Текст книги "На всю дальнейшую жизнь"

Автор книги: Лев Правдин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

– Да, – ответил Стогов не то вопросительно, не то утверждающе. – Да, на первом этапе может быть. Может быть. Вы – коммунист?

– Нет. Пока еще комсомолец.

– Дело в том… – Стогов зачесал волосы, подумал. – Делать политику внутри страны да и вообще политику лучше всего, имея доказательства в виде совершенно осязаемых достижений техники. Особое значение это имеет для сельского хозяйства.

– Индустриализация хлебодобычи, – осторожно сказал Роман и покосился на Стогова. Как-то он воспримет такую формулировку?

Ничего, воспринял, хотя и покрутил головой.

– Скажем, полная механизация, – внес он поправку, – к этому мы идем. Техника должна помочь человеку во всех областях труда и даже мысли. Есть, говорят, такие мыслящие машины.

Боев поспешил с ним согласиться, отметив, что если еще и нет, то обязательно будут. Должны быть.

7

Увлеченные воспеванием техники, они совсем забыли о Симе. А она сидела, пригорюнившись, и пощелкивала по самовару розовым ноготком. И вдруг спросила:

– А человек?

– Что? – Стогов посмотрел на самовар, предполагая, что такой вопрос может исходить только от этого технического чуда позапрошлого века.

Сима засмеялась, прошла через всю комнату и села на диван.

– Вы рассуждаете о технике, как марсиане, которые никогда не видели земных людей.

Стогов снял очки и начал их протирать. У него оказались маленькие узкие глаза и покрасневшие от напряжения веки. Он сказал Роману:

– Всегда что-нибудь придумает.

– Придумывать – это твое призвание. Я умею только задумываться.

Надев очки, Стогов назидательно заговорил:

– На первом этапе человек неизбежно подчиняется новому ритму жизни, который диктует ему машина. И только овладев техникой, человек освобождается от этой временной зависимости.

Телефонный звонок помешал Стогову закончить мысль. Он вышел и сейчас же сказал в соседней комнате:

– Ага! Товарищ Пыжов! Слушаю.

Его голос – или Боеву только так показалось – зазвучал настороженно и даже озлобленно. Пыжов? Второй раз за одну ночь слышит он эту фамилию, и каждый раз человек, произносящий ее; мгновенно менялся и как бы подтягивался. И второй раз за ночь Боеву пришлось задать один и тот же вопрос:

– Кто он, этот Пыжов?

Он ожидал, что и Сима сейчас же подтянется и скажет что-нибудь почтительное и туманное. Но она только презрительно приподняла плечи:

– Представитель чего-то. Все его боятся.

– Стогов его не любит?

– Во всяком случае, старается обойти сторонкой, хотя это совершенно невозможно. Пыжов вездесущ, как бог. А еще Стогов за что-то его уважает. За одержимость, наверное.

– Стогов и сам одержимый, – заметил Боев.

– Да, – согласилась Сима и, вспомнив что-то, брезгливо сморщила свое красивое лицо. – Одержимый да еще и святой. А что может быть хуже святости для нас, грешных?

И она еще вздохнула и посмотрела на Боева. Ему показалось, что она и его зачисляет в число грешников, для которых не очень-то удобна стоговская святость. Он был совсем другого мнения, но смолчал. Она рассмеялась:

– Ну их ко всем лешакам. Садитесь сюда, поближе, и поговорим о чем-нибудь настоящем.

Она убрала ноги с дивана, освобождая место. Боев сел, стараясь держаться подальше от нее. Она потребовала, чтобы он рассказал что-нибудь. Про Москву, например. Рассказать про Москву! Это было бы совсем нетрудно, потому что недавно он прожил там почти две недели. И там он встретил Алю. Но это последнее обстоятельство сейчас не очень-то способствовало его рассказу, ему не хотелось сейчас вспоминать об этом событии его жизни.

Подчиняясь ее желанию «поговорить о чем-нибудь настоящем», Боев сообщил несколько широко известных сведений о Москве. Тогда она взяла инициативу в свои руки и начала задавать вопросы о театрах, о слухах, о магазинах и модах, о новом обозрении Театра Сатиры. Ни на один вопрос она не получила толкового ответа.

