Текст книги "Александр Александрович Формозов (1928–2009). Послесловие"

Автор книги: Лев Клейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

С.П. Щавелев
Классик и диссидент российской археологии. А.А. Формозов. (Замечания на очерк Л.С. Клейна «La bête noire советской археологии»)

«Звучал с небывалой силой

Лозунг её простой:

«За свободу Франции милой!

Кто любит меня – за мной!»»

В. Солоухин. Лозунги Жанны Д 'Арк.

Как и всё, что пишет Лев Самуилович Клейн по истории археологии, его социально-психологический портрет А.А. Формозова вышел увлекательным и познавательным, особенно для провинциальных и молодых археологов и вообш,е гуманитариев, с Александром Александровичем лично не сталкивавшихся. Однако те, кто его близко знал, заметят в этом тексте ряд шероховатостей и пробелов. Обращая на них внимание автора и будущих читателей, я заранее признаю, что даже и без таких поправок очерк готов к публикации и нуждается в ней. По большому счёту, перед нами текст, исполненный научной глубины, правдивости и дружеской симпатии к нашему герою. А такое сочетание в нашей историографии большая редкость.

Предлагаемые мной поправки и добавки будут выделены жирным шрифтом. Я высказываю их более или менее по ходу клейновского очерка. Мелкие уточнения, с которыми автор согласился, я сейчас снял. Исходный текст обозреваемого очерка внутри моего отзыва приводится курсивом.

А вот почему я сразу написал свой отзыв – изначально личное письмо к автору, но именуя его в третьем лице, то есть как официальную рецензию – бог весть. «…Не написал – / случилось так» (А.А. Вознесенский). Наверное, было предчувствие «по Фрейду» продолжения совместной работы над этой темой. А то и подсознательно рассчитывал на публикацию, с которой Лев Самуилович любезно согласился.

Итак, вот что мне показалось необходимым поправить в увлекательном варианте интеллектуальной биографии моего наставника по истории науки.

По нескольким глагольным оборотам видно, что очерк заготавливался автором тогда, когда А.А. был ещё жив. Теперь соответствующие пассажи лучше перевести в прошедшее время. «…Этот эпитет не подходил к Формозову…», хотя бы в нынешнем нашем понимании.

Ближайшие «предки – священнослужители в Поволжьем. А.А. всегда подчеркивал свою разночинную и даже провинциальную генеалогию (что немаловажно для оценки дальнейших упоминаний о его принадлежности «к сливкам русской интеллигенции», «рафинированным москвичам» и т.п.). Некий снобизм, у А. А., конечно, чувствовался, особенно на письме, гораздо меньше при личном общении, но степень интеллигентского высокомерия Формозова у Л.С. Клейна кажется мне преувеличенной; может быть, подпитанной неизбывным комплексом принижения евреев в России и в СССР. Те, у кого комплексов при живом общении было меньше, не чувствовали никакого отчуждения. Вопреки разнице в возрасте, месте жительства, вообще профессиональном статусе. Например, директор музея истории Санкт-Петербургского университета Игорь Львович Тихонов при встрече мог броситься к нему с восторженным кличем: «Сан Саныч! Дорогой!» и т.д. в этом роде. И помрачневший на восьмом десятке лет Формозов в ответ улыбался, как в молодости… Конечно, если перед ним человек был хороший.

Коллега А. А. по Институту археологии Александр Сергеевич Смирнов[4]4
  А. С. Смирнов, помимо полевой археологии, капитально занимается историографией; готовится к выходу в свет его работа «Археология в имперском пространстве России», с фрагментами которой мы знакомы по нескольким докладам и публикациям автора.


[Закрыть] подтверждает сказанное: «У меня капитал общения с А.А. невелик… В основном это встречи в стенах института и лишь в последние годы [его жизни] несколько встреч у него дома. Тем не менее, осмелюсь поддержать Вашу точку зрения, что А. А. в личном общении был весьма демократичен и никакого снисходительного тона к собеседнику я при наших разговорах не заметил. Скорее, подчёркнутую доброжелательность, особенно при домашних беседах. Он сам мог предложить свои услуги в обсуждении той или иной темы, проблемы. Да и в институт он не ленился приходить (даже после увольнения), чтобы обсудить с коллегами интересующую его тему, дать или получить новую книгу и т.п.» (А.С. Смирнов – С.П. Щавелёву. 8. 01. 2011 г.).

