Текст книги "Игра с тенью"

Автор книги: Лев Самойлов

Соавторы: Михаил Вирт
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

МЯТЕЖ ФАКТОВ

Сотрудники прокуратуры, знающие аккуратность Николая Петровича Куликова, сегодня могли с уверенностью сказать: наш старший следователь чем-то взволнован. Шутка ли, галстук повязан наспех, да так, что виднеется поблескивающая запонка. Нет зачеса, всегда прикрывающего небольшую лысину. В общем все не так, как всегда.

Сосредоточенный, хмурый Николай Петрович широким шагом отмахал расстояние от своего кабинета до кабинета прокурора и, услыхав «войдите», открыл дверь. В большой просторной комнате свежо и прохладно. Солнечные лучи, отражаясь от начищенных до блеска стеклянных поверхностей книжных шкафов и письменного стола, бликами играют на стенах. От окна к ковровой дорожке тянется дрожащая пыльца. Прокурор, пристроившись в углу дивана, листал очередной номер бюллетеня Верховного суда. Он тоже с удивлением оглядел Куликова.

– Николай Петрович, вам нездоровится? Что случилось?

– Весьма существенное, Сергей Сергеевич, весьма… – Куликов положил на середину стола папку и стал развязывать тесьму. – Ваш старший следователь на этот раз не учел святого правила: тот, кто хочет обвинять, не должен торопиться.

– Золотые слова! – улыбнулся прокурор. – Вы имеете в виду мухинское дело?

– Да, Сергей Сергеевич, мухинское, вернее зотовское. Дело в том, что фактическая проверка показаний Зотова не дала положительных результатов.

– Садитесь, Николай Петрович, – перебил прокурор и указал на место за столом. – Выкладывайте, что вам стало известно. Все «за» и «против», а то этот галоп мне что-то не по душе…

Удивительное дело: очная ставка между Андреем Зотовым и Мариной Мухиной, вместо того чтобы закрепить уверенность следователя в правоте своей схемы, вконец разрушила ее. Казалось, должно было быть наоборот: Марина настойчиво и неистово обвиняла, Андрей под тяжестью улик сознавался. Что же еще? Нет, все оказалось куда сложнее кажущейся очевидности. Николай Петрович не принадлежал к числу тех педантов, которые считают, что преступник и любовь несовместимы. Нет, человеку свойственно все человеческое. Этому верил и этим неизменно руководствовался в своей следственной работе Николай Петрович. И если сейчас он все же перечеркнул свою «железную» схему, то причиной тому явилось совсем другое.

С первой и до последней минуты очной ставки Куликов внимательно наблюдал за Зотовым. Следователь подметил вспыхнувший румянец на лице Андрея, заблестевшие глаза, услышал и мысленно зафиксировал мягкие интонации в голосе, когда он обратился к Марине. От внимания не ускользнуло и то, что, несмотря на тяжесть улик, Андрей в эти минуты как бы забыл о себе. Он видел только Марину, тянулся к ней, говорил для нее, искал в ней поддержку, сочувствие, хотел услышать ласковое, человеческое слово.

«Понимаешь, Маринка, меня черт знает в чем обвиняют. Это даже смешно подумать…»

Нет, эта неуклюже вырвавшаяся фраза не была игрой. Она была сказана искренне, на одном дыхании, более того, по-мальчишески озорно и недоуменно. И он, Николай Петрович Куликов, уравновешенный человек, следователь с немалым житейским опытом, обычно сам «стреляющий» в адрес излишне чувствительных коллег, понял в эти минуты, что все идет не так, что схема, созданная им, разваливается словно карточный домик, что надо вернуться к началу пути и вновь критически переосмыслить, казалось бы, уже найденные большие и малые истины.

Когда писатель пишет книгу, он часто откладывает в сторону готовую рукопись, с тем чтобы спустя какой-то срок снова вернуться к ней, взглянуть на написанное по-новому. То же нередко делает композитор с уже завершенной партитурой. У Куликова не было таких возможностей. Его «муза» имела твердые, законом установленные сроки.

