Текст книги "Время царей"

Автор книги: Лев Вершинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

Установив слоника на пустой горизонтали, брамин отделил белые статуэтки от черных.

– Видишь, раджа? Теперь хатхи просто стоит на месте. Но сумеет ли кто-то, даже кшатрий, пересечь эту линию?

Селевк неплохо играет в чатранг. Вернее, играл раньше. Он уловил намек. И просчитал возможное развитие комбинации. Ровно настолько, чтобы понять: то, о чем говорит Кавтил, действительно способно принести пользу. Однако…

– Однако, Каввутиллис, не очень-то помогла вам вся эта мудрость в битвах с Божественным!

– Тот, кого ты именуешь Божественным, – мерцание в глазах брамина перестало быть равнодушным, – был посвящен Кали, владычице Смерти! Она покровительствовала ему. А против Кали бессилен даже и Ганеша, махатма всех хатхи…

Ну что ж. Возможно, что так. Очень возможно.

– И сколько же слонов уступит мне Магадха?

Паучок на коричневом лобике вздрогнул.

– Об этом можно спорить. Об этом нужно спорить. У шри Чандрагупты немало хатхи. Мы поладим, раджа Селевк!

– Поладим, Каутилья! – Мудреное имечко выскочило легко и чисто, как и всегда, когда базилевс Вавилонии был доволен. – Только скажи мне вот еще что. Вы даете мне слонов, и в придачу тайну ваших воинов. Почему ты не думаешь, что придет день, и данное вами будет использовано против вас же?..

Ласково кивнув, брамин смешал фигурки на доске.

И захихикал. Тоненько, словно дитя.

– Я не думаю, раджа, я знаю: такой день настанет! Не при тебе, и не при сыне твоем, но он неизбежен. Но почему ты думаешь, что в дивной «Шрирангабхутре» великий воитель Аджаташатру указал лишь один способ побеждать с помощью хатхи?..

Посерьезнел.

– Я завидую, Селевк, твоей грядущей удаче! И удаче сына твоего, ибо хатхи долговечны и еще успеют послужить радже Антиоху. Но я не завидую тому из твоих потомков, который решит вновь прийти к берегам Инда. А теперь давай спорить о размере дружеского дара Магадхи!..

– Почему нет?! – по-рыночному всплеснув руками, воскликнул Селевк. – Уж тут тебе меня не пересилить!..

Он ничуть не преувеличил. Плох эллин, а равно и стремящийся стать эллином македонец, робеющий в споре, что философов, что торговцев! Добиваться своего, уступая понемногу и набавляя осторожно, – искусство немалое и почтенное. И вовсе не зря Божественный некогда восхищался умением своего гетайра Селевка сторговать нисейского скакуна по цене фессалийца…

Фракия. «Пещера Циклопа».

Поздняя осень года 474 от начала Игр в Олимпии

Спокойные глаза мохнатого чудовища, подсвеченные изнутри красноватым, тускло-неживым огоньком застывшей ярости, пристально следили за человеком, и Кассандру пришлось изрядно напрячь волю, чтобы стряхнуть нехорошее, липко мажущее душу наваждение.

Это – медведь.

Большой. Нет, не то слово. Огромный. Так будет точнее.

Редкостный зверь; вздыбленный, он, пожалуй, не уступит слону…

В Македонии таких нет.

Выбили еще лет сто назад.

И слава Артемиде Охотнице!

– Пугаешь? – то ли спросил, то ли констатировал сын Антипатра. – А мне, понимаешь, не страшно.

Хмыкнул.

И добавил:

– Козел!

Впрочем, чучело не обиделось. Возможно, понимая, что крепкое словцо адресовано, в сущности, не ему, уже много лет ни в чем не повинному, но – хозяину загородной резиденции.

А царю Лисимаху бывший медведь, получи он от богов хоть на миг дар речи, и сам имел бы сказать многое. Потому что именно Лисимах некогда выследил его и взял на рогатину.

Козел…

Кассандр приподнял бровь. Ему почудилось, что в красноватых камешках, вставленных в глазницы чучела, мелькнуло понимание, более того – одобрение и полная поддержка.

Чушь. Быть такого не может. Время чудес давно минуло.

Хотя… Существо, подобное Лисимаху, способно довести до белого каления и чучело.

– Быть может, милому гостю еще немного вина?

