Текст книги "Охота за святым Георгием"

Автор книги: Лев Самойлов

Соавторы: Михаил Вирт
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

– А что! Правильно! Учеба у вас трудная.

Наступило долгое молчание, никак не меньше двух-трех минут. Настя чуть заметно отогнула рукав блузки и посмотрела на часы… торопилась.

Наконец последовал очередной вопрос: не слышала ли Настя ночных шагов, о которых мне говорила Ангелина Ивановна.

– Мне она тоже говорила, – подтвердила девушка. – И даже рассердилась, когда я сказала, что ничего не слышала. Но я действительно не слышала. Правда, мой закуток удален от комнат. Но все равно, я сплю чутко.

– Может, кто из ваших подруг допоздна задержался и вы провожали их до парадного?

– Подруги у меня в гостях не бывают. – Настя сердито посмотрела на Гончарова, потом внезапно покраснела, да так, что румянец густым слоем покрыл щеки и шею. – А если вы думаете…

– Помилуйте, я ничего не думаю. Откуда вы взяли? – Словно защищаясь, Федор Георгиевич выставил вперед руки и поднял плечи. – Надо же мне до конца разобраться, бывает кто ночью у вас в квартире или Бухарцевой только почудилось. Это же самое главное.

– Никто у нас не мог быть. Если только Ангелина Ивановна сама не лунатик… Ходит, картины пересчитывает.

– Вряд ли, – словно принимая всерьез сказанное девушкой, возразил Гончаров. – Это что же получается! Сама ходит, сама считает, сама пугается… Нет, на лунатика не похоже. Хотя был подобный случай. Ночью проснулся гражданин, увидел, из-под одеяла виднеется белая нога. Схватил револьвер, выстрелил и попал в собственную ногу. – Переждав, когда мы кончим смеяться, Федор Георгиевич поинтересовался – Ну, а что вы скажете о своем симпатичном родственнике, Викторе Орлове?

– Симпатичном? – хохотнула Настя. – Вы все шутите. Я его терпеть не могу.

Настя была устойчива в своих оценках. В характеристике Орлова она повторила слово в слово то, что рассказывала мне несколько дней назад. Нового ничего не довелось услышать.

– И все-таки я не понимаю, почему вы его так не любите, – недоуменно протянул Федор Георгиевич. – Разве среди ваших, ну, скажем, соучеников, не встречаются такие же парни? Любят легко пожить, пошалопайничать, пофлиртовать, модно одеться. Да таких – пруд пруди! Что же, вы их всех ненавидите?

И тут Настя чистосердечно призналась, что неприязнь к Виктору Орлову у нее совсем другого рода. Оказывается, одна мысль о том, что этот стиляга может стать и наверняка станет наследником всех сокровищ, собранных в квартире Бухарцевой, приводит Настю в бешенство.

– У него же нет ничего святого! – запальчиво говорила она.

– Вот и появится святое… иконы, – улыбнулся Гончаров.

– Витька – владелец «Святого Георгия», богородицы в темном плаще! Есть от чего с ума сойти. Он же все эти сокровища растранжирит, пропьет, прогуляет. Неужели закон о наследовании так не совершенен?!

«Вот оно что! – почти с испугом подумал я. – Неужели эта девочка готова ринуться в борьбу за бухарцевское наследство?!»

– А что бы вы сделали, если бы оказались наследницей?

В заданном в шутливой форме вопросе приметно проскользнула настороженность.

– Я бы… да вы не поверите!

– И все-таки?

– Я не согласна с тем, что лучшие, бессмертные произведения живописи, скульптуры, любого видаискусства обычно сосредоточиваются в музеях Москвы, в крупнейших городах. Это неверно. Возьмите наш Крутоярск, замечательное помещение музея, а по содержанию – бедненький. Что в нем? Раз, два – и обчелся. Я бы всю бухарцевскую коллекцию подарила Крутоярску. Тот, кто любит древнюю славянскую живопись, любит и разбирается в иконах, пусть к нам едет. Чем мы хуже?!

– А у входа в зал, где будет размещена бухарцевская коллекция, отцы города повесят ваш портрет и мемориальную доску – дар Анастасии Колтуновой.