За истекшие сутки Николай Петрович записал некоторые из вопросов, спорных положений и выводов, к которым он пришел, и с этим багажом уже отправился к прокурору. Он хотел сам обо всем рассказать своему старшему товарищу, и не только рассказать, он должен был вместе с ним вслух подумать, чтобы присутствующий при этом более опытный человек мог подметить какие-либо изъяны, неточности в логике, увидеть то, что не увидел он.

Сергей Сергеевич хорошо знал «методу» Куликова. Он отложил бюллетень, поплотнее уселся на диване и приготовился слушать.

– При первом посещении квартиры, где произошло преступление, – так начал Куликов, – окно в комнате Мухина было открыто. С момента убийства и до нашего приезда в комнату никто не входил. Следовательно, окно было открыто до совершения убийства или в момент его. Нужно ли было открывать окно Зотову? Нет. Ведь он вошел и вышел через дверь и потом вот что записано в протоколе допроса: «Вырвал пресс-папье из рук бушевавшего хозяина, швырнул в сторону, а самого толкнул к окошку. Хорошо еще, что окно закрыто было, а то вылетел бы старик в сад».

– Вы верите этому заявлению Зотова?

– Да.

– Хорошо, – согласился прокурор. – Значит, во время ссоры окно было закрыто?

– Выходит, что так.

– А потом его кто-то открыл?

Николай Петрович пожал плечами.

– Мухин убит ударом пресса в затылок, – продолжал Куликов. – Мизансцена действительно странная, если учесть, где находился труп.

– Где?

– В пяти шагах от окна. По показаниям Зотова, он отбросил Мухина, и тот упал на подоконник. Каким же образом труп оказался посреди комнаты?

– Дальше.

– Любопытны результаты экспертизы. Анонимное письмо писал мужчина левой рукой. Кто-то подбросил еще одну улику против Зотова.

– Логично.

– А Зотов вопреки всему признался в убийстве!

– Вы же догадываетесь, почему это произошло. И потом фактическая проверка признания обвиняемым своей вины обязательна. Помните, сколько бед и зла принесла нам теорийка о том, что признание – царица доказательств. Ведь вы сейчас не верите признанию Зотова?

– Сейчас не верю. Понимаете, не могу поверить, да и точка. Парень сломался и заговорил, не думая. В ту минуту ему было море по колено. Еще бы, ведь Марина тоже не верит ему, клянет, обвиняет. Вот что для него самое страшное. Нет любимой, кончилась жизнь. Черт бы побрал эти африканские страсти, до чего же они мешают работать!

Сергей Сергеевич от души посмеялся над последней фразой старшего следователя, а когда перестал смеяться, сказал с неожиданным налетом грусти:

– Знаете, Николай Петрович, нравится мне ваш подопечный. Есть в нем что-то такое, что, к сожалению, не так уж часто встречается сегодня у нашей молодежи. Однолюб он, пылкий, неистовый однолюб. – Сергей Сергеевич немного помолчал, вздохнул и добавил: – Не знаю, во что и как обернется следствие на новых путях, но если Зотов действительно ни в чем не виноват, я был бы этому рад. Честное слово, рад! Мой Володька… – Сергей Сергеевич покачал головой. – Нет, Володька другой породы, он не способен на большое, по-настоящему сильное чувство, мельчит, разбрасывается, подлец… Да разве он один!

Николаю Петровичу стало не по себе. До этого разговора он ничего не знал о семейной жизни начальника, просто не интересовался ею.

– Вот что, Николай Петрович, – резко меняя тон, сказал прокурор, – нужно выяснить ряд чрезвычайно подозрительных обстоятельств. И, в первую очередь, где, в какой точке комнаты убит Мухин. Каково было взаимоположение потерпевшего и нападающего в момент удара.

– Пришло заключение экспертизы, Сергей Сергеевич. Мухину был нанесен удар, когда он лежал на подоконнике. Затем его труп оттащили от окна.

– Понятно. Ну, а злополучное орудие убийства? То оно вылетело в окно, то найдено в урне. Над делом надо еще крепко поработать. Я не преклоняюсь перед кажущейся гармонией свидетельских показаний, но отбрасывать без проверки то, что сказали Капитонова и Марина Мухина, тоже нельзя. К тому же мне позвонил Гончаров. У него есть дополнительные материалы по делу.