– А? – Поглощенный размышлениями, Кассандр не сразу сообразил, что царевич Агафокл все еще здесь. Покрутил головой, отгоняя морок. И ласково улыбнулся:

– Нет, мой мальчик, пожалуй, не стоит…

– Быть может, я могу быть еще в чем-то полезен милому гостю? – с ненавязчивой настойчивостью спросил Агафокл.

– Пожалуй, нет, мой мальчик. Впрочем, – Кассандр пожал плечами, – я хотел бы побыть один!

– Как будет угодно милому гостю! – Сын Лисимаха быстро поднялся на ноги. – Желание гостя – высший закон.

– Погоди! – Царь Македонии прищурился. – Когда все-таки прибудет твой отец?

– Пусть милый гость не тревожится, за ним уже послано. На охоте никогда не знаешь, где будешь в то или иное время.

– Но ведь он же знал, что я прибуду сегодня! – раздраженно заметил Кассандр.

И нарвался.

– Пусть милый гость простит, – с очевидным холодком отчеканил царевич, – но не мое дело судить поступки батюшки!

А ведь мальчишка любит отца! – изумленно подумал Кассандр, когда дверь за вышедшим Агафоклом беззвучно затворилась. Странное дело! Любит, и не хочет говорить о нем плохо, хотя всей Ойкумене известно, как тиранит Лисимах сына, завидуя то ли молодости его, то ли всеобщей любви к наследнику.

Что и говорить, парнишка неплох. Учтив, смышлен, приятен в общении, некапризен – даром, что вырос без матери, да еще при таком отце… Жаль только, что глядит на него, Кассандра, как на исчадие Эреба, питающееся младенцами. «Милый гость, милый гость…»…Нет, чтобы по имени. И эта холодновато-отчужденная, обязательная, обычаем предписанная гостеприимная улыбка, совсем чуть-чуть приоткрывающая зубы…

Царь Македонии пошевелился, умащиваясь поудобнее в кресле, застланном пушистой шкурой барса. Протянул ноги к очагу. Запахнулся в теплое покрывало из заячьих шкурок и с наслаждением вдохнул свежайший воздух, проникающий в полутемный зал через приоткрытые створки окна. Жаль, уже темно. Сейчас там, за окном, невероятно красиво. Желто-алая листва, вот-вот готовая опасть, мельчайший бисер росы. И тишина…

Можно отдать должное царю Фракии, он подобрал прекрасное место для загородной усадьбы.

Место, словно вырванное из прошлого, когда живая природа еще не подверглась губительному воздействию цивилизации, когда города еще не распахнули свои сточные прелести по лику Геи-Земли, вытесняя и губя первозданную дикость…

Странно и обидно! Человек, развиваясь, тщится унизить весь окружающий мир, не понимая, что тем самым унижает сам себя. Кузни, красильни, кожевни, гигантские свалки на окраинах, гам, гвалт, грохот… А в результате исчезает рыба в реках, и зверье уходит все дальше и дальше в леса, и уже не встретить просто так ни сатира, ни бледнокожую дриаду, и даже боги, раньше частенько спускавшиеся с Олимпа, брезгуют нынче навещать испоганенную землю.

Что ни говори, а фракийцы – счастливый народ! Их страна пока еще не испытала на себе полную меру ойкологического кризиса, ставшего головной болью политиков всей Эллады, а нынче подбирающегося и к Македонии.

Кассандр тяжело вздохнул.

Что поделать? Ананке! Когда-то думалось, что возможно что-нибудь предпринять, примирить непримиримое. Нет. Невозможно. Не запретишь добывать руду, и плавить ее, и ковать оружие, ибо, ежели запретишь, да еще и сумеешь смирить недовольных запретом, хотя неясно, как сделать это без того же оружия, то раньше или позже придут те, кто плевать хотел с высокой, как Олимп, горы на ойкологию, зато поощряет развитие ремесел, в первую очередь, оружейных мастерских…

Стоило бы обсудить это с Кинеем. Если, конечно, афинянин пожелает. А он, как правило, избегает беседовать с македонским царем. Ежели предварительно не раздразнить его, не довести до истерики. Разумеется, тихой истерики. Никто и никогда не слышал, чтобы Киней повышал голос.

Еще один тяжелый вздох.

