Текст книги "Котелок дядюшки Ляо"
Автор книги: Лев Минц
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)
Двуязычные надписи стали появляться все чаще и чаще. Зато полил дождь.
Согласитесь, что дурацкое – или, скажем мягче, – странное зрелище представляет собой человек, просящий под дождем у редких прохожих прочитать ему вывеску. Скорее всего, он производит впечатление надоедливого чудака. Но оба моих увлечения – журналистика и этнография – подразумевают некоторую способность быть странноватым и не всегда вежливым. Прохожие же, наоборот, будучи по-британски воспитанными, никак не выказывали удивления, а терпеливо ждали вопросов.
Этих людей сразу можно было разделить на две примерно равные группы. Одни – это были, очевидно, англичане – отвечали:
– Извините, по-валлийски читать не умею.
Другие – несомненные англоязычные уэльсцы – отвечали иначе:
– Вот беда, сам, знаете ли, уэльсец, а читать по-нашему не умею. Надо бы, да вот…
И они уходили, с каким-то, как мне казалось, стеснением. Результат был, впрочем, тот же самый.
Но тут подошел рослый парень. Я еще не успел его спросить, как он пустился в объяснения:
– Это по-валлийски написано. А вот смотрите – английский перевод. Сейчас разберемся. Я-то сам не уэльсец, я ирландец. Преподаю в университете гэльский. А вы кто такой? О-о! Что, у вас там знают о кельтах?
Он был приятно поражен. Он стал вспоминать правила валлийского правописания. Он спросил: не был ли я в Северной Ирландии, и, узнав, что я там не был, недружелюбно отозвался о лондонских властях. Потом порылся в записной книжке и просиял:
– Вот что вам нужно, – он взял мой блокнот и записал крупными буквами «Clwb Ifor Bach», Вумэнбай-стрит, – это клуб – «Клуб Ивор Бах», там все говорят по-валлийски. Зайдите туда завтра.
Первый шаг, как считал я, был сделан.
Хью Дэвис
Положительно, мне везло в этом городе на ирландцев с кельтским самосознанием! Когда на следующее утро я заблудился и спросил водителя машины, стоявшей у тротуара, дорогу, он немедленно предложил отвезти меня по нужному адресу. Машина оказалась такси, и я хотел было вылезти из нее, но шофер, узнав, откуда я и чем интересуюсь, заверил, что отвезет бесплатно. Ему, кстати, почти по пути.
– Я ирландец, – сказал он, как бы объясняя причину собственной щедрости. – А что, у вас знают, что мы – не англичане? Что язык совсем не похож? Интересно. А кстати, зачем вам «Клуб Ивор Бах»? Там же джентльмены только пьют и при этом говорят по-уэльски. Вам не это нужно. Вам другое нужно, как раз там, где вы ко мне обратились. Вот что.
Меж тем мы приближались к месту расположения клуба. Я прикидывал, что за полчаса доберусь назад, но водитель развернул машину.
– Я вас отвезу назад и представлю. А там уж сами разбирайтесь. О’кей?
В обширной комнате, где царил беспорядок, обязательно свойственный любым общественным организациям, если они действительно общественные, сидел за столом темный шатен. При нашем входе он поднял руку и произнес что-то гортанное.
– Это джентльмен из России, интересуется уэльским языком и вообще друг кельтов, – представил меня шофер. – А я – водитель такси О’Ши. Джентльмены, я вас оставлю. Договоритесь?
Мы договорились. Мы очень быстро договорились. Я узнал, что молодого человека зовут Хью Дэвис, а их организация занимается уэльским воспитанием молодежи, но не только, спортом они тоже занимаются и устраивают фольклорные фестивали. Вот вам буклет. Видеокассеты у вас есть на чем посмотреть? Это вот кассета о летней школе для подростков. Что вас еще интересует? В уэльскую школу поехать хотите? Мне только созвониться надо. Давайте через час. Потом еще в одну школу, смешанную, а вечером приходите на курсы языка для взрослых.
Так стремительно обрушивалось все это на меня – к моему, надо сказать, удовольствию, что мне нужно было чем-то перебить заданный Хью темп.
