Текст книги "Сочинения русского периода. Стихи. Переводы. Переписка. Том 2"

Автор книги: Лев Гомолицкий

 
Три племени – три поколенья:
не временем разделены –
в стихиях, в буре по колени
ведущие раздел – они.
Три поколения – три дела:
судьбою старшего стал меч,
судьбою младшего стал матч –
в ристалищ пыль – и лавр и тело;
а нам достался луч, высот
над миром чистые скрижали:
Мы шли из века в век, мы знали
высокий горный переход.
 
 
На диком отрочестве нашем
срок выжег огненный печать.
О, смерти – кроющие пашни,
тяжелокрылая – печаль.
Был черноогненного феба
дыханьем страх земли палим.
А нам – волчцы златые: неба
стезя: по ней ступали мы.
Два черных кратера созвездных
страж времени держал. Был ток
меж ними огненный: не тек, –
разил, соединяя бездны.
 
 
Мы ждали жизни, а пока
не в жалобу, не в мрак, не в плети,
но в мудрость шли нам апока-
липсические годы эти.
Прозрачнясь, мы теряли вес,
пока учился смертник ползать.
Нашли божественную пользу,
вне-временье открыли в без-.
Мы знали труд: на трут ударом
кидать в прозрачный крин-ладонь
свет, и труда высоким даром
фаворский высекли огонь.
 
 
Обвившись диким виноградом,
на острове лежали мы,
цари желаний, вертоградом
всех мудростей услаждены.
Тот – руки погружая в воды,
тот – погружаясь в облака, –
о том, что перстность, как река,
о том, что дух – венцом свободы...
Томящее к полету прах,
предведенье, предвоспаренье!
Пир символов, тайнореченья
кимвалы – крыл словесных взмах.
 
 
Взлетает камнем тяжкобелым
на бездный край ночной луна,
над понтом лунным точно мелом
черта земли обведена.
Там между дымными холмами
в полях посеяно зерно:
уже касается костями
земли, до них обнажено.
Но прорастает в воскресенье
росточек, мысленная тень,
давая знать о том волненьем,
тревожащим живущих день.
 
 
Пласт связок – кровеносных стеблей
– с душой неразделенный труп –
я чую ночью влагой губ
то веянье: грядут, на мебель
садятся, видятся, шуршат,
листают на столе страницы;
сияний мысленных праща
творя в молитвенном творится.
И сей костей живых орган
гремит симфонией в селенья,
где воскресенья чает круг
в меня вселившейся вселенной. <sup>[59]59
  Вошло, как самостоятельное стихотворение в «Ермий», № 240.


[Закрыть]</sup>
 
 
Тут область вечности цветенья.
Из лоз библейских бьют ключи
молитвенного омовенья:
врат галахических ключи.
С чертами ликов человечьих
львы ариэли стерегут
нестрастие замшелой речи,
сей взмах – в благословеньях – рук.
 
 
Воочию нетленье дыма
могильного растет в слова,
в орнамент – и уже над ними:
– в шум: бури лиственной права.
И агадическою серной
символ резвится в голубом,
ползет на небо точкой сѣрной
знак древний, ставший светляком.
 
 
Уставший Богом род: иаков,
уставший с Богом спор вести.
Нам, новым – солнц пустынных, знаков
синайских молний не снести.
Арф вавилонских также внове
нам тяжесть в тяжести оков.
Они же, ветхие в сионе,
для них все это – пыль веков.
 
 
*
 
 
Семижды ложем океанов
был сей равнинный круг осок.
Пал на хребет левиафанов
здесь первый ноев голубок.
Пласт мела прободен могучим
здесь бивнем с повестью рун о
том, как в небо взято тучам
вод мезозойское руно:
плывет в земных веков жилища
стадами белых черепах,
и катятся уже с кладбища
копытам козьим черепа.
И желтым зеркалом – веками
над понтом рунным отражен,
ковчег здесь вел вчера над нами
к парнассу туч девкалион. <sup>[60]60
  Вошло как отдельное стихотворение в «Ермий» – № 219.