Надоело! Кассандр – чудовище! Кассандр – тиран! Кассандр – изверг!.. Много лет уже пол-Ойкумены шипит и брызжет ядом, норовя побольнее ужалить властителя Пеллы. А за что?

Говорят: погубитель Олимпиады! Быстро же забыли вы, дорогие, какова была эта мерзостная ведьма! Оживи она нынче, и умылись бы все кровью, что мало никому бы не показалось! Даже одноглазому мерзавцу, чьи лазутчики распространяют похабную брань, столь приятную простолюдинам. Чернь всегда склонна поддерживать бранящих власть…

Говорят: цареубийца, детоубийца. Согласен, устранение азиатика-персючка не было образцом милосердия. А что оставалось делать? Что? Почему никто не задумывается, в какие игры играло дивное дитя? Почему никто не хочет понять, что в жилах мальчишки текла отравленная кровь? Азиатик рубил головы деревянным куклам, потому что был мал и сидел под замком, а дай ему вырасти и оказаться на свободе?! Что, забыли, как легок на расправу был ублюдочный сын Филиппа?!

Скрипнув зубами, Кассандр поежился.

Опять Одноглазый. Он всему виной, никто больше! Кто, если не он, вырвал – пытками, что ли? – согласие на опекунство у безумицы Клеопатры?! Кто, если не он, требовал мальчишку к себе?! И очень ошибаются те, кто утверждает, что персючок был нужен Антигону живым. Как же – живым! На что он, живой, Монофталму, если у Монофталма есть Деметрий?!.

– А у меня есть Филипп! – громко, словно бы даже с вызовом произнес Кассандр, обращаясь непонятно к кому: то ли к чучелу медведя, то ли к десятку звериных голов – волчьих, кабаньих, турьих – ровным рядком висящих вдоль покрытой густыми тенями стены. – У меня есть Филипп, вы слышите?!

Сердце сжалось на мгновение и ударило громче.

Филипп, кровиночка, единственная надежда…

Худенький, глазастый, даже не эфеб еще! Невинная душа, свято верящая, что персючок действительно умер случайно, поев гадких грибов… Дравшийся только раз в жизни, вступившись за отца, за него, Кассандра, когда кто-то из мальчишек, крутящихся во дворце, – он так и не сказал, кто! – посмел передать ему грязную сплетню о том, что его отец – убийца…

От нахлынувшей нежности на глазах выступили слезы.

Он все время кашляет, пятнадцатилетний Филипп, сын Кассандра и внук Антипатра, будущий царь Македонии, он кашляет жутким лающим кашлем, и на щеках его, еще даже не заросших юношеским пушком, расцветают алые пятна… Если сложить все золото, что истратил Кассандр на лекарей, можно снарядить не самый маленький флот, а Филиппу легчает ненадолго и все реже. За что, боги?

Если и вправду – за детоубийство, так карайте меня, при чем тут Филипп?!

Я и так наказан, вы понимаете, боги?!. Я наказан сверх всякой меры! И приступами черной болезни, когда сводит и скрючивает тело, а голова уходит вправо, и, очнувшись, ничего не помнишь! И неумолкающим ни на миг пронзительным визгом костра где-то внутри, и гулко вздрагивающим сердцем… Боги! Мне всего только сорок четыре года! А я уже не человек, не воин, не мужчина – вам этого мало, боги?! Меня ославили по всей Элладе, и матери пугают моим именем детей, и даже в Македонии меня не любит никто, кроме жены и старшего сына!.. Меня, Кассандра, в Македонии не любят!.. А ведь я дал им все, о чем только можно мечтать! Я им дал мир!.. Я избавил их от воинских наборов!.. Страна забыла, что такое вражеские войска… И что же?! Дорогие подданные ропщут на высокие налоги и клянут меня в харчевнях, как будто можно содержать войско, не взимая налогов… А с греков сейчас ничего не возьмешь, они надежно спрятались под хитоном Полиоркета… Боги! Вам недостаточно всего этого?! Вы караете еще и моего сына?!. Но ведь хоть одного из троих вы могли бы пощадить, хотя бы одного… Эх, Олимпийцы…

– Пощадите Филиппа!.. – выстонал Кассандр, не соображая: бодрствует ли он или плавает в вязкой, не имеющей запаха тине, в полудреме, называемой черной болезнью…

Нет, это наверняка не приступ: не тускнеет сознание, не плывет голова…

– О-о-о…

За что?! Я же хотел как лучше! Да, бывал жесток, а кто не жесток?! Одноглазый, что ли?.. Но Одноглазого любят все, а меня… Кто любит меня?..

