Текст книги "На всю дальнейшую жизнь"

Автор книги: Лев Правдин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Лев Правдин
НА ВСЮ ДАЛЬНЕЙШУЮ ЖИЗНЬ

_{Художник М. Тарасова}

ВОЛЧЬЯ СТЕПЬ

1

Отправляя Романа Боева в длительную командировку, редактор предупредил:

– Вот что, старикан, давай хоть раз без авантюр.

Редактор областной молодежной газеты с таким сомнением рассматривал командировочное удостоверение, как будто даже в этой бумажке уже затаился некий авантюрный замысел.

У редактора имелись все основания говорить так, потому что специальный корреспондент и очеркист Роман. Боев давно и прочно прославился именно своими авантюрами. В прошлом, например, году командировали его на посевную в совхоз, а он за весь месяц прислал три заметки, а все остальное время провел на тракторном стане второго участка, Выучился там управлять трактором и преспокойно вкалывал как простой тракторист. А в редакции паника – пропал собственный корреспондент. Время-то было тревожное, тридцать первый год. Через месяц он явился: лицо красное, обветренное, руки в несмываемых пятнах масла, губы в трещинах. Дали ему тогда как следует и по служебной линии, и по комсомольской. Но зато какие очерки он написал для своей газеты! Их перепечатала «Комсомольская правда», и местное издательство выпустило отдельной книжечкой. Вот вам и авантюра!

Но редактор всячески делал вид, будто ничего этого не было, и, чтобы Роман не очень-то воодушевлялся на подобное самоуправство, он еще и пригрозил:

– Я терплю, терплю, но уж если ударю – мало не будет…

Редактор был очень молод и всячески это скрывал. Он тяготился своей молодостью, считая, что она ущемляет его авторитет, и очень старался представиться человеком пожилым, умудренным опытом жизни и борьбы, но все его стирания привели к тому, что он прослыл брюзгой и занудой. Разговаривая, он устало щурил блестящие мальчишеские глаза, покряхтывал звонким юношеским тенорком и поглаживал свой высокий чистый лоб.

– Лысеем. Годы идут, а мы лысеем.

И не было худшего оскорбления усомниться в этом, предположив, что тут никакая не лысина, а всего-навсего лоб. Боев предложил примирительную формулировку: «Лоб, переходящий в лысину», чем только укрепил свою сомнительную репутацию.

Глядя, как редактор мается над его удостоверением, он подумал: «Давай, давай, вынюхивай».

Он уже давно написал Стогову, что собирается приехать на строительство, поработать, но только не в качестве газетчика, а в какой-нибудь должности, так, чтобы все время находиться в самом пекле. И получил ответ: «Приезжайте, у нас тут везде так горячо, что настоящее пекло мне представляется домом отдыха».

– Молчишь? – спросил редактор и, вздохнув, подписал удостоверение. – Главное запомни: в обкоме такое мнение, что на Уреньстрое не все благополучно. Сроки пуска они затягивают. Начальник там, говорят, мужик – камень. Да ты его знаешь.

– Да так, немного, – нехотя ответил Боев.

– Хитришь, старикан, всем известно, что у тебя с ним старая дружба. А зачем хитришь? Какая у тебя цель? Что ты опять задумал?

– От тебя не скроешься. – Боев сделал вид, будто он поражен проницательностью своего начальника. Обескуражен. Убит. Но все это только для того, чтобы в свою очередь поразить редактора: – Слушай, есть мысль.

– Так я и ждал. Новая авантюра.

– Нет, в самом деле. Давно задумано. Еще когда в совхозе работал…

– Ну, давай, давай, опубликуй, – снисходительно проговорил редактор, но, как заметил Боев, насторожился.

– Как ты смотришь, если поставить вопрос об индустриализации сельского хозяйства?

Теперь настала очередь редактора изображать человека, сраженного мыслью, может быть, даже авантюрной.

Он потер то место, где, по его мнению, лоб переходил в лысину.

– Механизация, я так понимаю.

– Механизация – это сегодня. А завтра? Я ведь говорю о полной индустриализации хлебодобычи.