Настя вздернула подбородок.

– И очень хорошо. Хотя, откровенно, я бы предпочла, чтобы мой портрет висел в фойе Крутоярского драматического театра.

Разговор подходил к концу. Я все ждал, что Федор Георгиевич что-нибудь поручит Насте. Скажем, не впускать в квартиру посторонних, проверить запоры, даст какие-нибудь задания по части Орлова. Ведь нам с Орловым так и не пришлось ни познакомиться, ни поговорить. К моему удивлению, Гончаров передумал встречаться с ним в Доме творчества. Посчитал эту встречу преждевременной. Ему, конечно, виднее. Федор Георгиевич тогда интересовался такими мелочами, как хранение ключей от Дома творчества, есть ли сторож, где он находится, кто дает Дому творчества фильмы и на какой срок. И даже состоянием огнетушителей в аппаратной.

По всем этим вопросам ответ держал заместитель директора, немного суетливый, но в общем славный малый.

Гончаров представил нас как общественную комиссию по пожарной безопасности. По-моему, таких комиссий вообще не существует, но заместитель директора Дома творчества поверил. Мне кажется, что, если бы Федор Георгиевич назвал нас инструкторами по обучению верховой езде, мы бы тоже получили нужную информацию. Удивительно добродушным и доверчивым товарищем оказался заместитель директора.

Итак, никаких поручений Федор Георгиевич Насте не дал. На прощание поблагодарил ее за гостеприимство и добрый разговор, пожелал успеха на театральном поприще и попросил никому и ни при каких обстоятельствах о сегодняшней встрече не рассказывать. Подписки не взял.

…Мы выбрались из театрального училища поздно вечером. Маленький, затихший переулок готовился ко сну. В освещенных, но еще не зашторенных окнах домов мелькали темные силуэты людей. Вокруг, рядом с нами, шла приглушенная приближающейся ночью чужая жизнь.

Федор Георгиевич взял меня под руку, некоторое время молчал, потом спросил:

– О чем думаете?

– Вы удивитесь, – признался я. – Я вспомнил превосходный роман Моэма «Луна и грош». Читали?

– Нет.

– Обязательно прочтите…

– О чем он?

– Об извечном конфликте таланта и денег, высокого искусства и низких страстей.

– Нечто похожее очень давно я читал у Лавренева в его «Гравюре на дереве».

– Да, темы в какой-то мере сходны…

– Но почему извечный конфликт? Не согласен. В буржуазном обществе – да. Там искусство продается и покупается, но у нас…

– А бухарцевская ситуация! Разве здесь не может быть попытки превратить шедевры искусства в товар?

– Может, если из-за некоторых несовершенств в нашем наследственном праве они попадут в руки рвача и дельца.

Я молча пожал плечами.

– «Души великие порывы…» – продекламировал Гончаров. – А вот я человек конкретных действий, и поэтому мысли у меня весьма конкретные. Знаете, о чем я сейчас подумал? О поездке на пятьдесят третий километр.

Глава IV

НА ДАЧЕ

…Нам предстояло нелегкое испытание…

но Холмс упорно молчал, и я мог только

догадываться о его планах… Конан-Дойль, «Собака Баскервилей»

Прошло три дня после нашего посещения театрального училища. Гончаров не звонил, не давал знать о себе, и я загрустил. Мне стало казаться, что полковник милиции не усмотрел ничего интересного, ничего серьезного в деле Бухарцевой, в людях, которые ее окружают, и занялся более серьезными делами. Потом я подумал, что он нашел какие-то новые ходы, вскрыл новые обстоятельства и ему просто не до меня. А вероятнее всего, по оперативным соображениям Федор Георгиевич должен бы выключить из разработки стороннего человека, каким я, к сожалению, являлся. Всякое могло случиться. В общем я начал жалеть об отвергнутой Лузе, о непойманных язях и щуках.

Зачехленное ружье, спиннинг и удочки, сложенные в углу, с укоризной поглядывали на меня, словно порывались сказать: «Эх, друг! Сменил нас, а на что, и сам толком не знаешь…»

И вдруг!

