Текст книги "Котелок дядюшки Ляо"

Автор книги: Лев Минц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Глава IX Шоп слово держит

«Этнос» – слово общее, а чем отличаются народы от племен? – Таинственное племя. – Автор забирается в дебри Шоплыка, чтобы найти ответ. – Поскольку в этнографии нет ничего однозначного, нет и ответа. Но племя есть

На площади играл оркестр. Играл громко и слышен был издалека, так что уже на окраине города Елин-Пелин мы поняли, что не промахнулись.

Оркестрантов было трое: скрипач, барабанщик и кларнетист, смуглые, черноволосые мужчины. Центральная фигура – конечно, кларнетист, Кара-Асен, известный по будним дням как Асан-буклукджия, работник городской коммунальной службы. Он раздувал чуть недобритые щеки от удовольствия, вскидывал лицо к небу, пританцовывал, кланялся и подмигивал собравшимся вокруг. Человек двенадцать плясали рученицу – танец, в котором, скрестив руки, правой соединяешься елевым соседом, а левой – с правым. Мужчины и женщины – через одного, посередине невеста в белом платье до пят и жених в черном бархатном костюме. Первый в перебирающей ногами шеренге держал трехцветный болгарский флаг, в такт музыке поднимая его и опуская.

В быструю, хотя несколько однообразную мелодию врезались время от времени гудки: подъезжали машины со следующей свадьбой, напоминая, что площадь и услуги трио понадобятся и им тоже. Из окон машин выглядывали национальные флаги. А из дверей городского совета уже выходила только что сочетавшаяся пара с многочисленными сопровождающими. Впереди шел байрактар-знаменосец. Отплясавшие садились в машины и, отчаянно гудя клаксонами, убывали. Их тут же сменяли новые. Оркестр работал, как на конвейере, не прекращая мелодии ни на миг.

В городе Елин-Пелине шли свадьбы. Осень, воскресенье – все, как и должно быть. Собственно, мы и приехали сюда, чтобы посмотреть свадьбу. Мою спутницу, коренную болгарку из Софии, однако, удивили флаги во главе каждой свадьбы. В Родопах, где живут ее родственники, она не раз гуляла на свадьбах в деревнях и маленьких городках, но там со знаменами не танцуют. Очевидно, инициатива местного Гименея и горсовета: теперь ведь повсюду стараются придумать какие-то новые обряды, и иногда получается совсем неплохо.

Прислушавшийся к нашей беседе невысокий человек из свиты невесты вдруг отрицательно кивнул:

– Нет. Это наш обычай. Шопский.

– Вы из какого села?

– От Григорево.

– Шопское село?

Он смерил нас глазами, как бы удивленный нелепостью вопроса, и ответил решительно и гордо:

– Най-шопското! Самое шопское!

И это был ответ, которого мы ждали.

Шоп и шоповеды

Каждый день в Болгарии я ел к обеду шопский салат – прекрасные помидоры, посыпанные отличной брынзой, и слушал истории о шопах. Мало того, буквально каждый болгарский знакомый, желая подкрепить свою мысль, начинал: «Приходит один шоп…», или: «У одного шопа спросили…», или: «Однажды нане Вуте…»

Слово «нане» можно перевести как «дядя», но не в значении родства, а как вежливое деревенское обращение к старшему, уважаемому селянину. В данном случае эти два слова слились в единое имя собственное и раздельно не употребляются. Нане Вуте в устном фольклоре – символ шопа. Такого, каким представляют его соседи. У него есть жена по имени Пена и друг Геле. Жизненное кредо нане Вуте несложно, но основательно: «Чего волноваться, все ведь пройдет!»

Нане Вуте хитер, никому не верит на слово, прижимист, но при этом прост, доверчив, очень трудолюбив. Все зависит от того, кто рассказывает анекдот.