– Не могли бы вы прочитать мне в диктофон какой-нибудь валлийский текст? Мне хочется услышать живой язык. Вот у вас над входом написано «Urdd Gobaith Cymru». Скажите медленно.
– Конечно, – вскричал Хью, – скажу. Это так просто и красиво!
Лицо его стало торжественным. Чеканя каждый слог, он произнес: «Ирзз говайт кымру». Я не могу передать некоторые звуки нашими буквами. Помните, как на уроках английского нас обучали произносить определенный артикль? Тот самый звук «th», который нам не давался и не дается, а потому одни из нас произносят «дзэ», а другие – «вэ», в то время как он ни то ни другое. Так вот, если, рискуя вывихнуть язык, вы произнесете его так, как вас учили, но только сильнее и длиннее, вы сможете правильно сказать «Ирзз». Затем он медленно, как учитель начальной школы при диктанте, прочел абзац из детской книги.
Потом показал мне некоторые буквосочетания. Два «л», самые распространенные в языке – Ллойд Джордж, Лландудно, – оказались совсем не «л», а чем-то вроде «хьхьл»; латинское «i» читалось как «и», а «b» – как «в». А игрек, английское «уай», оказался тем самым недоступным англичанам «темным» «и» и вполне доступным нам – «ы». Но не таким «ы», как в слове «столы», где оно ударное, а как в слове «быки». Одной маленькой тайной загадочного языка стало для меня меньше.
Маленькое любительское отступление о звуке «ы»
Кто и каким образом может объяснить, почему одни звуки представляются нам приятными и, так сказать, культурными, а другие – грубыми и дикими? Боюсь, что никакого рационального объяснения тут нет. Все мы еще помним пожилых полуинтеллигентов, злоупотреблявших звуком «э»: «инженэр», «пенсионэр», «пионэр»; очевидно, это казалось им культурнее, чем то же самое, но через нормальное «е». Но звук «ы» и изображающая его буква почему-то пользуются если не дурной, то странной славой. Особенно «Ы» – большое, в русском языке не встречающееся, в то время как на обширных пространствах от Эстонии до Якутии слова, начинающиеся с «ы», – явление обыденное.
А ведь на свете существует множество разных «ы»: окрашенное, как «о», и «ы» близкое к «у», очень короткое «ы», обозначаемое у болгар твердым знаком, которое даже и не «ы», а что-то среднее между «ы» и «э».
Есть «ы» у славян, есть – да еще какое! – у тюрков, есть у романцев: румын и португальцев. И очень широко представлено оно у угро-финнов (за исключением разве угров – венгров и финнов-финнов).
Но вот почему-то обилие «ы» в языке рассматривается многими из нас как нечто его понижающее. И даже сами носители языка тоже воспринимают эти ошибочные взгляды и такого обстоятельства стесняются.
Как-то давным-давно, в армии, лежа на учебном огневом рубеже, я спросил у своего удмуртского товарища по оружию сержанта Жигалова:
– Петя, а как по-удмуртски будет «стрелять»?
– Ыбылыны, – ответил Петя и покраснел.
Уэльсцы нашего взгляда на подобные вещи не знают, звука этого не стесняются, но, я бы сказал, ценят его как совершенно непреодолимый для надменного английского соседа и доказывающий глубокую древность языка.
Правда, я не могу сказать, что они им гордятся, потому что им, живущим в условиях двуязычия, как мне показалось, свойственен достаточно широкий взгляд на мир, где есть место самым разным языкам и звукам. Вообще чрезмерная гордость иной раз происходит от невежества.
Как-то обратился ко мне в метро южный человек, одетый в великолепный светлый костюм и украшенный заботливо ухоженными усами. Ему нужен был Спасо-Голенищевский переулок – это было написано на бумажке латинскими буквами, – но он никак не мог прочитать это название ни вслух, ни про себя. Я шел как раз в ту сторону и взялся его проводить. Он оказался португальцем и всю дорогу жаловался, что, зная много языков (он их перечислил), с таким названием сталкивается впервые. Это очень трудно, это чересчур трудно, повторял он.
