Текст книги "Испанская хроника Григория Грандэ"

Автор книги: Лев Василевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

В НАЧАЛЕ 30-Х годов…

Советская власть крепла, и почва все больше уходила из-под ног ее врагов, менялись методы борьбы с остатками контрреволюции в нашей стране.

Все мы, кому довелось пройти с Григорием Сыроежкиным хотя бы один из этапов славного и трудного чекистского пути, навсегда сохранили память о нем, теплые чувства и благодарность в сердце.

И вот нашлось еще одно звено из потерянных в цепи его жизни. В 1970 году журнал «Молодой коммунист» опубликовал две главы из этой тогда еще не опубликованной повести. Они вызвали отклики читателей. Из Красноярска пришло письмо соратника Сыроежкина Ивана Механникова. В нем говорилось об одном из периодов работы Григория в Сибири: о борьбе с остатками контрреволюционного повстанчества.

Рассказ Механникова дополнил деталями то, что рассказал мне однажды сам Сыроежкин.

В полночь я приехал из отряда и поднялся в свою комнату. Хотелось в темноте постоять у открытого окна, послушать звуки мадридской ночи. С хребта Сьерра-де-Гвадаррамы дул ветер. Рядом, в парке Ретиро, шумели деревья. Пахло пылью, гарью. В соседнем квартале упал снаряд. Раскатистый грохот разрыва эхом отозвался в лабиринте улиц, розовый отблеск полыхнул над крышами, и опять наступила тишина, нарушаемая то выстрелом, то короткой дробью пулемета, то глухим ударом пушки. Обычная для Мадрида ночь. По улице Алькала с воем промчалась машина, но вой ее оборвался, потонул в наступившей тишине…

Спать не хотелось, и, взяв купленную недавно книгу о похождениях английского разведчика Лоуренса, я прилег и углубился в чтение.

Григория не было.

Приехав этим утром с Андалузского фронта, он отправился к своему старому другу – командиру 13-й интернациональной бригады, старому польскому коммунисту Каролю Сверчевскому, и до сих пор не возвращался от него. Он появился около часа ночи и, сбросив кожанку, молча лег на соседнюю кровать, погрузившись в свои думы. Так прошло с полчаса.

– Что читаешь? – неожиданно спросил он, садясь на постели.

– О похождениях Лоуренса Аравийского.

– Ну и что о нем пишут?

– Описывается, как он под видом арабского шейха входил в доверие к вождям племен и поднимал их на восстание против турок, склоняя сотрудничать с англичанами. – И здорово у него это получалось?

– Да, получалось. Во всяком случае, так пишется в этой книге. Он гримировался под араба, носил национальную одежду и даже выдавал себя за мусульманина.

Григорий взял у меня книгу, полистал ее и вернул мне.

– Говоришь, гримировался, переодевался? Все это бред. А вот идти в логово врага, если это нужно, мы обязаны, но не для того, чтобы устраивать заговоры и поднимать восстания, а чтобы ликвидировать их. И стараться сделать это без кровопролития. Такая работа благородней, сложней и тоньше. Как ты думаешь?

Не ожидая моего ответа, он задумался, вспоминая что-то, потом встал с постели, зашагал по комнате. По всему было видно, что вспомнилось ему прошлое.

– Да, наш брат многое обязан делать, только совсем не то, что твой Лоуренс. Вот я расскажу тебе одну историю. И была она совсем не так уж давно, года четыре тому назад…

Григорий опять сел на постель, провел рукой по непослушным волосам и начал рассказывать своим ровным глуховатым голосом.

– В Западной Сибири в начало тридцатых годов еще скрывалась в тайге крупная банда. Я получил задание ликвидировать эту банду без кровопролития. В банде было много обманутых людей, которые только и мечтали вернуться домой. Предводитель Боровских – бывший колчаковский офицер из эсеров, на его совести было много невинно пролитой крови. Своих людей держал он в ежовых рукавицах, под страхом жестоких репрессий…

Я слушал Григория прямо-таки затаив дыхание. Меня загипнотизировала фраза «без кровопролития», я не представлял себе борьбы с бандитами иными средствами, кроме оружия.

– Долго я думал над этим и решил пойти к Боровских в тайгу, чтобы поговорить с ним начистоту. Не влиться в его банду под видом единомышленника, а прийти как чекист, представитель Советской власти, с которой он так долго борется. Это были уже не двадцатые годы. Многое изменилось в сознании людей, окрепла наша власть, и народ безоговорочно шел за ней. Вот я и пошел в тайгу искать Боровских.