Вообще о ком обычно рассказывают анекдоты? В любой стране, у любого народа есть или любимый герой анекдотов – Молла Насреддин, хитроумный Уинь, Тиль Уленшпигель – или целые этнические либо географические группы, отличающиеся от окружающих манерой поведения, образом мышления, а то и набором специфических черт – зачастую приписываемых им, а иногда реальных. Наверное, анекдоты есть даже в малоисследованных горных районах Новой Гвинеи, и рассказывают их, скорее всего, о прибрежных жителях, попадающих в горную глушь, – торговцах, чиновниках, дорожных рабочих. Весь вопрос в том, как сами герои анекдотов воспринимают их. Если сами рассказывают их с удовольствием, значит, они люди с юмором, и анекдотам о них предстоит долгая жизнь. Ибо герои анекдотов везде и всегда – люди с хорошим чувством юмора.

Шопы рассказывают анекдоты о себе с удовольствием, даже гордятся своими специфическими чертами. И всегда дают им объяснение.

Шоп прижимист? А вы поживите на бедной его земле, поймете, почем стотинка!

Шопа не проведешь? Никогда не проведешь, если только за дело не возьмется другой шоп!

Однажды нане Вуте шел вдоль реки и увидел лягушку. Нане Вуте ее поймал, хотя и не знал зачем, ну да не пропадать же ей, когда сама в руки дается. Но поскольку с лягушкой делать нечего, а выбрасывать жалко, он решил разыскать своего друга Геле.

– Геле, – говорит нане Вуте, – съешь лягушку!

– Да ни за что, – говорит Геле.

– А я тебе десять левов дам! (По тем временам – большие деньги.)

– За десять левов? – Геле морщится, но лягушку глотает.

Нане Вуте отдает ему десять левов, и они продолжают свой путь. Но мысль о потерянных деньгах не дает нане Вуте покоя, и тут опять лягушка попалась. Нане Вуте ее – цап – и обращается к Геле:

– Спорим, съем и не поморщусь?

– Не съешь, – говорит Геле, – не решишься!

– Даже за десять левов?

– Даже за десять левов!

– Давай, – говорит нане Вуте, хватает деньги и глотает лягушку.

Дальше они идут вполне удовлетворенные: Геле тем, что не один он лягушку глотал, а нане Вуте тем, что такие деньги заработал. Постой-ка, постой-ка, что значит заработал? Ведь я же ему их и отдал. А он мне отдал. А они и так мои были. Где же заработок?

И, потрясенный этой мыслью, нане Вуте хлопает себя по лбу, горестно восклицая:

– Оти ги ручахме жабоците? Чего же мы лягушек-то ели?

Это к вопросу о шопской расчетливости.

И тем не менее: заставил нане Вуте своего друга сделать так, как он хотел? Заставил. Деньги себе вернул? Вернул. Ну, а что и самому пришлось лягушку проглотить – неприятность не такая уж и большая…

Один мой болгарский знакомый, говоря о другом всеобщем знакомом, известном тем, что ничего не делает зря и все у него продумано, добавлял обычно: «Хитрый шоп!» – с таким видом, что становилось ясно: «Куда же нам до них? Мы-то люди простецкие…»

К моему удивлению, он же, как-то говоря о себе, сказал: «Как истинный шоп, я…» Его тут же перебила приятельница:

– С каких это пор ты шоп? – В вопросе звучала ирония. – Твой же отец из Велико-Тырнова.

– Отец да, но мать зато – настоящая шопкиня из-под Софии. Вот это ты из Родоп! – И он с такой страстностью принялся доказывать свою принадлежность к шопам, что я понял: вопрос этот нешуточный.

С одной стороны, во всех историях Пена вечно упрекает нане Вуте за то, что тот вместо работы предпочитает сидеть в трактире-механе. С другой – нане Вуте просто не может видеть необработанного клочка земли, он его тут же возделает и засеет. Так же поступит и Геле. Но оба при этом будут бдительно следить за тем, чтобы не переработать больше друга-соперника. В конце концов Геле даже отказался разделить жизненные радости с Пеной, зайдя к ней домой и узнав, что нане Вуте в механе:

– Ну вот еще! Он там гуляет, а я за него домашнюю работу буду делать!

Я совершенно запутался: кто же такие шопы, чем отличаются от других болгар, где границы Шоплыка – края шопов?