Только Филипп, который родился еще до уб… нет! – еще до гибели азиатика. Близнецы, рожденные после… лучше бы им не рождаться. Они еще совсем малы, но уже ясно, какими вырастут… В их глазах – тьма, такая, какая была у того, у ненавистного… у Божественного!… И его матери-упырихи!.. Это они, мертвые, отомстили, вселив часть своего безумия в головы пухленьким рыжеватым мальчишкам, обожающим отрезать хвосты приблудным собачонкам и заходящимся в истерике, когда рабы отнимают несчастных зверушек…

Боги, боги, боги!.. Делайте что угодно со мной, пусть Эринии Мстительницы рвут меня своими бронзовыми когтями, и пусть близнецы ответят вместе со мною за мои вины, им обоим все равно лучше не жить, не взрослеть!.. Но пощадите моего Филиппаааааааааааа!..

– Милый гость? – В щелке приоткрывшейся двери возник Агафокл; кажется, он встревожен. Легко понять: до прибытия отца, Лисимаха, он здесь хозяин, и он обязан проследить, чтобы столь важный и секретный гость не испытывал никаких неудобств. – Тебе дурно?

– Нет! – выползая из дурманного морока вскрикнул Кассандр, глядя на царевича почти с ненавистью. – Нет! Я просто уснул… мой мальчик…

К счастью, полумрак и багровые тени, скрыв оскал, не дали Агафоклу увидеть выражение лица того, кто сидит у очага, и царевич кивнул.

– Отдохни, милый гость. Отец будет скоро…

И прикрывает дверь, оставив Кассандра в одиночестве.

Царь Македонии вялой рукой отирает пот со лба.

Этот приятный, достойный эфеб тоже с трудом скрывает неприязнь. Отцовское воспитание? Вряд ли. Воспитывай Лисимах сына, парень не сумел бы вырасти столь непохожим на родителя: смышленым, совсем не злым, всеми любимым. Всеми, кроме собственного отца. Бессмысленно отрицать: Лисимаху повезло, а он и не собирается ценить своего счастья.

Ох, боги, боги, ну почему же не у него сын недужен, а у меня?..

Трудно сидеть. Болит сердце. Сильно болит.

Дважды глубоко вздохнув, Кассандр поднялся на ноги.

Прошелся из угла в угол, от одного Геракла – к другому. Изменив направление, осмотрел третьего и четвертого. И пятого с шестым. Ничего Гераклы, приличные, хотя, конечно, и не шедевры. Сколько их тут? Девять. А в коридоре – еще не меньше десятка. А есть и другие покои, и тоже, конечно, не без Гераклов.

Лисимах помешан на этом быке.

Сын Антипатра усмехнулся.

Некогда это было всего лишь анекдотом, потом устарелым, но все равно запомнилось, и в веселых компаниях, когда здравицы иссякали, кто-то особо смешливый нет-нет да и порывался… по сей день порывается!.. рассказать снова забавную байку о Божественном Александре и пьяном гетайре Лисимахе, помеси македонца с фракиянкой, лишь за особую храбрость и умение выполнять приказы без размышлений взятым в этерию.

Вот как было: шел себе однажды Царь Царей по своим царским делам, и видит – у гермы, ему, Царю Царей, посвященной, пыхтит, ни на кого внимания не обращая, здоровенный детина. Пытается выкорчевать царское изваяние. Что по всем, тем паче восточным, законам есть не только святотатство, но и государственная измена. Царь Царей, увидев такое, был неприятно удивлен, однако, пребывая в хорошем настроении, что с ним к тому времени случалось все реже, изволил не велеть казнить тотчас, а сперва спросил: что же это ты, свинья пьяная, делаешь?! Свинья же, и впрямь пьяная, ответствовала, что, мол, дружки сомневаются, что она, свинья то бишь, посильнее Геракла будет… Ну вот и приходится доказывать…

Эту картину Кассандр, зная о ней лишь со слов очевидцев, к примеру, того же Селевка, сильно Лисимаха недолюбливающего, представлял себе, тем не менее, во всех подробностях. И с наслаждением.

