Текст книги "Охота за святым Георгием"

Автор книги: Лев Самойлов

Соавторы: Михаил Вирт
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

– Почему не пришли?

– Что ты знаешь о Викторе Орлове? Ведь этот тип тоже у тебя бывает.

Капитан милиции был несказанно удивлен, когда Юрий категорически заявил:

– Вы что-то путаете, чиф ¹, Орлов? В списке моих знакомых эта птица не значится.

– Виктор Орлов, киномеханик…

– Постойте, если вы имеете в виду парня, которого дважды приводил Жорж, то зовут его Виталий, а не Виктор. Фамилия не Орлов, а не то Зеленский, не то Зеленин. Когда ребята знакомятся, фамилии обычно не спрашивают. Виталий – классный кинолюбитель, наснимал много копий с заграничных фильмов и показывает отснятое друзьям. Разве это криминал?

– И деньги берет со зрителей.

– Какие деньги?! – взорвался Юрий. – Да если бы он заикнулся насчет денег, я бы его с лестницы спустил, и ребята вдобавок наподдали. Тоже мне Большой театр!

Юрий не лгал. В этом Загоруйко был уверен. В голосе юноши звучало такое искреннее негодование, что капитану милиции ничего другого не оставалось, как пожать плечами и солгать.

– Ладно! Значит, информация, которую мы получили, была неточной.

– Не неточной, а неверной, – кипятился Стекловицкий.

– Пусть будет по-твоему, но ты хорошо помнишь, что этого кинолюбителя привозил и знакомил со всеми вами Жорж Риполл?

– Еще бы! Более того, они показались мне, ну, если не друзьями, то хорошими приятелями.

– О чем разговор вели?

– А какой, собственно, разговор… Приехали, Виталий установил киноаппарат, начал крутить. Кончил, собрался – и будьте здоровы!

– Что показывал?

– В первый приезд «Молчание», во второй – «Корабль дураков»…

– Значит, Виталий проекционный аппарат привозил и все принадлежности к нему? Громоздкая штука.

– Нет, только киноленту. Все остальное хозяйство у Жоржа в багажнике. Заграничная машина, маде ин USA. Мечта!

Следовало закругляться. Стекловицкий выложил все, что знает. Дальнейшие расспросы и уточнения ни к чему. Но Орлов-то каков! Знал, что идет на преступление, поэтому имя и фамилию изменил. Ничего, сколько бы веревочке ни виться… Загоруйко понимал, что допрос Орлова не представит трудности. Все его комбинации как на ладони. Он приперт к стене собранными материалами, свидетельскими показаниями, а понадобится – и очными ставками. В общем доигрался парень…

Отобрав у Стекловицкого подписку о неразглашении, Загоруйко попрощался и отпустил посетителя. Почти следом и сам вышел из отделения. Возвращаясь пешком к себе на Петровку, 38, Загоруйко думал о Викторе Орлове. Ведь с парнем вскоре придется вести нерадостный разговор. Почему же все-таки Орлов, молодой советский человек, стал рвачом, обманщиком, преступником? Почему?..

Установка и дополнительные характеристики на Орлова уже были в распоряжении капитана милиции. Мальчишкой лишившись родителей, Виктор кончил ремесленное училище, некоторое время работал электромонтером при ЖЭКе. Пошел учиться на курсы киномехаников. Закончил, поступил в кинотеатр, потом перешел в Дом творчества. Незамысловатая биография рабочего паренька… Так все-таки на чем споткнулся, где и кто привил юноше алчность, жадность к деньгам, к левому заработку, ко всему тому, что в скором времени сделает Орлова подследственным, а потом и подсудимым? Что случилось? И неожиданно пришел ответ.

Загоруйко вспомнил вчерашний день. В доме испортился телевизор. Жена вызвала мастера из телевизионной мастерской. Пришел разбитной, вихлястый паренек. Что-то подкрутил, подчистил, сменил лампу, в магазине ей цена рубль пятьдесят. Вся работа по ремонту продолжалась около получаса. Закончив, мастер предложил:

– По квитанции вы заплатите деньги за вызов и замену лампы, а за остальное… если не возражаете?