Вспоминая наши беседы, затрону неоднократно отмечаемое Львом Самуиловичем косноязычие Александра Александровича. Может, под старость он сумел выправить ряд дефектов своей речи, но ничего непонятного в ней мы уже не застали. Так, какие-то второстепенные индивидуальные особенности (говорил, например, «парашют», «брошюра» именно на «ю», как пишется, а не на «у», как обычно говорится). Ещё точнее отзывается об этом Марина Владимировна Андреева: «Формозов оратор был не просто хороший, а – блестящий. Все, кто его слышал, подтвердят. Максимум через 30 секунд после начала его выступления слушатели забывали о мелких дефектах дикции, через две минуты – полностью погружались в выстраиваемую А. А. реальность. Из которой выйти уже не могли (и не хотели) до конца речи. Говорил он, как писал, с теми же интонациями, периодами, акцентами и паузами. Цельный был человек и «безумно интересный», это точно» (М.В. Андреева – С.П. Щавелёву. 14 января 2011 г.).

Возвращаясь к содержанию устных и печатных суждения А. А., стоит учесть не столько личностно-формозовский, сколько социокультурный, общественно-исторический фон суждений и оценок относительно тех или иных лиц и ситуаций. А.А. Формозов отнюдь не случайно, далеко не только субъективно-пристрастно разделял знакомых ему коллег, современников и даже предшественников (с которыми знакомился по документам их личных архивов и воспоминаниям современников) на «чистых» и «нечистых». На малокультурных, серых, невежественных, с одной стороны, – и на высокообразованных, рафинированно-культурных, с другой. Нет, делил вовсе не волюнтарно – здесь был вполне объективный критерий – кто и как воспользовался теми возможностями для воспитания и особенно образования, которые предоставило ему время. А.А. Формозов неоднократно отмечал падение общего уровня гуманитарного образования после революции. Эмиграция лучшей части профессуры, рабфаки, чистки университетов от «чуждых» кадров, выдвижение классово правильных, партийных бездарей и т.д., и т.п. Всё это не могло не понизить общий уровень подготовки в высшей школе, особенно в провинции. Ну, не любил А.А. захолустные пединституты за это (Хотя во многих из них укрывались на какое-то время и гонимые корифеи вроде М.М. Бахтина или Н. Я. Новомбергского, И.И. Полосина или Е.В. Тарле).

Хотя и в советских условиях кто-то умудрялся получить великолепную подготовку, но многие, увы, консервировались в своём бескультурье. Кто-то творил, а кто-то, что называется, «небо коптил». Крестьянский говорок, на всю жизнь сохранённый Иваном Ивановичем Ляпушкиным, ни в какой мере не мешал Формозову с восторгом отмечать колоссальный объём его экспедиционных работ и великолепные интуиции относительно этногенеза. Те же крестьянские повадки у А.Н. Рогачёва (выговаривавшего «лабалатория» и т.п.), в свою очередь отмеченные Формозовым, ничуть не затеняют его славу лучшего знатока Костёнок, спасителя археологического Авдеева и прочие научные заслуги, со всей откровенностью провозглашённые тем же Формозовым. Относительно Рогачева он подчёркивал влияние фронтового опыта на полевую зоркость разведчика стоянок, не имеющих признаков на дневной поверхности. Напротив, изысканные манеры и лощёный внешний облик Т.С. Пассек подчеркнуты Формозовым наряду с её отличными научными работами – при некоторых недостатках её поведения в общественно-политических коллизиях сложного времени. Так что включать Т.С. Пассек в список осужденных А.А. Формозовым не стоит – он единственный написал о Татьяне Сергеевне большую историографическую статью и неоднократно нахваливал её же в других своих работах.

Сложнее оценить обвинения в малокультурности, высказанные им же применительно к явно заслуженным своими разведками, раскопками и вещевыми сводами археологам, вроде Т.Н. Никольской, А.Ф. Медведева, П.И. Засурцева и некоторым другим. Может, они и не блистали аристократизмом в быту, но сделали немало полезного именно в науке. Это Формозову стоило оговорить. Перед нами отнюдь не лидеры-новаторы, но, судя по их коллекциям и публикациям, добросовестные рядовые археологической рати. Причём трудились они в тяжёлых послевоенных условиях, когда держателей открытых листов на весь СССР было раз, два и обчёлся. Но Формозов сам подчёркивал, что излагает не достижения, а недостатки и опасности науки. Если посмотреть с этой точки зрения, то ограниченный кругозор, даже лёгкая безграмотность у кандидатов и особенно докторов наук вряд ли терпимы. В том же ряду негативных явлений у него стоят и прекрасно воспитанные и хорошо образованные, но, с его точки зрения, творчески ограниченные, малоплодовитые в науке лица (вроде рафинированной петербурженки, танцовщицы и археолога Камиллы Васильевны Тревер, между прочим, члена-корреспондента АН СССР на протяжении 30 лет).