– У вас, наверное, тоже есть трудные слова, – миролюбиво заметил я.
Португалец расцвел:
– А как же! Можете ли вы произнести по-нашему слово «парикмахер»? – И он продекламировал: – Кабылыейру!
Я сделал вид, что никак не могу осилить этого слова:
– Кабюлюейру? Нет? Кабилиейру?
Мой спутник снисходительно прервал мои попытки:
– Не старайтесь, не получится. Это очень трудный звук, и он есть только в португальском языке!
Увы, наши соотечественники, которым я давал послушать свои валлийские диктофонные записи, очень удивлялись тому, что такмогут говорить к западу от Лондона.
Добрые советы миссис Модхав
По пути в школу мы разговорились с Хью о ситуации с уэльским языком.
– Конечно, в отличие от наших родственников ирландцев и шотландцев, дела у нас куда лучше. В сельских районах, в маленьких городках язык всегда жил, никогда не исчезал. Ирландский запрещали, наш – нет. Потом, мы всегда ставили язык на первое место. Наши предки за это поплатились: за язык и за свою доверчивость! Вы знаете, почему наследный принц Великобритании носит титул принца Уэльского? Именно поэтому!
В самый первый год XIV века англичане вторглись в Уэльс. Но силы оказались почти равные, и, чтобы уладить дело, начались переговоры. Предки были людьми храбрыми, но миролюбивыми. Они заявили королю Эдуарду III, что согласятся на государя, назначенного им, но при условии, что и король примет их требования. И ему пришлось согласиться. Тут наши предки и говорят: этот человек должен быть рожденным на нашей земле и не знать ни французского языка, ни саксонского. Английского-то еще и в природе не было: норманнская знать и сам король говорили по-французски, а простонародье – по-саксонски. Не говоря на этих двух языках, рассуждали наши гордые, но доверчивые предки, человек обязательно должен говорить по-валлийски, не мычать же ему? Поэтому об этом требовании даже не упомянули.
Я слушал, как прилежный ученик, это вдохновляло Хью.
– Эдуард Третий сразу соглашается. И обе стороны клянутся на Библии – на латинской, хотя у нас уже была на своем языке, зато у них никакой другой не было – быть по сему. Тут хитрый норманн заходит в свой шатер и выносит своего сына-младенца, двух дней от роду. И все оказывается точным: родился в Уэльсе, по-французски и по-саксонски – ни слова. Так наследник престола стал принцем Уэльским, и родной язык его по сей день – не французский, и не саксонский, правда, и нашего не знает.
Я сказал, что, пока не добрался до их организации, мне не довелось встретить в столичном городе Уэльса людей, говорящих по-валлийски.
– Это верно, – вздохнул Хью. – В больших городах всегда полно народу отовсюду. Да и наши селяне, перебравшиеся в города, старались переходить на английский. Что ни говори, а мировой язык есть мировой язык, и с ним нигде не пропадешь. А родной – что ж, он оставался связанным с детством, с родительским домом. Вообще-то мы относимся к этому спокойно, и английский у нас свой, но вот иной раз случается такое, что и заденет.
И Хью рассказал мне историю о том, как он с приятелем, тоже, естественно, Дэвисом, тоже темным шатеном, зашел в гастрономический магазин миссис Модхав. Разговаривали они, конечно, по-уэльски, чем привлекли внимание и разожгли любознательность восседавшей за кассой миссис Модхав, свежеиспеченной британки прямо из индийского штата Гуджарат.
Поскольку миссис Модхав стала британкой лишь год назад, она не смогла совладать со своим любопытством и, послушав речь покупателей, спросила с сильным гуджаратским акцентом:
– Простите, джентльмены, на каком это языке вы разговариваете?
Дэвис-второй хотел уже осадить иммигрантку, но Дэвис-первый его опередил:
– А как вы думаете?
– Поговорите еще, – попросила миссис Модхав, чтобы сделать заключение, и, вежливо качая головой, сосредоточенно вслушалась. – Это, очевидно, азиатский язык, – заключила она и, чтобы смягчить приговор, добавила: – Очень красивый.