Жена не возражала, а Володя, хоть и глядел волком на ловчилу, тоже промолчал. Так и получалось, что дополнительная трешка перекочевала из кармана хозяина в карман паренька.

Орлов работал электромонтером при ЖЭКе. Это значит мелкий ремонт по квартирам, полтинник, рублевка с добросердечного жильца. Отсюда и появилась тяга к легкому приработку. Конечно, тот, кто покрепче, почестнее, тот устоит, тому честь и совесть дороже холуйского гроша. Орлов оказался не из таких…

Первое, что собирался сделать капитан милиции, – это связаться с Гончаровым, доложить, что задание выполнено и получены интересные данные. Для этого следовало или позвонить в райотделение на пятьдесят третий километр, или, что пожалуй, куда лучше, вечерком съездить за город, повидаться с Федором Георгиевичем. Последний вариант Загоруйко больше устраивал. Он любил встречи с полковником.

Однако необходимость в телефонном разговоре и в поездке отпала. Гончаров сам объявился в кабинете Загоруйко.

– Здравствуй, Володя, как дела?

– Почему вы не на даче, Федор Георгиевич?

– Хватит, отдохнул. – И, не ожидая дальнейших расспросов, добавил: – По-моему, я просчитался, капитан. Бухарцевское дело – дело стоящее. Рассказывай о своей встрече со Стекловицким.

Загоруйко пожал плечами.

– Встреча была коротка, разговор недолог, товарищ полковник. Все, что Стекловицкий знал о Риполле и об Орлове, он выложил, как говорится, на одном дыхании. – Загоруйко подробно, не упуская ни одной мелочи, передал полученные им данные.

– Превосходно, – потер руки Федор Георгиевич. Внимательно посмотрел на капитана и спросил: – А почему у тебя унылый вид?

– Схватились мы со Стекловицким по разным вопросам, и хотя знаю, правда на моей стороне, а не потянул… Культуры не хватило.

– А ну, выкладывай, о чем разговор шел… – Федор Георгиевич поплотнее уселся на диване.

Казалось, это сообщение капитана милиции его заинтересовало куда больше, чем информация о взаимоотношениях Риполла и Орлова.

Загоруйко, ничего не скрывая, поведал об идеологической схватке в паспортном столе отделения милиции.

– Не пойму, что за тип. Вроде свой, советский парень, грамотный, начитанный, на подлость не способный, а в разговоре и это ему не нравится и то никуда не годится. За границей хорошо, у нас плохо… Выложил мне такое ассорти!

– Ну, а ты?

– Что я! Доказывал, убеждал, да, видно, не особенно получилось. Он, знай, свое гнет.

– А следовало бы убедить, – после короткого молчания сказал Гончаров. В голосе его прозвучали не то осуждение, не то обида. – Следовало бы… – повторил он и обеими руками взлохматил голову. – Ты, конечно, не виноват. Как говорится, в спешке буден мы многое не успеваем сделать. И видишь, какие неожиданные формы принимает борьба идеологий. По всем статьям Стекловицкий наш парень, а вывихи у него есть. Почему? Да потому, что страдает политической незрелостью; сейчас ее по-модному называют политической инфантильностью. И конечно, рядом с незрелым появляются чужаки. Они прикидываются респектабельными, надевают на себя маску мнимой объективности, этакой снисходительности к извечным человеческим слабостям, а мальчики и девочки, раскрыв рты, слушают и раскисают. «Ах, демократия, ах, комфорт, ах, свобода зрелищ, свобода сборищ!..» И забывают, чертяки, что здесь, у нас им обеспечена работа по любой специальности, что никогда они не попадут в ряды безработных, что заботиться о старости им не надо, не говоря уже о том, что к их услугам врачи, бесплатное лечение… Все, черти, забывают! И клюют на дешевую приманку вроде размалеванной картинки в заграничном журнале или на развесистую клюкву в «Голосе Америки».