НОВАЯ ВСТРЕЧА

Лунев огляделся. Все без перемен. Заляпанные столики, сизый дым под потолком, полупьяный говорок, внезапно вспыхивающая и гаснущая брань, пожилой буфетчик с сонными, но зоркими глазами. Все как раньше и все не так.

На всю жизнь Виктор запомнил разговор с подполковником милиции.

– Конечно, – сказал подполковник, – твоей непосредственной вины в убийстве Мухина нет. Никто тебе дела пришивать не собирается. Ты пешка в руках преступников. Но если поглубже разобраться, ты все-таки в какой-то мере их сообщник и соучастник. Подумай и прикинь сам. Ты знал, что скупщику Мухину принесут жемчуг, вернее всего краденый, знал и скрыл. Продал доброе имя за десятку. А твой дружок Лаше небось новое дело для тебя готовит. Да ты не отмахивайся, дружок он твой, другого названия не подберешь. Ведь ты сам здесь признался, что этот человек вызвал у тебя беспокойство, показался подозрительным. Завтра пошлет он тебя еще куда-то, еще кого-то по твоей наводке прирежет, что ж, и в этом случае твоя хата будет с краю? Умоешься – и в сторону! Не выйдет! По всей строгости закона, как наводчик, ответишь. Вот так и получается, что катится со ступеньки на ступеньку Виктор Лунев, сменивший завод и доброе имя Луневых на пивнушку и уголовников. А знаешь, почему произошло такое? Не знаешь? Потому что много в тебе еще от паразита сидит. Одолжил ты кому-то свою совесть, а взять обратно забыл. У вас на заводе в комсомольском комитете так и сказали: «Бессовестный Лунев!» Это про тебя, там твоих однофамильцев нет. Ни чести у него, говорят, ни стыда. Молодые рабочие повышенные социалистические обязательства взяли, твой цех за звание коммунистического борется, а Виктор Лунев от работы отлынивает, прогулы болезнью матери прикрывает. Ты хоть бы посовестился честное имя ее грязью марать…

Виктор сидел нахохлившись, как исклеванный молодой петушок.

– Неужто и дальше так жить будешь? – спрашивал Гончаров. – Не надоело в грязи барахтаться, по обочине дороги шагать? Ну, скажи на милость, что у тебя за интересы в жизни? Что ты видишь, чем увлекаешься, что тебя радует, что печалит? Ничего у тебя за душой нет. И жизнь твоя сегодня стоит ноль целых и ноль десятых. Какая в тебе человеческая гордость!

Гончаров наблюдал за парнем. Он видел дергающиеся губы – вот-вот расплачется, – мелкие бусинки пота на лбу…

И подполковник понимал, что наступил тот переломный момент, когда человек колеблется, когда вся его прошлая «житуха», казавшаяся такой заманчивой и легкой, предстает совсем в ином свете, когда рождается стыд за то, что раньше вселяло если не бодрость, то удовлетворение. Так часто бывало в словесных поединках Федора Георгиевича с людьми еще не совсем пропащими, но важно было не упустить кульминационного момента.

– Нет ничего хуже блатной, собачьей жизни, – негромко продолжал Гончаров. – Не мечтать о ней ты должен, а ненавидеть ее. Ты преступникам нужен на день, на неделю. Они выжмут тебя, как сок из лимона, а самого, вроде кожуры, выбросят в помойную яму. А попробуешь заартачиться – нож в бок. Они твои и мои враги, а с врагами надо бороться всем честным советским людям. Хорошая у тебя мать, гордая, достойная женщина, как ее на работе уважают, а ты доиграешься, что будет она стыдиться имя твое называть. Эх ты, сын солдата!

И в это мгновение Гончаров внутренним чутьем опытного психолога понял: бой выигран, и что это «промежуточная» победа никак не меньше конечной в деле, которое он ведет. Сейчас можно было и так. Он прошелся по комнате, подошел к Луневу, положил руку на плечо.

– Согласен?