[Закрыть]</sup>
 
 
Теперь на россыпь кучевую
кронидом окремненных волн
в свою пустыню кочевую
с семьей нисходит молча он.
Прозрачнодымным блюдом яблок
всплывающий парнасский склон.
Ковчег отчаливает, в облак
редеющий преображен.
Мельчает понт. Из вод уступы
растут – гранитновлажный сон.
И родину – сей ил, те трупы –
не узнает девкалион.
Вот на брегах своих воздушных,
семьею белой окружен,
поник омытой влажной суше
девкалион, дев – кали – он.
 
 
Зодиакальным поворотом
лоб холодит отзвездный ветр,
смертельным покрывают потом
соитья вещие планет.
Космический застывший хаос,
доличный огненный песок,
коловращенья тайны на ось
земли наброшенный поток.
А разум! кто какою силой
взял пятипалой и поднес
и бросил над пустым в воскрылый,
дабы висеть ему по днесь!
 
 
Где гадов клуб – корней кишащий,
где глинка божья, человек
в аллегорические чащи
стремит олений мыслей бег,
там только – сердцем перстным девий
пред вечным ужасом спасен:
ему объятьями деревья,
ему и звезды – токмо звон.
Валов, прохлад благоуханье,
земли отдохновенный мех,
волов тяжелое дыханье,
вихрь солнечный от вздохов тех;
и в расколдованные чащи,
в лес, от фиалок голубой,
псалмы бормочущим, парящим
незащищенною стопой –:
 
 
*О, обиталище движенья, *виталище
для тихих крыл! *полутелесные ра
стенья *Ты благом взмахов усладил.
*За гусли дикие природы, *цветник
        небес, несмертье трав –
        *отмеривший дыханью годы,
            *аминь,
          во веки, в роды
              прав. <sup>[61]61
  Начиная с «Где гадов клуб...» с изменениями – как отдельное стих. включено в «Ермий», № 239.


[Закрыть]</sup>
 

1936

 
Вращеньям лиственным внемли,
ласкай стволы живые рощи:
ты сам исходишь из земли,
чем исходить ее берешься.
Два корня белых – две ноги!
бежавшие недвижья вечных,
премудрой мысленной туги
и с тайною нетленья встречи.
 
 
Сколь те, стволистые, мудрей.
Величественное дыханье
(подобное телам морей,
застывшим в мерном колыханье)
качает, вознося, стволы
в неисследимые просторы,
где пирные цветут столы
для трапезы бессмертных – горы.
 

Примечания

Кусок 1. Ср.: № 248, 229. Первые шесть строк повторены также в «Совидце».

Кусок 2. Ср.: № 220.

Кусок 3. Ср.: № 225.

Неточная(персть) – здесь, видимо, образовано от «нет», а не от «точная».

Кусок 4. Первые 4 строки – Ср.: № 229.

Кусок 5. Строки 14-16 повторены в 6-м куске № 215 («Новоязычник»).

СОВИДЕЦ

[СОВИДЕЦ]
[Bариант неоконченной поэмы]

«...высоких зрелищ зритель»

Тютчев

 
с Екатеринина канала <sup>[63]63
  строка из «Возмездия»


[Закрыть]</sup>
взрыв прогремел – на мостовой
след крови царской часовой
стерег и кровь не просыхала
дымок прошол проткал туман
в нем бродят мрачно часовые
Россия ж спит: в веков дурман
опущены ресницы вия
спит гоголевским страшным сном
спит осужденново веселым
витают карты над сукном
чернеют вдоль дороги села
неверна эта глуш шипят
бубнят с перстом подъятым слухи
идет недоброе шалят
пугают в полноч люди – духи
и вот опасною ночной
той столбовою озорной
закончив сделку взявши плату
гостиниц опасаясь в ноч
спешит в именье орендатор
и с ним в пути меньшая доч
любимица – отец бровастый
жмет девочку: что Пузик! спиш?
а ей забавен путь опасный
коварная ночная тиш:
гуляет в лицах отсвет медный –
эскортом скачут факела
глушится брички дребезг бедный
мелькают призраки села
 