Сима поморщилась:

– Можно предположить, будто вы приехали из Кинеш-мы: ничего не знаете.

Он неловко рассмеялся:

– А что вы от меня хотите, я обыкновенный газетчик областного масштаба.

Он был очень рад, когда наконец Стогов окончил разговор.

– Звонил Пыжов. Это такой товарищ, прикрепленный обкомом к нашему району. Областной уполномоченный. Настаивает, вернее требует, к Первому мая закончить строительство плотины.

– Вот видите: политика подгоняет технику.

– Политика? – Инженер махнул больший ладонью. – Вернее, полная техническая неграмотность. И желание выслужиться. Через месяц закончить! Придет же в голову?

– А это возможно? – спросил Боев, поднимаясь с дивана.

– Сидите. – Стогов подошел к столу и залпом выпил стакан остывшего чаю. – Возможно вполне. К Первому мая подпишем торжественный рапорт, заполним водоем, а потом спустим воду и начнем все сначала. Техника не прощает насилия. Пыжов этого не признает. Он тут так всех перекрутит, если мы ему рапорта не подпишем.

Что-то не очень похоже, что он уважает Пыжова, но говорит с опаской, как о стихийном бедствии.

Снял очки, поморгал невидящими глазами:

– Сегодня вы ночуете здесь. Я сейчас загляну в контору, а вы располагайтесь. Сима, устрой. Я скоро.

Надел очки, неловко улыбнулся и вышел. Хлопнула дверь. В сени ворвался буран, прошумел, простонал. Хлопнула дверь на улицу, и наступила тишина.

8

Сима сказала:

– Ушел муж, они остались одни. Они. – Невесело улыбнулась. – Чаще всего это бывает Она. И весь день одна. А он в этой серой рубашке…

Боев решительно поднялся, подошел к столу и налил себе чаю из остывшего самовара.

– Товарищ Стогов – наша гордость.

– Гордость? – Сима ударила кулаком по подушке. – Ох, какая тощища!..

От неожиданности Роман вздрогнул и расплескал чай. Ему показалось, что она ударила его за то, что он ничего не умеет. Ни поговорить, ни утешить. Даже посмотреть на нее не решается. Еще никогда так нелепо он не чувствовал себя. Хотя и в школе, и в редакции его считали серьезным и вместе с тем остроумным парнем. И не без основания считали. По крайней мере, он сам не помнил, чтобы он когда-нибудь так растерялся, как сейчас.

– Вы не работаете?

Ничего лучшего он не придумал. И получил по заслугам.

– Нет, – скучным голосом ответила она. – Задавайте следующий вопрос. Ну? Почему? Потому, что я ничего не умею. Теперь вы сочувственно должны посоветовать: «Надо учиться».

– Ничего я такого не думаю, – уже раздраженно ответил Роман.

Но она не обратила на это никакого внимания. Положив голову на подушку, печально, словно оплакивая свою жизнь, проговорила:

– Все так и думают: вот живет красивая, здоровая баба и бесится с жиру в такую героическую эпоху, И вы то же подумали.

– Не успел я еще ничего подумать.

– Да? А что же вы успели, Роман Андреевич? Вы не стесняйтесь. Говорите прямо.

– Просто я не привык, когда меня так зовут.

– Ну хорошо, Роман. Вы так подумали?

– Нет, не так, – соврал Роман, потому что именно так он и подумал.

– Налейте мне вина. И себе тоже. Нет, вот из того графина.

– Это водка, – предупредил Роман.

Она ничего не ответила. Он налил две рюмки. Она протянула руку и нетерпеливо пошевелила пальцами. Выпив, она закашлялась.

– Нет. Никогда не научусь пить эту дрянь.

– И не надо, – изрек Роман и аккуратно выпил.

Она, как показалось Роману, с интересом взглянула на него и похвалила:

– Вот так! Вы всегда знаете, что надо, а что не надо?

– Всегда. – Он засмеялся. – Я – газетчик, а газетчик обязан всегда все знать.

И она засмеялась:

– Хорошо. Когда-нибудь я спрошу вас, что мне делать.

– Как это ни примитивно: работать.

– Милый мой, если бы вы знали, как это не примитивно для меня. И как сложно… Когда весь мир, как темная волчья степь.

Негромкий стук в окно сквозь завывание бури.