Таким взволнованным и многословным Загоруйко давно не видел своего начальника. Видимо, поднятая тема крепко тревожила Федора Георгиевича. После короткой паузы он продолжал:

– Злость не всегда плохая штука, старик. А здесь надо быть злым, как тысяча чертей. Подумать только, Орлов наверняка заарканен Риполлом. И кто знает, может, не один Орлов… Враг змеей вполз, этаким простачком прикинулся. Ты видел когда-нибудь глаз отдыхающей змеи? – неожиданно спросил Гончаров и, услышав в ответ растерянное «нет», удовлетворенно кивнул головой. – Твое счастье. Уж лучше смотреть в глаза разъяренной змеи…

Глава VI

В МАГАЗИНЕ ВИН

За нужные сведения никогда

невозможно заплатить слишком

дорого – было девизом Уолсингема. Е. Черняк, «Пять столетий тайной войны»

Магазин вин – один из наиболее молодых магазинов в столице. Он еще не потерял своеобразия, внешней привлекательности и уюта. Здесь нет ничего похожего на сумрачные, продымленные и прокопченные винно-водочные павильоны, пресловутые бары и ларьки. Высокий зал магазина чист и светел. Устроители постарались придать своему детищу гостеприимный вид, и это им удалось.

Против входных дверей во всю стену на длинном помосте расставлены бочки светлого дерева. Внизу под каждым бочонком табличка хранимого вина. Здесь же на прилавке в поблескивающих от электрического света вазах – фрукты и конфеты. С левой стороны – стойка с соками, но они малопопулярны.

Пять часов вечера. Посетителей немного. Большая часть их – убеленные сединами пенсионеры, этакие розовощекие и почтенные деды и отцы семейства. Несколько обособленно держатся молодые люди. Большинство из них с портфелями, папками. Студенты. Молодежь, как ни странно, сдержаннее и молчаливее своих пожилых соседей. Еще не пообвыкла.

В начале шестого в магазине вин появились два новых покупателя.

Невысокий брюнет в желтой заграничной куртке, мягких замшевых полуботинках, с большим перстнем на левой руке вошел первый и приветливо улыбнулся присутствующим.

Гладко причесанные волосы с тщательно разлинованным пробором, чуть выпуклые глаза и маленький, слабо очерченный рот производили впечатление какой-то странной, общей незавершенности.

Молодой человек ловко двигался, легко и непринужденно держался. Улыбка, будто приклеенная, не сходила с его лица. Он чем-то напоминал опытного кельнера в фешенебельном ресторане, смекалистого, угодливого и расторопного.

Его спутник был куда менее изящен. Он выглядел просто угловатым по сравнению с брюнетом. Высокий, светловолосый, он шел следом, изредка бросая косые взгляды по сторонам, и врем поведением, поступью как бы подчеркивал: я за ним, я второй…

Новые посетители заказали по стакану «Напареули» и, получив требуемое, отошли в сторону. Платил брюнет. В магазине вин нет столиков, и посетители примостились возле окна. Глядя сквозь стекло на темно-вишневое вино, брюнет, улыбаясь, заметил:

– Знаешь, Виктор, в том, как в вашей стране подают вино, можно определить широту русского характера. Нигде на Западе так до краев не наливают. Это считается плохим тоном.

Он говорил отчетливо по-русски, закруглял каждое слово, каждую фразу, и, пожалуй, это единственное, что выдавало в нем иностранца.

То, что он сказал, прозвучало двусмысленно: то ли похвалил, то ли обругал, но второй, названный Виктором, никак не реагировал на его замечание.

Осушив залпом стакан, Виктор спросил:

– Ты пригласил меня сюда, чтобы говорить о широте русского характера, о недолитых стаканах или по какому другому серьезному делу? Имей в виду, времени у меня мало.

– Торопишься?

– Ага!

– Это тоже свойственно русским, – улыбнулся брюнет. – Обычно мы начинаем деловые разговоры с общих фраз, с философских рассуждений, и собеседник корректно ждет, не торопится… – Перехватив яростный взгляд приятеля, он оборвал начатую фразу. – Ладно, если торопишься, буду краток. Почему ты мне не сказал, что за вынос фильмов из Дома творчества и за показ их на стороне грозит длительное тюремное заключение?