 
в большой семье отцовской тенью
она живет: все можно ей
из вcех лиш в день ее рожденья
ребенка! полон дом гостей
по русской старине радушной
стол ломится и казачок
в косоворотке непослушной
вихрастый потный сбился с ног:
таскает взад вперед посуду
и успевает между дел
в саду как диск подбросить блюдо
подкинуть жучке в хлебе мел
как совладать хозяйке с домом
все взять под глаз и на учот
без рома пудинг но несет
от повара пьянчужки ромом –
а гости уж сидят в столовой
вниз к взрослым доч сойти готова
оправив первый кринолин
от страха в губках нету крови
на смуглой бледности одни
ресницы детские да брови
да взоры дикие черны
и уж конечно предводитель
холеным погрозив перстом
не может щечки – жон ценитель
не потрепать рукой с перcтнем
да что ж и батюшка продушен
моленной свежестью кадил
вперед качнувшись грозно тушей
ей в бок козою угодил
тут и акцизник грузный туго
в корсет затянут и мешком
засевший Сабакевич в угол;
на глыбе галстук голубком
и ксендз из Пензы – прибауток
любитель в карточных боях –
простак мишень армейских шуток
он в реч мешает бо и як
по воздуху взметнув сутаной
читает к случаю стишок
слезу скрывает перед панной
сморкаясь в клетчатый платок
 
 
лиш выросши не без смущенья
узнает доч зачем отец
так праздновал ее рожденье
ей станет ясно наконец
и многие ево уроки
ксендза наезды ну и так
все недомолвки и намеки:
отец католик был – поляк
с Литвы мицкевичевской родом
а день тот просто совпадал
с неправославным новым годом
отец по родине скучал
был прадед или дед причастен
к восстанью – внук же ренегат
посмев предаться жизни частной
на русской по любви женат
в шкатулке с купчими до смерти
он будет сохранять в конверте
накрест завязано тесьмой
с проклятьями семьи письмо
в нем отрекалась мать от сына
в гроб унося свой приговор
 
 
но возвратимся к именинам
на половину где простор
для молодежи за гитарой
в дыму от первых папирос
где юн задор а речи стары
где разрешается вопрос
в неразрешимую проблему
и где вплетается стишок
в вольномыслительную тему
в нигилистический смешок
вот новым Писаревым Саша
студент в высоких сапогах
взлохмачен он нарошно страшен
дам чопорных губернских страх
о! дамы пензенские эти
все примут навсегда всерьез
а в сущности ведь это дети
до Боклей Саша не дорос
тут те же детские романы
да то же Горе от Ума
и Саша в робости картавит:
– то Софья Паллна болна –
и Лиза так же не по роли
пусть сквозь лукавство а робка
фраз грибоедовских пароли
не сходят после с языка
 
 
что ждет их: жизнь полна тумана
как знать! меньшая доч одна
гадает ночью как Светлана
храбрей Татьяны хоть бледна
вот колоннадой светлой свечи
построилися в зеркалах
в ушах запечной вьюги речи
глаза слезятся дрож в руках
и уж туманным коридором
приближен суженый в упор
он в красной феске с чорным взором –
скорее зеркало о пол
ещо дрожа моя Светлана
как мертвенно в стекле лицо!
перед свечой на дно стакана
кидает легкое кольцо
возникнул пузырек в колечке
тончайшем огненном – слеза
застлала (стонут духи в печке)
прозрачным золотом глаза
провеялась и вот в тумане
двоящемся предстала ей
картина: в белых одеяньях
евангельских толпа людей
глядят: из чрева гробовово
мертвец выходит в пеленах
исчезло и в тумане снова
картина: вьется снежный прах
косится крест забытый нищий
в сугроб безвидный водружон
вкруг деревенское кладбище –
мой Бог! что значит этот сон
сулит недоброе или свадьбу
реши сновидец суевер!
меж тем ее летучей прядью
восхищен щоголь офицер
звенящий шпорой адъютантик
о ком с презреньем нигилист
уж буркнул убежденно: глист
отец же выразился: франтик
 