– Стучат? – спросил Боев.

– Да. Это, наверное, Кабанов. Актер. – Сима помахала рукой. – Он любит бродить, когда вот такая погода, как сегодня. Откройте, пожалуйста.

Он вышел в коридор. Там все стонало, как на корабле во время шторма, и даже казалось, будто под ногами колеблется пол. Боев открыл дверь, она рванулась из рук, и буря ворвалась, налетела на него. Но сейчас же кто-то весь облепленный снегом оттеснил его от двери.

– Дуй, ветер, дуй, пока не лопнут щеки! – торжествующе прокричал человек, которого намело бураном.

Рука, вынутая из огромной овчинной рукавицы, оказалась маленькой и горячей. И он весь, когда сбросил с себя полушубок и шапку, тоже оказался маленьким и необычайно подвижным.

На пороге их встретила Сима с самоваром, который она несла на кухню подогревать.

– Это Боев, он писатель, – проговорила она на ходу.

– Да. Сейчас встретил супруга вашего, он сообщил о прибытии. Вот я и зашел. Разрешите представиться: Кузьма Кабанов, актер. Может быть, даже слышали?

В самом деле, фамилия актера показалась Боеву знакомой. Кабанов? В каком он театре? Спрашивать неудобно. Заметив его замешательство, актер пояснил:

– На театре, скорей всего, вы меня не видывали. Я ведь давно ушел. А родом я из деревни Кабановки, что в соседстве с вашей Кандауровкой.

– Он волка убил, даже двух! – прокричала Сима из кухни под торжественное и протяжное пение труб – самоварной и печной.

– Ого! – актер почтительно наклонил голову.

Сима появилась на пороге, размахивая огромным ножом-косарем, которым она колола лучину для самовара.

– Теперь вы считаетесь победителем волчьей степи.

Это тоже прозвучало торжественно, словно она посвятила Боева в рыцари. Актер снова склонил голову.

– В здешнем доме это высшая награда. Я ее не удостоился, хотя не один волк нашел свою гибель от этой руки. Двуногие были волки. Всю гражданскую я здесь провоевал. И теперь пришлось, за коллективизацию.

Вытирая свое полное, хорошо выбритое лицо платком, он легко расхаживал по комнате. Был он небольшого роста, лысоват, но умел казаться величественным. И слова, которые он произносил, тоже казались необыкновенными и величественными. Все это наводило на сомнение насчет руки, от которой погибали двуногие волки. И, вообще, ничем он не походил на бывшего воина.

Сима протянула Боеву нож:

– Идемте колоть лучину.

– Вот видите, какая вам честь, – засмеялся актер.

На кухне Роман спросил:

– Это верно, что он такой, боевой?

– И верно, и неверно. – Сима присела на низенькую скамеечку у самовара. – Конечно, сам он не воевал. Всю гражданскую он руководил фронтовым театром, а после войны играл в городском театре и часто приезжал с бригадой в здешние места. Один раз приехали и узнали, что в Кандауррвке у Волчьего лога зверски убили комсомольца Колю Марочкина. Он был избач и секретарь комсомольской ячейки. Кабанов на похоронах сказал речь, она была напечатана в газете. Он вот как сказал: «Я остаюсь на селе вместо погибшего Коли Марочкина. Пусть не торжествуют враги, я знаю этих гадов, много их погибло в гражданскую от этой руки. Она и сейчас не дрогнет». И еще – насчет, долга интеллигенции перед народом: «Раньше ходили в народ, а теперь мы, выходцы из народа, возвращаемся в народ и возвращаем народу то, что он затратил на нас, на наше образование». Сейчас он заведует избой-читальней имени Николая Марочкина и часто приезжает сюда помогать нашему драмкружку. Так что можно считать, что он, конечно, воевал и все еще воюет. Во всяком случае, он сам считает себя бойцом, и вы понимаете – ему очень интересно жить.

Самовар закипел.

– Жить вообще здорово интересно… – Это Роман сказал нерешительно и только оттого, что ему впервые пришло в голову, будто существует еще какая-то неинтересная жизнь.

Сима, сидя на своей скамейке, ничего не ответила. Тогда Роман осторожно спросил:

– А разве бывает неинтересно?

– Несите самовар, – сказала Сима и сама пошла вперед, чтобы открыть дверь в столовую.

