить себя лицом в грязь.

С какой бы охотой Слава уронил Андриевского – и не в переносном а в самом прямом смысле – лицом в грязь!

– Мы украсим зал. Речь, очевидно, придется произнести мне, затем спектакль…

– А выборы?

– То есть выборы, а затем спектакль.

Никого, кажется, не смущает, во имя чего состоится спектакль…

Слава на репетиции. Репетируют «Сцену у фонтана». Курносая Нина Тархова старательно задирает нос, Андриевский патетически декламирует:

Тень Грозного меня усыновила…

Прямо с репетиции Слава отправляется на облюбованную лужайку, докладывает Быстрову о предстоящих выборах.

– Отлично, – говорит тот. – Ключи от нардома при тебе? Давай их сюда. Никаких самостоятельных действий, до тебя еще очередь не дошла.

А вечером Кияшко сидел у полевого телефона, звонил по батальонам, приказывал пошевелить мужичков, поторопить их с утра. Выступить с речью поручили Андриевскому. Трезвый человек и услужливый, он даже посоветовался с ним, кого выбрать волостным старшиной. Тот рекомендовал Устинова, по мнению Андриевского, не стоило обращать внимания на то, что он был председателем сельсовета: мужик хитрый, уважаемый, умеет ладить со всякой властью, но по своему достатку ему с большевиками явно не по пути…

Кто-то шепнул Кияшко, что в исполкоме спрятано некое «сокровище»: в марте 1917 года портрет императора и самодержца Николая Второго, украшавший резиденцию волостного старшины, забросили на чердак: вдруг еще пригодится. Смотрели как в воду, он и пригодился, за неимением портрета более реального – Антона Ивановича Деникина.

Кияшко отрядил Гарбузу на чердак с приказанием «найти и доставить», и такая ищейка, как Гарбуза, нашла и доставила портрет будущему депутату будущего парламента Великой Единой и Неделимой, может быть, от того же Орловского округа, в который волею судеб занесло этого парламентария из Санкт-Петербурга.

Андриевский и Кияшко решили устроить нечто вроде открытия памятника, режиссер с помощью актеров подвесил портрет к колосникам и опустил перед ним задник, который и вознесется в должный момент, явив мужикам популярную физиономию.

Приготовления к торжеству шли в нардоме до поздней ночи.

Программу разработали полностью: сперва молебен, потом открытие «памятника», затем речь и затем уже избрание старшины с соблюдением всех демократических традиций дворянских собраний. По распоряжению Андриевского нардомовский сторож Тихон весь вечер катал у себя в хате глиняные шарики, окуная одни шары в черные чернила, а другие в разведенный мел.

Вечером в штабе Княшко доложил Шишмареву о подготовке схода, не доложил, вернее, а рассказал, похвастался портретом. Воплощение, мол, идеи, о которой будет ораторствовать адвокат из Петрограда, император повешен, скрыт кипарисами; как только священник попросит у бога победы над противником, портрет предстанет на обозрение.

7

Все это Слава намотал на воображаемый ус, вышел во двор, задворками добежал до парка и далее до нардома. Дом дремал в тишине, и, хотя ключей у него уже не было, он знал раму, у которой шпингалеты плохо входили в пазы…

Мужиков принялись скликать на сход с утра, мужики не шли: спокойнее отсидеться по домам. Тогда Кияшко послал по селу солдат комендантского взвода. Никого, мол, не неволят, но те, кто не хочет идти, пусть сдадут по овце в котел добровольческой армии. Мужички потянулись гуртом, легче самому стать бараном, чем сдать барана.

На вход смотрели как на новые ворота. У дверей – березки, как на троицу, зал украшен еловыми ветками, на сцене постамент для ораторов, в глубине задник с мраморной беседкой и кипарисами. Впрочем, кипарисы вскоре взовьются на глазах у мужиков к небесам и явят почтенному обществу нечто символизирующее Великую Единую и Неделимую…

Из окрестных деревень мужиков не густо, но из Успенского явились все – чтоб сохранить овцу, можно бы сходить и подальше.

Все началось по расписанию. Мужики в зале выжидательно – как бы не попасть впросак – сидели и помалкивали. На сцене Андриевский, на просцениуме отец Михаил. Этому море по колено. Служители Мельпомены кто где: меж кулис, у занавеса, в том числе и Слава Ознобишин, а рядом, в библиотеке, она же артистическая, Андриевский и Кияшко – один видимый, другой невидимый режиссеры.