Что-о! Вот это да! Всего, что угодно, но такого оборота Виктор не ждал. Он растерянно молчал и хлопал глазами. Пришло в голову, с какой стати Жорж Риполл, всегда такой обходительный и простой, затеял этот разговор. Что он задумал? Во всей этой затее его дело – сторона. Хотя почему? Ведь это он, Риполл, в одну из встреч в Доме творчества предложил Виктору показать фильмы на стороне… друзьям, посулил хорошие деньги. Любезно предоставил свой «фордик», киноаппарат. Вот вроде и все! Нет, не все… Жорж платил ему за показ фильмов, такое уже было два раза. Вот так, запросто, вытаскивал из кармана деньги и платил! И не мало платил. В первый раз семьдесят пять рублей, во второй – пятьдесят. Виктор тогда спросил: «Почему ты расплачиваешься?» Жорж отмахнулся: «За ними не пропадет, свои ребята». Ну и что, что Виктор назвался тогда чужим именем? Какая в этом разница! Ведь вот как обернулось!

Виктор молча крутил в вспотевших руках пустой стакан. А тем временем Жорж не спеша допил вино, вытащил из кармана белоснежный платок и вытер влажные губы.

– Я студент советского вуза и вступать в конфликт, обманывать советские власти не собираюсь, – нравоучительно сказал он. – Более того, мой долг перед гостеприимными хозяевами – сообщить куда следует о том, что я втянут в уголовную историю и, как на исповеди, рассказать все, что мне известно. Мне поверят, мне должны поверить! Я могу не знать и действительно не знаю, что хорошо и что плохо в вашей стране.

И все это корректно, добродушно, незлобно, как будто речь шла о простых, обыденных вещах.

– Вот оно что! – зло усмехнулся Виктор. – Значит, политический капиталец на мне заработать хочешь. Давай, давай!

– Дурак! – равнодушно оборвал его Риполл. – Ну скажи, на кой черт мне нужен этот политический капитал? Советского гражданства я принимать не собираюсь. – Неожиданно он широко, по-приятельски улыбнулся. – А вот главного ты не уяснил. Не уяснил, какие возможности имеются в наших руках.

– У тебя – да. Отличная возможность засадить меня за решетку.

– А что я буду от этого иметь? Кажется, так говорят у вас в Одессе? – улыбка не сходила с лица Жоржа. – Передачи по утрам, я же твой друг? И угрызения совести ночью? Нет, это не бизнес. Я хочу предложить тебе куда более перспективное дело. Согласишься – и вся история с фильмами отцветет, не успевши расцвести. Ладно, возьму на себя грех… скрою. Заработаем так, что на всю жизнь хватит. Согласен?

– Что ты еще затеял? – хмуро протянул Виктор.

– Выпьем… – Риполл, не ожидая согласия, направился к прилавку.

На этот раз разговор пошел напрямик. Жорж напомнил Виктору все рассказанное им о баснословной стоимости бухарцевских икон, о том, что по закону он, Виктор, – единственный прямой наследник Бухарцевой, но что в доме у тетки он не бывает и на ее капиталы ему начхать.

– А зря! – осуждающе покачал головой Жорж. – Такими кусками не раскидываются. Кто ты сейчас? Ноль целых и ноль десятых, восьмидесятирублевый киномеханик, если, конечно, не считать левых доходов, но ведь это же дело такое… – Жорж брезгливо оттопырил губы. – А кем можешь стать? Королем! Главное, все легально, законно, все твое… Ты король, а я при твоем величестве вроде казначея.

Виктор хмурился, посапывал, медленно пил вино, не возражал. Да, собственно, и возражать нечего. Он еще не понимал, куда гнет приятель.

Воодушевленный молчанием Орлова, Риполл продолжал развивать перспективы. Здесь было все – и шикарная, беззаботная жизнь, и мировые девчата, и модные костюмы, и отдельная квартира, и машина, и даже заграничные поездки.

Виктор не проронил ни слова, не перебил ни одной репликой, ни разу не выразил несогласия, все шло так, как хотелось Жоржу. Наблюдательный и бывалый, он понимал, что согласие Орлова покупает не столько соблазнительными обещаниями, сколько боязнью оказаться за решеткой, но в конечном счете Риполлу было в высшей степени безразлично, что сработает, главное, чтобы сработало. Орлов, неустойчивый, корыстолюбивый парень, должен был подчиниться его воле, выполнить его замыслы, помочь получить то, на что он нацелился, а потом… потом черт с ним! Дальнейшая судьба приятеля Риполла мало интересовала.