Где, в конце концов, кончаются шопы и начинаются нешопы?

Все давали разные ответы. Например, что шопы говорят на «е». Там, где другие болгары скажут «хляб» и «мляко», шопы произнесут «хлеб» и «млеко» и тем себя немедленно выдадут. Впрочем, они своего шопства и не скрывают. Более того – гордятся им.

В рассказе болгарского писателя Елина Пелина, прочитанном в детстве, я впервые столкнулся с шопами и с тем, что их сразу можно отличить по выговору. Там человек, пришедший в село, спрашивает о чем-то деревенских ребятишек и обещает им «левчик» за ответ. А дети разносят по селу весть: «Шоп пришел!» Сноска в книге – «шопы – группа болгар» – проясняла очень мало.

Во всех странах есть этнографы, и Болгария не исключение. Более того, болгарские этнографы стараются подробно и в деталях изучить каждый уголок родной страны со всем присущим ему общим и частным.

Я был уверен, что есть специалист и по шопам, и оказался прав. Что там прав! Мне устроили встречу не просто со специалистом. Правильнее будет сказать, что человек, который уделил мне внимание, – крупнейший шоповед страны, а может быть, и всего мира. Вынужден назвать его так скрытно («человек», «ученый»), потому что он просил не называть его, не вникать в суть его работы, не стараться публиковать выводы до поры до времени, ибо то, чем он сейчас занят, по всей вероятности, потрясет не только отечественную науку, но, судя по всему, и мировое шоповедение. Я обещал и держу слово.

Встретились мы в одном дворе – половину его занимает учреждение, которым ученый до недавнего времени ведал. Ныне он намерен возглавить «Шопский музей» в городе Е.-П. (город тоже не называю по понятным причинам). У него было очень мало времени, а беседа наша как-то сразу застопорилась: это часто бывает, когда один собеседник знает все или почти все, а другой – не знает ничего. Они просто говорят на разных языках. Я спросил:

– Кого можно называть шопами?

– Конечно же, шопов, – отвечал ученый.

Я поставил вопрос иначе:

– А кто такие шопы?

Он посмотрел на меня, как будто я спросил, что такое день или ночь.

– Так ставить вопрос нельзя. Можно выделить их по лингвистическому принципу, можно – по этнографическому. Каждый раз мы получим разные результаты.

– Хорошо, – не сдавался я, – может быть, поставить вопрос иначе? Где живут люди, которые сами себя считают шопами, и другие тоже считают их таковыми?

– На это тоже можно взглянуть по-разному, – парировал мой собеседник. – Что вам, короче говоря, нужно?

Силы наши были слишком неравны. Я поставил свой вопрос по-другому:

– Где живут люди, о которых рассказывают шопские анекдоты? Так сказать, где живет нане Вуте?

Ученый вздохнул облегченно, но, как мне показалось, не без разочарования:

– Вы это имеет в виду? Тогда – это жители Софийской области. Кроме самой Софии: в столице, как водится, все перемешано – выходцы со всех концов страны. В недалеком прошлом шопы приходили сюда по утрам с тележками, запряженными осликами. Они привозили кислое молоко, зелень и прочие продукты пригородного хозяйства.

Земли вокруг Софии всегда были бедными, и здешние люди по сей причине слыли бедняками, готовыми взяться за любую работу, от которой отказывались другие. Может быть, этим и объяснялось несколько специфическое отношение к ним. Наверное, в этом повинна тоже бедность. У них был более отсталый уклад жизни. Зато сохранились в культуре древние черты, исчезнувшие у других болгар. Но ведь сохранение патриархального уклада обязательно рождает гордость у людей, особенно перед соседями, его утратившими. Шопы всегда этим гордились. Когда же жизненный уровень выровнялся, патриархальность не пропала: шопы стали беречь ее уже сознательно, она-то во многом основа шопской гордости. Так же как упрямство и стойкость. Ведь на бедных землях Шоплыка мог выжить и пустить корни только упрямый человек.

Как жаль, что я не могу поделиться всем, что услышал в тот день на левой половине дворца! Но будет ведь опубликована работа ученого, и тогда каждый сможет найти для себя в ней полезное и поучительное.