То, что у Формозова есть и признания необходимости, полезности для науки самых разных её представителей, наверное, не отменяют желательности конкретизировать этот общий тезис применительно ко всем тем учёным, кого он печатно обвинил в «серости» или «корыстолюбии».

Наконец, не забудем и тот формозовский тезис, согласно которому внешняя культура и внутренняя этика учёного, особенно гуманитария, так или иначе влияют на ход и результаты его исследований. В этом смысле немало накопавшие и даже систематизировавшие факты археологи могли бы, будь они покультурнее, подняться до нужных обобщений?.. Так бы я предположил относительно претензий Формозова к ним. Впрочем, историография тоже не терпит сослагательного наклонения.

Надо признать, что в ряде случаев отзывы А.А. о коллегах, особенно провинциальных, были несправедливы. Как видно, в этих случаях обвинения в коммерциализации, некомпетентности он воспринимал с чужого голоса, причём необъективного. Эти обвинения ложились в его схему целой когорты рвачей и мошенников в науке. Но высказанная поправка не отрицает того, что в целом ряде других случаев инвективы А.А. были совершенно справедливы и обвинения в подлогах, халатной потере древностей, присвоении средств, выделенных на исследования, подтверждались независимыми экспертами.

Ещё труднее многим привыкнуть к бело-чёрным тонам, в которых выполнены формозовские портреты наших отдалённых предшественников. Время чаще всего облагораживает и канонизирует образы наших предшественников. Самый яркий пример – И.Е. Забелин. Он уже давно занял место в первом ряду отечественных исследователей древностей. Именно Формозов подготовил первую его научную биографию и дважды издал её. Отдавая должное достижениям Ивана Егоровича на раскопках и в музее, Александр Александрович не преминул подчеркнуть в послесловии, что этот персонаж ему как личность несимпатичен. Выходец из нищей среды, – своими историческими трудами приближенный к царскому двору. Учившийся на медные деньги, а то и даром, – и накопивший в итоге жизни миллионы тех ещё рублей. Раскопавший выдающиеся древности – и бросивший раскопки в цветущем возрасте. Русский патриот, – не владевший иностранными языками и не бывавший за границей. Как видно, всё тут бросает вызов формозовскому интеллигентскому демократизму. Вот когда о том же Забелине повторно зачем-то написал карьерный историк, выходец из партийной номенклатуры А. Н. Сахаров, ему всё в персонаже понравилось. Оба – и обер-историограф, и его герой – ура-патриоты. А у Формозова был свой патриотизм. Читатели могут выбирать. Как замечательно сказал Л.С. Клейн, ведь они же не с Марса!

Так что огульности, предвзятости личностных оценок у Формозова чаще всего нет и в помине. А есть оценочная честность, даже резкость, которая не понята и не принята ни раньше, ни сейчас в академической среде.

Вернёмся же к частным моментам биографического очерка Л.С. Клейна.

К цитате из Е.Е. Кузьминой стоит добавить про В.Д. Берестова, который прежде чем стать детским поэтом, немало поработал археологом в той же Средней Азии и, кстати, написал об этом книжки, интересные не только детям, но и взрослым читателям. Так что Берестов по праву бродил Москвой вместе с будущими корифеями советской археологии. Впрочем, ведь книжка, из которой взят очерк о Формозове, у Л.С. Клейна большая, так что и про Берестова можно уточнить в другом её месте.

Вплоть «до вынужденного дирекцией ухода на пенсию». Тут любопытная психологическая деталь. В только что изданном сборнике памяти Формозова есть интересные воспоминания А.Д. Столяра. Тот, в частности, вспоминает, что его друг из-за периодических конфликтов с начальством неоднократно «подумывал о расставании с Институтом»[5]5
  Столяр А.Д. Светлой памяти друга – Александра Александровича Формозова // Человек и древности: памяти Александра Александровича Формозова. М., 2010. С. 26.


