Текст книги "Том 20. Избранные письма 1900-1910"

Автор книги: Лев Толстой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)

175. И. Я. Гинцбургу

1907 г. Ноября 4. Ясная Поляна.

Любезный Илья Яковлевич,

Чувствую свою вину перед всеми друзьями Владимира Васильевича и прошу их, и в особенности Дмитрия Васильевича, простить меня^*. Чувствую неповоротливость старости, а кроме того, я последнее время так поглощен, вероятно последней, кажущейся мне, как всегда, когда чем-нибудь сильно занят, очень важной работой^*. Притом написать о Владимире Васильевиче и моих отношениях к нему было для меня трудно вследствие того недоразумения, которое было между нами. Недоразумение это было в том, что Владимир Васильевич любил и пристрастно ценил во мне то, чего я не ценил и не мог ценить в себе, и по своей доброте прощал мне то, что я ценил и ценю в себе выше всего, чем жил и живу^*.

Со всяким другим человеком такое недоразумение повело бы если не к враждебности, то к холодности, но милая, непосредственная, горячая и вместе с тем детская, по ясности и простоте, натура Владимира Васильевича была такова, что я не мог не поддаваться его внушению и не любить его без всяких соображений о различии наших взглядов.

Всегда с умилением вспоминаю наши хорошие дружеские отношения.

Если найдут это письмо стоящим напечатания в сборнике, то отдайте его^*.

Жму вам руку.

Лев Толстой.

1907.

4 ноября.

176. Т. А. Кузминской

1907 г. Ноября 24. Ясная Поляна.

Спасибо тебе, милая Таня, за твое усердие. Тебе давать поручения в правительственные сферы опасно не для меня и не для тебя, а для тех, до кого эти дела касаются. Я бы не желал быть на их месте^*. Спасибо, главное, за твое пребывание у нас^*. С удовольствием вспоминаю. Рад узнать, что ты читаешь и одобряешь «Круг чтения». Я не переставая занят новым, иначе составленным и расположенным «Кругом чтения». Читая все эти мысли, все больше и больше – особенно в мои года – понимаешь и чувствуешь, что жизнь серьезное дело. «Ernst ist das Leben»^*,– сказал Шиллер прежде меня. И так хорошо, спокойно, радостно бывает, когда живо чувствуешь это, радостно и жить, радостно и умирать. Поцелуй по нежно отцовски от меня милую Машу, и привет ее мужу. Братски целую тебя.

Соня вся поглощена копией моего и ее портрета, написанного Репиным^*. Портрет преуморительный: представлен нализавшийся и глупо улыбающийся старикашка, это я, перед ним бутылочка или стаканчик (это что-то похожее было на письменном столе), и рядом сидит жена или, скорее, дочь (это Соня) и грустно и неодобрительно смотрит на куликнувшего старичишку. Она, не отрываясь, стоит и пишет, пишет, и выходит что-то похожее и столь же забавное.

Л. Т.

1907

24 ноября.

177. Л. П. Бельскому

1907 г. Декабря 15. Ясная Поляна.

Г-ну Л. Вельскому.

Благодарю вас за присланные книги^*. Думаю, что сказки и басни должны иметь успех в детском мире. Непременно сделаю опыт.

С совершенным уважением готовый к услугам

Лев Толстой.

15 дек. 1907.

178. И. И. Горбунову-Посадову

1907 г. Декабря 26. Ясная Поляна.

Дорогой Иван Иванович,

Передаст вам эту записку один из первых моих духовных друзей, более 20 лет тому назад, отличающийся и большой чуткостью духовной, и всегда сопутствующей ей необыкновенной скромностью^*. Он написал свои воспоминания о мне, о настоящем мне, и предлагает напечатать их^*. Я их вполне больше чем одобрил и сделал только несколько заметок, которые он передаст вам^*.

Целую вас

Лев Толстой.

26 дек. 1907.

179. Генрику Сенкевичу

1907 г. Декабря 27. Ясная Поляна. 27 декабря 1907 г. Ясная Поляна.

Любезный Генрик Сенкевич,

Странное обращение это вызвано желанием избежать неприятного, до враждебности холодного «Милостивый государь», и столь же отдаляющего «Monsieur», a стать в письме к вам в те близкие, дружелюбные отношения, в которых я себя чувствую по отношению к вам с тех пор, как прочел ваши сочинения: «Семья Поланецких», «Без догмата» и другие, за которые благодарю вас^*. Эта же причина и побуждает меня писать вам на языке своем, на котором мне легче ясно и точно выразиться.