– Зачем? – спросил я, пытаясь оценить в полной мере решение Григория.

– Как зачем? Уговорить его явиться с повинной и распустить свою организацию.

Не скрою, для меня подобный ответ был настолько неожиданным, что я с недоверием посмотрел на Григория.

– Чего смотришь? Начальство тоже побаивалось за меня и не соглашалось, но я им все же доказал. Долго я скитался по тайге. Ну, ходил-ходил и все же набрел на резиденцию Боровских. Конечно, меня схватили, скрутили и привели к нему. Я ему без обиняков сказал, что являюсь представителем ЧК и предлагаю явиться в Новосибирск с повинной, чтобы избежать кровопролития и физического уничтожения всей его организации. Очевидно, он был поражен. Это обстоятельство мешало трезво обдумать мое предложение. Возмущение и озлобление взяли верх, и он приказал меня расстрелять…

…Человека три повели меня на расстрел. Отошли мы шагов двадцать, слышу, Боровских кричит: «Посадите его в землянку, да смотрите, чтобы не сбежал. Расстреляем утром!..» Услыхав его приказ, я додумал, что раз утром, то мы еще посмотрим…

Прошла ночь, наступило утро. На рассвете меня никто на расстрел не ведет. Ну, думаю, и не поведут. Прошли еще сутки, и меня опять поволокли к Боровских. Он приказал развязать мне рука и говорит: «Ладна, посовещались мы здесь, я согласен поехать в Новосибирск к представителям Советской власти». Кругом нас стоят бандиты – обыкновенные мужики. По их лицам вижу – надоело им шататься по тайге, осточертело прятаться по таежным буреломам. Это им я обязан жизнью…

Не удержавшись, я перебил его:

– Гриша, но ты ведь шел на верную смерть!

– Не скажи. Нам надо учитывать все факторы, и в первую очередь политические. Уж кого-кого, а нашего мужика я хорошо знал, сам из мужицкой семьи. Ты посуди, тогда мы имели уже полную победу Советской власти, а это значило, что даже самые отпетые в банде люди понимали, что их игра проиграна. Во-вторых, большинство крестьян из повстанческих формирований спали и видели, как бы им вырваться из этой чудовищной западни, куда затащили их обманом. В-третьих, психологический фактор: что могло дать главарю убийство одного чекиста? А Боровских не был дураком. Он понимал, что и без того пролито много крови. Учитывая все это, я надеялся на то, что мне удастся найти с ними общий язык.

– Ну а дальше? – сгорал я от нетерпения, Григорий с улыбкой посмотрел на меня.

– «Слушай, – говорит мне Боровских. – На что ты надеялся, когда шел сюда? Если я сдамся вам, мне же пощады не будет! Как же я на такое могу пойти?!»

«Врать не хочу, – отвечаю ему, – Это не в наших правилах. Судить вас будут обязательно. Но вот если вы сами добровольно сдадитесь и ты выведешь свой отряд из тайги, то суд учтет это смягчающее вину обстоятельство. Это точно».

«А где гарантия?»

«Наше слово и советский закон!»

«Я подумаю! – И, обращаясь к своим: – Уведите пленного!»

Я глянул на него и говорю: «Я не пленный, а парламентер».

«Кто вас разберет – парламентер или разведчик», – отвечает он.

Я засмеялся и говорю, что разведчики так не ходят.

«Я же в открытую. А потом судите сами: пришел я к вам без оружия, зачем же мне бежать?»

«Резонно, – ответил Боровских и, помолчав, приказал меня накормить. – Ладно, утром все решим», – закончил он.

В эту ночь ни он, ни я не спали. Я опасался, что ночью все же они могут меня прикончить и банда уйдет в тайгу заметать следы. Боровских тоже было над чем подумать.

– Что же он придумал? – опять не удержался я от вопроса.

– Согласился. Утром мы с ним вдвоем на санках выехали из тайги, а к вечеру сели на иркутский поезд.

Проехали несколько часов, я задремал, а пан атаман дал деру.

– Как так?

– Сбежал. Испугался. Передумал, подлец!

– И что же ты?

– Отправился обратно в тайгу. Через сутки добрался. Снова нашел банду. Вижу – ребятки митингуют.

Я – к атаману. «Что же ты, такой-растакой, – говорю, – обманываешь? Не держишь слова! Что мне, делать нечего, – за тобой взад-вперед гоняться?..» В общем, я его убедил. Поехали снова…

– А что было потом?