«Хлебодобыча» совсем сразила редактора, у него даже блеснули глаза, но он взял себя в руки и заскрипел:

– Куда-то тебя заносит, а на данном этапе…

– Да ты дослушай до конца, – перебил его Боев. – На примере Уреньстроя, который даст окружающим колхозам электроэнергию и воду на поля…

– Запрещаю, – не очень решительно заявил редактор. – Требую материал в свете задач сегодняшнего дня.

Наконец Боев взорвался, предусмотрительно спрятав удостоверение в карман.

– А я не понимаю, чего ты добиваешься! Все равно на Уреньстрой я поеду и во все дела буду втяпываться, а заметочки «в свете решений» от меня не жди. Я тебе настоящий материал дам, и не сразу. А с начальником у меня старая дружба. Еще чего, давай высказывайся… Вытрясай свои стариковские ползучие соображения.

Редактор рассмеялся: это у него первое дело – донять человека. Боев подмигнул: строгий редактор на самом деле был свой парень.

– Устраиваю отвалку, приходи. Теперь долго не увидимся.

– Ох, старикан, по-моему, чего-то ты еще задумал все-таки.

– Ничего я не задумал. Я вспомнил. – Боев совсем не собирался посвящать занудливого редактора в свои воспоминания и пожалел, что проговорился. Пришлось сказать: – Урень, знаешь ли, – это моя родина. Я там родился. Отец там похоронен.

– Это я понимаю, – проворчал редактор. – Не дело это – впадать в биологию и все такое…

– Не скрипи, – строго оборвал его Боев. – В братской могиле он. Белые там всех партизан расстреляли.

– О! – поперхнулся редактор и еще раз сказал: – О! Что ж ты сразу-то не сказал. Разводишь тут… Ну, лады. До вечера.

2

Над Уренем гремел ураган. Никто его не ожидал в этот первый день апреля: с утра над степью пронесся теплый мягкий ветер, сбил остатки мокрого снега с деревьев и оголил крыши.

А когда совсем стемнело, около десяти часов, хлопьями повалил снег, ветер, набравшись силы, закрутил его над пристанционным поселком. Взметнулись деревья в свисте, в треске ломающихся сучьев. С пакгауза сорвало крышу, с похоронным звоном ударилась она о каменную ограду, железные листы переваливались и взлетали в серой кромешной мгле, как большие уродливые птицы.

Такую встречу приготовили Роману родные его места – необозримые степи с оврагами, заросшими черноталом и непролазным шиповником. Все это Урень – голубая степная реченька, задумчиво омывающая зеленые холмы юности.

И станция, где он сошел с поезда, тоже называлась «Урень».

– Знатная встреча! – Боев поглубже спрятал голову в холодный воротник желтого кожаного пальто и отправился отыскивать дом, где помещалась экспедиция Уреньстроя. Это было почти напротив вокзала, две минуты ходу, но ураган сместил все представления о времени и пространстве. Пока добрался по снежным сугробам, вымотался, словно десять километров прошел по бездорожью. Но зато экспедитор очень ему обрадовался:

– Ого! Все-таки доехали? А я уж и не мечтал, что поезд пробьется. Этакая несусветица.

Он, маленький, суетливый, бестолково совался по углам большой неприбранной избы и все говорил, не переставая:

– Вот сюда садитесь, к печке. А я чего-то все сплю да сплю. Никак не насплюсь. Товарищ Стогов даже обижается: как ни позвонит по телефону, а я сплю. Днем еще ничего: то груз получать, то отправлять, то зайдет кто. А вчера товарищ Пыжов приезжали, очень сурьезно разговаривали…

– Пыжов? Это кто?

– Пыжова не знаете? – Экспедитор от изумления даже перестал чесать свою спутанную бороду. Есть же на свете счастливые люди, еще не знающие Пыжова! Он вздрогнул и почему-то шепотом пояснил:

– Он тут главней главного. Наблюдатель – вот кто!

– А по должности он кто?

– А зачем ему должность? Никакой у него должности и нет.

– Уполномоченный? – догадался Боев.

– А кто его знает… Может он, уполномоченный, да какой-то, что ли, главный над всеми. Говорю, наблюдатель. Все его опасаются.

