Текст книги "В те дни"

Автор книги: Лев Квин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Любому! Как бы не так! Я молчу.

– Что за шум? – раздаётся весёлый голос. Я оборачиваюсь. Позади меня стоит низкорослый толстяк с пухлыми, розовыми, как у ребёнка, щеками.

– Это мы по-дружески с Имантом Озолсом беседуем, господин начальник, – в тон ему отвечает Шварцбах. – Да вот ещё никак общий язык не найдём.

– Почему же с «Имантом»? Господин Озолс, разве вас зовут не Владимиром?

И это они знают! «Владимир» – моё подпольное имя.

– Владимир? – деланно удивляюсь я и обращаюсь к Шварцбаху: – Вот видите, господин капитан, вы оказались правы. Действительно, произошло недоразумение. Вам нужен Владимир Озолс, а меня зовут…

Не успеваю договорить. На мою челюсть обрушивается страшный удар. Вместе с креслом валюсь на пол.

– Нет, ты вам нужен, ты, красная сволочь! – вопит багровый от ярости толстяк и вытирает носовым платком свою правую руку, которой он ударил меня.

– Это тебе только задаточек! Выведите его в «приёмную», Шварцбах. Полчаса на размышление – и если он и после этого будет ещё медлить, сделайте из него котлету… Вон отсюда!

С большим усилием поднимаюсь на ноги. Кружится голова. Кое-как добираюсь до скамейки в соседней комнате.

«Это тебе только задаточек!» – так, кажется, сказал полицейский пёс. Мерзавцы! Знают, что я сейчас беспомощен, вот и издеваются.

Полчаса! А потом что будет?

Да стоит ли сейчас думать об этом. Что будет, то не уйдёт.

Стараюсь сосредоточить внимание на другом, более важном. Ясно – в организацию пробрался провокатор. Но кто он? Как установить его имя?

Что охранники знают про меня? Судя по их высказываниям – во-первых, моё подпольное имя – «Владимир», а во-вторых, что я привёз в Ригу шрифт из Лепаи.

Стоп! Этого они не сказали, что из Лепаи. Может быть, им это тоже известно, но пока что они мне этого не говорят. В таком случае, почему же «Владимир»? В Лепае и в других провинциальных организациях, где мне приходилось бывать по заданию, меня знают под другим именем – «Юрка». «Владимир» же – это только для Риги. Значит, если провокатор в провинции, то охранка не знала бы имя «Владимир», а лишь только «Юрка». Ясно! Провокатор здесь, в Риге.

От волнения у меня даже пот выступает на лбу. Порывшись в кармане, вытаскиваю носовой платок, уцелевший от обыска.

– Давай его сюда, – цедит сквозь зубы охранник, по-прежнему сидящий на столе с неизменной трубочкой во рту.

– Но ведь мне нечем нос…

– Давай, сказано! – он встаёт и, подойдя ко мне, резким движением выхватывает платок из руки.

– Ещё выкинешь какой-нибудь трюк, а потом отвечай за тебя.

– Какой трюк?

Но охранник возвращается на место, не удостоив меня ответом. Ну и пусть! Лишь бы только оставил в покое. Значит, провокатор в Риге. Но как его найти? В организации сотни людей.

Кто знал про мою поездку в Лепаю? Силис. Он давал мне это задание. Николай. Он сообщил мне лепайскую явку и дал ряд советов, касающихся деталей поездки. Ещё Ирма. Она присутствовала при моём разговоре с Николаем. Вот и все.

Силиса отсюда надо исключить. Это – наш руководитель, старый коммунист. Он уже работал в подполье, когда я пешком под стол ходил.

Нет, только не он!

Остаются Николай и Ирма. Один из двоих: либо Николай, либо Ирма.

Нет, нет! Такое подозрение чудовищно. Мои товарищи, с которыми я уже долгое время плечом к плечу иду против злобных и сильных врагов. Как же я мог подумать такое!

Николай, умный и проницательный рабочий парень, опытный подпольщик. Ирма, не по годам серьёзная голубоглазая девушка, член моей: ячейки. Я сам рекомендовал её для ответственной работы.

Нет, только не они!

Но тогда кто же?

Сердце протестует, возмущается, а разум твердит: один из них, один из них! Иначе не может быть. Только они знали о предстоящей поездке.

Появление Шварцбаха прерывает мои размышления.

– Прошу вас, господин Озолс. Полчаса уже прошли.

Он снова любезен и вежлив, словно ничего не случилось. Но теперь, я уже хорошо знаю, какая отвратительная морда кроется под этой маской. Войдя в кабинет, сразу же заявляю Шварцбаху:

– Вот что, господин капитан. Я уже несколько раз говорил, что вы путаете меня с кем-то. Поскольку вы мне не верите, то дальше говорить бесполезно. Я решил ни с вами, ни с кем-либо другим в дискуссии больше не вступать. Буду молчать!