Все же вкратце я изложу то, что узнал от него сам. Скорее всего, среди предков шопов кроме славян, тюрков-протоболгар и фракийцев были и тюрки-огузы, кочевники. Так считает ученый. Само название «шоп», очевидно, родственно слову «чабан», звучащему в некоторых языках как «чупон» и «шопан». С этим, правда, не все согласны, но, когда будет опубликована его работа, кое-кому придется пересмотреть свои взгляды. Предки шопов могли перейти к оседлой жизни позже, когда удобные и плодородные земли были уже заняты. Этим тогда объясняется их недавняя бедность.

Главное сейчас – получше организовать музей в городе Е.-П. Там можно будет развернуть систематические исследования в нужном направлении. Хорошо, что к этому делу подключаются местные лингвисты. Исследования зачастую приносят неожиданные результаты. Можно сказать, удалось уже выяснить, откуда в славянских языках появилось такое важное слово, как «пис а ть». Ответ на этот вопрос тоже дало шоповедение.

– Рассказал бы вам больше, но – еще не пришло время… – И ученый глянул на часы.

– Жаль, – искренне сказал я, – так хорошо разговор шел. Ну да у всего на свете есть конец.

– И только у суджука их два, – отвечал ученый. – Так говорит нане Вуте. Суджук – это плоская твердая колбаса, свернутая подковой. Характерный элемент шопского питания.

– Простите, – полюбопытствовал я, – а вы сами – не шоп?

– Увы, – вздохнул исследователь, – я из совсем другой части страны. Но, видите, уже шучу по-шопски…

Мне оставалось одно – совершить экспедицию в Шоп-лык.

В глубь таинственного Шоплыка

Мы выехали из центра Софии на такси часов в десять утра и в начале одиннадцатого въехали в Шоплык. Голубое небо в эту пору поздней осени побледнело, но солнце изрядно припекало. Земля вокруг была рыжевато-серой, горы – темно-рыжими, а поля – безлюдными.

Горна Малина, Долна Малина. Мы добирались в деревню Буйлово, на родину Елина-Пелина, знатока и бытописателя шопов, первого болгарского писателя, прочитанного мною в детстве. Там, в селе Буйлове, сохранился его дом и на площади построен музей.

Я с интересом всматривался в окружающий меня мир, отмечая, что ни пейзаж, ни люди ничем особенным не отличаются. А кого я, собственно говоря, мог увидеть? Нане Вуте с Пеной и Геле в грубошерстных длинных чулках-чорапах и сыромятных царвулях, идущих по обочине дороги? Конечно же, нет. В конце концов, каждый из нас видит то, что способен видеть.

Улицы села Буйлова были почти безлюдны. Чисто подметенные тротуары, гладкая асфальтовая мостовая, – следуя рельефу, улицы перекрещивались и вели то в гору, то под гору. Музей Елина-Пелина оказался закрыт, и мы, решив не прибегать к чьей-либо помощи, отправились на поиски дома писателя.

Аккуратные, очень ухоженные двухэтажные дома села Буйлова производили впечатление обжитых и завершенных жилищ. Тем не менее в каждом дворе копошились люди: укладывали кирпич, катили тачки с бетоном, что-то копали. Каждый был занят строительством своего дома или его усовершенствованием. Сквозь ограду видны были виноградные лозы и кое-где крупные желтоватые грозди.

У первой же встречной женщины – это была плотная старушка с тяжелыми сумками – мы спросили, как выйти к дому Елина-Пелина. Она тут же вызвалась его показать и, круто изменив маршрут, пошла с нами. Сначала под горку, потом наверх – и мы вышли к невысокому белостенному дому.

Бабка покликала кого-то, никто не отозвался, предложила поискать, но согласилась с нами, что не стоит людей беспокоить в воскресенье. Они, наверное, заняты на строительстве своего дома. Мы вышли на улицу, к окнам, чтобы рассмотреть внутренность жилища. Белые стены, крашенные в темно-коричневый цвет потолочные балки. Низенький круглый столик, за которым обедали еще в начале века болгарские крестьяне. В таком доме мог жить сельский учитель.