Рано утром на четвертый день Федор Георгиевич объявился собственной персоной. Он пришел в светлом чесучовом костюме, в сандалетах, в кремовом берете, лихо сдвинутом набок, с толстенной палкой – гроза собакам, всем своим видом напоминая бывалого преуспевающего пенсионера, энтузиаста плодоносящих деревьев, знатока по консервированию овощей и фруктов.

– Привет, друзья! – Постукивая палкой, Гончаров вошел в столовую, обратив в позорное бегство миролюбивого шпица Бульку. – Как вы меня находите, неотразим?

– Н-да!.. – только и смог выговорить я. Настолько неожиданным было и само посещение и сверхштатский вид гостя.

– А я с позавчерашнего дня на даче, утром в гамаке блаженствую, вечером в «подкидного» с соседями… Взял несколько дней отгула… Райская жизнь! Надо же когда-нибудь человеку по-настоящему отдохнуть.

– Вы в отпуске? Так сразу, нежданно-негаданно?

– Позднее в Подмосковье не отдохнешь. Дожди начнутся… – резонно возразил Федор Георгиевич, – Август – мой любимый месяц. На подходе золотая осень… До чего хорошо сосны пахнут! В лесу тишь, благодать…

– Не в этом дело, – досадливо возразил я. – И сосны, и воздух, и даже «подкидные дураки» – все это здорово! А Бухарцева, Орлов? Там тоже тишь и благодать?

– Отдыхаю я на пятьдесят третьем километре, – будто не слыша моих слов, продолжал Гончаров. – И явился к вам с приглашением от себя и от уважаемой Татьяны Ильиничны, приезжайте погостить. Дача у нас вместительная, матрацев, раскладушек полным-полно. Забирайте вашего тигренка, – Федор Георгиевич ткнул пальцем в сторону Бульки, чей любопытный нос выглядывал из-под дивана, – и айда! Машину подошлю. Ну как?

Пятьдесят третий километр! Черт возьми! Как раз на пятьдесят третьем находится дача Бухарцевой… Интересно получается.

…Нужно отдать должное Гончаровым, дачу они сняли отменную. Что может быть лучше: кирпичный домик на опушке соснового леса. Небольшой участок с разросшимися кустами малины, смородины. Несколько молодых яблонь. Просматривавшаяся сквозь деревья и невысокий забор серебряная лента реки. Идиллия! А главное – нет комаров, этих крохотных кровопийц, могущих отравить жизнь даже в райских кущах.

В первый же день приезда мы побродили по лесу. Я даже рискнул выкупаться в прохладных водах стремительной лесной речушки со странным названием Гусарка. Во время плотного обеда, предложенного гостеприимной Татьяной Ильиничной, поговорили о том, о сем, а затем, растянувшись в гамаках (хозяйки отправились отдыхать в комнаты), повели неторопливый разговор о делах и людях.

– Недавно я снова побывал в Третьяковке, – сказал Федор Георгиевич. – Осваивал только один зал старинных русских икон. Подолгу простаивал перед каждой иконой. И, удивительное дело, каждый раз уносил какую-то неудовлетворенность. Примитивные художественные произведения на изъеденных временем щербатых досках. Не похожие на обычные женские и мало что выражающие лица богоматерей, ничем не одухотворенные лики святых. Я понял, что не умею смотреть икону и вместе с тем ощутил, что внутренний мир создателей их убог, преисполнен суеверия, что человек нашего времени, изучая эти иконы, ничем не обогатит себя. Прав я или не прав?

– Абсолютно не правы, – возразил я. – И знаете почему? Потому что и вы и большинство современников рассматриваете икону как произведение чуждого нам религиозного культа, а не как творение искусства. Однобокий подход. Он не дает возможности раскрыть духовный мир человека того времени. А ведь в этом главное. Между тем стоит отрешить икону от церковного сюжета, как откроются удивительные вещи. К примеру, богородица в темном плаще из коллекции Бухарцевой… Женщина, склонившая голову набок, прижавшая к себе ребенка. Тривиальная русская богоматерь… Но вглядитесь внимательнее – и вы прочтете трагедию, понятную людям того времени. Что ждет ее сына? Пытки, казнь… И пусть лицо матери некрасиво, деревянно, пусть! Вглядитесь в глаза. В них такое отчаяние, такая обреченность, что мороз по коже пробирает…