Ничем больше не мог он объяснить могущества Пыжова. Силен человек, а в чем дело – про то знают начальники, с них, значит, и спрос. Ясно, если уж человеку нечего сказать, то он всегда ссылается на начальство. И в таком случае, не зная человека, никогда не разберешь – хитрость это или глупость. Этого мужика Боев знал плохо и переменил разговор. Спросил, что нового на строительстве гидростанции, как там живет начальник строительства Стогов?

Снова экспедитор отмахнулся:

– Поживешь – насмотришься. Наше дело принять – отпустить. – И, будто опасаясь новых расспросов, снял с гвоздя огромный тулуп и ловко забросил его на полати: – Залезай-ка ты, милый человек, в теплу Палестину. Хорошее нас ожидает дело: хотим – спать начнем, хотим – сказки рассказывать. А нет, так загадки загибать.

Определенно старик себе на уме, забрался на печку и привычно захрапел! Не громко, не тихо, а в меру и очень деловито. Знает свое дело. Боев этого не умел. По молодости лет, что ли? Или оттого, что выспался в вагоне? Он все время вертелся на полатях, ударяясь локтями и коленями о дощатый потолок.

Не спится, и все. Изба вздрагивает от шалых ударов снежной бури. «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя…» Вспоминались и еще стихи, но совсем не про вихри снежные: «А он, мятежный, просит бури…» Тогда, чтобы уснуть, пошел вспоминать все подряд и неожиданно в этом своем тоскливом блуждании наткнулся на Алю. Вообще-то он и прежде о ней вспоминал, но как-то не очень определенно, не связывая с ней никаких планов на будущее.

3

Встретились они на каком-то совещании молодых животноводов. Боев почти ничего не слушал и очень мало записывал, зная, что больше сотни строк для отчета о совещании в газете ему все равно не дадут. Вот на трибуне появилась неизвестная ему студентка ветеринарного института, и Боев, проглотив зевок, записал: «Алевт. Шатрова. Вет. инс. Взять животноводство в крепкие комсомольские руки…» В перерыве он подошел к ней, чтобы уточнить название колхоза, куда она ездила на практику. Небольшого роста, скуластенькая, быстроглазая и очень бойкая, она понравилась Боеву. Они проболтали весь перерыв, после совещания он проводил ее до общежития, но не успел еще дойти до редакции, как уже и забыл о своей встрече.

Так бы и не вспомнил, если бы не новая встреча, теперь уже в Москве, и это обстоятельство показалось им знаменательным. Ведь она работала в каком-то районе, неподалеку от областного центра, и приехала в столицу на «семинар по повышению», как сказала она, посмеиваясь от удовольствия, вызванного встречей.

Первые февральские снегопады крутились вдоль Тверского бульвара, безумствовали над городом. Это москвичи так говорили. Аля посмеивалась:

– Их бы в нашу уральскую степь, они узнали бы, как бывает, когда буран безумствует. А нам это – снежок с ветерком.

Презирая московский буран, они гуляли по бульвару, потом посидели в каком-то кафе, и Аля все время повторяла, как она рада их неожиданной встрече. Очень рада, очень.

– Это надо же: встретились в Москве! Не с каждым случается, – говорила она, поглощая пирожное. Скуластенькое ее лицо возбужденно вспыхивало ярким румянцем, темные глаза блестели. Видно было, какая она здоровая, уверенная, настойчивая. Роман не очень понимал, чем ее так обрадовала их встреча, но ее энтузиазм захватил и его. Ему тоже захотелось чем-то похвалиться, и он наплел черт знает чего. Нахвастал, будто он получил за свою книжку «кучу денег» и приехал в столицу просто так, «прожигать жизнь».

Она, конечно, не поверила.

– Подумаешь, какой фон-барон!

Пока он жил в Москве, они встречались на бульваре. Он и сейчас видит, как она в серой мохнатой шубке и розовой пушистой шапочке стремительно бежит к нему навстречу, и он тоже бежит к ней, и кажется им, что они очень долго бегут по бесконечному завьюженному бульвару. И вот наконец встретились. На ее светлых волосах, и на бровях, и на ресницах дрожат разноцветные искорки инея. И, кажется, даже на тонких губах, которые он тогда так и не догадался поцеловать.