Бабка говорила о потомках писателя, причем – насколько я мог разобрать – совершенно так, как говорят об односельчанах: кто где сейчас живет, как часто тут бывает, кто за кем замужем. Создавалось впечатление, что дом этот для нее – не музей, а часть буйловской жизни. Я молчал, а она не догадывалась, что имеет дело с заезжим иностранцем. И, лишь услышав, что мы обменялись фразами по-русски, спросила, откуда я. Выяснилось, что она каждый вечер смотрит наше телевидение и, хотя не все понимает, очень его любит, особенно фильмы, которые все хорошие, а актеры – все красивые. «Побывайте в Елин-Пелине, – порекомендовала она, – там по воскресеньям съезжаются расписываться со всей округи».

Все пройдет, а Шоплык останется

Асан-буклукджия на секунду остановился промочить горло. Отплясавшая свадьба садилась в машины, вышедшая из городского совета строилась перед фотографом, а новоприбывшая поднималась в церемониальный зал.

Впереди невеста – Анна Энджева и жених – Валерий Петков, женщины со сладостями в руках, мужчины с сосудами-«бъклицами». Одна из женщин постарше держала поднос с какими-то тюлевыми мешочками. Оказалось, что в каждом из них конфеты, пшеничные зерна и монеты. Когда молодые выйдут, эти мешочки-«кошницы» будут раздавать гостям и вообще всем, кто попадется навстречу. У входа собирала дань с каждой свадьбы толпа чернявых ребятишек, похожих на оркестрантов. «Вам тоже достанется», – пообещала мне женщина.

Наверху было тесновато: зал проветривали, и мы остались в коридоре. Фамилия здешнего ангела-хранителя домашних очагов, как следовало из таблички на стене, была Бонев. Ангел Бонев. Его помощница Росица Георгиева суетилась, как ассистент телевизионного режиссера перед съемкой концерта участников художественной самодеятельности. Вновь и вновь показывала она, куда надо стать, говорила, что и когда сказать. Молодые послушно повторяли.

Тут заиграли марш Мендельсона, и двери зала распахнулись. Официальная церемония не слишком отличалась от тех, что приняты у нас, и мы вышли на воздух.

Как водится в небольших городах, здесь все знали друг друга, и наш приезд не остался незамеченным. Подходили люди, жали руки:

– Жаль, что вы весной не приехали. Тут проводил шопский фестиваль, такие танцы, такие песни! Вон там скульптура стояла: идут нане Вуте и Геле, а на пьедестале надпись: «Оти де се косим, както че ми мине!» Как это по-русски? «Чего огорчаться, ведь все пройдет!»

– Нет, это они не вместе, а один нане Вуте. Это его лозунг.

– Все пройдет, а Шоплык останется. Шопы знаете какие – упорные!

Ребятишки, вертевшиеся у оркестра, вдруг разом ринулись к выходу из городского совета. Анна Энджева и Валерий Петков, теперь уже – официально – семейство Петковых, выходили на улицу. В воздухе замелькали конфеты и тюлевые кошницы. На мою долю их уже просто не могло хватить. Асан-буклукджия с удвоенным усердием раздул щеки, еще сильнее зазвучал кларнет, загудел барабан… Над толпой поднялся трехцветный флаг. Молодые пошли фотографироваться и потянули нас с собой. Анна оказалась учительницей русского языка, только что побывала у нас на стажировке и прекрасно говорила по-русски. Однако утруждать ее расспросами было неудобно.

Кто-то тронул меня за локоть. Я обернулся: передо мной стояли невысокий мужчина и женщина, перед свадьбой несшая поднос с кошницами. На раскрытой ладони она держала тюлевый мешочек с конфетами, зернами и монеткой.

– Это ваш.

А мужчина добавил:

– Шоп слово держит. Зато всегда подумает, прежде чем его дать.