Кабанов стоял у окна и критически рассматривал свое отражение в черном оконном стекле. Не оборачиваясь, он печально проговорил:

– Молодость – это чудесное сказочное зеркало, в котором мы, если захотим, можем увидеть свое прошлое. Но не всегда и не всем это удается, и мы чаще видим в этом сказочном зеркале только самих себя. И тогда настоящее, все, что вокруг, начинает казаться нам уродливым.

– В этом я улавливаю какой-то смысл, – без улыбки сказала Сима. – Это потому, что, наверное, вижу только себя и, кроме того, терпеть не могу философии.

– Какая же это философия? – Актер подошел к столу. – Это брюзжание вам в отместку: не оставляйте меня одного.

Наливая в рюмки вино, Боев посмотрел на приунывшую хозяйку и оживленно сказал:

– Нет, тут и в самом деле что-то есть, какой-то смысл, а не только брюзжание.

– А смысл вот какой. – Кабанов поднял рюмку. – Понять молодость, принять жизнь, как она есть, – значит отсрочить старость.

Выпив три рюмки, он оживился и снова заговорил возвышенно и красиво:

– Весь мир насыщен глубоким смыслом и поэзией. Не надо смотреть на него кислыми глазами. Будьте художниками во всем и всегда. Слышите, как за стенами бушует мир? Как закручивает. Это же музыка! Вы только прислушайтесь, какая прекрасная весенняя увертюра. Вот печные трубы гудят торжественно и зловеще, как орган. Звуки нарастают, удары ветра о стены сопровождают мелодию, это удары большого барабана. Звон железа на крыше – литавры. Слышите: раз, два, и опять гудят трубы. Вот запели флейты, тонко-тонко, снова подхватили трубы, я слышу печальные голоса скрипок. Это ветер свищет в щелях коридора. Стекло звенит, подобно ксилофону. По проводам прошли невиданные смычки, и заплакала виолончель. Величественная музыка вселенной, подобной не услышишь ни в одной филармонии мира. Ну вот, и опять я вас до слез довел…

В самом деле, по Симиной щеке скатилась одна-единственная слеза. Не стирая ее, Сима улыбнулась:

– А я – как баба в церкви: что там бубнит поп, ей непонятно, а плачет только потому, что божественное. А скорей всего, от жалости к себе. Такое у меня глупое настроение. Увертюра. А я слышу одно – воет волчья степь.

9

В юности, когда у человека много здоровья и безгрешную душу еще не грызет совесть, человек спит крепко. И никакие потрясения не помешают ему мгновенно уснуть и увидеть во сне что-то яркое, неопределенное, но захватывающее дух.

Роману показалось, что он не успел закрыть глаза, как его уже разбудили. Заслоняя ослепительно сияющее окно, около кровати стояла совершенно черная фигура человека. Голосом Стогова она сказала:

– На первый раз прощается. С завтрашнего дня к семи часам как штык!

– А сейчас сколько? – Ошеломленный светом, Боев никак не мог открыть глаза.

И ответ тоже ошеломил:

– Первый час. Я уже пришел завтракать.

Исчез. Боев откинул одеяло, поднялся и только теперь открыл глаза. Весь мир оказался заваленным воздушным сверкающим снегом. Над миром в голубом просторе проплывали белые кучевые сугробы, и тени на снегу лежали как куски неба.

А ночью был могучий степной буран, волчьи глаза в темноте и эта женщина! Какие у нее маленькие пухлые губы! И странный, какой-то тоскующий смех. И почему-то сам начинаешь тосковать, вспомнив о нем. И, кажется, он видел ее во сне и тоже тосковал так, что захватывало дух.

В столовой он долго не решался взглянуть на нее, как на ослепительно сияющее солнечное окно. А она, как ни в чем не бывало, говорила своим тоскующим голосом:

– Видела во сне Москву. Странно. Никогда не снилась Москва, наверное, оттого, что я ее почти не знаю. Я родилась и выросла в Перми. Только мечтаю пожить в Москве.

– Вот закончим тут, съездим и в Москву, – рассеянно проговорил Стогов между двумя торопливыми глотками.