Сделав это умозаключение, миссис Модхав окончательно решила, что имеет дело с такими же пришельцами, как она сама, и назидательно подняла палец:
– Но вам обязательно надо хорошо знать английский, без английского здесь никуда. Мне было легче, у нас в Индии все говорят по-английски. А откуда вы приехали?
Но этого оба Дэвиса уже не выдержали и ринулись к выходу, буркнув: «Из Китая, естественно!»
…Отдадим должное интуиции миссис Модхав, не имевшей филологического образования. Уже в Москве я получил от Хью Дэвиса кассеты с лингафонным курсом уэльского языка. Среди людей, которым я давал их прослушать, был филолог из Йемена, по имени Абд-аль-Азиз. Когда его попросили определить, что за язык, он, вслушавшись, сказал:
– Кажется, азиатский.
Послушал еще и спросил:
– Не семитский ли? Нет, это не иврит, ни слова не понятно…
Но тут диктофон стал считать по-валлийски: «Ин, ду, три, пыдвар, пимп, хьхьвихьхь», и Абд-аль-Азиз с облегчением заключил:
– Индоевропейский.
И был прав. В отличие от миссис Модхав он – квалифицированный филолог.
Джентльмен из страны Рыйтал
Школа была как школа, и то, что дети в ней говорили по-валлийски, было столь же естественным, как японский язык в токийской школе или русский в московской. С той лишь поправкой, что в Токио или Москве никто не спросит, что это за язык, когда на нем заговорят на улице или в магазине. И конечно же, все дети говорили на двух языках, английский для них не менее родной, чем наречие предков.
В одном классе учитель представил меня, не упустив при этом возможности проверить знания и развитие обучаемых:
– Дети, – сказал он, – этот джентльмен приехал из очень большой страны. Как вы думаете, откуда?
Взметнулся лес рук.
– Америка! – кричали дети.
– Африка!
Все-таки они были еще маленькие – семи-восьмилетки.
– Бразилия!
Нужное, однако, не пришло на ум никому, что можно отнести на счет редкости появления наших земляков в долинах Уэльса. Я решил помочь.
– Можно я подскажу по-английски? – спросил я учителя. – Ребята, название этой страны начинается на Р.
И тут одна девочка просто рванулась с вытянутой рукой из-за парты так, что блузка выскочила из юбчонки. Она была в восторге от того, что догадалась первой, и боялась, что ее не заметят.
– Рыйтал! – крикнула она.
Учитель и Хью засмеялись:
– Нет, Рушья.
Дети загалдели, повторяя на разные лады «Рушья», «Рушья», а один мальчик поднял руку. Он сказал мне по-английски:
– У вас столица – Москва.
Это был умный мальчик. Я с благодарностью потрепал его по затылку.
Педагог счел нужным внести ясность:
– Они ведь еще не учат географии. И пожалуйста, не обращайте внимания на это «Рыйтал».
– О чем разговор, а что это за страна такая?
– Да Италия, но «Рыйтал» выговаривают дети и малограмотные. Надо говорить: ыр Итал. Это бы вы сразу поняли.
И все-таки оказалась в этой школе одна весьма необычная вещь. Когда мы уходили, во дворе толпились родители, приехавшие за детьми, и до нашей машины мы шли рядом с двумя мамами и двумя мальчиками. Что-то задело мне ухо, и, вслушиваясь, я вдруг сообразил: мамы говорили между собой по-английски, а ребята болтали по-валлийски.
И вот что я сказал
Заметили? – спросил Хью в машине. – Такое здесь встречается часто. Старшие не знают языка. Иногда это даже просто англичане. Смешанная семья, например. Интеллигенция старается возродить язык. А у многих интеллигентных англичан есть какой-то комплекс вины за то, что уэльский язык оказался в загоне. Особенно у тех англичан, у которых жена или муж – уэльсцы.
– А кто всего меньше ценит ваш язык? – спросил я с возникшим к этому нюансу интересом, ибо кое с чем подобным я встречался у нас. – Я имею в виду местных.