Глава X Ложкой, лепешкой и просто рукой

Что такое этикет? – Есть можно по-разному, главное, не чем, а что. – Застольный этикет, или Так говорил Ту. – Страхи доктора Кришнамурти

в июне 1954 года мы с моим другом Костей кончили школу и стали официально взрослыми. Так, по крайней мере, казалось нам. Правда, мы подозревали, что окружающий мир нас таковыми еще не признает. Но некоторыми атрибутами взрослости мы могли уже наслаждаться открыто, не опасаясь родительских преследований.

Мы встретились у булочной на углу Лялина и Большого Казенного переулков, закурили и стали обсуждать, как отпраздновать прощание с детством. Хотелось провести время между школой и подготовкой к экзаменам в институт так, чтобы впоследствии не было мучительно стыдно за бесцельно проведенные несколько дней.

Погода была чудесная, в такую бы – будь мы еще маленькие – самый раз гулять на каникулах. Цвела весна советско-китайской дружбы, по радио по нескольку раз в день бодро пели «Москва – Пекин», и в столице открылся первый в стране китайский ресторан «Пекин». Здание гостиницы еще не достроили, но уже приехали китайские кулинары и приступили к обучению наших поваров в помещении не очень большого ресторана у Парка культуры и отдыха им. Горького. Кулинаров в Китае отобрали лучших, и газета «Вечерняя Москва» опубликовала интервью с руководителем их группы тов. Цзя. Он с глубокой радостью отмечал то чувство энтузиазма, которое охватило китайских товарищей при мысли о том, что их скромный труд послужит укреплению дружбы между нашими народами. Так, опытный специалист шанхайской кухни тов. Ся Вэйхун обязался собственноручно приготовить 1000 изысканных блюд из свинины и обучить своему искусству десять советских товарищей.

«Вечернюю Москву» читали наши родители. О блюдах газета не распространялась, уделив большее внимание энтузиазму и дружбе. Статья, однако, энтузиазма среди москвичей не вызвала, ибо подавляющее большинство о китайской кухне знало лишь то, что китайцы едят всякую гадость: червей, лягушек и даже, как говорили побывавшие в войну в Маньчжурии, – мух.

Мы с Костей были начитанными мальчиками из интеллигентных семей. Года три назад под Ригой, где мы отдыхали и познакомились, вместе очистили чердак одного частного дома от книжных завалов (с разрешения домовладельца, разумеется). Книги были изданы на русском языке в буржуазной Латвии. Среди них больше всего было криминальных романов английского писателя Эдгара Уоллеса с портретом автора в нижнем правом углу обложки. Уоллес держал в зубах трубку для опиума – длинную с маленькой чашечкой. Во многих романах действие происходило в китайском квартале Лондона, в опиекурильнях и прочих злачных местах. Прежде чем книги безвозвратно разошлись по нашим приятелям, мы их успели прочитать и хорошо запомнили.

Поэтому решение пришло быстро: в «Пекин». Некоторыми средствами нас снабдили родители, кое-что мы организовали себе тайно от них. Тогда во множестве существовали скупочные пункты букинистических книг, где паспорта не спрашивали, а при больших библиотеках в родительских домах исчезновение двух-трех томов в глаза не бросалось.

Что было приятно – никто не спросил нас при входе, зачем это мы сюда пришли. Народ не очень стремился познакомиться с мастерством группы, руководимой тов. Цзя, среди которой особенным искусством выделялся тов. Ся. Нас усадили и подали меню.

Ни до, ни после я никогда не встречал такого изобилия! И таких низких цен. Но если бы там встретилось хоть одно название, которое мы могли бы понять. Мясо с корнем «фушоу», грибами «муэр» и цветами «хуан-хуа». Пурпурная свинина «хун-лон». Мясо пяти ароматов.

– Представляю себе эти китайские ароматы, – сказал Костя.

Я согласился. В зале действительно витали ароматы весьма непривычные, хотя и не неприятные.

Целую страницу занимали бульоны. Мы поинтересовались, что такое бульон «хашима».

– Из лягушачьих лапок, – отвечал с гримасой официант.

Молодой парень, он только что начал свою китайскую работу и тоже к ней не привык.

– Воздержимся, – твердо сказал консервативный Костя.