– Путь к сокровищам старухи не так легок и не так короток, как тебе может показаться, хоть ты и единственный наследник, – поучал Жорж. – Не сбрасывай со счетов хитрой девчонки, которая вертится у Бухарцевой в доме. Ты мне о ней рассказывал. Начни посещать старуху, наладь с ней отношения. Вспомни в разговорах с ней свое безрадостное детство, назови тетечкой, вызови слезу… Это помогает. И потом имей в виду, – голос Риполла сник до шепота, – девчонка и ее дружок, у вас кажется таких дружков называют хахалями, что-то затеяли. Мне удалось побывать на пятьдесят третьем километре, на даче. Там целая художественная мастерская. Парень здорово рисует, и знаешь что?

– Ну?

– Иконы, дружище. Копии с тех икон, о которых ты мне рассказывал.

– Что за дьявол! С какой стати? Я спрошу у тетки. Без ее разрешения они не могут снимать копии. Сволочи! – Чуть захмелевший Виктор в сердцах стукнул пустым стаканом.

– Не дури! – оборвал его Жорж. – Мы всю эту затею на себя обернем. Пошли… Тебе нужен свежий воздух.

Действительно нужно было уходить. В магазине вин собралось много посетителей. Непрерывный говор, шум, звон посуды мешали спокойному деловому разговору. Приятели стали пробираться к выходу. Они уходили в том же порядке, в каком пришли. Впереди – Жорж Риполл, чуточку порозовевший, улыбающийся. Сзади – сутулясь и опустив голову, Виктор Орлов.

Город зажег огни. Было прохладно и ветрено. Уехал Жорж. Стоя на тротуаре, Виктор взглядом проводил машину, пока та не скрылась за поворотом.

Медленно и лениво копошились мысли: «Кто знает, может, и нет ничего страшного в предложении Риполла. Все законно, все легально. Если удастся, если старуха не будет злобствовать, он действительно наследует многое. А потом…»

Он не хотел думать, что будет потом. Он знал, что сейчас крепко заарканен из-за чертовой кинонелегальщины. Жорж мягко стелит, да жестко спать… жестко спать. Виктор зябко поежился: тюрьма, камера… Он резко повернулся, глубже засунул руки в карманы брюк и зашагал, не думая куда.

Спустя два часа Виктор вернулся домой. Он словно постарел за это время. Серое лицо, бескровные, вздрагивающие губы, шаркающая, стариковская походка. Да, это были трудные часы в его жизни.

Соседка, открывшая дверь, всплеснула руками.

– Что с вами, голубчик, на вас лица нет? Простудились! Я аспирин принесу. – И, захлопнув дверь, добавила заговорщицки: – А вас, Витюша, поди, два часа гражданин дожидается, говорит, родственник. Из Киева приехал. Фрукты привез. У меня сидит, чаевничает. Симпатичный товарищ, веселый…

– Из Киева? – переспросил Виктор.

Глава VII

ИМЕТЬ И НИЧЕГО НЕ ДАВАТЬ

Со временем вы поймете меня

Когда приходит старость,

перестаешь считаться с чужим

мнением и делаешь то, что тебе

действительно хочется. Сименон, «Мегрэ и старая дама»

Тишина в квартире Бухарцевой показалась Федору Георгиевичу зыбкой, неверной. Он стоял в большом полутемном коридоре и ждал возвращения Насти. Девушка отправилась к хозяйке доложить о приходе полковника милиции. Прошло пять минут, она все еще не возвращалась. То ли уговаривала Бухарцеву, то ли помогала одеться старой женщине, чтобы пристойно встретить гостя.

Пять минут немалый срок. За это время Гончаров успел осмотреть замки на входной двери, прочность цепочки, исправность глазка. Прошел в кухню и проверил затвор черного хода. Все оказалось в порядке.

«Бастион», – мысленно окрестил полковник милиции подступы к квартире. И все же ощущение тревожного неблагополучия, царившего в доме Бухарцевой, не покидало Федора Георгиевича. Это чувство тревоги пришло к нему еще на пятьдесят третьем километре, когда он увидел знакомый номер машины, проехавшей по Садовой улице, а позже познакомился с искусным иконописцем.