То дело, о котором вы пишете^*, мне известно и вызвало во мне не удивление, даже не негодование, а только подтверждение той для меня несомненной истины – как ни кажется она парадоксальной людям, подпавшим государственному гипнозу, – что существование насильнических правительств отжило свое время и что в наше время правительственными людьми – императорами, королями, министрами, военачальниками, даже влиятельными членами палат могут быть только люди, стоящие на самой низкой ступени нравственного развития. Люди эти потому и находятся на таких местах, что они нравственно вырожденные люди. Люди, занятые тем, чтобы грабить под видом податей имущество рабочего народа, тем, чтобы делать приготовления к убийствам и совершать самые убийства, тем, чтобы казнить смертью людей, тем, чтобы не переставая лгать перед собой и людьми, люди эти не могут быть иными. В языческом мире мог быть добродетельный властитель Марк Аврелий, но в нашем христианском мире даже правители прошлых веков, – все французские Людовики, и Наполеоны, все наши Екатерины Вторые и Николаи I, все Фридрихи, Генрихи и Елизаветы, немецкие и английские, – несмотря на все старания хвалителей, не могут в наше время внушать ничего, кроме отвращения. Теперешние же властители, учредители всякого рода насилий и убийств, уже до такой степени стоят ниже нравственных требований большинства, что на них нельзя даже и негодовать. Они только гадки и жалки. Негодовать, и то не негодовать, а бороться надо не с этими лишенными высшего человеческого сознания существами, а с тем ужасным, отсталым учреждением насильственного государственного устройства, которое и есть главный источник страданий человечества. Бороться надо не с людьми, а с тем суеверием необходимости государственного насилия, которое так несовместимо с современным нравственным сознанием людей христианского мира и более всего препятствует человечеству нашего времени сделать тот шаг, к которому оно давно готово. Бороться же с этим злом можно только одним самым простым, естественным и вместе с тем самым могущественным, к сожалению, до сих пор не употреблявшимся средством, состоящим только в том, чтобы жить, не нуждаясь в правительственном насилии и не участвуя в нем.

Что же касается до подробностей того дела, о котором вы пишете: о приготовлении прусского правительства к ограблению польских землевладельцев-крестьян, то и в этом деле мне больше жалко тех людей, которые устраивают это ограбление и будут приводить его в исполнение, чем тех, кого ограбят. Эти последние ont le beau rôle^*. Они и на другой земле и в других условиях останутся тем, чем они были, а жалко грабителей, жалко тех, которые принадлежат к нации, государству грабителей и чувствуют себя с ними солидарными. Я думаю, что и теперь для всякого нравственно чуткого человека не может быть сомнения в выборе: быть пруссаком, солидарным со своим правительством, или изгоняемым из своего гнезда поляком.

Так вот мое мнение о том, что совершается или готовится теперь в Познани, и если не мнение о самом деле, то те мысли, которые оно вызвало во мне.

Простите, если письмо мое не отвечает тому, чего вы от меня желали. Если письмо это вам не годится, бросьте его в корзину или сделайте из него то употребление какое найдете нужным.

Во всяком случае, был рад вступить с вами в общение.

Любящий вас сотоварищ по писательству

Лев Толстой.

1908

180. Е. И. Попову

1908 г. Января 17. Ясная Поляна.

Милый Евгений Иванович,

Прочел внимательно ваше письмо и совершенно согласен с вами, что я не поступил и не поступаю как было бы желательно, то есть по идеалу совершенства, но все-таки со всем желанием поступить соответственно кажущихся высших требований, не могу этого сделать, и не потому, что жалею вкусную пищу, мягкую постель, верховую лошадь, а по другим причинам – не могу сделать горе, несчастие, вызвать раздражение, зло в женщине, которая в своем сознании исполняет все выпавшие на ее долю, как жены, вследствие связи со мной, обязанности, и исполняет вполне, сообразно своему идеалу, хорошо. Не помню, что я говорил о дилемме (не люблю и этого слова), но если и говорил, что есть такое положение, в котором человек не может знать, как поступить в устройстве своей жизни, то говорю и не могу не говорить этого и теперь^*. В настоящем я всегда знаю, как мне надо поступить, и знаю, когда я поступил как надо и когда не так. Вы говорите: не может человек быть поставлен (кем?) в такое положение, чтобы не знать, как поступить (под словом: поступить вы подразумеваете: как устроить свою жизнь), и это совершенно несправедливо. Всякий человек грешен и всеми прошедшими грехами так запутал себя, что всякий, особенно женатый, семейный, наверно не знает и не может знать, как надо устроить свою жизнь. Знать, несомненно, человек может только одно: как сейчас поступить. Сделать больно этому человеку или сделать ему доброе не только независимо от того, считаю ли я себя обиженным этим человеком, и тем больше, чем больше дурного я испытал от него. Это что делать сейчас, я наверное знаю, и если не делаю то, что знаю, что должно, то знаю, что грешу.