В конце концов мы набрали обед из нескольких блюд: первое, два вторых, хлеб. На вкус все оказалось просто отвратительным, и, поковыряв вилками, глубоко разочарованные, мы покинули «Пекин» с намерением никогда не посещать его вновь, но с убеждением, что слухи о китайской кухне справедливы, а мы ее теперь знаем.

Завершили мы день в гэдээровской пивной, только что открытой в парке Горького, где стояла огромная очередь. Мы отстояли ее, на вопрос милиционера о возрасте пытались выдать себя за студентов, были – из-за незнания реалий студенческой жизни – разоблачены конкурентами, но не обиделись, были впущены и безобразно завершили день, не отличаясь этим от сотен поколений сопляков, только что сменивших штанишки с лямками на мешковатые брюки. И об этом – все, к нашему дальнейшему рассказу это отношения не имеет.

Отношение имеют, однако, те ошибки, которые мы совершили, принявшись за китайский обед. Узнал я об этом несколько позже, в университете.

На следующем за нами курсе училось много китайцев. Два первых ряда в большой аудитории всегда были темно-синими: их плотно занимали китайцы в аккуратных темно-синих мундирчиках. Среди них учился плечистый парень по имени Шэн Цзянпин, очень культурный и деликатный юноша. С ним можно было поговорить на разные темы – этим он приятно отличался от многих китайских товарищей. Родом он был из Шанхая, и, когда рассказывал о родном городе, я вспомнил о мастере шанхайской кухни тов. Ся и поделился с Шэном воспоминаниями о нашем с Костей походе.

– О-о, шанхайская кухня, – произнес Шэн Цзянпин, мечтательно прикрыв глаза. – Мне ее не хватает не только в Москве. А даже в Пекине. Целый год учил там русский язык. Но отъедался, только когда вырывался домой. Мама всегда делала… – И он начал рассказывать о мамином столе так увлеченно, что разжег у меня аппетит и такое любопытство, что я напрочь забыл о своих предрассудках насчет пяти ароматов и прочего «фушоу».

Короче говоря, мы договорились, что в ближайший свободный день вместе сходим в «Пекин». Я брал на себя финансирование, а Шэн Цзянпин – научное руководство. Кроме того, он попросил меня не рассказывать о нашем мероприятии его землякам: подобный несанкционированный поход в ресторан они могли расценить как рецидив буржуазных нравов.

К этому времени «Пекин» покинул помещение у ЦПКиО и обосновался на полпути ко все еще не достроенной гостинице «Пекин» – в ресторане «Будапешт» (урожденная «Аврора»). Мы заняли столик на галерейке, и Шэн, прилежно изучив иероглифическую часть меню, приступил к заказу. Меня еще удивило, что, кроме риса, ни одно блюдо не заказывалось в двух экземплярах. Даже бульон он попросил один – и чтобы в самом конце. Официант кивнул.

– Палочки, пожалуйста, – добавил мой спутник, – сою тоже.

О том, что китайцы едят палочками, я, конечно, знал. Не знал только – как. Подобно большинству только слышавших, я предполагал, что по палочке нужно держать в каждой руке и, орудуя ими, зажимать куски пищи. Хорошо, что я еще никогда не пытался применить свое полузнание на практике. Заодно я был уверен, что концы палочек острые и большие куски – вроде отбивной – протыкают ими и, держа у рта, откусывают. Естественно, что в моих представлениях палочки заменяли и ложки, но как есть ими суп я даже и не думал.

Пластмассовые палочки оказались с тупыми, слегка закругленными концами. Шэн Цзянпин изящным, почти незаметным движением взял их правой рукой и слегка пошевелил указательным пальцем. Концы палочек чуть раздвинулись и тут же сомкнулись. Я тоже взял палочки. У меня они как-то не умещались в руке. Я попытался разомкнуть концы, но мне мешал средний палец: он то попадал между палочками, то не давал им разойтись. Мой наставник терпеливо повторял свои движения. Я повторял нелепую пародию на них. Шэн положил одну палочку на стол и показал мне оставшуюся. Одним концом она плотно лежала в ложбинке между большим и указательным пальцами, опираясь почти посередине на последнюю фалангу среднего. Большой палец косо лежал на палочке, твердо прижимая ее левым краем подушечки. Шэн взял вторую, задав ее правым краем подушечки большого пальца и вытянутым указательным. Повел указательным: первая палочка осталась неподвижной, а вторая словно приросла к указательному пальцу и покорно следовала его движениям.