Через неделю от «кучи денег» осталось столько, что едва хватило на обратную дорогу…

… «Наша ветхая лачужка и печальна и темна». Нет, все равно не уснуть. Почему-то ему представилось, что Аля все еще ходит там, на бульваре. Ходит и надеется на встречу. Хотя он знал, что она уехала из Москвы вскоре после него.

Он спустился с полатей, нашел за печкой свои валенки, надел их и стал ходить по темной избе. Буран затихал. Боев подошел к окну. Ночь была безлунная, но от снега исходило голубоватое холодное сияние. Вот так же сияли Алины глаза, кажется, голубые, но уж, конечно, не холодные.

Непонятно отчего, он вдруг отчаянно затосковал. Буран ли его растревожил, или воспоминания, но только он, прижав лоб к инею на стекле, сказал впервые вслух:

– Аля, я очень тебя…

…И недоговорил. Даже здесь, на таком расстоянии, он не сказал «люблю». Не хватило смелости? Нет, не то. Чего-то другого не хватило. Ответственности, наверное. Здесь лежала грань, заклятие, могучее слово, сказав которое, человек вступал в совершенно новую жизнь. А Роман так и уехал, не сказавши этого слова, и даже не понял, что Аля ждала его. Откуда же ему было знать, что женщины вообще ждут от мужчин больше того, чем сами мужчины предполагают. Он даже не мог и подумать, что она все уже знает и без слов и, возможно, сама его любит и только ждет, чтобы он первый сказал об этом. Пожалуй, это единственная привилегия, которую женщины поощряют. Во всем остальном они предпочитают высказывать свои желания. Ему только еще предстояло узнать все это. Заглядывая в голубеющее, занесенное снегом окно, он тосковал и думал о любви.

А тут постучали в окно. И, хотя Роман стоял у самого окна, первым этот стук услыхал старик. С печки послышался его дремучий голос:

– Скажи пожалуйста, приехали. До чего неудержимый человек товарищ Стогов!

Роман открыл дверь. Появился человек, такой огромный, занесенный снегом, как будто в сени вполз сугроб. Тут же в сенях он скинул тулуп, встряхнул его, прежде чем повесить на гвоздь, и только после этого вошел в избу. Да и то не сразу вошел, а сначала остановился у порога и хрипловатым с мороза басом спросил:

– Все ли здоровы?

Обстоятельный человек.

Экспедитор, как будто он и не спал, соскочил с печки:

– Давай сюда, к теплому. Коней-то прибрать? Как же это ты, Василий Федорович, по такой погоде?

Обминая прихваченную морозом заснеженную бороду, приезжий спросил, обращаясь к Роману:

– А ты, замечаю, не признаешь меня? Вместе с батькой твоим на конном заводе служили. Он жокеем, а я конюхом. Шустов я, вот как.

– Вот теперь узнал, – Роман протянул руку.

Старый конюх обнял его и прижал щекой к своей мокрой бороде. И вот только сейчас Роман по-настоящему вспомнил его, ощутив незабываемый запах конюховской, которым были пропитаны его детские воспоминания. И сейчас он различил эти запахи терпкого конского пота, дегтя, махорки.

– Узнал, – повторил он. – Ты, дядя Вася, меня на коня подсаживал, когда у меня ноги еще до стремян не доставали.

– Помнишь такой момент! – обрадовался старик. – А я теперь на строительстве конюхую. Товарищ Стогов сказал, что ты приехал, ну, я, значит, за тобой. Вот перекурим и поедем. Ждут тебя все твои знакомцы. Ты уж, смотри-ка, не всех и помнишь?

– Всех помню, – не очень решительно проговорил Роман.

– А забыл, так вспомнишь. Жить будешь у меня. Баба Земскова там все для тебя приготовила.

Баба Земскова – сестра Шустова. Звали ее Наталья Федоровна. Муж ее очень дружен был с отцом Романа, и погибли они вместе. В девятнадцатом году белогвардейцы расстреляли всех комитетчиков. Весь комитет бедноты. Расстреляли в Волчьем логу. Тут же и похоронили их, на зеленом холме, в березовой росташе.