Вы мне сказали прямо, что думаете обо мне, и я истинно благодарен вам, хотя и не могу, как хотел бы, воспользоваться вашими указаниями, не могу потому, что я был грешен и есть грешен и если хочу избавляться от грехов, то стараясь избавляться от них в настоящем, а мое положение никак не могу изменить без новых грехов в настоящем. И мне хочется сказать вам, что думаю о вас и кажущейся мне несправедливости некоторых ваших взглядов. Вы хотите для себя и для других чистой, парадной, внешней жизни: чтобы и пища, и одежда, и работа, все было бы в полном соответствии с внутренними требованиями. Никто не станет спорить, что это хорошо, но нельзя согласиться с тем, чтобы хорошо было эти внешние признаки поставить целью. Это еще можно бы было, если бы человек сознательный свалился с неба, не прожив – и непременно в грехах – те 20, 30, 40 лет, в которых он застает себя. Человек же живой, входя в сознание, застает себя в такой сети последствий прежних грехов, что желание поставить себя во что бы то ни стало в чистое (и преимущественно во мнении людском) внешнее положение большей частью ведет к новым грехам. Если бы я не стоял на краю гроба, я бы написал роман или драму с двумя лицами, одним, которое разрубает гордиев узел своих грехов одним взмахом, и другого, которое несет свое положение, не изменяя его, а изменяя только свое внутреннее душевное состояние, и как несчастлив первый и как счастлив второй. Я думаю, что вы склонны к ошибке первого рода.

Братски целую вас и благодарю за любовь и откровенность.

Лев Толстой.

181. M. M. Докшицкому

1908 г. Февраля 10–11. Ясная Поляна. Ясная Поляна.

Письмо ваше^* я получил и очень удивился вашему упоминанию о каком-то Санине, о котором я не имел ни малейшего понятия. Случай сделал то, что в доме был один человек, читавший этот роман. Я взял те №№ журнала^*, в которых он помещался, и прочел все рассуждения самого Санина, и ужаснулся не столько гадости, сколько глупости, невежеству и самоуверенности, соответствующей этим двум свойствам автора. Хотя я и хотел в душе пожалеть автора, но никак не мог подавить недоброго чувства к нему за то зло, которое он сделал многим людям, в том числе и вам. Автор, очевидно, не только не знает, но не имеет ни малейшего понятия о всей работе лучших душ и умов человечества по разрешению вопросов жизни, которых он не только не решает, но не имеет даже понятия о их разрешении. Не имеет понятия ни о восточных, китайских мудрецах: Конфуции, Лао-Тсе, ни об индийских, греческих, римских мудрецах, ни об истинном христианстве, ни о более близких нам мыслителях: Руссо, Вольтере, Канте, Лихтенберге, Шопенгауэре, Эмерсоне и других. Есть у него художественная способность, но нет ни чувства (сознания) истинного, ни истинного ума, так что нет описания ни одного истинного человеческого чувства, а описываются только самые низменные, животные побуждения; и нет ни одной своей новой мысли, а есть только то, что Тургенев называет «обратными общими местами»:^* человек говорит обратное тому, что всеми считается истиной, например, что вода сухая, что уголь белый, что кровосмешение хорошо, что драться хорошо и т. п. Стараюсь жалеть бедного и заблудшего автора, но самоуверенность его мешает этому. Вас же от всей души жалею за ту путаницу, которую произвело в вашей душе чтение книг. И потому, простите меня, не посылаю вам своих, а посылаю составленный мною из мыслей разных писателей «Круг чтения». Думаю, что чтение это, если вы будете читать, внимательно обдумывая то, что читаете, поможет вам и выведет вас из той страшной путаницы мысли, при которой вы можете ставить вопрос, который был бы смешон, если бы не был так возмутителен: что лучше: санинство или христианство? Советую так же читать Евангелие. Помогай вам бог, тот бог, который живет в вас и который так заглушен, что вы едва, едва сознаете, и может быть, и совсем не сознаете его. Пишите, и я буду отвечать вам, если вопросы ваши будут серьезны. Сколько вам лет?

Лев Толстой.

11 февраля 08.

Второе ваше письмо получено^*.

182. М. Лоскутову

1908 г. Февраля 24. Ясная Поляна.

Ясная Поляна.