– Потом? – машинально повторил Григории. Видимо, мысли его от воспоминаний уже переключились на что-то другое. – Потом банда сдалась… В полном составе…

– Но согласись, что ты рисковал головой.

– Может быть… Может быть… А ты что бы предпочел? – неожиданно резко он встал с постели и заходил по комнате. – Ты бы предпочел, чтобы мы поставили под пулеметы и виноватых, и ошибающихся, и просто сбитых с толку людей, ничего плохого Советской власти еще не сделавших. Если бы мы окружили банду без предупреждения, был бы бой. А в бою некогда разбираться. Сколько народу погубили бы зря… Не думать об этом человек не имеет права…

Он помолчал немного, а затем, с лукавой улыбкой глядя на меня, добавил:

– Я ведь не с закрытыми глазами. Сперва под видом кооператора походил по деревням, где жили семьи членов бандитской шайки. Их жены, матери и отцы были настроены против главаря… все хотели жить без тревог и волнений, без страха за жизнь близких им людей. Всех звала земля… хлебушко хотели сеять и мирно жить. Ведь был 1934 год… Все сомнения и трудности остались позади… Я знал, что темными ночами мужики из банды нет-нет да пробирались к споим, и бабы пилили их, ругали… Вот так-то было дело… – И Григорий рассмеялся, хлопнул себя по колену и, раздеваясь, сказал: – А теперь давай спать!

Из скупых строк личного дела мы узнаем еще, что в 1924–1925 годах Григории Сыроежкин участвовал в подавлении контрреволюционного повстанчества в Чечне, в 1929 году командовал отрядом, боровшимся с бандами в Монголии и Ойротии, а в 1936-м участвовал в ликвидации в Ленинграде террористической и шпионско-фашистской организации, созданной германской разведкой. Бывал в Германии, Польше, Маньчжурии, Корее и некоторых других странах, имел много поощрений и боевых наград. Но все это уже утерянные звенья в цепи его героической жизни.

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ НА ИСПАНСКОЙ ЗЕМЛЕ

Прошел месяц после возвращения с Балеарских островов. Мятежники продолжали стремительное наступление. Пала Барселона. Десятки тысяч людей бежали к границе Франции. Бесконечной вереницей двигались машины, повозки и толпы беженцев. Временами появлялась вражеская авиация и безнаказанно расстреливала бегущих. Трупы убитых лежали по краям дороги. Отряды республиканской армии прикрывали это бегство, спасая раненых и беженцев от жестокой мести фашистов.

Последнюю ночь на испанском земле мы провели в горном лесу на склонах Пиренеев. Запомнились мне мокрые черные стволы вековых пробковых дубов, плотный туман, застрявший меж деревьев, и в нем – расплывчатое пятно дымного костра. Казалось, нас окружала пустыня, а мир, наполненный людьми, оставался где-то далеко-далеко, за тысячи километров… В душе – щемящая тоска, грусть и печаль.

На рассвете группа из восьми человек, бойцов Мадридского отряда, оказавшихся в Каталонии, отходила по дороге на Льянос, к последнему пограничному городку Портбу, когда-то первому для меня на испанской земле. До него оставалось тридцать шесть километров.

Виктор и Таба шли последними. Они минировали мосты. Пока Виктор пристраивал заряд, Таба бил из ручного пулемета по марокканскому разъезду, который шел по пятам. Виктор поджигал бикфордов шнур от горящей сигары. «Готово!» – говорил он. Тогда они садились на велосипеды и мчались к следующему мостику.

А дождь все шел, нудный, холодный. Свирепый ветер дул с Пиренеев. Наступал вечер. Виктор стоял за скрученным стволом старой оливы. Он был простужен, приступы затяжного кашля заставляли его сгибаться чуть ли не вдвое. Когда проходил приступ, он тяжело дышал, закрывая глаза. Прядь спутанных мокрых волос опускалась с непокрытой головы на бледный морщинистый лоб. Отдышавшись, он присоединился к Табе, посылая пулю за пулей в маячивших на дороге всадников. На Табу, казалось, ничего не действовало – ни усталость, ни дождь, ни бессонные ночи. Ом сбросил наконец свой марокканский бурнус, ставший слишком тяжелым от дождя.

Все ближе пограничный хребет. Лишь бы дойти до него. Ночь мы провели невдалеке от приморского городка Росас, в маленькой долине, на берегу ручья в оливковой роще. Это была последняя ночь под оливами на земле Испании.