Чуть слышно скрипнула дверь, и на пороге комнаты появилась Настя. Не говоря ни слова, она заговорщицки подмигнула и показала рукой: дескать, идите, вас ждут.

Кутаясь в большую черную шаль, Ангелина Ивановна с трудом поднялась навстречу. Отекшие ноги, втиснутые в широкие войлочные туфли, желтый цвет лица, мешки под глазами, бескровные, тонкие губы – все говорило о тяжелом заболевании Бухарцевой, о том, что дни ее сочтены. Дышала она неровно, прерывисто.

Гончаров находился в столовой, где почти к самому потолку вздымался старинный буфет. Сквозь его граненые стекла просвечивал обеденный сервиз, сверкали хрустальные фужеры, стопкой возвышался расписной «гарднер». В стены прочно вросли картины эпигонов фламандской живописи, большей частью натюрморты с дичью, что соответствовало назначению комнаты. Здесь было множество разных вещей, от вычурной мебели в стиле Беклина до развешанных по стенам и стоящих на специальных полочках ритуальных масок африканских колдунов и японских будд.

На стене, над креслом, с которого поднялась хозяйка, висел портрет молодой женщины. Он был похож на тот, на даче. Но здесь Бухарцева была изображена в белом, чуть ли не подвенечном платье. Высокая, статная, совсем еще юная, она тем не менее поражала своим надменным, неулыбчивым лицом, холодными, прищуренными глазами.

«Да, видать, не сладкую жизнь уготовила молодая своему нареченному…» – подумал полковник, идя навстречу хозяйке и искоса взглянув на портрет. Однако зоркие глаза старой женщины подметили этот взгляд.

– Не похожа? Старость не красит. И все-таки это я, собственной персоной, за вычетом шестидесяти лет. Садитесь.

Гончаров сел.

– Я где-то читала – кажется, у Мопассана, – продолжала хозяйка, усаживаясь в кресло, – что самое грустное для старого человека перечитывать свои дневники. Поверьте, куда тяжелее видеть самою себя на расстоянии полувека.

– Так уберите этот портрет, – улыбнулся Федор Георгиевич.

– Нет! – покачала головой Ангелина Ивановна. – Наоборот я подолгу смотрю на него, особенно перед сном. Вспоминаю молодость, и, знаете, мне часто снится то, что я не могу вспомнить днем, при полном сознании.

– Бывает, – согласился полковник, помолчал и добавил: – Но при том обилии святых, что развешаны у вас в квартире, как вам удается не представить себя одним из библейских персонажей? Скажите, Ангелина Ивановна, почему вы ни разу не задумались над бессмысленным существованием вашей сокровищницы за семью замками? Кому это нужно? Подумайте, какое доброе дело вы могли бы совершить, если бы все ваши сокровища стали достоянием народа. С ними знакомились бы молодые художники, учащиеся. По ним бы читалась далекая история нашей Родины, искусства… Вы родились и всю жизнь прожили в России, и, насколько я знаю, Россия никогда, ни в чем не обижала ни вас, ни вашего мужа. Так почему же вы не можете этого оценить?

…Еще раньше, готовясь к визиту в дом Бухарцевой, Гончаров решил говорить и действовать напрямик. Ему нужно было твердо знать, кто в сущности Ангелина Ивановна. Что движет ее поступками? Фанатизм и надломленная психика, как утверждает Анатолий Васильевич, патологическая скупость, о которой говорила Настя, или еще что-то, доселе невыявленное и не установленное? И потом Орлов! Неприязнь Насти к нему известна, а каково отношение старухи к своему племяннику? Пока что в распоряжении полковника милиции – слухи, разговоры, рассуждения… Маловато!

Бухарцева ответила не сразу. Она еще глубже уселась, нет, втиснулась в кресло, плотно сжала губы и синеватыми, чуть ли не прозрачными веками прикрыла глаза. Сейчас она напоминала старую, уставшую птицу.

Никакой бурной реакции, никакой вспышки гнева. Тишина, долгая, томительная, и первые слова, произнесенные старой женщиной, не разорвали этой тишины, а, наоборот, усугубили и подчеркнули ее.