– Ах, Геракл? – оживился Божественный, ухмыляясь нехорошей улыбочкой, от которой стыла кровь в жилах присутствующих при очередном приступе веселья. – Ну что ж, посмотрим, какой из тебя, братишка, Геракл!

И по велению Царя Царей злосчастный гетайришка, все еще не соображающий, в какое дерьмо влез, оказался на арене, наедине с громадным черногривым львом, из тех, что охраняли престол персидских шахиншахов, жутким зверем, в пасти которого вполне могла бы уместиться половина немалых размеров барашка. И зверюга эта, сутки перед тем не кормленная, шутить не собиралась.

Впрочем, пьяный гетайр, как выяснилось, тоже.

Голыми руками, да еще дубиной, выданной по приказу Божественного, – а что? раз Геракл, так уж Геракл! – он забил насмерть несчастную киску, бегавшую под конец из угла в угол в поисках спасения. Лев орал, как раб, превращаемый в евнуха, горько, безнадежно и плаксиво, а Царь Царей, наблюдая, веселился от души, хотя сгусток крови, злобы и вопля, мечущийся по окровавленному песку арены, взмахивая дубиной, был отнюдь не смешон, и даже у мало склонного к внешнему проявлению чувств Селевка, по его же собственным словам, нечто липкое подступило к глотке изнутри, и не сблевал он лишь потому, что Божественный не терпел нарушений принятого при дворе этикета…

В последний раз пнув бесформенный ком, не похожий ни на льва, ни на что другое, победитель четко прошагал к трибуне, где восседал Царь Царей, вскинул дубинку в приветственном жесте и прокричал:

– Радуйся, Александр Зевсид, Царь Царей и Бог!

После чего рухнул замертво.

Не успев увидеть и оценить восхищенной улыбки на малоподвижном лице Царя Царей и Бога…

Когда Лисимах окончательно пришел в себя, он вспомнил все и ужаснулся. Но было поздно. Вырванный из рук Таната личными врачами Александра, он встал с постели уже членом военного совета и сатрапом Фракии…

Божественному показалось забавным иметь при себе собственного Геракла.

Лисимах же, сообразив, что к чему, с тех пор появлялся на торжествах не иначе как в львиной шкуре, небрежно наброшенной на обнаженный торс, иссеченный жуткими шрамами, – утверждали, что рабы-хирурги, лишенные на всякий случай языков, но вознагражденные сказочным жалованьем, немало потрудились, чтобы сделать их еще рельефнее и страшнее, – неся на плече все ту же неизменную дубину…

Он мало говорил, но умел глядеть в рот Божественному с таким искренним обожанием, что, несомненно, пошел бы далеко, не избавь Царь Царей Ойкумену от своего обременительного присутствия. Когда же это произошло, хитрый, как и все кабаны, сатрап Фракии, плюнув на предстоящий раздел наследия, умчался из Вавилона быстрее ветра, и объявился уже тут, в диковатом, полунищем краю, среди чубатых верзил, мало почитающих власть, но с великим почтением относящихся к силе…

Близость к Божественному, шрамы от львиных когтей, дубина и шкура на плечах. И ко всему этому – фракийская кровь в жилах, свободное знание языка и бешеный, чисто здешний нрав. Что еще нужно было, чтобы стать для туземцев не просто владыкой, но посланцем Заоблачного Залмоксиса?! И когда остальные стратеги, доругавшись и разделив все, подлежащее разделу, вспомнили о Фракии, пришлось смириться с тем, что у нее уже есть хозяин…

– Милый гость, – коротко поклонившись, Агафокл скользнул в зал, и Кассандр еще раз поразился вопиющему несходству царевича с отцом. – Батюшка изволил прибыть. В скором времени он будет здесь…

Царевич хотел сказать еще что-то, но никак не мог решиться.

– Смелее, мой мальчик, смелее! – поощрил Кассандр, любуясь открытым, ясным лицом Агафокла.

Будь у него такой сын…

Нет! Будь его бедный Филипп таким…

– Смелее же!

– Отпусти Кинея! – выпалил Агафокл.

И щеки сына Антипатра опалило жаром, словно прозвучала не просьба, а хлесткая, беспощадно-злая пощечина.

Вот оно что! Как же он сразу не догадался!