 
да! франтик – только он сличон
со всеми всех умней танцует
и во вращенье вовлечон
мир жуткое волненье чует
пускай с презреньем штатским брат
над ним смеется за плечами
и дразнит щолкнув каблуками
и изгибаясь: плац парад!
пусть и отец – всево страшнее! –
загадочно заговорит:
что ж Пузик! Бог тебя простит
но сердце девичье вольнее
и ветра – так поют – полей
вот послано уже о ней
письмо влюбленным офицером
но мать ево – не хочет знать
не хочет слышать: всем химерам
шлет грозно запрещенье мать!
что кажется ему любовью
то перед кровью – ветер чуш
нельзя играть своею кровью
их прадед министерский муж!
был Константина адъютантом
в Варшаве дед – поляков страх
чей брат за барские таланты
прославлен Пушкиным в стихах
их род со знатью лиш роднится –
 
 
и впрямь сказать сих двух кровей
мешать бы не годится
но как остановить детей
они истории не знают
и не желают вовсе знать
препятствия лиш разжигают
мечту – велят сильней желать
 
 
тут романтической эпохи
пристал герою смерти хмель
иль на дела сменивши вздохи
похитить милую в метель
и обрученной обречонным
венчаться в тайной облечонном
полночном храме где пурга
под куполом призраки носит
и матери признаться после
к суровым бросившись ногам
 
 
но мой герой жил в век иной
привык он с матерью тягаться
упрямства подступом – тоской:
он обещает помешаться
иль пулю в лоб себе пустить
и мать сердито пишет: быть
по твоему но сделай милость
невестки мне не представляй
и вот заветное свершилось –
открыт сердцам домашний рай
но из семьи большой свободной
в безлюдье перенесена
казармы мужниной жена
болеет скукою бесплодной
муж ревностью ее томил
боясь слепых ево припадков
она скрывалась всех: не мил
ей стал и дом отца – украдкой
сначала плакала – потом
привыкла: деньщика бранила
бренчала на рояли шила
скучая обходила дом
томяся ожидала мужа
он поздно приходил со службы
ругал начальство и опять
день новый начинал сначала
все то же в круг: рояль бренчала
шитье деньщик обедать спать
 
 
однажды мужа сослуживец
у них обедал – он привез
из Крыма феску им в гостинец
морской янтарь для папирос
вот муж шутя встает с дивана
пришла примерить феску блаж
идет смеясь к жене – она ж
вскочила вскрикнула
                                     Светлана
ты вспомнила засветный страх
и суженово в зеркалах
исполнилось! прошол по коже
нездешний холодок
                                   а он
к ней – в феске все ещо – и тоже
ее испугом поражон – –
небытия тут покрывало
упало на ее лицо –
она сознанье потеряла
 
 
а что пророчило кольцо
злoвещим и нездешним вея!
но жизни сон ещо страшнее:
 
 
коптит тоскливая свеча
вдруг от свекрови телеграмма
муж пробежал и промолчав:
в Яблонну приглашает мама
нельзя ослушаться она
не спит не дышит замирает
как пред экзаменом бледна
молитву тупо повторяет
чем ближе встреча тем трудней
тем длительнее дни и миги
кипит Варшава перед ней
театр – музей в тумане – книги
в гостиннице чужая ноч
и снова толкотня вокзала
и голос сквозь туман из зала
отрывист резок: эта? доч!
в чепце старушка – точно по льду
она идет к ее руке
в руке клюка и на клюке
висит платок – глаза кобольда
холодный неподвижный взор
в упор и изрекает строго
невестке страшный приговор:
ну поживи со мной немного
 