Отец Михаил сунулся на мгновенье за кулисы, скинул подрясник и тут же появился в рясе – трансформация, взмахнул крестом, дьячок подал кадило, и пошла писать губерния.

Андриевский повел рукой.

– Па-а-прашу…

Но мужики поднялись без команды, не успели еще отвыкнуть от молебнов.

– Спаси, господи, люди твоя…

Кое-кто привычно перекрестился.

– …и благослови достояние твое…

Торжественная минута.

– …победы благоверному императору нашему…

Время и для сюрприза! Команду подал Кияшко: «Давай, давай!» Терешкин и Лавочкин потянули веревки. Кипарисы вздрогнули, холст закрутился вверх…

Портрет! Благоверного императора нашего Николая Александровича! Красные глаза, длинные зеленые усы, синяя борода и два загнутых фиолетовых рога. Сперва даже непонятно…

– …императору нашему Николаю Александровичу на супротивныя даруя…

Андриевский величественно смотрит в зал. Мужики улыбаются. Почему они улыбаются?

Почему они улыбаются? Смотрят на сцену… И вдруг из толпы зрителей вырывается смешок. Еще смешок. Еще. Кто-то кивает. Кто-то рукой указывает на сцену.

Андриевский оборачивается – боже мой! – и одновременно из-за кулис выбегает Кияшко.

– Опустить! Опустить! – кричит он и машет рукой, показывая: опустить, опустить!

Мужики сразу приходят в веселое настроение.

Терешкин отпускает веревку, задник стремительно раскручивается, и снова кипарисы и мраморная беседка.

Отец Михаил с дьячком ретируются, на сцене главный священнослужитель на сегодняшний день – ротмистр Кияшко. Вся надежда теперь на Андриевского, один он может спасти положение, произнести речь, обрисовать момент, пробудить патриотизм…

– Перед вами выступит ваш односельчанин Виктор Владимирович Андриевский…

Какой он им односельчанин?!

Андриевский и так высок, а на постаменте немного не достает до рампы. Не послушался Быстрова, не одолел искушения, приготовил речь – о свободе, о демократии, о родине, черт знает о чем, самые роскошные слова подобрал. Итак, внимание!

– Га-спа-да…

И замирает.

– Гаспада…

Он как-то весь обвисает на своем постаменте, точно он без костей, утратил всякую устойчивость, вот-вот осядет. Его выразительные карие актерские глаза прикованы к чему-то в зале.

Слава следит за его взглядом…

Да что же это такое? Быстров! Да как он может, что за безрассудство… Но какое великолепное безрассудство! В эту минуту Слава знает, кого напоминает ему Быстров. До чего ж он похож на Дубровского! На любимого Дубровского!

Степан Кузьмич сидит в глубине зала у раскрытого окна и не сводит взгляда с Андриевского. Так вот они и смотрят друг на друга, Степан Кузьмич на Андриевского, как змея на кролика, и Андриевский на Быстрова, как кролик на змею.

– Говорите же, – негромко, но достаточно внушительно командует Андриевскому Кияшко.

Легко ему командовать! А если Андриевский не может?..

Никогда еще Виктор Владимирович Андриевский не оказывался в таком ужасном положении. Он пропал! Двум смертям не бывать, одной не миновать, а он очутился меж двух смертей, между Быстровым и Кияшко.

– Гаспада…

И захлебнулся. Единственное, что он может сказать: гаспада, я пропал! Но недаром он адвокат. Находит выход и как невинность соблюсти и как капитал приобрести. Обмякает, оседает и… падает в обморок.

Хватается рукой за сердце и падает – не так, чтоб очень ушибиться, при его росте упасть навзничь – разбиться, опускается, присаживается и уж затем растягивается на полу.

– Воды! Воды! – кричит курносая Ниночка Тархова, выхватывает из чьей-то протянутой руки стакан, набирает воду в рот и торопливо прыскает в лицо Андриевскому.

Но все смотрят не на Андриевского, а на Быстрова, и Кияшко смотрит со сцены, и кто-то наклоняется из-за кулис и шепотом объясняет кто это, и Кияшко хватается за кобуру.

Но тут мужиков точно ветром из окна пригибает, а сам Быстров берется за подоконник и в мгновение ока скрывается в просвете окна.