В отличие от родителя наследник фракийской диадемы читает книги, даже и сам пробует писать, переписывается с кучей греческих говорунов. Естественно, до него не могла не дойти весть о тиране и злодее Кассандре, мучающем и пытающем светоча эллинского духа Кинея Афинского…

– Прости, малыш. Не могу! – сухо ответил Кассандр.

Крылья тонкого, с чуть заметной горбинкой носа заострились, доверие, на мгновение промелькнувшее в глазах Агафокла, сгинуло без следа. Юноша, явно жалея о своей глупой попытке выточить слезу из камня, холодно, отстраненно поклонился.

– Прости, милый гость, ты. Я позволил себе непозволительное…

Он повернулся к двери. И Кассандр, никогда и ничего не объясняющий, кто не понимал его с первого слова, ощутил вдруг непреодолимое желание объяснить все, как есть, чтобы хотя бы этот полуэфеб не возненавидел его, как ненавидят остальные, не умеющие и не желающие не то что понять, но даже и услышать!

– Погоди, Агафокл!.. Нет, не надо. Ступай!

Желание излить душу исчезло, как и явилось, – внезапно.

Зачем? Надо и впредь стоять выше объяснений.

Не рассылать же по всей Элладе гонцов, чтобы трубили на перекрестках, что мучениям Кинея позавидовал бы не один из нахлебничающих при македонском дворе философов?!

Да, Эпир был угрозой, и угрозой опасной. Эпира следовало нейтрализовать. Да, люди тайной канцелярии Кассандра сделали все, чтобы усадить на молосский престол спокойного, лояльного Пелле, царя Неоптолема, вместо Пирра, мальчишки, слепо влюбленного в Деметрия. Да, Кассандру пришлось оказать вооруженную поддержку молосским архонтам, которых уже разбили и начали спокойно, без спешки, истреблять Пирровы дружинники под командованием рыжего Ксантиппа, предателя, дважды обманувшего доверие македонского базилевса.

Вот кого Кассандр четвертовал бы без лишних размышлений, ничуть не боясь угрызений совести. За дезертирство. И за переход к врагу. А главное – за длинный язык, разболтавший сведения, о которых стоило бы помолчать…

Увы, не вышло! Ксантипп сумел уйти. Он хороший воин, этого не отнимешь, он даже увел с собой остатки этерии, оторвавшись от погони. А против Кинея у Кассандра не было и нет ничего личного. Напротив, афинянин умен и тонок. С ним интересно беседовать, и Филипп любит наведываться в уединенный горный замок, где содержится пленник, между прочим, обеспеченный всем необходимым, включая и возможность спокойно работать. Он, собственно, мог бы уже быть и на свободе, если бы не его дружки! Памфлеты дегенерата Гиеронима, цепной собачки Полиоркета, которыми провоняла вся Ойкумена, попросту лишили Кассандра возможности проявить великодушие. После их появления освободить Кинея, да что там – даже и содержать его в Пелле с почетом, означало бы самому расписаться в собственной слабости. Плох слон, уступивший лаю опаршивевшей шавки…

Да накажут боги борзописцев, превративших обычнейшую разведывательно-стратегическую операцию, блестяще совершенную силами ограниченного македонского контингента, в надругательство над всем, что дорого Элладе!

Прогнившей, заевшейся, неспособной к развитию Элладе…

Пусть пишут, что хотят. Они уже сделали его тюремщиком философов и убийцей томуров, хотя македонцы и не собирались вмешиваться во внутренние дела Эпира, и этот… как его?.. Андроклид!.. был казнен по приговору единокровных архонтов, скрепленному личной печатью царя Неоптолема.

Законного царя, между прочим! А то, что правление его выгодно Македонии, так это совпадение способно только порадовать любого разумно мыслящего македонского патриота-государственника.

Как бы то ни было, а двенадцать тысяч гоплитов, стоявших без дела у эпирской границы на случай, если Пирру вздумается сделать Полиоркету такой подарок, как открытие второго фронта, ныне можно смело вести туда, где они нужнее…

Это главное.

А с писаками будет время разобраться. Да и не нужно будет разбираться. Приползут сами, держа в зубах покаянные антипамфлеты. Таких, как Киней, увы, мало…

Однако когда же изволит явиться Лисимах?!

…Лисимах явился скоро.

Но сначала появилась дубина.

Та самая.