На рассвете мы перешли границу с Францией. Рослые негры, сенегальские стрелки колониального полка, бесстрастно смотрели вслед измученным людям.

Как хорошо, подумалось мне, что Грише Грандэ всего этого не довелось увидеть. Хотя я знал, что он не из сентиментальных людей, но пережить такое действительно было нелегко.

ЭХО, ПРИХОДЯЩЕЕ ПО НОЧАМ

Только на закате жизненного пути начинаешь понимать, как стремительно летит время. Войны и мятежи сотрясали планету. Мы не были в них наблюдателями, и никто не может объяснить, как удалось нам уцелеть. «Пули, проходящие у виска или сердца, могли взять чуть левее или правее…» – говорил один мой товарищ.

Почта приносила мне письма Жени Озолиной. Они как отсвет далеких, давно погасших звезд.

Передо мной на столе – небольшая кожаная коробочка для разных мелочей. Это единственный сувенир от Гриши Сыроежкина, сохранившийся у меня после многолетних поездок по свету.

В один из дней относительного затишья на Мадридском фронте мы бродили по городу, заглядывая в редкие магазины. Стоило мне только взять какую-либо вещь с прилавка или витрины, чтобы рассмотреть ее, все равно что: рубашку, нож, безделушку, – как Гриша тут же покупал ее и совал мне в руки.

– Что, у меня самого нет денег?! – протестовал я. – Ну зачем, Гриша!

– Бери, бери на память, – бурчал он и совал покупку мне в карман или за борт тужурки.

В Барселоне мы заглядывали в магазин известной немецкой фирмы механических игрушек «Меркель», захваченный анархистами. Магазин продавал действующие модели паровых и электрических машин, модели судов, автомобилей, самолетов. Гриша тоже любил игрушки и покупал их, чтобы подарить друзьям и особенно Жене Озолиной. Однажды он купил довольно большого, с кошку величиной, заводного тигра. Этот обтянутый полосатым мехом «зверь» с усами и белыми клыками рычал, приседал и прыгал. Принеся его домой, Гриша осторожно приоткрыл дверь Жениной комнаты и пустил в нее тигра. Спросонья Женя испугалась, а Грише пришлось ее успокаивать. Этот человек, живущий суровой жизнью бойца, не раз смотревший смерти в глаза, мог среди друзей шалить как ребенок.

Мелочи. Но и такие мелочи не уходят из памяти. Да и такие ли уж это мелочи? Доброжелательность, душевная щедрость – разве без них можно представить себе Григория Сыроежкина?!

Я был моложе Григория на три года, и в условиях революции это была значительная разница. В 1917 году мне было лишь четырнадцать лет, а ему – семнадцать. Он принадлежал к тому поколению первых лет революции, на плечи которою сразу легла полной мерой ответственность за не судьбы. В какой-то степени он стал для меня своего рода мерилом в отношении людей, встречающихся на жизненном пути.

Наверное, в каждой профессий есть люди, наиболее полно воплощающие лучшее в ней. Из известных мне советских разведчиков таким человеком во многом был Григории Сергеевич Сыроежкин. Он входил в когорту первых чекистов, солдат Феликса Эдмундовича Дзержинского, коммуниста кристальной чистоты, высочайшей идейности, служившего образцом самоотверженного и самоотрешенного служения великому делу революции.

Среди товарищей, с которыми сводила меня работа в разведке, было много способных и по-настоящему талантливых людей. Их объединяла преданность партии, которой они самоотверженно служили, и, если это было нужно, отдавали самое дорогое – жизнь. В Григории Сыроежкине самоотреченность ощущалась почти зримо. Для меня он олицетворял само понятие «чекист» – щит и меч революции.

Время безжалостно. Все чаще попадаются в газетах некрологи со знакомыми именами. Но живые хранят память умерших. Где они теперь, бойцы стальных интернациональных бригад? Они разбросаны по всему свету, их связывает нерушимое братство, рожденное в первой схватке с фашизмом. У многих из и них был знак, знакомый знак на руке: треугольная звезда на цепочке означает солидарность народов.

В Испании нас окружал целый мир людей из многих стран, со всех частей света. Гриша Грандэ часто говорил об этих людях, они привлекали его внимание, к ним он питал братские чувства. Мне кажется уместным рассказать здесь о дальнейшей судьбе некоторых из них, в первую очередь о судьбах тех, чьи имена названы в этом повествовании.