– Как она? – спросил Роман про бабу Земскову.

– Говорю, дожидается.

– А как буран?

– А что нам буран! Снегу накидал, да кони, если не забыл, у нас не плохи.

– Волки не беспокоят? – Экспедитор широко зевнул мохнатым ртом. – Тут овраг – самое волчиное место. Недавно кабановские мужики насилу отбились.

Шустов засмеялся:

– Кабановские? Да они и от воробьев-то не осилят отбиться. Их, кабановских-то, слышь-ка, Роман, воробьи – и то обижают. А на волков у нас ружье.

4

Как только выехали за околицу, снова поднялся буран. Крупный мокрый снег стремительно летел навстречу. Поселок словно растворился в белом кипении пурги. Снег лепил в глаза, заносил спины и бока коней.

Лошади нехотя вышли из поселка, но потом бойко побежали по дороге, до того занесенной снегом, что ее можно было узнать только по редким вешкам. Около самого леса лошади заартачились, рванулись в сторону, но кучер хлестнул их, и они пошли по дороге, часто оседая на задние ноги, словно спускались под гору с тяжелым возом.

– Волчий лог, – понизив голос, сообщил Шустов. – Помнишь это место?

Волчий лог – во все времена проклятое и самое привлекательное место, полное опасностей, разбойного посвиста и волчьего воя. До революции хоронились в овраге всякие лихие люди, удачливые разбойники или такие, которым ни в чем удачи не было. Удачники отнимали лошадь, вытряхивали карманы, и считалось великой милостью, если позволяли человеку жить дальше. У неудачника потребности были помельче: вылезет такая нечеловеческого вида образина из чащобы, из волчьей ямы и потребует пожрать и покурить. Тут уж отдавай все без спору.

В ту пору мужики и вовсе перестали ездить через овраг. Хоть в объезд и вчетверо дальше, а если рассудить, то все-таки скорее до дому доберешься. Вернее. Только и слышали из оврага то волчий вой, то истошный вскрик человека, у которого отнимают душу, а то и глухой вороватый выстрел.

Сколько помнит себя Роман, всегда Волчий лог был пугалом для всех. А посмотришь – нет краше места на земле. Через степь до самого Уреня пробежал овраг, изломанный, как длинная майская молния. К оврагу спускаются плавные отлогие росташи и круглые холмы, покрытые густой степной травой.

Весь овраг зарос: где пониже и посырее – шелюгой и вербой, повыше – черемухой. А по зеленым холмам стоят прозрачные березовые рощи или непролазные заросли шиповника. А весной все это расцветает и душистыми волнами идет по степи, мешаясь с полынными запахами трав. Вот тогда-то трудно удержаться, не спуститься в овраг наломать черемухи. Девки сбиваются в ватаги и, замирая от ужаса и восторга, идут по ростошам. Сейчас, в зимний вечер, трудно представить себе березовую рощу всю в раззолоченной солнцем весенней зелени и девушек, убирающих цветами свои косы. Нет, как-то несовместимы такие картины с диким воем звериной метели и тревожным всхрапыванием коней.

– Зверя чуют, – негромко, но почему-то весело проговорил Василий Федорович. – Волки! Готовь, Ромка, бердан!

Спускались в овраг по узкой накатанной дороге. Дуга задевала за ветки деревьев, сшибая с них глыбы мокрого снега. Лошади вдруг рванулись вперед. Пристяжная, подгибая зад, норовила повернуться боком и чуть не запуталась в постромках. Удар кнута вернул ее на место.

– Назад гляди! – веселым отчаянным голосом выкрикнул Василий Федорович.

Роман оглянулся: по дороге, подпрыгивая, неслись какие-то тени. «Да это волки», – подумал он и сейчас же в зарослях орешника увидел зеленоватые искры.

– Не стреляй, – хрипел Василий Федорович, наваливаясь на седока широкой спиной. – Дай подойти.

– Знаю, – ответил Роман. – Однако их много. Ты, дядя Вася, коней-то не сдерживай.