И Виктор медленно выпрямился. Глядя на Гончарова лихорадочно блестевшими глазами, хотел что-то сказать, глотнул слюну, но так и не сказал ничего. Кивнул головой.

…Разговор продолжался без малого три часа. Много было обдумано и обговорено за это время. Подполковник ничего не утаивал, не хитрил. В задуманном и разработанном им плане Луневу отводилась немалая и опасная роль. И перед тем как окончательно скомандовать: «Иди и действуй!», Гончаров снова и снова выверял прочность «креплений», чтобы в самые трудные часы и минуты ничто не подвело, ничто не заело…

…Первый, кто увидел Виктора и громогласно приветствовал его, был буфетчик.

– Здравствуй, хлопец! Что поздно, маманя не пускала? – и захохотал, довольный собственной остротой.

Кругом знакомые лица. Кто-то дружелюбно улыбался. Кто-то, помахав рукой, продолжал раздирать сухую, как доска, воблу, допивать пиво и «давить» принесенные четвертинки. Яши в павильоне не было. Не пришел он и через час и через два. Наконец Виктор решился, подошел к буфету и негромко спросил:

– Чего-то Якова Васильевича нет, не заболел ли?

– Беспокоишься? – хохотнул буфетчик. – Тебе-то что? Чужая хворь – чужие заботы.

– Надо должок получить. – Виктор медленно вернулся к своему столику. Прождал еще с полчаса и решил уходить. Не в пример прошлым дням был он в этот раз задумчивым и рассеянным.

Кивнув на прощанье буфетчику, Лунев направился к выходу. Посетителей нашло порядочно, и, прокладывая дорогу к двери, он не мог заметить пристального, тяжелого взгляда, которым проводил его толстый буфетчик.

Все началось не так, хотя подполковник милиции не раз предупреждал: «Ни к кому, особенно к своим последним дружкам, не проявляй интереса. Терпеливо жди. Пусть кто-нибудь первым поинтересуется, первым подойдет, спросит, а ты жди. Запоминай, ты вышел на охоту. Зверь хитрый, опасный, неосторожным движением вспугнешь его и нам всю охоту испортишь…»

Но, кажется, никакого такого неосторожного движения он не сделал, вот если только спросил о Яшке у буфетчика, ну, так ведь должок получить хочет. А, черт, и все-таки не надо было спрашивать, не надо! Будто кто-то дернул за язык. Виктор шел и хмурился. Не замечая, шлепал по лужам, толкал прохожих, напоминая собой подвыпившего забияку, которому море по колено, который только и ждет, чтобы его кто-то ругнул, чтобы ответить каскадом брани, разрядиться.

До дому рукой подать. Возле дома пусто. Дождь разогнал ребят, и четырехугольник двора, тускло освещаемый светом из незашторенных окон, кажется мрачноватым.

– Здорово, Витек! – От неожиданности Виктор вздрогнул и отпрянул в сторону. В черном пролете, возле урн с мусором, от стены отделился человек. Лаше! Неслышно, словно большая черная кошка, он подошел к Луневу, и теперь было отчетливо видно его горбоносое лицо, узкую ниточку усов. Лаше подошел вплотную, и Виктор мог чем угодно поклясться, что желтоватые зрачки Лаше поблескивали как у «тигры».

– Ты один? – Голос Лаше звучал хрипловато, но ласково.

– Ух, и испугали ж вы меня… Что вы тут делаете?

– Тебя жду. Ты один?

– Один.

– На хвосте никого не приволок?

– На хвосте? – удивился Виктор. – На каком хвосте? Что я за птица такая, чтоб на хвосте у меня кто сидел?

– Ты-то не птица, – усмехнулся Лаше, – да за тобой ястребок…

– Так пусть на его хвосте и сидят!

– Сидели бы, да не дается. Ястребок птица вольная. Ладно, хватит птичьего разговора, – резко обрубил Лаше. – Выкладывай, что нового. У старика был?

– А как же, – обидчиво проговорил Лунев. – Спасибо вам, удружили. Десятку-то мне на том свете получать придется. – Почти дословно Виктор повторил фразу, сказанную подполковником милиции. – Старика какой-то пижон еще до моего прихода прихлопнул.