[Закрыть]. Но вот когда ему действительно предложили уйти из-за очередного сокращения штатов в Академии, А.А. обиделся. Мне он сказал об этом так: «Могли бы и на полставки оставить». Дело тут, во-первых, в финансовых затруднениях: пенсия мала, лекарства и провизия дороги, но не только. Во-вторых, и, наверное, в главных, А.А. всегда и до конца своих дней нуждался в общении с коллегами. Не со всеми, но со многими; даже хоть с кем-то. Не случайно о личных беседах с ним вспоминают многие десятки археологов и прочих гуманитариев разных поколений. За штатом Института этот круг общения у него волей-неволей подсократился, хотя и не слишком: практически еженедельно А.А. навещал свой «храм науки», чтобы взять/отдать книгу, узнать новости, задать вопросы, ответить на них и т.п. Не замолкал надолго и его домашний телефон. С другой стороны, уйдя за штат, он заметно снизил себе градус нервотрёпки – стал чувствовать себя гораздо спокойнее, лучше спать, вообще поздоровел на целый ряд лет, вплоть до смертельного обострения болезни. Об этом улучшении состояния его здоровья после ухода со службы мне говорили и он сам, и его супруга Марианна Казимировна Трофимова.

Ниже в очерке упоминается, что А.А. на пенсии был оставлен «советником при дирекции». Это выдумка сначала возникла в Интернете, на сайте А. А. Сорокина, где собраны его стихи к юбилеям и эпиграммы на археологов. Этот сайт вмонтирован на интернет-портал «Археология. ру», который создал и ведёт Владимир Еремёнко. То ли сам Сорокин, будучи доброжелателем Александра Александровича, то ли уже Ерёменко в биографической справке указал: «С 2004 г. – советник ИА РАН»[6]6
  См.: Археология РУ. Археологический фольклор. В честь 75-летия А.А. Формозова // http:folklore.archaeology.ru/Sorokin/formozow.html


[Закрыть]. Желая, видимо, отметить, что связи с институтом этот пенсионер не потерял. Потом эту невольную ошибку сознательно повторил (добавив слово «дирекция») А.Я. Шер уже в антиформозовской статье в «Российской археологии». Сейчас пора её исправить. Уход Формозова со службы не был добровольным и благостным актом. Сам А.А. писал на сей счет так: «И уж совсем нелепо спорить с заявлением Шера о том, будто бы я на своем сайте в Интернете называю себя советником директора Института археологии. Самозванцем никогда не был. Ни компьютера, ни Интернета, ни сайта у меня нет»[7]7
  Формозов А.А. Статьи разных лет. Курск, 2008. С. 67.


[Закрыть].

Кстати сказать, без собственного согласия и заслуженного почтения, накануне неотмеченных сотрудниками юбилеев, «ушли» из Института некоторых других ветеранов нашей археологии (например, Светлану Александровну Плетнёву, чьи итоговые труды издали не в Москве, а в Воронеже). Зато некрологи публикуют исправно. «Они любить умеют только мёртвых процитировал бы, может быть, тут А.А.

Про диссертации А.А. точнее написать так: «Защитил только кандидатскую диссертацию, а докторскую ему защитить то ли не дали, то ли сам не пожелал. Скорее всего, сказалось и то, и другое».

«Выражение «похвалялся» (своей демократичностью)» резковато и не совсем справедливо. У А.А. же вообще было «смирение паче гордости», открыто он никогда и ничем не похвалялся. В поздних своих книгах пару-тройку раз высказывался в том духе, что, дескать, кое-что полезное в науке сделал… Точнее тут будет сказать: «демонстрировал», «обнаруживал» или как-то ещё.

Всех ли коллег обидел А.А., со всеми ли рассорился? Тут определённое преувеличение. Как уже было мной сказано, задел многих, но далеко не всех. И задевал-то по-разному. О той же Т.С. Пассек писал неоднократно исключительно для себя уважительно, даже тепло, но как-то и обронил нечто осудительное, но мелкое, далеко не столь серьёзное, как по адресу Окладникова и его окружения. Дескать, воздержалась дама вступиться за кого-то из несправедливо гонимых коллег. В.В. Седов, И.С. Каменецкий, Л.А. Беляев, Р.М. Мунчаев, А.Д. Столяр, Л.С. Клейн, кое-кто еще из «стариков» сохранили с ним взаимноуважительные отношения до конца. Кто-то из упомянутых москвичей был на его похоронах, кто-то дал статьи в сборник его памяти «Человек и древности». Обиделись те, кого он прямо задел в печати. Кто же это?