– Учи ученого…

Волки догоняли. Они бежали по сторонам, прячась в кустах, за деревьями, еще не решаясь выскочить на дорогу и напасть открыто.

– Держись! – крикнул Шустов каким-то неестественным, натужным голосом, похожим на стон. Он поднялся во весь свой огромный рост и словно упал вперед всем телом. Сани, словно взлетев на ухабе, рванулись, от неожиданности Боев ткнулся лицом в сено, сейчас же поднялся и увидел волков совсем близко от низкого задка саней.

Прицеливаться было некогда. Он просто выстрелил. Один зверь покатился по снегу. На него сразу же набросилась вся стая. Послышались отчаянный визг и рычание дерущихся зверей.

– Держись! – снова простонал кучер.

Сани снова провалились и снова сильно дернулись, пролетая через глубокие ухабы, но, привыкнув к неожиданным толчкам. Боев уже крепко держался, упираясь спиной в спину кучера, просунув ноги под сиденье. Он даже успел снова зарядить ружье.

Вдруг он услыхал одичалый храп коней и отчаянный крик кучера. Огромный волк несся рядом с пристяжной. Та шарахалась, жалась к коренному, мешая ему бежать, а зверь, припадая к земле, готовился к прыжку. Кучер, дико крича, стегал волка кнутом, но тот, прижав уши, все еще бежал рядом. Вот он изловчился и прыгнул, но промахнулся.

Когда Боев обернулся, то увидел, как волк упал в снег и, поднявшись, поскакал рядом с санями. Это был крупный зверь со светлой зимней шерстью. Он был так близко, что Боев хорошо видел черную бахрому, окружавшую его горячую пасть, блестящие белые зубы и зеленые дикие глаза.

Теперь уже Боев прицелился и выстрелил. Зверь отвалился в сторону и головой с разбегу ткнулся в сугроб.

Разгоряченные лошади вынеслись из оврага и долго еще скакали по степной, занесенной снегом дороге. Наконец их удалось успокоить. Они остановились, тяжело дыша. Василий Федорович вышел из саней и начал оглаживать коренника и поправлять сбившуюся шлею. Роман подошел к пристяжной и тоже похлопал ее по горячей спине, от которой поднимался пар.

А метель все еще не утихала, и Роман ни за что бы не смог сейчас определить, где они находятся. Он только помнил, что если ехать в Кандауровку, то надо свернуть направо, и тут-то по дороге будут Березовая ростоша и невысокий холм с братской могилой и деревянным, окрашенным охрой, обелиском.

С трудом по глубокому снегу Роман добрался до саней. Поехали в белой мгле, как в молоке.

5

Никакой дружбы не было у Боева с начальником Уреньстроя Михаилом Савельевичем Стоговым, а просто знакомство и, конечно, взаимное уважение. Знакомство состоялось в гостинице, где остановился Стогов перед окончательным отъездом на Урень. Первое знакомство, первая беседа, в результате которой в газете появилась первая корреспонденция: «В беседе с нашим корреспондентом начальник Уреньстроя рассказал, какими будут первая в области гидростанция и оросительная система…»

Боев все собирался приехать на Урень, но, как всегда, мешали другие захватывающие дела. А в прошлом году в редакцию позвонил Стогов. Он приехал в город по делам, и в гостинице не оказалось места. Роман сказал, что он просто счастлив приютить у себя такого гостя.

– Только на ночь, – ответил Стогов, – завтра все встанет на свои места.

Но он так и прожил у Романа все свое командировочное время. Днем он позабывал о себе, а вечером уже было поздно. Он всегда забывал о своих личных удобствах и на строительстве тоже жил неуютно – один в большом пустом доме, спал на деревянном топчане. Обед ему носили из рабочей столовой. Но он, кажется, совсем не замечал всех этих неудобств. «Вот скоро приедет жена, она устроит такое семейное счастье!» Трудно было понять: мечтает Стогов об этом, или он просто готов безропотно подчиниться тяготам «семейного счастья».