Или еще икона. Она висит у Бухарцевой в столовой. «Фрол и Лавр». Не обращайте внимания на святых: стоят два мужичка по сторонам, и пусть стоят. Вы в коней вглядитесь! Не важно, что древний художник изобразил их розовыми, таких на свете не бывает. Возможно, он подсмотрел эти краски у ранней зари или у позднего заката в бескрайнем просторе степей; возможно, он просто радовался жизни и захотел свою радость выразить красками. Вглядитесь, как кони наклонили головы, какой изгиб приняли их шеи, и вы поймете, что они пасутся на изумрудной траве или пьют зеленую воду реки. Художник не изобразил ни того, ни другого. Но силой своего таланта он заставляет вас увидеть и траву и воду. Искусство! А вы говорите, что внутренний мир их создателей убог… Неверно!

– Да-а… – Федор Георгиевич с уважением покосился на меня. – Вдохновенная речь! Как вы считаете, Ангелина Ивановна понимает вот эту самую художественную ценность своих икон?

– Безусловно. Более того, я убежден, что материальная сторона для нее не имеет никакого значения. Бухарцева – фанатичка. Основной пунктик ее помешательства – боязнь, что десятилетиями собираемая коллекция попадет в руки недостойных, богохульников, антихристов.

Гамак Гончарова раскачивался все сильнее. Казалось, Федор Георгиевич резкими движениями, толчками подгоняет мысль, стремится быстрее и четче выкристаллизовать ее. Словно физические усилия, прилагаемые им для взлетов стонущего, поскрипывающего, старенького гамака, помогают быстрее решить нерешенное, разобрать неразобранное. Еще взлет, еще спуск, и внезапное… стоп! Приторможенный гамак по-человечески охнул и замер.

– Пошли, Анатолий Васильевич! – решительно сказал Гончаров и юношески легко спрыгнул на землю. – Пройдемся, поглядим на бухарцевские владения.

По всему было видно, что дорогу на Садовую улицу Федор Георгиевич освоил еще задолго до нашего приезда. Вначале мы шли, держась лесной опушки, потом пересекли полянку, свернули направо, миновали «Гастроном», диетическую столовую и оказались на углу Садовой.

Утопающая в зелени неширокая улица имела на редкость гостеприимный вид. Прохожих не было. Чернявая задиристая собачонка, усмотрев нас из-за дощатого забора, залилась лаем, продолжавшимся добрых полминуты.

– Если бы с нами была Насгя, – улыбнулся Федор Георгиевич, – она бы сказала, что у этого пса отлично поставленное дыхание.

Садовая, дом номер семь. Внешне дача Бухарцевой мало чем отличалась от соседних. Небольшая, приземистая, укрытая за деревьями разросшегося сада. Прежде чем войти, Федор Георгиевич критически оглядел порыжевший от времени и дождей забор, подернутый чуть приметной ржавчиной затвор калитки и осуждающе покачал головой:

– Непорядок… Настоящих хозяев нет. Значит, так, мы идем на осмотр помещения. Понятно?

Он хотел сказать что-то еще, но внезапно умолк и засмотрелся на идущую по улице на небольшой скорости изящную спортивную машину.

Машина проехала, вернее проползла, мимо нас и скрылась за поворотом Садовой.

– Симпатичная штучка, – сказал ей вслед Федор Георгиевич и потянулся за записной книжкой. – Пошли, Анатолий Васильевич, поглядим, кто и что там.

Он не спеша открыл заскрипевшую калитку. Под ногами похрустывал песок, словно кто-то жевал неторопливо и вкусно. Сверху, с верхушек деревьев, доносилось разноголосое щебетание и чирикание. Мы шли по едва приметной дорожке, закиданной сухими листьями. Федор Георгиевич был прав, настоящих хозяев на даче не было.

На ступеньках маленькой террасы, щурясь от бьющего в лицо солнца, стоял невысокий молодой мужчина, вернее юноша, в опоясанной шнурком толстовке и плохо проглаженных широченных пижамных брюках.