– А! – махнул рукой Хью. – К сожалению, рабочие и служащие в первом поколении из деревни. Помнят, как им мешало в городской карьере скверное знание языка Шекспира, и боятся за будущее детей. Хотя сами предпочитают с женами говорить по-валлийски, но стоит им услышать, что дети говорят на том же языке, могут и наказать за это. Сейчас мы начинаем его пропагандировать в доступной форме. Прежде всего говорим: английский у детей родной, за него уже бояться не надо, позаботимся теперь о нашем…
…Каждый раз, когда я сталкивался с подобным, мне вспоминался знакомый селянин, переселившийся в республиканский столичный город. На вопрос, отчего это он з ридною мамою говорит по-русски, отвечал:
– Та знаетэ, оно какси культурн е е…
Это и еще много чего рассказал я на вечерних курсах уэльского языка, где меня попросили выступить. Я не готовился, и доклада не было, но, очутившись в близком для меня обществе местных любителей языка и народной культуры, говорил свободно. Был просто разговор с милыми и знающими людьми: давно замечено, что тот, кто интересуется своей культурой, хорошо знает и чужую. Или по крайней мере, искренне интересуется. А здесь всех интересовало сожительство мирового, развитого, богатого языка и языков, имеющих, так сказать, локальное значение.
Об удушении всех других – кроме русского – языков у нас обожают сейчас писать освоившие модную тему публицисты из яростного племени впервые открывающих для себя отчие горы и долы. «Где он, этот язык, – тоскливо спрашивают они, заранее зная ответ, – язык, на котором писал великий (проставить имя и место)?»
Решусь сказать, что удушения не было.
В сущности, не нужна никакая государственная политика запрещения языков. Сложные вопросы престижности одних языков и непрестижности других решают сами люди, руководствуясь неписаными, но всем понятными соображениями. Дело не в одной пресловутой командно-административной системе, она виновата в данном случае лишь в том, что держала все в одной – своей – руке и раздавала всем сестрам по серьгам, в соответствии с ею же утвержденными размерами уха и качества серег.
Меняется и расширяется мир. Меняется и сужается сфера применения языка, такого домашнего и надежного в родном селении, районе или даже республике. И практичные люди отправляли своих детей в русские школы, чтобы облегчить им дальнейшую карьеру, – свой язык и так будут знать.
Другое дело, когда люди понимают ценность для себя родного языка. Есть в Дагестане селение Уркарах, где говорят по-уркарахски. Язык этот вряд ли станет когда-нибудь языком межнационального общения, скорее, его не будут употреблять даже для межаульного. Но он имеет не меньше прав на существование, чем русский, английский или китайский.
«Кому он нужен?» – спросят, боюсь, многие. Да самим уркарахцам. Разве этого недостаточно?
Но сберечь его могут только сами уркарахцы. И никто больше.
И так же любые другие языки.
…Поиски кельтов. Каких бы кельтов мы ни искали, мы ищем самих себя и свои заботы. И всегда их находим…
Потом я остался на занятия. Группа была маленькая – пенсионеры супруги Фишер, Джонс-журналист и Джонс-инженер. Преподавательница сразу включила меня в учебный процесс, и я вместе с Фишерами и Джонсами с аппетитом повторял фразы типа: «Мне нужно идти на работу».
Джонс-журналист собирался в командировку в Нюрнберг.
– А по-нашему? – спросила учительница.
– А’Мхурнберг, – отвечал Джонс, изменив согласно грамматике начало слова, и все посмотрели на меня с сочувствием. Все-таки они все были уэльсцами.
Зато я проявил завидное умение, почти с ходу прочитав слово Llwyrymmthodur. На нем уже споткнулись Джонс-инженер и миссис Фишер. Пока в нем барахтался Джонс-журналист, я прикинул план чтения и, когда меня вызвали, произнес на одном дыхании: «Ххьлюэрымадуер». Наверное, мне помог год, проведенный в молодости в Дагестане [3]3
Слово это означает «совсем непьющий». Впоследствии знатоки кельтских народов удивлялись, что в уэльском языке вообще есть такое слово.