Кияшко с револьвером в руке бросается к двери. Заперта! Бросается к другой. Заперта! Ринуться через толпу и выпрыгнуть в окно не рискует, боится повернуться спиной… Он кричит, зовет! Кияшко хоть и не собирался нарушать демократию, но на всякий случай припрятал несколько солдат, они выбегают из угловой комнаты, что позади зала, наваливаются на двери, те не поддаются. Шум, суета, только что не паника… Теперь Слава понимает, зачем понадобились Быстрову ключи. Пока кто-то из солдат вылезает в окно, пока выламывают одну из дверей, Быстрова уже след простыл, поминай как звали, ищи ветра в поле!

Тем временем Андриевский приходит в себя, говорить он решительно не может, однако Кияшко требует провести выборы.

Армия одобрила кандидатуру Устинова, но не может же Кияшко приказать его выбрать. Армия за свободное волеизъявление, у самого Кияшко на примете лишь одна эта кандидатура, да и ее он плохо запомнил в лицо…

– Филипп Макарович Устинов? – вопросительным тоном возглашает ротмистр Кияшко. – Попрошу вас сюда!

Филиппу Макаровичу страсть как не хочется вылезать, но и не спрячешься, все смотрят на него, и он не торопясь поднимается на сцену.

– Слушаю, господин начальник.

– Мы тут советовались с народом, есть мнение выбрать вас…

Филипп Макарович пугается, все эти ротмистры, поручики и полковники как пришли, так и уйдут, а со Степаном Кузьмичом жить, пожалуй, еще и жить, лучше хлеб с водою, чем пирог с бедою.

– Какой из меня старшина, я и грамоте-то не очень…

– Народ лучше знает!

Филипп Макарович вспоминает, как с полгода ходил в председателях потребиловки, при ревизии в лавке обнаружилась недостача, совсем незначительная; без лишних разговоров Устинов ее тут же погасил, но сейчас о ней стоит напомнить.

– Да и недостача была у меня… – Нет, не пойдет он в белые старосты, голова дороже почета. – Слаб я, господин офицер.

– Это уж нам решать, справитесь или не справитесь…

– Не поняли вы меня, не на работу слаб, на руку…

Мужики видят, Устинов не рвется в начальники, он умеет ладить с людьми, не хотят его приневоливать.

– Правильна! Правильна! – кричат из зала. – Была у него недостача!

Кияшко понимает, что нельзя выбирать человека с подмоченной репутацией.

Веселого в этом, собственно, мало, но мужикам весело, тон задал отец Михаил, потом балаган с портретом, обморок Андриевского, на серьезный лад не настроишься…

– А кого бы вы предложили? – обращается Кияшко к собранию.

Выкрикивают несколько фамилий, но эти фамилии что-то не очень стремятся к власти, все отказываются, у одного в печенках боль, у другого в ногах, а у третьего и в ногах и в печенках. Надо назвать такого, кто не успеет двух слов связать, покуда его женят.

– Фролова! Фролова!

– Правильна, Кондрат Власьича!

Кондрат Власьич хозяин самостоятельный, ничего не скажешь, но из него даже в праздник, когда он бывает пьян, двух слов не вытянешь, а трезвый он вообще не откроет рта.

– Кондрат Власьич, просим.

– Просим, просим!

– Да чего там, мужики, подавай за его…

Фролов сбычился, запустил руку в штаны, корябает себе бедро, только сивая борода ходит вверх-вниз, вверх-вниз…

Насилу собрался:

– Граж-дане…

Куда там… Другого слова произнести не успел, как выбрали!

– С тебя магарыч, Кондрат Власьич…

– Да я…

– Ну чего, чего?.. С тобой покончено, за тобой магарыч.

Мужики и впрямь в хорошем расположении духа: и на сходку сходили, и старшину выбрали, и все мимо, ни против той власти, ни против этой, ни обложениев не взяли на себя никаких, ни даже приветствиев никому никаких не принимали.

Тем временем замки открыли, и, не успели Фролова выбрать, как тут же все шасть на улицу.

Терешкин орет:

– Граждане! Отцы! Сейчас спектакль будет…

До спектаклев ли тут, скорей по домам, баста, ползут во все стороны, как тараканы, когда на них плеснут кипятком.

Один Кондрат Власьич опомниться не может, не думал, не гадал, во сне не видел себя волостным старшиной, а тут нате, подсудобили мужички.

Все разошлись, даже Кияшко с солдатами, остались одни вьюноши и поповны, заиграли на фисгармонии всякие контрдансы, заведут сейчас танцы, а новоизбранный старшина все в себя прийти не может.