Вначале мне показалось, что он встречает нас. Действительно, с какой стати стоять вот так у входа на дачу и глазеть в сторону калитки. Но, подойдя ближе, приглядевшись как следует, я понял, что ошибся. Человек смотрел не на нас. Он даже нас не видел. Увлеченно разглядывал он дальний живописный уголок сада, где резвились несколько котят, а почтенная кошка – видимо, мать семейства – нежилась на солнышке и зорко поглядывала за расшалившейся детворой. Когда мы подошли ближе, на лице юноши появилось выражение столь откровенного испуга и удивления, что мне стало неловко. Вот уж действительно нежданно-негаданно.

– Чем могу?

Юноша слегка поклонился и внимательно оглядел нас. У него было приятное лицо. Светлые, зачесанные назад длинные волосы, высокий гладкий лоб, красиво очерченный рот. Общее впечатление чуточку портил мягкий, безвольный подбородок.

– Не помешали? – деловито осведомился Гончаров. – Мы из Совета. Помещеньице проверить надо, в каком состоянии содержится.

– Пожалуйста, только я здесь посторонний, наездами… – смущенно ответил юноша.

– А нам все одно, наездами или постоянно, – хохотнул Гончаров. – Нам главное, чтобы все было в порядке: потолок, полы… Остальное нас не касается.

– Пожалуйста.

Юноша посторонился, и мы прошли на террасу.

Видимо, молодой человек хотел спросить у нас документы, но не решился это сделать, а Гончаров как ни в чем не бывало выстукивал пол, тряс покосившиеся перила, открыл и зачем-то вновь закрыл дверь в комнату и, ни к кому не обращаясь, озабоченно приговаривал:

– Хилая дачка, запущенная. Как пить дать ремонтик требуется.

– Я здесь не частый гость. Живу в Москве, в общежитии. Сюда приезжаю работать… рисовать. Надо бы вам к владелице дачи… – поспешно, будто оправдываясь, говорил юноша.

– Знаем, обо всем знаем. Любое строение, гражданин съемщик, хозяйского глаза требует, а здесь… Разрешите пройти…

Мы вошли в комнату. Большая, с зашторенными окнами, зачехленными диваном и стульями, с оголенным, без скатерти, простым столом, она производила впечатление необжитой.

Федор Георгиевич раздвинул шторы и огляделся. Слева на стене висел большой портрет молодой женщины, одетой в черное. Задумавшись, женщина опустила на колени книгу, на обложке которой поблескивал крест.

Федор Георгиевич недолго постоял перед портретом, мотнул головой, то ли одобряя, то ли, наоборот, за что-то порицая художника, и двинулся дальше. Он придирчиво оглядывал стены, подоконник, углы, сопровождая односложными:

– Сырость, грибок, вставить надо…

Закончив осмотр, Гончаров направился к двери в соседнюю комнату. До сих пор молчаливо сопровождавший нас молодой человек преобразился. Он мелкой рысцой обошел Гончарова и встал на пороге.

– Простите, граждане, я даже не знаю, кто вы, откуда, по какому праву…

– С этого надо было бы начать, гражданин хороший, – усмехнулся Федор Георгиевич. – А то сразу, милости прошу, ни документов, ни проверки, кто такие. Да ведь мы за это время могли бы вас к господу богу отправить и дачу поджечь. Неосторожно получается, а документик пожалуйста… – Федор Георгиевич извлек из кармана пиджака свернутую бумажку, развернул ее и предъявил юноше.

Мне удалось увидеть в левом углу штамп местного райсовета.

Ага, значит полковник милиции готовился к сегодняшнему визиту, а не просто так, по вдохновению… Но с какой целью задумана вся эта затея?

Бог мой! Вот где действительно нас ждал сюрприз! Мы очутились в мастерской иконописца, художника, рисующего святых. В углу с мольберта смотрела в мир богоматерь в темном плаще с младенцем на руках. Чуть поодаль стоял еще не завершенный Святой Георгий. Обе картины были нарисованы на досках, темных от копоти и щербатых от сырости. Листы, карандаши и тюбики с красками, а также цветные наброски этих же персонажей в беспорядке валялись на полу, на маленьком столике у стены. И еще я увидел начатый портрет Настеньки. Он был не завершен, этот портрет, но художник мастерски, более того, любовно подметил и отразил на холсте прищур глаз, улыбку девушки, горделивый поворот головы. Судя по всему, талантища пареньку не занимать. С языка чуть не сорвалось: «Настя как живая!» Но я взглянул на Гончарова, и в его глазах прочел приказ: «Молчите!»