– Вы не знаете, что такое одиночество, а я всю жизнь была одинокой. Всю жизнь! Я росла в патриархальной семье. Деспотизм отца я принимала как должное. Молитвы, посты, темная одежда, воздержание всегда и во всем. Девочкой я стала послушницей в монастыре. Я постриглась бы и в монахини, но семнадцатый год поломал размеренный образ жизни. Пришла революция. Я не знала, радоваться мне или нет… Мать умерла. Отец вначале злобствовал против новых порядков, грозил, клял, ночами отбивал поклоны, а потом как-то сразу сломался, притих, ушел в себя и неприметно умер, маленький, желтый, злой… Я осталась одна, – Ангелина Ивановна кончиком языка провела по сухим губам. – Кругом происходило что-то непонятное, какая-то сумбурная суматошность…

«Как все просто получается у этой женщины, – подумал Гончаров. – Революция, гражданская война, борьба народа и… всего-навсего сумбурная суматошность…»

– …Я жила в прошлом, – продолжала Бухарцева, – в окружении старых, верующих людей. Они собирались у меня и молились о скором изгнании сатаны… Я тоже молилась. Павел мало что изменил в моей жизни. Мы редко виделись. Павел был настолько непохож на людей, к которым я привыкла, которым верила, что сразу стал для меня чужим.

Старуха замолчала и долго не мигая смотрела поверх Гончарова, словно вспоминая минувшее.

– Я не виню Павла, – продолжала она, – но он ничего не сделал, чтобы приблизиться ко мне, чтобы понять, убедить. Мы жили, как два малознакомых жильца в одной квартире, и так до конца… до самой его смерти. Умер не только Павел, умерли и те, кто был близок ко мне, кто здесь бывал, кто молился рядом. Остались только они, молчаливые, бессмертные, неподкупные друзья. – Бухарцева подняла руку и показала на иконы. – Они милосердные, всепрощающие, но они не простят, если я отдам их на поругание безбожникам, отрекусь от них… Вчера мне приснился сон, – голос Ангелины Ивановны сник до шепота, – Святой Георгий приказывал мне перед кончиной уничтожить, сжечь его. Я не знаю, решусь ли, но ведь я вправе сделать такое? Это же все мое!

Федор Георгиевич слушал не перебивая. Он растерялся. Впервые ему пришлось встретиться со столь разительно чуждой психологией.

Он знал и понимал преступников. Иногда в течение короткого допроса ему удавалось определить не только степень вины, но и степень безнадежности подследственного, а сейчас, здесь… Удивительное сочетание религиозного помешательства и эгоизма собственницы! Говорить было не о чем. Всякие доводы и уговоры безнадежны.

Не ответив на вопрос Бухарцевой, Гончаров спросил:

– У вас есть племянник. Как вы к нему относитесь?

– Вас занимают родственные отношения в нашей семье? – усмехнулась Ангелина Ивановна.

– В некоторой степени.

– Я понимаю. Виктор – единственный наследник всего, что у меня есть. Отсюда и ваш интерес к нему. Но я отвечу, вы же представитель власти. Виктор – заблудившийся, испорченный мальчик, со многими пороками, свойственными его поколению. Согласитесь, что в наше время не так трудно заблудиться. Вы отобрали бога, а что дали взамен?.. Сейчас мальчик стал чаще приходить ко мне, раньше, бывало, годами не появлялся. Я рада его посещениям. Мы подолгу разговариваем. Он предупредителен, внимателен. Я почему-то верю ему… Хочу верить, хотя он сын нелюбимой сестры…

Ангелина Ивановна резко оборвала разговор о племяннике. Молчал и Федор Георгиевич. Он обратил внимание на то, что у стены, на маленьком столике, покрытом старой, выцветшей клеенкой, стоят две недопитые чашки кофе и плетеная корзинка с печеньем и бутербродами. Со слов Насти, она питается в своей комнате, значит, к Бухарцевой приходил, а вероятно, и сейчас кто-то находится в доме – возможно, Виктор…

Вопрос об этом задан не был.