По молодости лет Боев не вникал в тонкости. Сам-то он женщин не то, чтобы побаивался, а просто пока обходил стороной. Но о Стогове он вызнал все, что смог за те немногие дни совместной жизни. И то, что узнал, только укрепило его уважение. Еще будучи студентом, Стогов выступил с проектом плотины и оросительной системы на малых реках. Проект признали интересным и даже очень смелым, но ходу ему не дали. Зачли как дипломную работу и собрались похоронить в институтских архивах.

После окончания института Стогова оставили в аспирантуре. Перед ним открывался прямой и удобный путь. С его способностями ему ничего бы не стоило преодолеть служебную лестницу: шагай себе по обшарпанным ступеням ученых степеней, пока не вознесешься на доступную тебе некую вершинку, где ожидают ведомственная слава и почет.

А Стогов сразу же свернул в сторону. Пошел по опасным и неведомым дорожкам. Прежде всего он вытащил свой проект, переработал его и добился его признания. Имя инженера Стогова сделалось известным не только в институте. Его стали произносить вместе со словами «ирригация», «урожай», «борьба с засухой».

Ему предлагали различные ответственные посты и должности, а он хотел одного – строить. Самому строить плотины, гидростанции, ирригационные системы. Он хотел сам улучшать землю, сам, а не смотреть издали, как по его указаниям это будут делать другие.

Он добился своего: первую опытную станцию в засушливом, суховейном районе на степной реке Урень поручили строить ему.

Все это было известно Роману Боеву, и он был рад не только тому, что снова увидится со Стоговым, но и тому, что едет в свои родные места, в свой отчий дом. Дома, конечно, уже не существовало, но все так же лежала необъятная степь, и все так же текла по своим балочкам, поросшим вербой да ивняком, задумчивая степная речка Урень, омывая зеленые холмы, где протекли, промелькнули его детство и юность.

В ту ночь, когда он приехал, все лежало под необъятными степными снегами, и даже высокое здание гидростанции угадывалось в темноте только по слабоосвещенным квадратам окон.

Скинув тулуп, Боев ждал Стогова в проходной. Скоро он пришел. Обхватив большой ладонью руку Боева, он пожал ее быстро и крепко и сразу же заторопился:

– Ага, приехали. Отлично. Сейчас пойдем, поужинаем, поговорим. А где Шустов?

– Дядя Вася?

– Ах да, вы же здешний и всех тут должны знать. Это хорошо.

Вахтер доложил, что Шустов повез в кладовую какой-то ящик и сейчас поедет обратно, если немного подождать.

Не дослушав объяснения вахтера, Стогов устремился к двери.

– Я сейчас. Что там прислал этот сонный экспедитор, – проговорил он на ходу.

Исчез и в самом деле вернулся очень скоро.

– Удивительно – прислал то, что надо. Пошли. А на вас, оказывается, волки напали? Не признали, значит, своего.

– Они и на своих нападают. На то и волки.

6

Идти было недалеко. Небольшой дом под огромными тополями. В одном окне слабый свет. Стогов открыл дверь, и они вошли в темные сени.

– Жена спит, наверное.

Жена? Ах, да, конечно, она уже приехала, и давно, наверное. «Семейное счастье». Интересно, как оно выглядит?

В доме было очень тепло, пахло степными травами, горьковатым дымком. Так же пахло и в отчем доме, когда мать затопляла печь. Совсем так же по комнатам тянуло тогда полынным кизячным дымком.

Они вошли в большую комнату, где горел свет. На огромном диване спала красивая женщина в очень ярком халате. Она дышала тихо и спокойно. Пухлые Подкрашенные губы вздрагивали, как будто она видела во сне что-то смешное и с трудом сдерживалась, чтобы не рассмеяться. Черные волосы разметались по зеленой диванной подушке. Ресницы, тоже черные, казались очень длинными от тени, которую они отбрасывали на теплые смуглые щеки.

Стол, освещенный фарфоровой лампой под зеленым абажуром, был накрыт для ужина. Стогов выкрутил фитиль. Сразу стало светлее, и все словно расцвело в этой большой нарядной комнате. Черные ресницы распахнулись, открыв недоумевающие и со сна теплые карие глаза.

Женщина поднялась, увидела Боева, щеки ее вспыхнули.