– Врёшь, заговоришь! – Шварцбах ударяет кулаком по столу. – У нас камни, и те говорят! Эй, заходите-ка сюда! – кричит он, не отрывая от меня злобного взгляда.

В комнату входят двое здоровенных охранников. Они молча схватывают меня и тащат через какие-то комнаты, коридоры, лестницы. Вскоре мы оказываемся в пустом помещении без окон.

– Скидывай лапти!

Сразу не могу сообразить, что они от меня требуют. Тогда охранники бросают меня на пол. Один из них садится мне на грудь, другой грубо срывает с ног ботинки.

В руках охранников появляются толстые четырехгранные нагайки. Резкий свист – и я вскрикиваю от сильной боли, в ногах. Снова свист, опять удар.

Крепко стиснув зубы, чтобы не закричать, я с силой ударяю кулаком в спину сидящего верхом на мне охранника.

– Ах, ты ещё брыкаться! Давай верёвку, Арнольд!

Меня связывают. Лежу спелёнутый и беспомощный, как грудной младенец. Не могу даже пошевелиться. И вот начинается. Свист. Удар. Свист. Удар. Ещё, ещё, ещё… У меня темнеет в глазах. О! Какая дикая боль!

Надо мной склоняется искривлённое в садистской улыбке лицо Шварцбаха.

– Будете говорить, господин большевик?

Молчу… И всё начинается сызнова. Удар следует за ударом. Страшная, невыносимая боль в ногах. Их как будто поджаривают на огне… И опять перекошенное от злобы лицо Шварцбаха:

– Говори, ну! Куда дел шрифт? Скажи, и мы оставим тебя в покое.

Закрываю глаза, чтобы не видеть эту мерзкую рожу.

– Продолжай, Арнольд!

Перестаю уже. ощущать боль от отдельных ударов. Всё сливается в одну бесконечную муку. Перед глазами плывут разноцветные пятна. Из прикушенной губы льётся кровь и от этого солоноватый привкус во рту…

Сколько времени длится эта пытка – час, два, сутки, месяц?

– Хватит! – Как будто издалека доносится до меня чей-то голос.

С трудом поднимаю веки. Охранники, тяжело дыша, стоят возле меня. Пиджаки сняты, рукава рубах закатаны. Пот градом струится по их красным лицам. Настоящие палачи!

– Хватит, – повторяет Шварцбах. – Все эти коммунисты – бесчувственные чурбаны.

И вдруг, заметив, что я смотрю на него, вопит:

– Расстрелять!

– Давно бы так, – одобряет один из охранников. – А то возись тут с ним.

Они развязывают верёвки. Пытаюсь подняться. Но тотчас же, охнув, валюсь на бок. На ноги невозможно ступить.

– Вставай, живо!

Получаю пощёчину, другую. Потом меня несколько раз больно пинают ногами. Но всё тщетно. Подняться я не в силах.

Охранники снова подхватывают меня. Мои ноги, как плети, бессильно волочатся по полу. Опять коридоры, проходы, и вот мы в каком-то полутёмном подвале.

Палачи прислоняют меня к стене и, отойдя на несколько шагов, вытаскивают из карманов пистолеты.

– Постойте!

Шварцбах подходит ко мне вплотную.

– Озолс, мне вас просто жаль. Не упрямьтесь, скажите, где сейчас шрифт.

– Я… ничего… не… знаю.

Охранник усмехается.

– Ничего? В таком случае Николай, наверное, солгал.

Николай? Он сказал «Николай»?

– Да, да, Николай. Вы не удивляйтесь. Он оказался умнее вас и сразу же после ареста выложил всё, что знал. Вот его показания. Он всю вину сваливает на вас.

Шварцбах трясёт перед моим лицом какой-то бумагой.

– Говорите, ну! Имейте в виду, это последний шанс остаться в живых. Подумайте о ваших родителях, если вы не жалеете себя.

И он ещё смеет говорить о родителях! Собираю все силы и выкрикиваю:

– Никакого… Николая я не знаю… и… убирайтесь к чёрту! Взбешённый охранник отскакивает в сторону.

– Огонь!

Раздаются два выстрела. И вслед за ними громкий хохот. Смеются все трое. Они, видимо, думают, что страшно меня напугали. А я, между тем, совершенно спокоен. Не раз приходилось мне слышать от товарищей, побывавших в охранке, об этом излюбленном трюке полицейских-тупиц. Ставят к стене свою жертву и часами измываются над ней, угрожая убить. А жертва чувствует себя в десятки раз лучше, чем во время пыток и мечтает лишь о том, чтобы «расстрел» длился как можно дольше.