[Закрыть].
Джонс-инженер предложил подбросить меня. Он, оказалось, отдал дочь в уэльскую школу, а теперь решил подзаняться сам: а то приходит дочка, рассказывает что-то смешное, а ты не понимаешь…
Он затормозил у паба.
– Попрощаться надо все-таки по-кельтски. Как вы насчет пинты пива? Надеюсь, вы не ххьлюэрымадуер?
Глава XIV Сороктатар и не только это
Этнографическая задача с вариантами ответов. – Четкий ответ бывает только в учебниках по математике. – Кто такие венгерские армяне и чем они отличаются от литовских татар? – Что же все-таки такое очень маленький этнос и этнос ли он вообще?
Еще когда мы стояли в очереди на автобусной станции, мой спутник и проводник Адас Якубаускас заметил двух пожилых женщин человек за пять перед нами. День был августовский, прохладный и дождливый, очередь жалась под навес. Народ был обычный пригородный: женщины в надежных шерстяных кофтах домашней вязки, пожилые мужчины в фуражках с очень длинным матерчатым козырьком и выдвинутой вперед узкой тульей. Ездили в Вильнюс за покупками, а то продать чего на базаре. Людей помоложе, из тех, что работают в городе, пока не было – рабочий день еще не кончился.
Спутник мой высматривал знакомых.
– Смотрите, – шепнул он, – вот эти две – наши. Сядем в автобус, надо будет подойти поздороваться.
– Знакомые? – спросил я.
– Вроде бы знакомые, только не помню, как зовут. Наверное, меня узнают. Не так нас много, хоть в лицо друг друга, а знаем.
В автобус, однако, набилось порядочно народу, и пройти сразу вперед, где уселись женщины, не удалось. Но потом, через несколько остановок, стало свободнее, и Адас прошел к ним. Еще примерился. Обернулся ко мне, показывая, что не ошибся – землячки, зашел чуть спереди и вежливо поклонился:
– Дзень добры, пани!
Женщины вопросительно подняли головы и заулыбались:
– Ой, Адку! Сконд пшиех а лесь? (Откуда приехал?)
Разговор шел на польском языке, том польском диалекте, которым говорят «тутэйшы» – «здешние» в Виленском крае. С соблюдением польских норм вежливости («Что пан сказал?», «Что пани хочет?»), но с оборотами, словами и произношением, то и дело пересекающими зыбкую границу с белорусским. Впрочем, беседе было не суждено разгореться: автобус остановился, и женщины поднялись. Адас сделал мне знак выходить: мы приехали.
Обе женщины были татарками. И татарином был мой спутник Адас Якубаускас, привезший меня сюда, в деревню Сороктатар.
Сороктатар. Именно так, в одно слово, и писалось это название издавна. И именно «сорок», а не «чтэрдесци», как должно бы звучать это числительное по-польски: «Чтэрдесци татарув». Возникла деревня еще по времена Великого княжества Литовского, а государственным его языком был русский (точнее, белорусский, но в давние времена это не различалось). Даже когда началась полонизация княжества, традиционное название и написание сохранились. Теперь, правда, официально деревня называется по-литовски: «Кятурясдяшимт тоторю», ибо с того времени, как край был в 1939 году воссоединен с Литвой, все топонимы перевели на литовский. Что касается названия деревни, то в разговоре оно осталось прежним. Зато автобусные кондукторы, строгие ревнители чистоты государственного языка, объявляют остановку в сугубо официальной форме. Говорят, этого требует от них администрация автобусного парка.
Впрочем, как ни скажи, на каком языке, а смысл остается прежним: в деревне издавна жили татары. Было их в начале сорок семей.
Я огляделся вокруг. Самые обычные деревянные и каменные дома. Растоптанная немощеная улица. Какое-то несомненно общественное здание на холме.
Здание оказалось – несмотря на отсутствие купола и минарета – мечетью. Мы сходили домой к кадзею, так называлось здешнее духовное лицо, его дома не было, но нам дали ключ: Адаса здесь знали. Я достал из кармана ермолочку, Адас покрыл голову носовым платком, мы разулись и вошли в обширный зал. В одной его стене проделано было отверстие: за стеной располагалось помещение для женщин.