Боев промолчал. Может быть, это он виноват, что ей приснилась Москва? Но он сейчас же конфузливо прогнал эту неуместную мысль. Много чести, ведь он даже не смог ничего путного рассказать ей. И, вообще, все тут стесняло его, в этом доме. Все, особенно, конечно, хозяйка.

Он старался не смотреть на нее, но, вопреки этому целомудренному намерению, всю ее рассмотрел и запомнил. Что-то на ней надето яркое и такое, что видны руки выше локтей и шея. Все это, как топленое молоко, недавно вынутое из печи: розоватое и, наверное, теплое.

– Да, – сказала она, – ты признаешь только технически обоснованные мечты. – Гляди в самовар, как в зеркало, кончиками пальцев поправила тонкие темные брови. – А вы, Роман?

Застигнутый врасплох, Боев, как ему показалось, глупо ухмыльнулся, но за него ответил Стогов:

– Он и сейчас мечтает. Но это скоро пройдет. Вы готовы? Я хочу вам сразу все показать, ввести в курс.

Не дожидаясь ответа, он поднялся.

– Я с вами, – заявила Сима.

– У нас деловая прогулка.

Но Сима не обратила на это замечание никакого внимания. Она быстро вышла из комнаты. Посмотрев ей вслед, Стогов снова сел:

– Давайте спокойно покурим в ожидании. С проектом и со всем прочим вы знакомы…

Технически обоснованные мечты. За завтраком Боев безоговорочно встал на сторону Симы и вместе с ней готов был осудить Стогова. Мечта и вдруг – «обоснование». Нет, это несовместимо, как… Стогов и Сима. В самом деле, что их, таких разных, связало? И таких несовместимых. Что?

– Вы в самом деле замечтались? – спросил инженер.

– Нет, я слушаю. – Боев и в самом деле приготовился слушать, тем более что это было очень интересно. И, самое главное, ведь только для того он и приехал сюда, на Урень. Посмотреть и написать о техническом воплощении технически обоснованной мечты, чем он теперь и намерен вплотную заняться.

Но он снова, сам того не замечая, занялся обоснованием вопроса, что связало этих людей: его, человека занятого только своим делом и поэтому узкого, мало интересного, и ее, кажется, ничем не занятую, но определенно интересную.

Он еще не знал, что ничем не занятые люди вначале могут казаться интереснее людей занятых и увлеченных своим делом.

А Сима, кроме того, показалась ему очень красивой, особенно когда она вышла из своей комнаты одетая для прогулки. Черный меховой жакет, голубой шарфик, пышно завязанный под подбородком, белая пушистая шапочка и белые фетровые боты. Да, ничего не скажешь, одета великолепно. Так по крайней мере показалось Боеву, неискушенному в женских туалетах. Такая красивая – и с ним, таким некрасивым.

Боев находился еще в том счастливом возрасте, когда человек задает вопросы сам себе и не успокаивается, пока не отыщет на них вполне резонные ответы. И он считает себя вправе задаваться любым вопросом, кроме одного: «А какое мне дело до этого?» Такой вопрос попросту – обывательский, позорный.

А когда, взбираясь на плотину по обледенелой тропинке, Сима крепко ухватила его под руку, все вопросы вылетели из его головы.

Над бетонным телом плотины шли мостки, неширокие, в три-четыре доски на деревянных опорах и с перилами. Эти мостки служили для подхода к воротам, которыми поднимали аварийные заслоны.

Неуверенно шагая в своих модных ботах по обледенелым доскам, Сима сказала:

– Когда-нибудь загремит все это к черту. Такое у меня впечатление.

– Это временное сооружение, – объяснил Стогов., обращаясь, не к жене, а к Боеву: – Лотом тут построим настоящий мост. А все заслоны, и аварийные в том числе, будут механизированы. Загреметь это может только в том случае, если вода пойдет через плотину.

Один из заслонов был приподнят для пропуска воды. Здесь они остановились. Мостки дрожали под ногами. Стогов повысил голос, чтобы его не заглушал деловитый шум воды. Вода стремительно проносилась по узкому проходу, как черная сверкающая во мраке змея. Она с грохотом сваливалась куда-то вниз, в невидимую пропасть, откуда с угрожающим шипением вырывались клочья сероватой пены.

– Пучинка, – снисходительно проговорила Сима, улыбаясь пухлыми подкрашенными губами.