– Вот вы какой, Роман Андреевич, – проговорила она, поднимаясь и протягивая ему руку. – Мы ждали весь вечер. Будем ужинать.

Потягиваясь и вздрагивая со сна, так, чтобы Боев не заметил, что она потягивается и вздрагивает, она подошла к столу. По дороге бросила мужу:

– Как ты долго сегодня и, конечно, уже успел вымазаться в этом своем… – она помахала рукой, не зная, как назвать то, от чего на одежде и даже на лице Стогова остаются темные пятна.

– Ничего, Сима, это от работы. – Повернувшись к Роману, он подмигнул ему: жена. Одергивает курточку. – Когда я был маленьким, мамаша все время прихорашивала меня, одергивала курточку. Очень почему-то было неприятно. Думал, вырасту, никто не будет одергивать. Вот вырос…

Боев заметил, что Стогов смотрит на жену печально и снисходительно, как на любимого, но своенравного ребенка. Очень светлые, голубоватые его глаза за толстыми стеклами очков казались почти вдвое больше обычных. Но действие взгляда от этого не возрастало. По крайней мере, для Симы. Она просто не замечала его взглядов.

Стогов был высок и от этого сутул. Темная кудреватая бородка делала его бледное лицо еще более бледным. Черные прямые волосы часто падали на лоб и на очки, мешая ему смотреть. Тогда он зачесывал их назад растопыренными пальцами.

– Нет, – сказала Сима, – это уже не ужин. Это уже, скорее, завтрак, но вина мы все равно выпьем.

Проводив Романа в какой-то закуток, отделенный от коридора дощатой перегородкой, где находился медный рукомойник и висело несколько полотенец, Стогов оставил его одного. Умываясь, Роман слышал, как он что-то рассказывал жене. Видимо, рассказывал про него, потому что, когда Роман вошел в столовую, ему показалось, будто Сима смотрит на него так, словно там, в закутке, его подстерегала опасность, которую он героически преодолел.

– На вас напали волки?

– В это время они смелеют. – Роман неловко засмеялся. – У них свадьбы весной, вот они оттого такие отчаянные.

– Волчья степь, – с непонятной ненавистью сказала Сима и спросила: – Вы их там постреляли всех?

– Всех? Нет, кажется, двух.

– Здорово! – Она снова повеселела, оживилась и залихватски взмахнула рукой: – Есть, значит, предлог выпить, за победителя волчьей степи!

Сели за стол. Стогов выпил свою рюмку и начал есть быстро, как едят люди, захваченные какой-то своей мыслью и которым еда только мешает сосредоточиться, отвлекает от дела. В то же время он так же быстро и жадно расспрашивал о всяких новостях.

Роман сказал, что о стоговском проекте много говорят, потому что сейчас очень остро стоит вопрос о борьбе с засухой и суховеями. Стогов снисходительно похвалил:

– Правильно.

Конечно, все это настолько правильно и так уже всеми усвоено, что говорить об этом просто не имеет смысла. Но тут же он и сам заговорил, изрекая истины, не требующие доказательств:

– Политика, не подкрепленная техникой, бесплодна. Она просто бессильна. Вот мы и призваны подкреплять политику техникой.

Увлечение Стогова техникой и, кажется, только техникой, было общеизвестно. Все во имя техники. Именно ей он хотел, если бы мог, подчинить всю жизнь, и не только свою и своих близких, но и все явления жизни. У Боева на этот счет еще не было такого твердого, устоявшегося мнения, но, вспомнив одно из последних занятий кружка текущей политики, он подтвердил:

– Техника в период реконструкции решает все.

– Вот именно, – Стогов поднял палец в знак почтения к сказанному.

Сима откровенно зевнула. Боев тоже поднял палец:

– Но это и есть политика.

Пристальный взгляд сквозь толстые стекла и вопрос, заданный все еще с оттенком снисхождения, но уже и с некоторым интересом:

– Ну и что же из этого?

– Значит, политика решает все, а не техника.

Сима перестала зевать и посмотрела на Романа с явным интересом.

– Я хочу сказать, – продолжал Боев, – что политика решает также и вопросы техники. Создает предпосылки.