– Не удивляйтесь, – словно опережая вопрос, готовый сорваться с наших уст, пояснил юноша. – Тружусь над заказом духовной семинарии. Понимаю, тема не актуальная, да и мне, комсомольцу, вроде не с руки, но выбирать не приходится. Стипендия в Суриковском не ахти какая…

– Хорошо платят? – Федор Георгиевич кивнул в сторону святых.

– Прилично…

В дальнейшем к делам иконописца Гончаров интереса не проявил. Он гнул свое: качество стен, облупленная краска. Взобрался на стул, обстучал потолок. Обратил внимание на оторванную половицу в углу возле окна.

– Ремонтик… ремонтик… – повторял, как молитву, Федор Георгиевич и делал какие-то пометки в книжке.

Вскоре осмотр был закончен. Пожелав художнику здоровья и успеха в делах рисовальных, мы удалились. Федор Георгиевич попросил передать дачевладелице, что в скором времени ей подошлют акт осмотра, с предложением по части ремонта.

Шагая по Садовой, Гончаров не переставал восхищаться голубизной неба, бурно растущей зеленью, опрятным и нарядным видом дач рачительных хозяев. И только когда мы завернули за угол, он сочувственно глянул на меня и спросил:

– Признайтесь, Анатолий Васильевич, надоело в молчанку играть?

– Не то слово – надоело. Опостылело! Главное – не ясно, к чему все это представление.

– Мне самому еще кое-что не ясно, – протянул Гончаров. – Но один вывод я уже могу сделать.

– Какой?

Он ответил вопросом на вопрос:

– Как вы считаете, что самое важное в работе уголовного розыска?

– Раскрытие преступлений, для этого вы и созданы.

– Не только для этого. Конечно, раскрыть преступление важно, но еще важнее предупредить его.

– Не спорю. Это то, что вы называете профилактикой?

– Можно и так. И было бы обидно, если бы мы опоздали в этом деле с профилактикой.

– Бог мой, значит, уже есть дело, есть реальная угроза? А мне, по совести говоря, казалось, что все еще не решено, все зыбко, что у вас нет окончательной точки зрения на то, что происходит вокруг Бухарцевой.

– Окончательная точка зрения – это решение, итог. У меня в готовом виде его нет. Но я знаю, что назревает преступление, размер и глубину которого пока не берусь определить.

– А участников?

– Тоже.

– И эта глупая девчонка в числе участников?

Гончаров ничего не ответил, пожал плечами. Я не успокаивался.

– Конечно, интуиция такого мастера, как вы, немало стоит, но строить на ней окончательные выводы…

– Не волнуйтесь, до окончательных выводов еще много воды утечет, но запомните, что методы раскрытия преступлений даже по сравнению с недавним прошлым сильно изменились. Достопочтенный Шерлок Холмс, как правило, начинал с поисков вещественных доказательств… Окурки, пепел с папиросы, вымазанная фосфором собака, надпись на стене… Сейчас никто таких подарков уголовному розыску не делает: поумнели, черти! Это, конечно, не значит, что вещественные доказательства надо сбрасывать со счетов. Нет, они остаются решающим фактором в поиске и разоблачении преступника, но расстановка действующих лиц, их взаимоотношения, столкновение интересов – вот что нередко выходит на первый план.

– Новая психологическая школа в розыскном деле?

– Не совсем новая, просто не всегда ею пользуемся. Ведь куда легче рассматривать след ноги, оставленный на мокром песке садовой дорожки… Кстати, что вы скажете о бухарцевском квартиранте? – Видимо, Федору Георгиевичу надоел наш теоретический спор и он переменил тему разговора.

– Что скажу? Талант! Портрет Насти великолепен.

– А святые?

– Очень удачные копии.

– По размерам они соответствуют подлинникам, которые вы видели у Ангелины Ивановны?

– Пожалуй, соответствуют, – неуверенно подтвердил я.