Во-первых, начальники науки, которых он обвинял в самоуправстве, своекорыстии, кумовстве, групповщине («Нашей археологией последовательно управляли несколько мафий, по-простому кодл..» – цитирую А.А. из моего разговора с ним). Разве обвинения несправедливы? Разве тот же академик Рыбаков не был самодуром[8]8
  Как-то на банкете по случаю докторской защиты предложили тост памяти Рыбакова. Все присутствующие поддержали, кроме меня. Неожиданно нашелся ещё один несогласный – профессор Владимир Яковлевич Петрухин из Института славяноведения РАН. Он рассказал, как, будучи ещё аспирантом, пришёл на приём к директору Института археологии с предложением подготовить археологический словарь. Вместо того, чтобы посмотреть проект словника, академик задумчиво произнёс: «А вам никто из художников не предлагал позировать для картины с отрубленной головой Иоанна Крестителя?» Петрухин тихо ретировался…


[Закрыть] и националистом? А главное, разве рыбаковские томы (после «Ремесла Древней Руси») не содержали массы фантастических допущений (помимо действительно интересных гипотез)?

Примеры того, «как часто нами правят суки» (А.Н. Сорокин), нетрудно умножить любому из нас. При этом далеко не всех руководителей археологической науки А.А. характеризовал отрицательно. Именно он первым написал биографические очерки А.В. Арциховского, С.В. Киселёва.

Во-вторых, бездари и обманщики в науке, вроде Г.Н. Матюшина. Разве эти обвинения не доказаны? Да я сам, ещё не зная Формозова ни лично, ни по публикациям, по собственной инициативе разоблачил плагиат у Матюшина (из Борисковского), и моё разоблачение опубликовало «Книжное обозрение»[9]9
  См.: Щавелёв С.П. По законам ли жанра? [Рец. на кн.: Матюшин Г.Н. У истоков человечества. М., 1982] // Книжное обозрение. 1982. № 28. С. 6. Ответ редакции издательства «Мысль»: Воронин А. «По законам ли жанра» // Там же. 1982. № 40. С. 6.


[Закрыть].

В-третьих, исследователи в общем талантливые, но изменившие своему призванию. Своего рода «дезертиры от науки». Скажем, палеолитчик Г.П. Григорьев, отмечал А.А., всю жизнь копает замечательный памятник – курское Авдеево, а сводной монографии по этому уникальному памятнику так и не издал. И вряд ли подготовит. Ну, промолчим, обойдёмся без Авдеева, общего плана его полувековых раскопок в картине европейского граветта. И лишний раз вспомним Формозова, не такого склонного к компромиссам, как мы сами.

Сложнее с четвёртой категорией обиженных Формозовым. Это те – и довольно многие археологи, чьи заслуги он признавал, ценил и хвалил печатно, отмечая, вместе с тем их же недостатки. Допустим, Ефименко был заносчив, а Рогачев так и не избавился от крестьянского диалекта. А что, это неправда? Разве в археологической, да и любой другой гуманитарной среде нет сверхамбициозных или же некультурных людей? Да оглянитесь вокруг. Стоит ли об этом говорить печатно? Каждый пусть решает для себя (как говорится, «в меру своей испорченности»).

Так что выражение «подвергся остракизму» нужно уточнить – со стороны определённых кругов в археологической науке. Точнее говоря, финал формозовской биографии демонстрирует конфликт отнюдь не с коллегами по цеху, а с руководством археологической науки.

Уже после скандала с его последними книгами с ним как ни в чем ни бывало поддерживало самые тёплые отношения множество археологов, почти всё среднее поколение. Ему звонили, к нему приезжали домой не только десятка три историков археологии, но и многие археологи-практики, историографию вообще игнорирующиеся. Хотя и был А.А. к тому времени своего рода пугалом российской археологии, но далеко не для всех ее представителей. Большинство коллег с ним охотно общалось, а другая часть заинтересованно следила за его выступлениями. Закрывались в общении, обозлялись только прямо задетые им руководители – В. Л. Янин, например. Даже неоднократно разруганный им за «не ту» историю советской археологии А.Д. Пряхин из Воронежа, возмущаясь формозовскими нападками на себя и на своих покровителей, всегда отдавал должное его публикациям и много из них черпал.