Я постарался повторить его действия, и мне почти удалось это. Захотел взять спичечный коробок, но он никак не захватывался: палочки как-то косо шли, как параллельные линии в долобачевской геометрии, никак не пересекаясь. Когда же пересекались, то зажимали не коробочку, а мой ближайший палец. Шэн деликатно взял мою руку в свою и постучал кончиками палочек по столу: длина палочек тут же сравнялась. Я вновь попробовал захватить коробок. К моему восторгу, он схватился, и довольно прочно. После нескольких удачных опытов я почувствовал себя увереннее.

И очень вовремя. Подали заказанные блюда. Перед каждым поставили по пиалушке с белым рассыпчатым рисом, а все остальное – тарелочки четыре – в центре и тут же мисочку с остропахнущей черной жидкостью, соей. Далее мне оставалось следовать за своим наставником, который сперва налил немного сои в блюдечко рядом с рисовой пиалой, потом, ухватив чуть-чуть еды из первой тарелки, ловко умакнул в сою, положил на рис, чуть помешал и, ухватив уже с рисом, отправил в рот.

Потом он благожелательно улыбнулся мне. Я с меньшим успехом повторил его действия, не очень-то веря, что смогу схватить и рис. Но к моему удивлению, вершина рисовой горки в пиале мгновенно пропиталась соусом и как бы склеилась, а потому взять ее оказалось не очень трудно. Но конечно, половина той щепоти с блюда, которую я уцепил и опустил в сою, осталась там. И все же процесс пошел.

Шэн попробовал из каждого блюда, потом стал варьировать их сочетания, любезно объясняя мне, как все это делается. Получалось очень вкусно, более того, создавалось впечатление, что мы едим не четыре скромных порции, а минимум – шестнадцать, и все разного вкуса. Сытость создавал рис, хотя мы съели его по малой пиале – из таких узбеки пьют чай. Соя же не только создавала соленость, но и подчеркивала вкус.

Вспомнив, как мы проходили курс молодого китайца с Костей, я понял, что насытиться порциями такой величины, орудуя привычной вилкой, мы и не могли. А главное – вкус хлеба, кисловатый и такой родной, никак не сочетался с жирными и слизистыми подливками, полусырыми овощами и неожиданно сладковатым мясом.

Когда подали бульон, мы разлили его по пиалам, уже освобожденным от риса, палочками съели какие-то ломтики мяса и овощей и выпили ароматную горячую жидкость с привкусом всего съеденного нами обеда.

Сытые без тяжести и очень довольные, мы поклонились друг другу, поблагодарив за ценный вклад в столь прекрасно проведенное время.

Но еще два дня у меня сводило пальцы правой руки.

И едят-то…

Как-то просматривая подшивку журнала «Вокруг света» за 1897 год (надо сказать, что журнал этот старейший в России и найти в нем можно буквально все), я наткнулся на очерк о Японии. Европа и российское просвещенное общество тогда с трудом привыкали к откровенно неевропейской Японии, все более уверенно занимавшей место среди развитых держав мира. И автор статьи, г-н Н. Г., описывал страну, не скрывая своего удивления. Он встречался с японцами, получившими образование в Европе, с интеллигентными дамами, рассуждавшими о творчестве и идеях графа Льва Толстого – «конту Торустой!» – и не находил в них разницы с нашими соотечественниками и другими европейцами, если не считать лиц, само собой. И, потрясенный этим, он записал: «Эта дама глубоко и с таким знанием дела судила о гр. Л. Толстом и о новинках парижских журналов, что с трудом можно было себе представить, как, придя домой, она будет поклоняться сделанному из глины Будде, сидеть на полу и есть палочками…»