– И еще одно соответствие, – усмехнулся Гончаров, – наружный вид машины, прошедшей недавно по Садовой, соответствует описанию той, которая увозила киномеханика Орлова из Дома творчества с… кинопленкой. И не только внешний вид, номерок и тот одинаковый. – Гончаров полистал книжку и прочел вслух: – МН-23-16.

Я молчал, ждал продолжения, оно оказалось предельно коротким:

– В общем так, кончается антракт, начинается контракт. Рыбалка и гамак откладываются на неопределенное время. Завтра в Москву!

К «сюрпризам» полковника милиции я уже начинал привыкать. Поездка на дачу мне с самого начала была подозрительна. Я понимал, что за ней таится что-то такое, что не имеет прямого отношения ни к отдыху, ни к приятному времяпрепровождению. Но неожиданный пируэт: «кончается антракт, начинается контракт…» Что, неужели дача уже отработана, неужели все неясное стало ясным? Ведь осталась уйма нерешенных вопросов: к примеру, «художественная мастерская» на бухарцевской даче, новый персонаж в лице молодого человека, искусно написанные копии. Все это с моей точки зрения требовало длительных раздумий, дополнительного анализа, а тут раз, два, три… все решено, все положено на определенную полочку, можно возвращаться… Честное слово, если бы я не знал Гончарова, я бы назвал его легкомысленным человеком.

Глава V

НУ И ЧТО ОСОБЕННОГО?!

Вы не свои, вы чужие речи переговариваете… Достоевский, «Село Степанчиково»

Решение Федора Георгиевича уйти в очередной отпуск капитан милиции Загоруйко одобрил. Надо же человеку когда-нибудь отдохнуть. Тем более что время выдалось сравнительно спокойное. Никаких ЧП – так, заурядные дела. Единственное, что никак не мог понять капитан, – это то, что Гончаров, всю зиму, промечтавший о море, неожиданно перерешил и отправился на пятьдесят третий километр. С чего бы? Август в Подмосковье месяц не стойкий. Зарядит дождь – и прощай летние радости! Сиди и кутайся в нетопленной даче. Странно! И Володя Загоруйко, считавший себя не только «крестником», но и самым доверенным лицом полковника милиции, с обидой спрашивал себя, не скрывает ли что-нибудь его «крестный» отец, не является ли отдых на пятьдесят третьем километре частью хитрого оперативного плана, в который его, Загоруйко, не посчитали нужным посвятить…

О визитах в Дом творчества, к Насте в театральное училище капитан милиции знал. Он внимательно прочел рапорты, докладные записки, протоколы свидетельских показаний в том числе все, что касалось семьи Стекловицких. Поэтому в поручении Гончарова найти время и встретиться с Юрием Стекловицким, осторожно поговорить с парнем о близких друзьях и дальних знакомых, о вечеринках на квартире, умеючи подобраться и получить характеристики на Виктора Орлова и Жоржа Риполла, во всем этом Володя Загоруйко ничего особенного не усмотрел. Нужно так нужно. Мало ли он проводит подобных встреч. Смущало предупреждение полковника:

– Ты это сделаешь, Володя, персонально для меня. Встречу с молодым Стекловицким организуй в свободные часы, не за счет срочных оперативных дел. Пока рассматривай мою просьбу как личное одолжение стареющему полковнику милиции. Уяснил?

Уяснить-то Загоруйко уяснил, но в личное одолжение не поверил.

Предварительные характеристики на Юрия Стекловицкого оказались на редкость однообразными, все как одна – положительные. Скромный, непьющий, работяга. В университете все годы ходит в отличниках. Пользуется авторитетом. Увлекается театром, кино. Загоруйко даже стало не по себе. Ему предстояло встретиться с ангелом во плоти, а он для подобных встреч имел мало опыта.

Ангел оказался невысоким, худощавым пареньком в очках. Встретились в районном отделении милиции, в комнате паспортистов, куда Стекловицкого вызвали повесткой. Загоруйко назвал себя и принес обычное в этих случаях извинение за то, что побеспокоил, оторвал от учебы и т. д. и т. п.