Неполная изоляция доказана и тем, как его провожали в последний путь. Сам А. А., как я наблюдал, старался поучаствовать в похоронах лично знакомых ему коллег. Сплошь и рядом несмотря на дурное самочувствие. На его похоронах (в суровом январе) было сравнительно немного народа. Многие не смогли приехать по объективным причинам – находились в других городах, присутствовали на важных мероприятиях. Но показательно присутствие заместителя директора Института П.Г. Гайдуков, и бывшего директора Р. М. Мунчаева, и совсем не связанные с ним научной тематикой А.А. Сорокина, А.В. Кашкина и довольно многих других.

Частичный характер остракизма подчёркивают и три выпущенные в его честь сборника – два прижизненных (московский[10]10
  См.: Проблемы первобытной археологии Евразии (к 75-летию А.А. Формозова). Сб. статей / Ред. И сост. В.И. Гуляев, С.В. Кузьминых. М., 2004. 260 с., илл.


[Закрыть] и петербургский[11]11
  См.: Невский археолого-историографический сборник. К 75-летию А.А. Формозова / Отв. ред. А.Д. Столяр. СПб., 2003. 460 с., илл.


[Закрыть]) и один (пока) посмертный[12]12
  Человек и древности: памяти Александра Александровича Формозова (1928–2009) / Отв. ред. И.С. Каменецкий, А.Н. Сорокин / Сост. М.В. Андреева, С.В. Кузьминых, Т.Н. Мишина. М., Гриф и К., 2010. 918 с., илл.


[Закрыть]. Там представлены авторы не только из обеих столиц, но и со всей страны. Объём последнего сборника достигает 115 авторских листов. Составителям и редакторам – М.В. Андреевой, С.В. Кузьминых, А.Н. Сорокину – пришлось много потрудиться, чтобы в кратчайшие сроки выпустить в свет этот фолиант. Где ж это видано в меморативной практике! Покажите мне аналогию! Сколько я знаю, составители в самых оптимистичных прикидках рассчитывали на вдвое меньший объём. Пусть качество статей очень разное, но душевный порыв десятков специалистов налицо. Среди авторов – заместитель директора Института археологии П.Г. Гайдуков и главный редактор журнала «Российская археология» Л.А. Беляев (который и был в своё время вынужден поместить на его страницах серию «обличительных» статей против А.А.). Обратим внимание: среди участников сборника не только «современная молодежь», да и не столько – преобладают люди от 40 до 60.

Между прочим, это и есть ученики Формозов, только в широком, но и более прочном смысле слова – идейном, методологическом, а не просто организационно-формальном. Ведь и у Льва Самуиловича Клейна среди сонма «учеников» есть все эти же категории – и слушатели лекций, и соавторы, и «ученики учеников», «научные внуки». А сколько среди клейновских «учеников» его официальных курсовиков, дипломников (аспирантов, видимо, не давали)? Раз, два и обчёлся. А учеников – легион. Практически все, кто учился на историческом факультете и даже приезжал в его экспедиции в бытность его преподавателем ЛГУ / СПбГУ. Так что не будем в казённом духе зауживать понятие «ученик». Напишем «официальных учеников не оставил». Ведь отмечается же в том же очерке, что «в работах молодых исследователей неизменно отправной позицией является опора на Формозова»; «современная молодёжь на него молится»; «книги его читают, читают, читают…». Это же и есть школа в собственном смысле этого науковедческого понятия. Даже не пресловутый «невидимый колледж», потому что большая часть этих «молодых исследователей» общалась весьма плотно и с А.А., и между собой (на конференциях, в Интернете, в коллективных трудах). Как говаривал В.В. Маяковский, а вы заходите в 2018 году – поговорим. Ведь тогда непременно выйдет в свет сборник в честь 90-летия А.А. Формозова. И тоже листов под 200 печатных… Всё это к вопросу об остракизме, которому якобы подвергся А.А. под конец жизни.

Отец Сашу «не брал в дальние экспедиции». Слово «дальние» – лишнее. На подмосковные биостанции отец его тоже не брал. Только в 1940 г. в близкую экспедицию взял же. Дело не в расстоянии, а в характерах отца и сына. С матерью подросток Саша Формозов ездил чёрти куда ещё подростком.

Относительно учителей. В своей завещательной книге «Человек и наука» А. А. перечисляет семерых своих учителей в археологии и отмечает вполне конкретно, что каждый из них ему дал. Больше всего я обязан семи людям: М. В. Воеводскому и О.А. Граковой, давшим мне первые представления о памятниках каменного и бронзового века; М.Е. Фосс, С.В. Киселёву, Г.Ф. Дебецу, А.В. Арциховскому и особенно С.Н. Замятнину, с которыми мне посчастливилось много говорить о путях нашей науки, её месте в духовной жизни»[13]13
  Формозов А.А. Человек и наука. Из записей археолога. М., 2005. С. 162–163.