– Убил? Не может быть, – удивился Лаше. – А ты в дом заходил?

– Нет. Там милиции полным-полно. Я как услышал, что старик преставился и что кругом легавые – соседка, что позавчера меня впустила, об этом кому-то на улице растрепала, – сразу деру дал. Еще схватят, будут спрашивать, кто такой, зачем пришел. Мало ли что…

Лаше молчал. Его желтоватые поблескивающие зрачки, не мигая, уставились на парня.

– Ладно, – сказал он наконец. – А где ночами болтаешься? Куда от старика подался? Дома тебя не было.

– В воскресенье? Точно, не было, – охотно согласился Лунев, и совсем уж по-мальчишески: – Скучно одному. Маманя еще не приехала. К сестре пошел ночевать. А сегодня в кино ходил. Вечером в бар сунулся, хотел Якова Васильевича повидать. Не было его там.

– Болен Яков Васильевич, тяжело болен, – равнодушно бросил Лаше. – Помереть может. А зачем он тебе?

– Да я все насчет десятки. Хотел у него попросить, не знал, что сегодня вас встречу.

– Жаден ты, парень, ух, жаден! – усмехнулся Лаше. – Это ничего, это неплохо. Так, может, тебе Яшкин адресок дать?

Лунев чуть было не согласился, но в памяти словно молния промелькнуло: никакого интереса ни к кому…

– Не надо, обожду. Десятка, оно конечно…

– Получишь свою десятку, – оборвал Лаше, – через денек-другой встретимся!

– Да чего встречаться, – неохотно отозвался Виктор. – Ни к чему мне это. Вы уж меня в свои дела не втравливайте. Я сам по себе, вы сами по себе.

– Ладно, потолкуем еще. Бывай!

Лаше не пошел в ворота, а шагнул во двор, к маленькому, притулившемуся в глубине деревянному одноэтажному домишке, проходные сенцы которого вели в соседний переулок.

Спустя час с небольшим Гончаров с Загоруйко подводили итоги истекшего дня.

– В основном парень держался неплохо.

– Как будто так. Но на Луневе мы ставим точку, в городе ему сейчас не место. Сейчас, как говорят боксеры, поведем игру с тенью!

– Бой с тенью, Федор Георгиевич, – поправил Загоруйко.

– Ну, значит, не совсем по-боксерски, – невозмутимо продолжал Гончаров. Он притушил папиросу и зашагал по комнате. – Лаше уверен, что следы мухинского дела к нему не ведут и Зотов сел прочно. Ты беседовал с Мухиной? Что-нибудь пропало у них?

– Она до сих пор не может найти шкатулку, в которой отец хранил драгоценности. По памяти составила опись. Там были два кольца, сережки, нитка жемчуга.

– Пусть ищет, но вряд ли она ее найдет.

ИГРА ДЛЯ ТРОИХ

Со стороны могло показаться, что трое взрослых мужчин затеяли нехитрую детскую игру, чем-то напоминавшую прятки. Один из них – тот, кто помоложе, – стучался в дверь, стремительно открывал ее; другой в это время садился на диван, а третий – невысокий, плотный – прятался у стены между окном и пузатым шкафом и, чтобы удобнее примоститься, чуть отодвигал шкаф от стены. Он прятался до того искусно, что увидеть его вновь пришедшему, находящемуся в другой половине комнаты, было невозможно. На этом игра не кончалась. Вбежавший начинал ругаться с сидевшим на диване. В свою очередь, последний отвечал ругательствами, потом, вскочив, в сердцах хватал со стола карандаш и бросал в сторону пришедшего.

Так повторялось несколько раз, а прятавшийся за шкафом все это время стоял, плотно прижавшись к стене, и, только когда один из спорщиков убегал из комнаты, он осторожно выбирался из своего укрытия, и игра продолжалась уже вдвоем.

Усердие и старательность неопытных актеров у постороннего человека могли вызвать улыбку, но сами исполнители были предельно серьезны и сосредоточенны…

– Думается мне, так все и произошло, – подвел итог Федор Георгиевич Гончаров, выходя из-за шкафа. – Володя, у тебя не возникло подозрения, что в комнате еще кто-то есть? – обратился он к Загоруйко.