И Боев тоже улыбнулся, но только не снисходительно. Скорее, с уважением. Пучинка? Ну, нет. И эта плотина, и контуры будущего озера, ограниченные с одной стороны высоким обрывистым берегом, а с другой – насыпной дамбой и зданием электростанции, – все это достойно только уважения.

Тихая степная река Урень никогда не была ни деловитой, ни грозной, даже в самые сильные разливы, когда прибрежные ивы, вербы и непроходимые лозняки скрывались под водой. Но скоро река входила в свои неширокие берега и неторопливо бежала, журча на каменистых перекатах. Коровьи стада полдничали, зайдя на самую середину.

Ребятишки выискивали места, где поглубже, где «с ручками», чтобы нырнуть с прибрежной плакучей ивы.

А теперь река грозно и деловито шумит и бросается в узкий проход так, что кажется все кругом вздрагивает от ее ударов. Урень начинает набирать силу.

Боев с уважением посмотрел на Стогова: это его мысль, его воля и настойчивость создали степное чудо. А для Симы это только «пучинка» – немного страшновато и очень неудобно. Что касается его лично, то он всем своим существом на стороне Стогова.

Что же связало совсем разных и, кажется, даже враждебно настроенных друг к другу людей? Боев снова задал себе этот вопрос, немного изменив его: «Тогда почему он с ней?»

Но в это время «он» поставил Боева на место:

– Пошли в контору. Если вы, конечно, намерены заниматься делом.

Роман ответил, что он только за этим и приехал сюда.

– Отлично, – проговорил Стогов, пристально разглядывая Романа сквозь очки, словно был не совсем еще уверен, справится ли он с тем делом, которое взваливают на него.

– Назначаю вас своим заместителем по прорывам.

– Ого! – проговорила Сима.

– Такой должности нет в штатном расписании, но ведь зарплата вам не положена, поскольку вы в командировке.

Боев поинтересовался, в чем будут состоять его обязанности, на что тут же последовал точный и ясный ответ:

– Вы, газетчики, очень любите выискивать всякие недостатки, нехватки, головотяпство и прочие палки в колесах. Обо всем вы немедленно будете оповещать меня, а еще лучше все исправлять на ходу. Я вам дам такую власть.

10

Небывалая должность понравилась Роману, хотя и отнимала много времени. Он начал дело с размахом. Зная, что, будь у него хоть десять глаз, одному за всем не уследить, он организовал комсомольские посты на всех участках стройки, и тогда дело пошло.

А когда райком партии, с его, конечно, согласия, назначил его еще и уполномоченным по весеннему севу в его родную Кандауровку, то времени у Романа совсем уже не стало. Но сил было много, и он со всеми делами надеялся справиться.

Он еще успевал давать в свою газету материал о делах районного комсомола и молодежи. Корреспонденции о комсомольских постах на Уреньстрое очень понравились редактору, и тот откликнулся телеграммой: «…молодец жми том же разрезе».

11

На плотине работали плотники, укрепляя мостки над шлюзами. Один из них – мужик хорошего роста, черный, бородатый, – увидел Боева, всадил топор в бревно и дремучим голосом спросил:

– Да это ты ли, Ромка?

Конечно, Боев не узнал плотника, но догадался, что, должно быть, это кто-то из односельчан.

– Не признаешь? В соседях у вас мы жили, Зотов моя фамилия. Фома Лукич. А я тебя сразу угадал. На мать-покойницу ты здорово похож. Домой, значит, потянуло. А я как узнал, что ты к нам в начальники назначен, так и засобирался к тебе. Дело у меня не очень-то получается красивое…

Вспомнив о своем деле, Зотов помрачнел.

– Какое дело? – спросил Роман.

– Ну, я тебе все расскажу. Из колхоза надумал я уходить.

– Почему?

И Зотов сразу заговорил о своей работе на строительстве. Работал он бригадиром плотничьей бригады с самого первого дня. И вот этой весной к нему из колхоза прибыла делегация. Он с гордостью показал им стройку: крепкие корпуса зданий, мощную плотину и новые турбины. Колхозники все осмотрели, остались очень довольны, и под конец Крутилин – председатель колхоза – сказал:

– Собирайся, Фома Лукич, домой.

– Зачем? – насторожился старик.