[Закрыть] Выделение Замятнина как самого нужного, определяющего при становлении молодого специалиста Формозова им на старости лет в свою очередь обосновано.

Относительно главного, пожалуй, полевого открытия А.А. Формозова – «неандертальского мальчика». В последних отзывах специалистов о погребении в Староселье покойник признаётся представителем Homo Sapiens Sapiens с неандерталоидными чертами[14]14
  См.: Смирнов Ю.А. Вновь о неандертальских погребениях Европы // Человек и древности… С. 123.


[Закрыть].

В очерке А.А. несколько раз упрекается в использовании знакомств его родителей и потом его самого как москвича, сотрудника головного научного учреждения в отрасли, то есть «блате». Понятия знакомства и блата, если вдуматься, неравнозначны. Тут, похоже, нота обиды автора, которому и знакомств, и блата всю жизнь недоставало; приходилось самостоятельно прокладывать себе путь, теряя даром годы и годы. Можно только поражаться фантастической стойкости Льва Самуиловича, который на каждом отрезке своей биографии преодолевал такие препоны, которые «обламывали» очень многих, если не всех остальных. Но и Льву Самуиловичу тоже помогали, правда, не все, не всегда. Но это скорее исключение из правил научной жизни. Почти всех в будущем великих учёных в науку кто-то привёл за руку. Гимназист А.А. Шахматов взял, да и выступил на диспуте по чьей-то диссертации. Мальчика оценили, стали приглашать на заседания Общества ревнителей российской словесности при Императорском Московском университете. Это блат? Потом к академику Шахматову пришел студент Б. А. Романов[15]15
  Петербургский историк В.М. Панеях вспоминал о Б.А. Романове: «Романов опережал своё время не только как профессионал-историк, но и как мыслитель, гражданин, личность. Он не страдал синдромом национальной озабоченности, не искал рецепта спасения России в религии и в прошлом, не идеализировал прошлое, не замыкался, по его словам, в рамках национального пошехонья. Ему был свойственен объективизм как средство противостояния вульгаризированной марксистско-ленинско-сталинской доктрине. Он протестовал против власти аппаратчиков в науке, против их произвола, презирал академический снобизм, боролся против гегемонизма научных школ, монополизма в науке» (Панеях В.М. творчество и судьба историка. Борис Александрович Романов. СПб., 2000. С. 378). Всё сказанное удивительно точно подходит и к А.А. Формозову.


[Закрыть] с рукописью своей первой статьи – по «Русской правде». Академик-секретарь тут же её прочёл и подписал в печать. Это знакомство? Так что вешать на Формозова ярлык «блатного» кандидата в аспиранты и научные сотрудники неточно. «Блатные» это те, кто протащен покровителем на службу, а ей не соответствуют по своим способностям. К тому же сочувствие и помощь со стороны одних коллег уживалась с завистью к «сыну профессора» со стороны других, что детально показано в этом самом очерке Льва Самуиловича.

Если вчитаться в соответствующий фрагмент этого очерка, то приведённые там факты говорят о прямо противоположном. Предложенная там схема: ««Волчий билет» – папа профессор МГУ – взяли в аспирантуру Академии наук = блат» разрушается одним единственным аргументом. Такую же характеристику дали В.В. Седову, и хотя у него не было «папы профессора», в аспирантуру он поступил наряду с Формозовым.

Со слов очевидцев тех событий, они представляются таким образом. Характеристики с факультета, который они закончили, им обоим – Седову и Формозову – дали такие, что не взяли на работу даже в среднюю школу. В этих характеристиках перлов хватало («асоциальный элемент», «не способен к педагогической и научной работе» и т.п.). Бумаги были подписаны факультетским «треугольником» (декан, секретари парт– и профбюро). Казалось, что выхода нет. В мрачных опасениях результатом вынужденного тунеядства вполне могло стать уголовное преследование (истории со ссылкой И.А. Бродского, арестом С.Д. Довлатова и т.п. эпизоды той же в принципе эпохи эти опасения косвенно подтверждают). Поскольку оба учились блестяще, дело было явно идеологическое. Вмешательство Формозова-старшего могло бы не помочь, а навредить. Он тогда сам «был под боем» как «вейсманист»; даже его собственные ученики публиковали на него «научно»-идеологические кляузы в журналах, захваченных лысенковцами. Трудно сказать, знал ли Александр Николаевич вообще о сложившейся со старшим сыном ситуации. Он ведь был уже в разводе с его матерью. Любовь Николаевна, допускаю, могла бы позвонить бывшему мужу, но Саша Формозов вряд ли. Выход нашёл А.В. Арциховский, который не захотел терять двух ценных, подающих надежды, да ещё уже «обстрелянных в поле», на раскопках выпускников. Он придумал, что для характеристики в аспирантуру можно использовать не выпускные «волчьи билеты», а письменные рекомендации трёх членов партии. Такие легко нашлись, в том числе среди сотрудников того же исторического факультета, причём заслуженных фронтовиков. Те искренне симпатизировали двум попавшим в беду студентам, которых хорошо знали по учебе и по экспедициям. Так Седов и Формозов и попали в аспирантуру. Где же тут блат? Скорее, видится его отсутствие (с блатом избежали бы серьёзной нервотрёпки).