Прежде всего о моих побратимах, с которыми по приказу Григория Сыроежкина поздно осенью 1938 года ходил я на подводной лодке С-4 в памятный поход на Балеарские острова.

Отважный, милый и мудрый Таба геройски погиб на парижской улице во время августовского восстания 1944 года, где он сражался в одном из отрядов французского Сопротивления. Совсем немного он не дожил до победы, чтобы вернуться в свою родную освобожденную Болгарию.

Не удалось вернуться на Родину и моему второму спутнику, отважному Виктору. После поражения Испанской республики, в 1939 году, ему удалось из Франции уехать в Мексику, ведь у него был паспорт испанского гражданина. Там, в Мехико-Сити, он работал, как и тысячи испанских эмигрантов. Там он и умер в 1944 году с мыслью о далекой, любимой им России.

Был у нас в Мадридском отряде еще один человек, к которому Гриша Грандэ относился с большим уважением и теплотой, ценя его мужество и преданность революции. Это женщина-переводчица, человек интересной судьбы, педагог колледжа в Эскориале.

Когда мы прибыли в Мадрид, испанские товарищи предложили нам двух испанок, знающих русский язык. Это были сестры Родригес-Данилевские, Юлия и Елена, внучки известного русского писателя XIX века Г. П. Данилевского. Вот что написал в своем «Испанском дневнике» об этой семье Михаил Ефимович Кольцов, бывший тогда в Испании корреспондентом газеты «Правда»;

«Книгу Григория Данилевского дала мне его дочь, Александра Григорьевна, генеральша Родригес. Романтический дух передался потомству автора „Княжны Таракановой“ и „Мировича“. Александра Данилевская пустилась в странствие по Европе, забралась за Пиренеи, и здесь в нее, харьковскую красавицу, влюбился испанский офицер. Она вышла за него замуж, осталась на всю жизнь в чужой незнакомой стране, но дала себе обет – детей воспитать хоть наполовину русскими. С огромным терпением и любовью занималась она с двумя своими девочками, обучала их чтению, письму, затем литературе, создала в доме маленькую русскую библиотеку и декламировала с дочерьми хором русские стихи, на удивление и на простодушный восторг добряка Родригеса. Он был, как говорят человеком левых убеждений, обожал семью, умер после долгой болезни несколько лет тому назад. Мамаша Родригес явилась однажды в „Палас“, красивая седая женщина. Дочери Юлия и Елена совсем испанского облика, они предложили служить всеми силами и знаниями дружбе Советского Союза с их новой родиной. Момент был самый критический, враг подходил к Мадриду».

Младшая из сестер, Елена, попала в наш отряд, ее муж, тоже педагог, сражался в одной из испанских дивизий.

Молодая женщина, привыкшая к комфорту большого европейского города, безропотно переносила нелегкую жизнь в нашем отряде, деля с нами все опасности походов. Она была нашим скромным и чутким товарищем, внимательным, спокойным, терпеливым и бесконечно трудолюбивым.

Елена приехала в Советский Союз в 1939 году. И сейчас живет в Москве. Здесь несколько лет назад она похоронила свою замечательную мать. Она преподает испанский язык, пишет учебники, переводит. Ее дом заполнен книгами. Над ее рабочим столом бронзовый бюст деда, автора многих исторических романов.

Наконец, я не могу умолчать еще об одном человеке. Это Игнасио Пинент, военный моряк, дни и ночи возивший меня и Гришу Грандэ по тревожным дорогам Мадридского фронта. Гриша любил его и никогда не обходил своим вниманием. Уже больше тридцати лет Игнасио живет в Москве. У него русская жена и прекрасные дети.

Убитый фашистами в августе 1936 года великий поэт Испании Гарсиа Лорка оставил нам грустные строки:

 
И тополя уходят —
но свет их озерный светел.
И тополя уходят —
но нам оставляют ветер.
И он умирает ночью,
обряженный черным крепом.
Но он оставляет эхо,
плывущее вниз по рекам…
 

Я вспоминаю Испанию. Годы не заглушат голоса погибших друзей, и память не становится равнодушнее. Испания навсегда осталась в моем сердце.

На страницах книг и на экранах кинотеатров все чаще появляются знакомые имена и образы, в которых я пытаюсь угадать черты тех, кто шел когда-то со мной рядом. В жизни они были проще – и человечней и выше. Каждый из них – это огромный мир, и, наверное, никогда не смогут слова и краски оказаться достовернее живой улыбки, грусти, тревоги и мужества «парня из нашего города», которого звали в Испании Гриша Грандэ.