– Как зачем? Мало ли делов. Мы тебя два года не видали. У нас все плотничьи работы стоят. К севу одних вальков сколько надо.

Зотов заносчиво ответил, что эта работа не для него – вальки да оглобли. Просто унизительно слушать ему, такому мастеру.

– Нет уж, ищите другого специалиста, а для колхоза я не меньше других стараюсь.

– Стараешься, – согласился председатель. – Ты, Фома Лукич, с роду старательный. И руки у тебя золотые, очень нам нужные.

– Я на все колхозы работаю. Всем польза.

– Всем польза, а нам ущерб. Мы тебя два года не беспокоили, а теперь пусть другие.

Но возвращаться в колхоз он отказался наотрез. Его долго уговаривали, но ничего не помогло. А сейчас, слыхал он, на собрание выставлять хотят. Такого позора терпеть нельзя. Не лодырь все-таки и не прогульщик.

Он усмехнулся, посмотрел вокруг, снова усмехнулся, указал на плотину, на гидростанцию, на красный флажок, трепетавший в чистом небе над крышей.

– Какую красоту построили для колхозного хозяйства. А они…

12

Стан первой бригады кандауровского колхоза, куда Роман был прикреплён в качестве уполномоченного, стоял на пригорке. Здесь земля уже подсыхала, хотя кругом расстилались черные, едва оттаявшие поля. У амбара, на солнечной стороне, сидели несколько колхозников и среди них старик Исаев, бригадир Сергей Зотов и комсомолец Игнат Щелкунов, конюх. Они глядели на село, которое раскинулось в пяти километрах от стана, на бескрайние голубые дали и, разморенные весенним теплом, лениво переговаривались. Игнат, сбросив потрепанный кожух с правой руки, старательно подбирал на балалайке одному ему известный мотив. Это тянулось с раннего утра, и старик, наконец не вытерпев, спросил:

– Играешь ты, Игнат, целый день, а что играешь, хоть объясни!

– Марш, – сурово ответил комсомолец, – «Тоска по Родине».

– Тоска и есть. Вот ведь нехитрый инструмент, а тоже спокоя от него ни себе, ни людям. Бросил бы ты, а?

Игнат осторожно поставил балалайку рядом с собой.

– Трудный мотив, – сказал он и, сдвинув пеструю кепку на затылок, добавил: – Мечтаю гармонь приобрести, очень я музыку люблю.

– Да она-то тебя не очень признает.

Исаев долго думает. Он любит спрашивать о новых порядках, о будущей жизни, но никого не берется поучать. Он убежден, что старая мудрость и стариковский опыт несовместимы с новыми порядками.

– Поясни мне, – медленно спрашивает он Сергея Зотова, – я вот слыхал, что есть такое постановление, чтобы, значит, сознательность у каждого человека была на уровне. Ну, хорошо. Это дело хорошее, дурости в людях еще много.

– Дурости много, – соглашается бригадир.

Старик убежденно и неторопливо говорит:

– Человека сделать легко, а переделать трудно. Я вот с одиннадцати лет в пастухи пошел. Как привязали меня к пастушьему кнуту, так думал, что и в гроб с ним лягу. Отец, бывало, будит до свету и все приговаривает: «Вставай, сынок, вставай. Пора тебе настоящий вкус в хлебе узнать». Так и узнал я, и показался мне в ту пору вкус у хлеба горький.

Он смотрит на Сергея и, как бы оправдываясь, заканчивает со вздохом:

– Отравленный я человек, старое во мне крепко держится. Вот Игнашка подрастет, выучится, галстук каждый день носить станет. А мне все старой горечью отдает. Полынем…

– Философия, – проговорил Игнат.

Словно покосившись на незнакомое слово, старик осторожно осведомился:

– Это ты к чему?

Игнат пустился в объяснения и так далеко заплыл, что старик только рукой махнул:

– Вовсе ты без смысла, Игнатий, словами кидаешься. Балалайка ты без струн.

– Скачет кто-то, – сказал Сергей.

Далеко в степи показался всадник. Рыжий конь, высоко вскидывая ноги, шел крупной и такой щегольской рысью, какая бывает только в том случае, если конь хорош и чувствует ловкость всадника.

– Наездник! – заметил Сергей Зотов.