 
уехал муж она одна
живет с свекровью: под допросы
ее подходит но вопросы
не все понятны ей – вредна
глуш пензенская так решает
старуха и ее клюка
в столицу сына направляет
летают письма а пока
невестка учится вязанью
сопровождает на гулянье
в набитый детворою парк
еврея встретив с бородою
старуха наровит клюкою
ево задеть – бормочет: парх
еврей в халате вид ужасный
вид неизбежный этих стран
он к вере приобщон опасной
питаясь кровью христиан
и с непривычки их боится
невестка – вчуже жутко ей
она придумала молиться
чтоб не украл ее еврей
из дома ни ногой – до ночи
сидит и вяжет у окна
иль чтицею – газету точит
печать же русская полна
рассказами о папе римском
о Льве тринадцатом – почил
и вдруг ей дурно – низко низко
склоняется – летят ключи
старуха с хладною заботой
виски ей хладным камнем трет
и сыну пишет: Ада ждет
 
 
лампадка тлится у киота
часов старинных отражон
стеною стук – на них с косою
фигуркой бронзовой косою
Сатурн как смерть изображон
как тишина зловеща эта!
в ней жизнь готовится для света
а свет каков он свет а мир
все тщетно в нем – крушится прахом
и призван он – совидец страхов
уж к небожителям на пир
 

 
в передвечерний час когда
уже склонялись в ноч светила
а в Водолее восходила
Сатурна грозная звезда
да незаметно стал в зените
жизнь разоряющий Уран –
хотите ль вы иль не хотите
рожденные под ним – из стран
кидающий из жизней в жизни
лишающий друзей – отчизны
взлетающий перстом меча
от постоянства отуча –
в час тот с совидцами такими
пришол на землю человек
в морщинках с баками густыми
со сросшеюся пленкой век
мать на подушках приподнялась
взглянуть на сына в первый раз
и приглядевшись испугалась:
слепой – совсем не видно глаз
тут доктор ножницы кривые
с комода помрачнев берет
и делая шаги большие
к младенцу сгорбившись идет
мать вскрикнула а он смеется
и ножниц ужас отложив
на веки пальцы наложив
их раскрывает – не придется
прорезывать дитяти глаз
подайте грудь ему сейчас –
решает мать – забота снова
как научить сосать такова
но ткнувшись и поймав сосок
сын присосался и без спроса
грудь ручкой давит – наконец
краснеет пуговочка носа
отпал насыщенный –
                                     отец
меж тем под дверью отирает
глаза счастливые платком
и курит в форточку потом
на небо серое взирает:
ноч петербургская бела
под фонарем стоит прохожий
бредет другой из-за угла
на привидение похожий
 
 
переведен в столицу в полк
обзаведясь своей квартирой
он понял в жизни легкой толк
столичново пустово мира
толк в кутежах гонящих сон
в приемах шумных но отныне
в сем вихре будет помнить он
о кротко спящем в детской сыне:
в предутренний вернувшись дом
походкой непослушно тяжкой
взглянуть придет он перед сном
как дышет спинка под рубашкой
рукой неметкой крест чертить
и николаевской бородкой
поцеловав ощекотить
затылка вздрогнувшево щотку
 
 
а жизнь свой движет круг и вот –
в столице смутно муж на службе
в кастрюльке геркулес растет
спиртовки огонечек в луже
молочной – пляшет голубой
сын рад ему вдруг грохот вой
под окнами копыта крики
погаснул свет – наперевес
опущены мелькнули пики –
и опрокинут геркулес
рукой хладеющей неловкой:
с ребенком в кухню и на двор
в швейцарскую а от спиртовки
огнь ящерицей на ковер –
слетел двоится разбегаясь
предупреждением дымок
провеял – спешно возвращаясь
звонит отец и на порог
едва ступив – тут стало глуше
откуда гарь – поняв все вмиг
он николаевкою тушит
огонь и ищет где же Мик –
где сын где мать и вот с кухаркой
вниз чорной лестницей бежит –
в коморке дворничихи жарко
на блюдечке свеча дрожит
в чаду завернут в плед поспешный
ребенок в жениных руках
их вид в трагическом потешный
в нем смехом заглушает страх
заботливо полунахмурясь
он с ношей спящею домой
идет с испуганной женой
 