Два нехлипких раба, покряхтывая, втащили ее и почтительно прислонили к стене, а затем встали по обеим сторонам двери, пропуская повелителя Фракии.

И когда Лисимах вошел, Кассандру стало ясно, чем объясняется столь долгое, почти вызывающее опоздание на встречу, время которой было согласовано задолго до того, как она состоялась.

По запаху.

От царя Фракии пахло сыростью, взбаламученной глиной, потом, своим и конским, кисловато-сладкой кровью, трудно загорающимися мокрыми щепками, прелой листвой, возбуждением, гнилью болот. И псиной.

Впрочем, возможно, виною последнему был огромный волкодав, чересчур высокий в холке даже для молосского пса, иссиня-черный, хмурый и усталый не менее, чем хозяин.

Лисимах не изволил прервать охоту по столь незначительному, очевидно, для себя поводу, как тайный визит македонского базилевса.

Охота была более чем удачна, и на взгляд Лисимаха, этим объяснялось и извинялось все. Что касается мнения Кассандра, то гостей в «Пещере Циклопа», видимо, не было принято спрашивать, тем более – извиняться.

Много, гораздо больше, чем хотелось бы, слышал Кассандр об этом человеке! От покойника-отца, от Селевка, с которым доводилось увидеться лет семь тому, от многочисленных соглядатаев. Но видел впервые. И не ощутил разочарования, поскольку именно таким и представлял себе Лисимаха.

Первое впечатление: громадный.

Кассандр, и сам не маленький, сын Антипатра, достигавшего ростом едва ли не полную оргию, был поражен.

Нельзя сказать, что Лисимах был великаном, нет, ростом он не превышал, пожалуй, покойного Антипатра, может быть, даже несколько уступал ему, и в плечах был разве что самую малость шире здоровяка Селевка. Но исходило от Лисимаха дыхание могучей, непознаваемой силы, звериной мощи, и львиная шкура, уже довольно потертая, кажется, даже местами побитая молью, лишь дополняла впечатление.

И лицо.

Вполне человеческое и даже не очень уродливое, оно неуловимо напоминало кабанью морду, одну из тех, что украшали стены загородной резиденции базилевса Фракии. И точно так же, как у вепря, крохотные глазки Лисимаха светились под кустистыми бровями тупой хитростью, упрямством и веселой готовностью в любой момент перейти в атаку.

– Говори! – Лисимах даже не счел нужным опуститься до приветствия. Просто сел в кресло напротив, привычным жестом расправил шкуру, похоже, неснимаемую с того самого знаменательного дня, проведенного на арене, и приготовился слушать.

– Смотри! – в тон фракийцу ответил Кассандр, протягивая футляр со свитками.

Хамством на хамство, только так и надо, так учил незабвенный отец.

И был прав.

Сработало.

В глазах Лисимаха вспыхнул искренний интерес.

– Прости. Устал. Стар стал. Все забываю. Радуйся!

– Радуйся и ты, базилевс Лисимах! – церемонно отозвался Кассандр, злорадно отмечая, что развернутые свитки сосед держит вовсе не так, как следовало бы, а наоборот.

– Угу. Ага. Так… – покосившись на македонца и не заметив ничего, хотя бы отдаленно напоминающего насмешку, поведал Лисимах. – Говорю же, стар стал. Глаза были, понимаешь, орлиные, а нынче ну хоть плачь, ничего не разберу.

И рявкнул:

– Агафокл!

Царевич появился тотчас, и от неожиданности и восторга, сияющих в его очах-миндалинах, у Кассандра заныло в груди.

Подумалось вдруг: а ведь мальчишка действительно любит этого хитроглазого урода. За что?!

– Читай! – приказал Лисимах.

Агафокл читал быстро и бойко.

Сперва – послание Птолемея. Короткое, деловое, без ненужных красот. Написанное собственноручно. Писать секретные письма Сотер не доверял никому, даже личному грамматику.

Фракийский царь слушал красиво, обстоятельно, не пропуская ни слова. Рука его, словно отдельно от тела, двигалась взад-вперед, поглаживая черную шкуру волкодава, и сейчас старик не очень походил на вепря…

– Все? Хорошо. Узнаю Лага. Читай второе!