Вы спрашиваете меня о том, упадок ли декадентство или, напротив, движение вперед?^*

Коротко ответить: разумеется, упадок, и тем особенно печальный, что упадок искусства есть признак упадка всей цивилизации. Упадок же цивилизации происходит от отсутствия верований, отсутствия религии. И это – то самое условие, в котором мы живем в настоящее время. Причина, почему декадентство есть несомненный упадок цивилизации, состоит в том, что цель искусства есть объединение людей в одном и том же чувстве. Это условие отсутствует в декадентстве. Их поэзия, их искусство нравятся только их маленькому кружку точно таких же ненормальных людей, каковы они сами. Истинное же искусство захватывает самые широкие области, захватывает сущность души человека. И таково всегда было высокое и настоящее искусство.

Прощайте, желаю вам всего хорошего.

Лев Толстой.

24 февраля 08.

183. М. А. Стаховичу

1908 г. Февраля 28. Ясная Поляна.

Милый Михаил Александрович,

Я знаю, что вы точно любите меня, любите не как писателя только, но и как человека, и, кроме того, вы человек чуткий и поймете меня. От этого обращаюсь к вам с большой, большой просьбой. Просьба моя в том, чтобы вы прекратили этот затеянный юбилей^*, который, кроме страдания и хуже чем страдания – дурного поступка с моей стороны, не доставит мне ничего иного. Вы знаете, что и всегда, а особенно в мои года, когда так близок к смерти, – вы узнаете это, когда состаритесь, – нет ничего дороже любви людей. И вот эта-то любовь, я боюсь, будет нарушена этим юбилеем. Я вчера получил письмо от княжны Дондуковой-Корсаковой^*, которая пишет мне, что все православные люди будут оскорблены этим юбилеем. Я никогда не думал про это, но то, что она пишет, совершенно справедливо. Не у одних этих людей, но и у многих других людей вызовет чувство недоброе ко мне. А это мне самое больное. Те, кто любят меня, я знаю их, и они меня знают, но для них, для выражения их чувств не нужно никаких внешних форм. Так вот моя к вам великая просьба: сделайте, что можете, чтобы уничтожить этот юбилей и освободить меня^*. Навеки вам буду очень, очень благодарен.

Любящий вас

Лев Толстой.

28 февраля 1908.

184. М. М. Стасюлевичу

1908 г. Марта 5. Ясная Поляна.

Уважаемый Михаил Матвеевич,

Прилагаемый рассказ прислан мне С. Т. Семеновым с просьбою предложить его в ваш журнал, высказав о нем свое мнение^*. Рассказ этот очень хорош, так же хорош^*, как первые рассказы Семенова^*, и потому смело, исполняя его просьбу, предлагаю его вам. Думаю, что он понравится и вам и что вы примете его по его достоинству, я же, с своей стороны, буду все-таки очень благодарен вам за исполнение моей просьбы. Рад случаю после такого долгого промежутка^* мысленно дружески пожать вам руку и напомнить вам об истинно уважающем вас старом знакомом

Льве Толстом.

5 марта 1908.

185. A. M. Бодянскому

1908 г. Марта 12–13. Ясная Поляна.

Дорогой Александр Михайлович,

Прочел ваше письмецо Гусеву^*, в котором вы так прекрасно выразили единственное и наилучшее средство чествовать мой юбилей, то есть сделать мне истинно приятное и вполне удовлетворяющее меня, а именно то, чтобы посадить меня в тюрьму за написание тех сочинений, за распространение которых вам придется сидеть шесть месяцев^*, и сидят так много и много людей. Многим эта мысль покажется шуткой, парадоксом, а между тем это самая простая и несомненная истина. Действительно, ничто так вполне не удовлетворило бы меня и не дало бы мне такой радости, как именно то, чтобы меня посадили в тюрьму, – в хорошую, настоящую тюрьму, вонючую, холодную, голодную. Вы высказали ясно то, чего я только смутно и неопределенно желал. Последнее время я чувствую себя до такой степени счастливым, что часто задумываюсь, есть ли что-нибудь, чего бы я желал? – и никак не мог найти ничего такого. Теперь же не могу воздержаться от того, чтобы не желать всей душой того, чтобы то, что вы предлагаете, было принято не как шутка, а как поступок, действительно могущий успокоить всех тех, которым мои писания и распространение их неприятны, а с другой стороны, который доставил бы мне на старости лет, перед моей смертью, истинную радость и вместе с тем избавил бы меня от всей предвидимой мною тяжести готовящегося юбилея.

Дружески жму вам руку.

Лев Толстой.

13 марта 1908.