 
так первая промчалась буря
 
 
и дальше чертит жизни круг
как в осемнадцатом писали –
коловращается: из рук
отцовских на небесной дали
меж дачных голубых осин
кометы косу видит сын
и бабушка в суровой муке
к ним приезжает умирать
благословляя молча внука
ещо умеет крест послать
с высокой точно стол постели
ее костлявая рука
(как ногти страшно посинели
и вена вздулась как река)
в квартире жутко и просторно
звонки и шопот а потом
ево в карете валкой чорной
отвозят в хладный страшный дом
где примут бабушки кузины
старухи строго: их пасьянс
стол мраморный с ногою львиной
запретный лед – паркетный глянц
лоб запрокинуть – над пуками
люстр бронзовых круги картин
ему готовят балдахин
постель холодную как камень
и он не дышит и не спит:
гуляет ветер пол скрипит –
с какою быстротою к маме
он бросится когда она
за ним приедет – за ушами
потрогает тиха бледна
нет дома бабушки и ново
пуст незапретен кабинет
где бабушка жила – в столовой
в часах старинных жизни нет
(потом узнает он: в час смерти
остановилися часы)
спокойно все но холод чертит
круг тайны взмахами косы
и чуя этот холод в паре
с тревогой безотчотной в сон
зловещий первый погружон
он видит бабушку в кошмаре:
клубок от кресла откатясь
чернеет – бабушка на кресле
все ближе неживей чудесней
вдруг ставши вдвое – раздвоясь
уж с двух сторон теснит – пылают
глаза – круглятся и растут –
проснувшись с криком подымает
он дом – родители бегут
лоб щупают – на свет спросонок
кривясь в себя приходит он
но свет погас и – тот же сон
 
 
так фантастический ребенок
растет – он вечно одинок
(у матери все на примете:
чтобы болезнь или порок
не занесли другие дети)
она товарищей ему
игр хочет заменить собою
следит что детскому уму
занятно – вот в ночи луною
ребенка поразился глаз
она спешит уже тотчас
к нему на помощь и рисует
на стенах лунные моря
небес таинственные земли
вот к клавишам подсел даря
импровизацией и внемля
ему уж приучает мать
слух детский к времени и звуку
вот научился он читать
и мать ему готовит муку:
в ядь жизни подсыпает яд –
отравленные им глядят
со стороны на все явленья
все приучась переживать
– всеотвержения печать! –
лиш силою воображенья
 
 
столица хладная зимой
прогулки с матерью в гостинный
в час летний – финский брег морской
парк павловский полупустынный:
там на холме в древах семья
стояла белых изваяний
меж них резвилися смеясь
не знавшие ещо страданий
лиш отрок хиленький следил
веков на ликах отраженье
перстов у лир орлиных крыл
полузастывшие движенья
и руны каменных страниц
и свиток циркулем пронзенный
и слепота высоких лиц
томили дух неискушонный
потом и петербургский дом
их тайной жизнью населился –
 
 
а в доме заняты винтом
бросая карту отклонился
отец – неглядя отложил
– пасс – папиросу – пасс – качаясь
всплывали дымные ужи
тиш – вдруг стакан простывший чая
подпрыгнул на столе звеня
смешалось в крике все и стуке
и снова тиш – пасс-пасс – скользят
по картам – мыслят мыслят руки
 
 
уже по новому речист
тут над сукном испачкан мелом
сошолся бывший нигилист
теперь чиновник – с офицером
сначала – у сестры приют
найдя – с брезгливостью с надрывом
он жил: спор возгоревшись тут
грозил окончиться разрывом
не мог не побледнев взирать
одним лиш видом разъярившись
как Новым Временем накрывшись
зять любит в кресле подремать
 