Внезапно смех умолкает. Шварцбах, видимо, догадывается о моих мыслях. Он что-то шепчет одному из своих помощников и громко командует:

– Убрать в камеру!

Камера помещается тут же рядом, за тяжёлой железной дверью. На прощанье меня ещё раз сильно ударяют ногой. Обессиленный падаю на каменный пол камеры.

В камере почти темно. Поэтому я хоть и вижу фигуру человека, лежащего на нарах, но не могу различить его лицо. Когда же мои глаза привыкают к полумраку и я ползком подбираюсь к нарам, то вижу: это… Николай.

– Николай! – хочу крикнуть я, но не успеваю. Его рука прикрывает мне рот. Затем он помогает мне взобраться на нары и громко спрашивает:

– Кто вы? Тоже арестованный?

– Да… – растерянно отвечаю я. – Не понимаю… Николай не даёт мне сказать ни слова.

– Я тоже не понимаю, что это за порядки? – возмущается он. – Арестовывают ни в чём неповинных людей, избивают. Чёрт знает, что такое! Вас как зовут?

Начинаю догадываться, в чём дело.

– Имант Озолс…

– Имант Озолс… Озолс… – Николай как будто пытается вспомнить, не слышал ли он где-либо эту фамилию. – Нет, не знаю…

Он смолкает, а затем беззвучно шепчет мне в самое ухо:

– В камере микрофон. Они специально посадили нас вместе, чтобы подслушивать. Ты отрицал наше знакомство?

– Да, – также тиха шепчу в ответ.

– Хорошо. Спрашивали о шрифте?

– Да. Говорили, что ты сразу же признался во всём.

Николай еле слышно усмехается.

– После дождичка в четверг! Правда, им очень хотелось, чтобы я признался, и они здорово меня упрашивали. Даже сейчас трудно пошевелиться. Всё тело ноет от этих просьб.

Несколько минут лежим молча. Затем Николай громко говорит:

– Послушайте, Озолс, не толкайтесь. У меня всё кругом болит.

И шёпотом:

– Имант, сейчас, наверное, нас разлучат. Имей ввиду: нельзя быть пассивным. Ты ведь понимаешь, это – работа провокатора. Думай, наблюдай, цепляйся за каждое слово охранников, чтобы найти нить.

– Кажется, я нашёл…

– Не делай поспешных выводов. Главное, не полагайся на интуицию, а рассуждай логично. Я уже кое-что сообразил.

– Правда? Скажи!

– Нет, это не окончательное мнение. Может быть, я ошибаюсь и тебя запутаю. Думай Сам. Потом проверим, сошлось ли. Ну, Имант, теперь больше ничего не говори. Пытайся заснуть. Береги силы.

Мне не до сна. Очень болят ноги. Но душевная боль ещё сильнее. Нас выдала Ирма! Какой же двуличной должна она быть. Мне никогда даже в голову не приходило плохо подумать о ней.

За последнее время я виделся с Ирмой лишь раз, на квартире Эгона. Ирма связная между городской типографией и нашим райкомом.

В тот раз мы встретились втроём: Николай, Ирма и я. Это было всего лишь три дня назад. Как раз перед моей поездкой в Лиепаю.

Отчётливо помню все детали встречи. Когда я пришёл к Эгону, Николай и Ирма были уже там. Дверь отворил мне сам Эгон. Он приветливо улыбнулся.

– Вот хорошо, что ты пришёл, Имант! Тебя тут ждут уже двое: Николай и девушка, худенькая такая, голубоглазая. Она у меня впервые, не знаю, как её звать… Ну иди к ним, а мне нужно на кухню, обед доварить… Да, да, самому приходится. Такова она, холостяцкая жизнь.

Николай и Ирма сидели в спальне Эгона.

– Здравствуй, Владимир! Ой, как мы с тобой давно не виделись!

Мне тоже хотелось поболтать с ней, но дело – прежде всего. Мы с Николаем стали обсуждать подробности предстоящей поездки. Наконец, осталось договориться лишь об одном: как передать саквояж со шрифтом работникам подпольной типографии.

Тут Николаю захотелось пить. Он пошёл искать Эгона, а мы с Ирмой в это время придумали прекрасный план: условиться, в какой вагон и на какую полку поставить саквояж. Мне не надо будет передавать шрифт. На рижском вокзале его возьмут прямо из вагона.

Когда Николай вернулся, мы поделились с ним своей выдумкой. Он подумал и согласился. Мы договорились обо всём и разошлись…

А теперь я и Николай в лапах охранки. И выдала нас Ирма. У меня руки сжимаются в кулаки. Попадись она мне сейчас!

Но тут неожиданно приходит в голову простая мысль. Если нас выдала Ирма, почему охранка не забрала меня прямо на вокзале? Тогда и уличить меня было бы гораздо проще: рядом шрифт. Ведь Ирма точно знала, где поставлен саквояж, знала, что я в соседнем вагоне… Нет, Ирма не провокатор! Охранка никогда не упустила бы такой блестящей возможности.