Вычурное послание Селевка, явно переписанное знатоком восточных славословий из вавилонской канцелярии, Лисимах выслушал, морщась. Впрочем, относилось сие отнюдь не к смыслу. Просто очень уж не любил он Селевка. Издавна терпеть не мог. С того дня, когда, подвыпив, предложил будущему владыке Вавилона побороться. И тот, подонок, перехватив честно занесенный кулак, хитрым приемчиком заставил его – Лисимаха! – отпечатать на потолке след собственных сандалий. Поныне в сладких снах видел фракийский властитель, как кулак его не промахивается, а находит омерзительно-слащавую рожу этого красавчика. Увы, юности не вернуть…

– Закончил? Хорошо. А теперь сгинь отсюда, сопляк, и чтоб я тебя не видел!

Тихо скрипнув зубами, Кассандр прикрыл глаза, чтобы не встретиться взглядом с круглыми от обиды, огорчения и, несмотря ни на что, любви, очами Агафокла.

– Ну! – рыкнул Лисимах.

Хмуро посмотрел вслед выходящему сыну. И всем телом развернулся к Кассандру.

– И что?

В рыке, хотя и отрывистом, не было желания оскорбить. Сейчас Лисимах действительно спрашивал. И не стоило обращать внимания на форму вопроса.

– С Одноглазым пора кончать, – просто и прямо сказал Кассандр. – Или он покончит с нами. Ты же слышал, это ясно всем. Думаю, ты не глупее Селевка…

Помолчал. И добавил:

– Полагаю, что и умнее.

Против ожидания, на грубую лесть фракийский боров не купился.

– Дальше!

– Одноглазый думает так же. Поэтому, когда пройдут холода, начнется война. Последняя война. Антигон предлагает решить все раз и навсегда. Всем против одного.

– При чем тут я?

Этого вопроса Кассандр ждал. Собственно, из-за него он и явился лично в этот дворец, более подходящий действительно циклопу, чем человеку, даже такому, как Лисимах.

Царю Фракии – единственному! – вовсе ни к чему воевать с Антигоном. Фракия далека, небогата, поживиться здесь нечем, а воевать с не щадящими себя дикарями, которых к тому же всегда готовы поддержать их косматые сородичи, толпами бродящие за Дунаем, Антигон и Деметрий не станут. К чему им дополнительные сложности? Однажды Полиоркет уж попробовал пощупать подбрюшье Лисимаха, обжегся и закаялся. Но и Лисимах оценил мощь сына и отца. Особенно, разумеется, отца. После чего связался, по старой дружбе, с Антигоном. И договорился о мире и взаимном ненападении…

– Мне война не нужна!

Зверино-гибким прыжком старый царь вскочил на ноги и, приблизившись к вздыбившемуся под стеной медведю, положил ладонь ему на плечо.

– Видишь, каков зверюга? Мы обложили его по всем правилам, подняли из берлоги, а вокруг стояли парни с луками, и вроде бы ничего особенного не было, а потом…

Лисимаха передернуло от воспоминания.

– Потом он напал. Но он не встал на дыбы, ты понимаешь?!. Он кинулся вперед на четвереньках, как кабан, а я стоял дурак дураком, и псишки кинулись прочь, и никто ничего не мог сообразить, тебе ясно?

Лисимаха трясло.

– В общем, то, что я жив, – чудо! Хвала Олимпийцам! Ты понял меня?

Присмотрелся. Огорченно причмокнул.

– Не понимаешь. Жаль! – В рычании фракийского базилевса впервые проскользнуло нечто человеческое. – Послушай меня, Кассандр. Я знаю, что обо мне говорят, и меня то мало волнует. Но мне уже пятьдесят шесть. Селевк старше меня на три года. Лаг – на девять. А Монофталм был воином уже тогда, когда мы играли в бабки на щелчки. Мы все – не подарки, Кассандр, но рядом с Одноглазым мы – медвежата рядом вот с этим приятелем. Уяснил, нет? И потом, – кабаньи глазки хитро-прехитро сощуриваются, – с чего это вдруг я так уж понадобился вам?

Кассандр нашелся не сразу.

Он недооценил Лисимаха. Старик умнее, чем о нем говорят, и придется отправить в отставку тех, кто подбирает осведомителей, не сумевших установить этого очевидного факта. Впрочем, даже если вопрос риторический, все равно следует дать пояснения. Молчание может быть сочтено уловкой, а фракийский царь, это уже ясно, не из тех, кто играет втемную.