 
(тогда мечтал он: как синица
зажеч российский океан
и приезжал отец в столицу
спасать: попавши в ураган
меж казаками – простирая
свой зонтик пробивая бреш
стоял бровями помавая
шепча: са-баки его еш–)
 
 
недоучась рожденный поздно
таким шол в жизнь идеалист
а в жизни: неудачи – мглист
чиновный петербургский воздух
им надышавшийся устал
погряз в раздвоенности в частном
и незаметно сам он стал
таким акцизником бровастым
и вышло что он был из тех
на ком ненужности трагичной
печать – не вкусит кто утех
стыдясь удачи в жизни личной
кто целомудрием своим
понятием опасным долга
врагам наскучил и своим –
испортив жизнь себе надолго
надолго или до конца
племянник помнит взор склоненный –
в движеньях бледново лица
над карточным сукном зеленым
зловещий ломберный отсвет
и в лёте тех же помнит лет
взметенный как костром зарею
над миром красный облак-дым:
пылало небо и под ним
стояли дети не игрою
сим зрелищем поражена
была душа их – в этот вечер
истории провеял ветер
услышал мир: война –
                                       жена
готовит мужа в путь походный
мать сына в вихрь свинцовый шлет
за годом чорным год голодный
землистоликий настает
в столице пасмурно и скупо
лиш речи дерзки и вольны
 
 
раз гость обедавший (за супом
за кофэ тот же дух войны
тень неотступная) как дети
рассказывал бегут на фронт
потом закрывшись в кабинете
отец шагает взад вперед
и курит в кресло погрузившись
а со стены на мир озлившись
поднявши правый эполет
насупясь клочит баки дед
портрет поблекнувший за синью
полудымка ещо бледней
вот сын вошол с отца очей
не сводит и привлекши сына
отец как с равным первый раз
совет житейский начинает –
он сгорблен – ус растрепан – глаз
над смятою щекой блуждает:
он мог бы – глухо говорит:
здесь совершенствуясь чинами
жить в безопасности и с вами
но что ж – он убедился –: вы
и без меня – а мне чины
не нужны –
                     мало понимая
слова ловя их звук глухой
сын хочет что-то отвращая
в судьбе – закрыть отца собой
 
 
но произвел уж разложенье
в нем книжный яд: отделено
от дела в нем ево волненье
как в грезе сковано движенье
косноязычно и темно
и безучастливый наружно
стоит а перед ним отец
твердит серея как мертвец:
я не могу – расстаться нужно –
осудиш сам меня потом
 
 
и в хлопотах о переводе
уже отец – уже в походе
и брошен прежний мир и дом
к кузине бабушки в именье
сын с матерью приглашены
вот Петроград зловещей тенью
как призрак отплывает в сны
 
 
ещо России лик мелькает
в окне вагонном перед ним
вот берег Волга раздвигает
клокочет пароходный дым
воззрившись ночью в темень в оба
в огнях течот дракон речной
на пристанях сухая вобла
гармоника и женщин вой
вой матерей что провожают
хмельных рекрутов на войну
а лодки с песней рассекают
взлетая чайками – волну
с икон огромных черноликих
сурово тьма времен глядит
и та же тьма во взорах диких
тех провожающих стоит
 
 
ещо увидит он усадьбу
в ней бабы Оли силует
в старинном траурном наряде
из белой колоннады в свет
одной ногой вперед ворчливо
ступает – жолтая рука
указывает палкой сливу
упавшую в траву с сука
столичному ребенку в диво
все: ветер парк и эта слива
ездой утешен верховой
забыл он чорный час военный
но в поле вот – австриец пленный
пасет коров – в тростник пустой
он дудку смастеривши свищет
свирель сверлит – все дальше тише –
постукивая в кость копыт
пыльцу взвивая конь бежит
деревнею опустошонной
и обездоленной войной
конь времени – из жизни сонной
несет – проносит в строй иной