А старик Исаев от восхищения даже вскочил с места:

– Картина! – тонким голосом выкрикнул он. – Генерал! Боевская посадка! Братцы, да это сам Андрей Боев воскрес из мертвых! Кроме него, нет у нас таких.

Гулко ударяя копытами о землю, конь взлетел на пригорок и встал, повинуясь крепкой руке всадника. И тут все его узнали: сын знаменитого наездника – Роман Андреевич.

– Вот как у нас! – восхищенно проговорил Сергей и побежал встречать приезжего. – Здорово, Роман. Ну, ты ездок, не хуже отца.

– До отца мне не дотянуться.

– Это конечно, – согласился Зотов. – И тихо спросил: – Моего батю видели?

– Видел, и все он мне рассказал. Крутилин здесь? Пошли к нему.

13

Они вошли в просторную избу – общежитие. Здесь было чисто и пахло свежевымытыми полами. За перегородкой, в красном уголке, сидел за столом темноусый человек и что-то писал в толстой тетради. Синяя, еще не обношенная рубаха топорщилась на его жилистом теле.

– О! Сам Роман Боев! – встал навстречу, широко размахнулся, крепко припечатал ладонью ладонь и внезапно притих.

Таким запомнился Боеву Илья Иванович Крутилин, когда молодым еще парнем вернулся домой после гражданской. Кажется, нисколько он с той поры и не изменился, в усах разве только седина поблескивает, как росные капли.

– Уполномоченным к вам, – сообщил Роман.

– Знаю. – Крутилин кивнул на скамейку. – Садись. И ты садись, Серега. Про твоего отца речь пойдет.

Усаживаясь, Боев сказал:

– Фома Лукич рассказал. Мастер редкий и на стройке необходимый человек. И мы просим отпустить его по-хорошему. Закончим работу, он и сам в колхоз вернется.

Не поднимая головы, Сергей исподлобья кинул на Крутилина быстрый взгляд, жарко блеснув глазами. Лицо его налилось кровью.

– За отца буду биться до последнего.

Тяжелая тишина и уверенный голос Крутилина:

– Гордые вы все Зотовы, не подступи.

– Нет, – сдерживая раздражение, проговорил Сергей, – я это не считаю отрицательным моментом. И против тебя, Илья Иванович, у нас злобы нет. Я, когда в армии служил, все рассказывал, какая у нас семья. Все на гордости. У нас каждый друг другом, значит, гордится, но только не сам собой. А про отца и в газете писали – герой!

– Они гордые, – подтвердил Крутилин. – И ты, Сергей, на меня не обижайся. У них, понимаешь, Роман, в доме вся стена грамотами увешана. Как получит грамоту кто-нибудь из семейства, так сейчас в рамку и на стену. Музей. Фома Лукич мужик смирный, безотказный, а, несмотря на то, гордый, как черт.

Сергей вздохнул, как будто совсем его придавило бремя семейной гордости.

Крутилин горячо заговорил:

– Разве я не понимаю, что он дело себе по душе нашел. Понимаю. А если все так рассуждать начнут, то что же с колхозом будет? Все разбегутся, кто куда. Кого душа потянет, а кого легкая жизнь. Что нам надо? Себя забыть, а колхоз на ноги поставить. Что у нас главное, у мужиков? У нас главное – земля. Ты вот, Серега, это понимаешь.

Легко поднявшись, Сергей расправил плечи.

– Мы это дело своим семейством решить не можем. Он нам отец, а значит, в доме командарм. За что прикажет, за то и в бой пойдем. И костьми ляжем.

Он так и вышел, гордо вскинув голову и улыбаясь.

– Крестник мой, Серега-то, – с нескрываемой гордостью проговорил Крутилин. – По-деревенски считается – родня. Конечно, не в том дело. Другое нас сроднило. Мы с ним – первые колхозники. Коллективизацию в селе поднимали. Почти целый год посреди улицы ходили, около домов опасались: в ту зиму каждый угол стрелял. Вот какая мы с ним кровная родня. А потом он меня от позора спас, дело это недавнишнее. Вот я тебе про тот случай расскажу, чтобы тебе известно было также и про Ваньку Шонина. Отчаянный человек он, а работник золотой – председатель колхоза «Заря». И актив он подобрал себе один к одному: ухари.