Посидев еще несколько минут, Федор Георгиевич мимоходом спросил хозяйку о даче на пятьдесят третьем километре. Выяснив, что Бухарцева ничего не знает об иконописце, полковник довольно улыбнулся. Незнание хозяйки укладывалось в схему, вычерченную им.

Простившись с Ангелиной Ивановной, Гончаров тихонько прикрыл за собой дверь. Тут же требовательно зазвонил колокольчик хозяйки. Ангелина Ивановна звала Настю.

Девушка столкнулась с Федором Георгиевичем уже в самом конце коридора. Открывая парадное, она шепнула ему на ходу:

– Витька только что был здесь. Как услышал, кто-то позвонил, сорвался и махнул через черный ход. Оглашенный какой-то!

– Спасибо, Настя. Я так и понял, – кивнул, прощаясь, полковник.

После тихой, сумеречной квартиры Бухарцевой улицы, по которым шел Гончаров, казались особенно светлыми и шумными. «С небес на землю возвратясь… С небес на землю возвратясь…» – дурацкие слова давно забытого стишка или романса пришли на память, и отделаться от них было невозможно. Полковник милиции шел, напевая эти слова, как марш, приноравливая к ним свои шаги. «С небес на землю возвратясь…» Значит, Виктор зачастил к тетке? Отлично. А богомаз? С ним еще ой как много неясного. Установка получена хилая; студент Суриковского училища. Один из способных учеников. Родители в городе Крутоярске. Вот, значит, откуда у него дружба с Настей повелась! Все это понятно. Однако некоторые узелки еще не развязаны. И главный из них: как задуман итоговый ход? Как враг готовится провести конечную операцию? Да-а, загадочка!

«С небес на землю возвратясь…» Гончаров шел, маршировал, не видя прохожих, не замечая чудесных красок угасающего осеннего дня.

Глава VIII

И ПРИШЛО НА ПАМЯТЬ…

Все здесь напоминает мне былое… Пушкин, «Русалка»

Снова вечер. Пора бы уйти, отдохнуть, отоспаться как следует. Две последние ночи опять не обошлись без люминала. Что делать – возраст!

Федор Георгиевич взъерошил волосы, потер виски, встал из-за стола и закружил по кабинету. В часы напряженной работы эти прогулки заменяли ему физзарядку. В часы напряженной… Верно, а почему сейчас? В отделе у него относительно спокойно, тихо. Тихо в понимании уголовного розыска. И если уж по совести, так тревожит его только одно дело с иконами Ангелины Ивановны Бухарцевой. Не такое уж хитрое в оперативном отношении, оно таит в себе новую, доселе неизвестную полковнику милиции гамму человеческих взаимоотношений, чувств, характеров. Очень давно в ныне уже забытой книге Федор Георгиевич вычитал и запомнил фразу: «Большие и малые заблуждения и ошибки нередко становятся ступенями, по которым идет преступление».

Правильно… идет, шагает, и даже не всегда таясь.

Дело Локтевой. Это было еще до войны. Шестидесятилетняя жительница Замоскворечья, богобоязненная и строгая нравом Серафима Устиновна Локтева растила племянника, оставшегося после смерти сестры.

Растила в привычном для дома укладе, водила в церковь на все престольные праздники, поучала с глазу на глаз и в присутствии уважительных соседей беречь доброе имя Локтевых, быть честным, не марать совести никогда и ни в чем.

Да, такова была форма взаимоотношений старой, всеми почитаемой женщины с пятнадцатилетним, длинноруким, узкоплечим подростком – Валеркой Орешкиным, учеником одной из московских школ.

Форма, а содержание?

Над этим вопросом Гончаров и его товарищи по работе впервые задумались только тогда, когда произошло ЧП.

В рождественскую ночь тысяча девятьсот тридцать девятого года Валерий Орешкин, он же Локтев, чем-то тяжелым до полусмерти избил свою тетку и, расколотив две иконы, висевшие в красном углу, скрылся из дому.

Расколол иконы… К чему бы такая блажь!

Всесоюзный розыск принял задание, и парня начали искать по всей стране. Но к тому времени произошли два события, заставившие капитана милиции Гончарова вытащить из шкафа хранившееся там до нахождения преступника оперативное дело и внимательно перечитать материалы о покушении на убийство С. У. Локтевой.