Зал напоминал сельский клуб, но табличка с арабской вязью и стилизованным изображением мечети напоминала о назначении здания.
Смотреть было нечего, и мы направились к выходу. На двери белело объявление, бледно отпечатанное на машинке: «Товарищи мусульмане парафии дер. Сороктатар, Немежа, Тракай и Ряйжяй!» Далее в нем предписывалось внести по сто рублей на ремонт мечети или письменно подтвердить отказ. Необычного в объявлении не было ничего – такие же висят теперь в храмах любых религий, разве что «парафия» – слово из польско-католического обихода, означающее «приход».
Из мечети мы пошли на старое кладбище, где сгрудились поставленные вертикально каменные плиты. Кладбище выглядело несомненно по-мусульмански, и на каждой плите светились золотом полумесяц и звезда. Надписи были на русском и на арабском, иногда только на русском, реже – на польском.
Но имена! Вряд ли где найдешь еще мусульманский мазар с такими именами. Богданович Степан Иванович, мать – Фатима. Ян Александрович Барановский. Зофья Барановска з дому Шинкевич (урожденная Шинкевич). Редко-редко попадалось какое-нибудь мусульманское имя.
Адас, заметив, что я записываю имена, пояснил:
– У нас в деревне Ряйжяй имена литовские. Там, под Алитусом, поляков нет. Ну то есть что значит литовские: здесь Богданович, а там Богданавичюс; здесь Якубовский, а у нас – Якубаускас. А говорят у нас только по-литовски.
Кладбище было старым. На многих плитах встречались еще «и с точкой» и «яти».
Зато добротные дома в деревне ветхими не выглядели. Деревня с холмами и рощами, смотрелась очень приятно, и даже мелкий дождик не портил впечатления.
Чего-то, однако, не хватало этой деревне, чего-то, что трудно выразить словами, но чего обязательно ждешь, едва услышишь ее название… Посещенная нами мечеть ничего не добавляла.
Адас, кажется, уловил, чего мне не хватает:
– Смотрите! Вон татарская девушка идет.
От автобусной остановки шла, огибая холм, светловолосая девушка в джинсах.
– Как это вы на таком расстоянии определили?
Адас слегка смутился.
– Знаком просто. – Он помахал рукой. – Ну, что вам еще показать? Глядите, татарская корова.
Я обернулся и увидел двух рыжих коров, обеих рыжих.
– Левая, левая.
– А с ней вы тоже знакомы?
– Нет, просто у нее глаза такие печальные…
Я перевел взгляд на правую корову – католическую. Она тоже жевала, глядя на мир не менее печально и равнодушно.
Краткая история вопроса
Тюрки-кочевники давно переселялись в Великое княжество Литовское, могущественное и сильное. Наверное, еще в XI–XII столетиях уводили сюда свои роды люди, не поладившие со степными ханами. Но основная масса переселилась в XIV веке из Золотой Орды, из Ногайской, из самых различных племен: в те времена кочевники передвигались по всей обширной территории – от глубин Азии до степей Причерноморья и западнее. Влияние Литвы в то время простиралось до Черного моря, одно время ей платил дань и состоял в ее вассалах Крым. (Для справки: большая часть населения княжества была славянская, предки нынешних белорусов и русских. Князья, скажем, полоцкие и черниговские причислялись к высшей аристократии Литвы. О национальном или религиозном угнетении там и речи не было, по крайней мере до принятия князем Ягайло католичества и унии Литвы с Польшей.)
Беглецов принимали хорошо: степные наездники представляли собой солидную военную силу. Они присягали великому князю на верность. Их наделяли землей, они женились на небогатых местных шляхтянках и – что очень важно – имели право воспитывать детей в магометанской вере: Золотая Орда к этому времени приняла ислам. Ногайцы, астраханцы и крымцы – тоже. И хотя они принадлежали к разным племенам, всех их, по понятиям того времени, называли татарами.