«Решил сменить» Крым на Кавказ. Как явствует из предыдущего и последующего текста очерка и из воспоминаний самого А.А. – его вынудили сменить.

«Привязанным к уходу за матерью оказался и Формозов» Стоит добавить: «Та, фатально поломав ногу, отвергала уход любых других сидельцев, кроме сына». Чтобы картина «привязки» была яснее.

Навязчиво, но уже без вариантов насчёт «знакомства», повторяется про «наследственный статус (то есть блат)», который якобы всю жизнь защищал Формозова. Тут подспудно я вижу интересную, спорную, но чаще всего табуируемую тему дискриминации евреев в СССР. Не случайно «космополитизм» именовался «безродным». Но отсутствие влиятельной родни в сферах, почищенных репрессиями, сплошь и рядом компенсировалось этнической солидарностью. В наши дни это заметно у кавказских и прочих инородческих диаспор в столицах России. А русских слишком много, чтобы они объединялись в экстазе. В очерке получается, что без блата и Клейн, и Шер стали докторами, получили право выезда за границу, а русак Формозов нет, не совсем сам попал в профессию, а как бы по знакомству. И тот, и другой нашли спонсоров для своих многочисленных книг, а Формозов издавал свои последние – заветные, завещательные книги за свой пенсионный счёт. Может, у евреев свой блат? Который расцвёл пышным цветом в условиях постсоветской либерализации нашей общественной жизни. Отчасти это на пользу делу (науке – перестали зажимать талантливых людей по «пятой графе»), отчасти во вред (блокировка «не своих», утрированное выпячивание собственных заслуг – все-то доктора наук у них «выдающиеся», «всемирно известные» и т.п.).

Насчёт формозовских публичных обвинений людям, некоторые из которых находились в «шатком положении», А.А. и сам всё время сомневался и откровенно говорил, да и писал об этом в своих книгах («Надо с особой деликатностью относиться к людям, чьи души покорёжены тоталитаризмом»). Стоит ли задевать такого-то или того-то, несмотря на их явные прегрешения. В моих собственных писаниях он неоднократно смягчал и опускал некоторые, чересчур личностные формулировки. Объяснял так: «Нам с вами это неприятно, но к делу отношения не имеет.»

В «Заключении» своей книжки «Рассказы об учёных» А.А. приводит потрясший его в молодости пример. После кончины в 1951 г. знаменитого арабиста академика И.Ю. Крачковского, Саше Формозову в Ленинграде рассказали такую историю. На защите молодого способного арабиста, потерявшего на фронте зрение, Крачковский выступил с заявлением о том, что работа слабая, он будет голосовать против, и другим это советует. Формозов задумался над мотивами такого поступка маститого учёного. «Крачковскому легко было бы опустить чёрный шар молча или не придти на заседание. Почему же он предпочёл выступить, заранее предугадывая реакцию аудитории? Он воспользовался диспутом для того, чтобы напомнить собравшимся часто забываемую нами истину: наука, настоящая большая Наука выше личности, и требования её должны быть едины для всех. Решительно ничто не даёт права на скидки – ни то, что ты стар; ни то, что ты узбек; ни то, что ты высокопоставленный чиновник; ни то, что ты герой и инвалид войны. Когда актёр выходит на сцену, у него, может быть, умирает мать; его только что бросила жена, а директор театра предупредил об увольнении. Но публике нет до всего этого дела.… Это его частное дело. То же и здесь»[16]16
  Формозов А.А. Рассказы об учёных. Курск, 2004. С. 107–108.


[Закрыть].