186. Г. В. Макарову

1908 г. Марта 17. Ясная Поляна. Ясная Поляна.

Прочел ваши рассказы для детей. Большинство их очень, очень хороши. Оценка их сделана не только мною, но и теми крестьянскими детьми, которым я давал их для прочтения^*. Они прочли их, все запомнили и прекрасно передали. Особенно нравится мне в ваших рассказах то, что тот вывод, нравственный или практический, который вытекает из рассказа, не сказан, а предоставлено самим детям сделать его. Я делал этот опыт с крестьянскими детьми, и они прекрасно говорили мне о том смысле, который вытекает из рассказа. Желательно бы было несколько упростить язык; но в общем рассказы очень хороши. Очень советую вам продолжать это прекрасное дело.

Благодарю вас за присылку книг, желаю вам всего лучшего.

Лев Толстой.

1908. 17 марта.

187. А. И. Шашкину

1908 г. Марта 17. Ясная Поляна.

Ясная Поляна Тульской губ., ст. Засека.

Всеми силами борюсь против готовящихся восхвалений^*. Благодарю за сочувствие.

Лев Толстой.

17 марта 1908.

188. В редакции газет
<неотправленное>

1908 г. Марта 25. Ясная Поляна.

Ясная Поляна.

Милостивый государь господин редактор,

Посылаю вам прилагаемое письмо^*. Таких писем от людей, отрицательно относящихся к моему предстоящему юбилею, я получил несколько, это же письмо я очень прошу вас напечатать, как желает этого автор его. Я, с своей стороны, тоже желал бы его напечатайся, так как в связи с этим письмом я имею сказать кое-что относительно этого моего предстоящего юбилея.

Сказать я имею именно то, что готовящийся юбилей этот чрезвычайно тяжел для меня. Причин этому много. Одна из первых та, что я никогда не смотрел на такого рода чествования с сочувствием; мне казалось, что выражение сочувствия и любви к деятельности человека может выразиться никак не внешним образом, а близким соединением чувствами и мыслями с тем, к кому относятся эти мысли и чувства. Вспоминаю, как давно уже, лет около тридцати тому назад, во время чествования Пушкина и поставления ему памятника, милый Тургенев заехал ко мне, прося меня ехать с ним на этот праздник. Как ни дорог и мил мне был тогда Тургенев, как я ни дорожил и высоко ценил (и ценю) гений Пушкина, я отказался; знал, что огорчал Тургенева, но не мог сделать иначе, потому что и тогда уже такого рода чествования мне представлялись чем-то неестественным и, не скажу ложным, но не отвечающим моим душевным требованиям. Теперь же, когда это касается лично меня, я чувствую это еще в гораздо большей степени.

Но это последнее соображение. Другое, самое важное, это то, что выражено в этом письме и в других такого же рода письмах, именно то, что эти готовящиеся чествования даже при своем приготовлении вызывают в большом количестве людей самые недобрые чувства ко мне. Недобрые чувства эти могли бы лежать без выражения, но выбиваются и развиваются вследствие этого. Знаю, что эти недобрые чувства вызваны мною самим: сам я виноват в них, виноват теми неосторожными, резкими словами, которыми я позволял себе осуждать верования других людей. Я искренно раскаиваюсь в этом и очень рад случаю высказать это. Но это не изменяет самого дела. В мои года, стоя одной ногой в гробу, одно, что желательно, это быть в любви с людьми, насколько это возможно, и расстаться с ними в этих самых чувствах. Письмо же это и подобные ему, получаемые мною, показывают именно, что приготовления к юбилею вызывают в людях – и совершенно справедливо – самые обратные любви чувства ко мне. И это мне очень тяжело. Если бы на одной чашке весов лежали самые мне приятные и лестные одобрения людей, которых я уважаю, а на другой – вызванная ненависть хотя бы одного человека, я думаю, что я бы не задумался отказаться от похвал, только бы не увеличивать нелюбовь этого одного человека. Теперь же я чувствую, что этот готовящийся юбилей вызывает недобрые, нелюбовные чувства ко мне, которые я заслужил, не одного, а многих и многих, очень многих. Это мне мучительно тяжело, и поэтому я бы просил всех тех добрых людей, любящих меня, сделать все, что возможно, для того, чтобы уничтожить всякие попытки чествования меня.

Не буду говорить о том, что я совершенно искренно не признаю себя заслуживающим тех чествований, которые готовятся: все это показалось бы каким-то фальшивым кокетством. Но не могу не сказать того, что думаю, и был бы счастлив, если бы люди оставили это дело и ничего не делали бы в этом направлении^*.