Как правило, предводители отрядов переселенцев получали шляхетство, без одной, впрочем, очень важной (в польские времена) привилегии: избирать и быть избранным в шляхетский сейм.
Других тюрков – взятых в плен в войнах с Литвой – поселяли на татарских землях крепостными. Из них, однако, набирали войско в случае войны, и, отличившись в сражении, они тоже могли получить шляхетство. По количеству дворян Польша с Литвой держали первое место в Европе, деля его с Испанией: один дворянин на шесть человек. Практически все военные относились к благородным. Но поскольку это не подкреплялось экономически, они в большинстве были скорее свободными земледельцами. А воинами они, не утратив еще степных навыков, были превосходными. Не зря на памятнике в честь Грюнвальдской битвы одно из четырех изваяний воинов-победителей облачено в восточные доспехи и имеет раскосые глаза и хищные азиатские усы.
Язык потомки степняков утратили быстро, что и неудивительно: говорить ребенок учится у матери, матери же были местные. После унии с Польшей положение татар в XV, XVI и особенно в XVIII веках стало меняться, иногда – в военную годину – улучшаясь, но чаще – ухудшаясь.
В католической державе исчезла веротерпимость бывших языческих литовских князей. Мусульманам запрещено было держать христианскую прислугу, владеть христианами-крепостными. Да и единоверца-крепостного можно было иметь не более одного. Наверное, этим же объясняется полное отсутствие каменных мечетей – только деревянные. Во многих странах Европы существовала такая форма умаления неверных и еретиков.
Больше всего татар жило в Слониме, Докшицах, Узде, Сороктатаре, Тракае, Немеже.
Найман-Абрагамовичи, Барановские, Якубовские, Афендзиевичи. Не сразу узнаешь в этих именах названия кочевого племени найманов и турецкое «эффенди». Именно татары сохранили в своих записях – китабах и хикаятах – средневековый белорусский язык. Православные в то время предпочитали русский («маскоуский»), а католики – польский; оба, конечно, в местном варианте. Татары же писали на родном языке.
Я видел эти хикаяты – арабская каллиграфия, разноцветные буквы. Мне прочитали одно поучение. Водя пальцем справа налево, знакомый востоковед произнес: «Кафирских звонау слухаць грэх, кафирскае убранье насиць грэх…»
Кочующий этноним
Имя мало какого народа пережило, наверное, такие приключения, как этноним «татары». За скудностью места ограничимся лишь самым кратким рассказом. Скорее всего, первоначально это было имя одного из племен – монгольских или тюркских, но так уж получилось, что именно татарами западные соседи стали называть монголов. (Так нередко бывает в истории: весь народ называют именем наиболее известного его племени; так, для латышей русские – «криеви», по племени кривичей, а для эстонцев – «вене», от венедов.) На Руси и в Литве грозную опасность, пришедшую с Востока, тоже стали звать татарами, хотя, кстати, предков нынешних казанских татар называли булгарами, а кочевых тюрков – половцами.
И когда говорят «татарское нашествие» и «татарское иго», имеют в виду монгольское нашествие и иго. Потом название перешло на многие народы Востока, в основном тюркоязычные. Татарами именовали потомков булгар, и мишарей, и ногайцев, и балкарцев, и карачаевцев…
Но не только. На Дальнем Востоке пролив назвали Татарским не потому, что на его берегах жил, скажем, смотритель маяка Губайдуллин, а потому, что русские землепроходцы увидели там смуглых раскосых людей. Совершенно, кстати, непохожих на известных нам всем лиц с записью в паспорте «татарин».
Надо сказать, что казанские татары, например, отнюдь не монгольские пришельцы в своей стране, а коренной здешний народ, недолюбливали этот этноним по отношению к себе и долго боролись за имя «булгар». Но теперь, кажется, привыкли, и вот уже появилась Республика Татарстан. Жители Крыма тоже сами себя называли крымцами, различая южнобережных – татов, горцев яйлы – болу и степняков-ногаев. Но теперь тоже называют себя татарами. С добавлением: крымские.