– Нет, товарищ подполковник! Я даже глаза скосил в вашу сторону, когда выбегал. Ничего не видно.

– Что скажете, Николай Петрович? – Гончаров с интересом посмотрел на Куликова.

– Выглядит убедительно, – признался тот, – но возникает много «но».

– Что именно?

– Ни на окне, ни внизу под окном не обнаружено никаких следов. Странно.

– Не столько странно, сколько квалифицированно, – улыбнулся Федор Георгиевич. – Между прочим, вы ведь тогда тоже обратили внимание, что собака тянула к окну. По-моему, все разворачивалось так: пользуясь стулом или другой находящейся в комнате вещью, преступник слегка отодвинул труп от окна, затем с помощью пресс-папье открыл ветхий затвор оконной рамы – я проверил, затвор действительно ветхий, – и, ни до чего, повторяю, не дотрагиваясь, до подоконника тоже, одним махом выпрыгнул в сад. Действовал хладнокровно, ничего не скажешь. Внизу асфальтированная дорожка, она опоясывает дом и тянется к калитке. Все это оказалось на руку преступнику. Асфальт, дождь. И без того слабые следы оказались смытыми и затоптанными.

– А следы на пресс-папье? Ведь оно не мало времени пробыло в руках убийцы.

– Лучше, если бы он сразу его бросил. Но преступник хитер, а главное – хладнокровен. До того как опустить пресс-папье в урну на углу Ново-Лодыженского переулка, он чистил и скоблил его. Стер следы, за исключением кровяных пятен на острие. Пятна убийца оставил.

– Федор Георгиевич, вы обо всем этом говорите так уверенно, словно исключаете любой другой вариант, а ведь это еще только догадка, так сказать, предположение.

– Правильно. Пока еще догадка. Но она многим подкреплена, хотя и таит в себе немало нерешенного.

– Я прекрасно понимаю, – продолжал Куликов, – вы идете по следу Лаше и этого, как его… Пузача. У вас имеется убедительный аргумент – показания Лунева. Но вы не учли существенных деталей: где жемчуг; как Лаше, никем не замеченный, оказался в квартире; почему старик Мухин впустил Зотова, не будучи один? Почему, наконец, шкаф, за которым якобы прятался Лаше, сдвинут с места?

– Почему, почему, – протянул Гончаров. – Если бы я мог ответить на все эти «почему», мы бы уже давно с вами взяли отгул за неиспользованные выходные.

– Меня не оставляет мысль о Зотове, – продолжал Куликов. – Не допустил ли я вторичной оплошности, доказывая столь рьяно Сергею Сергеевичу его полную невиновность? Ведь против конкретных обвинений, свидетельских показаний и собственного признания Зотова я выставил исключительно субъективные ощущения. Не маловато ли?

– Нет, не маловато. А анонимка с поддельным почерком, а загадочная история с окном, а Лунев с его шефами. Правда, много еще неясного. Ничего, разберемся.

– Удивительное стечение обстоятельств, на редкость удивительное, – продолжал Куликов.

– «Подкупающая простота дела», – рассмеялся Гончаров. – Если мне не изменяет память, ваши слова, – он дружески обнял Куликова. – Обещаю, товарищ следователь, сделать все возможное, чтобы заарканить настоящего преступника и передать вам его из рук в руки.

– Ой ли!

– Поживем – увидим. Лучше скажите, что с Зотовым? Страдает?

– Изрядно. Он апатично выслушал мое заявление о том, что наклеветал на себя. Помолчал, пожал плечами, будто это заявление его не касается. Не выразил никакой радости от того, что следователь усомнился в его вине.

– Ничего, выдюжит, парень молодой. Думаете освобождать?

– В деле еще много противоречий. К тому же есть собственное признание, от которого задержанный не отказался. Признание добровольное, сделанное при ясном уме и рассудке.

– Какой там к дьяволу ясный рассудок!

– К тому же…

– «Удивительное стечение обстоятельств», – рассмеялся Гончаров. – Что же, может, так и лучше!

– А что касается обстоятельств, Николай Петрович, то ведь они стекаться и растекаться могут…