Юрий внимательно выслушал, потом степенно ответил:

– Пожалуй, извиняться вам следует только за одно: зачем меня под вымышленным предлогом вызвали в паспортный стол? Ведь проще позвонить или прийти ко мне на квартиру, побеседовать в куда более удобной обстановке. Не понимаю, нонсенс какой-то!

Загоруйко объяснил, что совершенно незачем, чтобы кто-то из квартиры или из дома знал об их встрече.

– Неубедительно, – отрезал Стекловицкий. – У меня бывают друзья. Но я никогда не рапортую о них домуправу или пенсионерам, режущимся в домино у нас во дворе.

«Гусь», – беззлобно констатировал Загоруйко.

– Вот вы говорите, что у вас бывают друзья, – зацепился он. – Пожалуй, с этого и начнем.

– По принципу: скажи мне, кто твой друг, – и я скажу, кто ты, – усмехнулся Юрий.

Теперь атаковывал Загоруйко.

– Надо быть последовательным, Юрий. Если бы я захотел узнать что-то о вас, я бы сейчас вел куда более легкий разговор с одним из ваших друзей, но не с вами…

– Один – ноль!

– Давайте бросим игру в остроумие, – предложил Загоруйко. – Лучше подумайте и скажите, кто из ваших частых и редких гостей не внушает особого доверия.

– А если наоборот, вы мне назовете тех, кто вас интересует и спросите мое мнение? Обещаю быть искренним. Забуду о нашем разговоре сразу же после того, как перешагну порог этой комнаты в обратном направлении.

– Ну и вредный же вы! Ладно! Значит так, номер первый: Жорж Риполл.

– Я так и думал. Учится плохо, говорит по-русски хорошо. Отец белоэмигрант. Но ведь дети не отвечают за отцов. Не правда ли?

– Правильно!

– Риполл прост в обращении. Имеет машину. Если кто попросит, безотказен. Иногда любит потрепаться о свободе там и свободе здесь. Но это так, от мальчишества. А вообще от разговоров о политике уходит, зато здорово танцует. Король! У меня бывает не так уж часто, но раз в неделю заглядывает. Любит компании, щедр. Меня вроде «Скорой помощи» при нем определили. Всё! Характеристика исчерпана. Выдумывать не буду.

– Выдумывать незачем. Но, прямо скажу, характеристика куцая. Мы и то больше знаем.

– Тогда зачем меня спрашивать?

– Ты не считаешь, – Загоруйко перешел на «ты», – что разговоры о «там и здесь» не пахнут мальчишеством?

– Не считаю. Никогда не страдал манией подозрительности.

– Элементарная бдительность.

– У нас часто путают одно с другим. Ну, если не мальчишество, то типичная трепотня. Я этому даже значения не придаю. И вообще, подумаешь, съездил на машине иностранца, выпил его вино…

– Вопрос не в том, что пьешь и на чем ездишь, а с кем пьешь и с кем ездишь.

– Это звучит цитатой, а нам они надоели…

– Кому это – нам?

– Молодежи.

– Я тоже не старик, правда, не такой шибко грамотный, как ты, но я-то лучше тебя понимаю, что спаивание, провокационные разговорчики, восхваление тамошней свободы крепко попахивают не мальчишеством, а чем-то похуже.

– Никак не уразумею. Вы же уголовный розыск!

– Я советский гражданин, коммунист. Плохо, что ты по полочкам раскладываешь, кому и чем заниматься. Есть дела, которые всех касаются.

– Осторожность, подозрительность, боязнь критики. Вы послушали бы, как американские газеты своего президента раскладывают.

– Грош цена этой критике, – перебил Загоруйко. – В ней только видимость. Ну, сменят президента, ну, поставят другого, настоящие хозяева-то остаются те же. Если хочешь знать, вся их газетная трепотня – липа. Она отвлекает внимание от настоящих борцов за свободу. А у нас кое-кто наслушается, извини, разного дерьма по ихнему радио, зажмурит глаза, как сытый кот, государство-то его кормит, поит, бесплатно обучает, бесплатно лечит, времени для критиканства порядком остается, ну и начнет ворчать, охаивать все свое…

– Пуританство!

– Между прочим изрек, а ни к селу, ни к городу. Ладно, хватит! Будем считать политическую дискуссию законченной. Высокие стороны не пришли к согласию.