Да, но ведь больше никто не был посвящён в тайну предстоящей поездки. Что за чертовщина!!

– Николай! – тихо шепчу я. – Пожалуй, я окончательно запутался. Но Николай не успевает мне ответить. Со скрежетом поворачивается ключ в двери камеры.

– Озолс! Выходите!

Нахожу в темноте горячую руку Николая и крепко пожимаю её. Прощай, друг! Что бы ни было впереди – нас не сломить!

И я снова в «приёмной» Шварцбаха под наблюдением молчаливого охранника. Через открытую форточку задувает ласковый ветерок. Весело светит солнышко. День. Не прошло ещё и суток, как я попал в охранку. А мне кажется, что я уже здесь долго, долго…

Шварцбаха нет. Наверное, он отсыпается дома после бессонной ночи. Вместо него остроносый юркий человек с припухлыми веками без ресниц и неприятным ощупывающим взглядом. Он молча кивает головой, и меня вводят в кабинет.

Окна затемнены. Зато комнату ярко освещает мощная электрическая лампа, направленная на письменный стол. На нем лежит большая книга.

– Садитесь за стол, – приказывает остроносый.

Усаживаюсь поудобнее в кожаном кресле. Что они ещё придумали? Всё равно не заставят меня говорить!

Охранник придвигает ко мне книгу. Это – фотоальбом.

– Увидите знакомое лицо, скажите. Мне дано распоряжение выпустить вас на волю, если вы опознаете кого-нибудь. Понимаете: две-три фамилии – и вы свободны, как птица. Об этом, конечно, никто не узнает.

Довольно примитивный приёмчик, рассчитанный на дураков и подлецов. Первое моё побуждение – отбросить альбом в сторону. Но почему бы не воспользоваться случаем и не посмотреть, кто у охранки на подозрении?

Открываю альбом. На большом листе шесть различных фотокарточек. Есть тут и паспортные и любительские. Даже одна семейная фотокарточка: за столом сидит пожилой человек с усталым лицом. Рядом женщина и двое детей.

Открываю следующий лист.

Что такое? С небольшой фотокарточки на меня смотрит улыбающееся лицо белокурого юноши в гимназической форме. Да ведь это же я сам! Как попал этот снимок в охранку? Склоняюсь над альбомом. Явно переснято с другой фотокарточки. Даже видны её края.

– Что? Знакомый? Знакомый?

Остроносый впивается глазами-в альбом. Увидев мою фотокарточку, он хватает альбом и, громко ругаясь, устремляется в соседнюю комнату. Там начинается перебранка. Видимо, кто-то из охранников совершил промах. Я не должен был видеть своей фотокарточки.

Взбешённый остроносый снова появляется в кабинет. Ну и вид у него! Вот-вот хватит удар.

– Убрать! Убрать! – визжит он.

Попадаю обратно в ту же камеру. Но Николая уже здесь нет. Вероятно, он переведён в тюрьму. Ему повезло! Попасть в тюрьму из охранки это почти счастье.

Фотокарточка! Как она оказалась в охранке? Я хорошо её помню. Она была изготовлена, когда я ещё учился в гимназии, для ученического удостоверения. Меня снимал страстный фотолюбитель, приятель отца, слесарь Приеде. Тот самый, который предупредил меня вчера на вокзале. Он сделал тогда один только отпечаток, а негатив отдал мне. Вскоре отец, перебирая книги на этажерке, нечаянно уронил этот негатив, и он разбился.

Значит, снимок в альбоме охранки мог быть переснят с одной единственной фотокарточки. Но странно: она у меня на ученическом билете. Билет же – это я хорошо помню – лежит в комоде, вместе с документами отца.

Выходит, снимок был сделан с фотографии до того, как она оказалась на моём ученическом билете. В чьих же руках она побывала?

Получив от Приеде снимок, я на другой же день передал его в канцелярию гимназии. А ещё через день мне вернули его на готовом удостоверении. Секретарём директора работал Эгон. Помню, он сказал мне тогда, что директор не хотел подписывать: дескать, на снимке я улыбаюсь, а такое легкомысленное выражение лица никак не подходит для документов.

Эгон! Лишь он один имел возможность переснять мою карточку! Она пробыла у него целые сутки.

Сначала мысль о том, что Эгон – провокатор, ошеломляет меня, кажется невероятной. Но постепенно убеждаюсь: он, именно он выдал меня и Николая.

С год назад Эгон попросил связать его с кем-нибудь из подпольщиков. «Я ещё до фашистского переворота был социал-демократом, – горячо убеждал он меня, – и не могу сидеть сложа руки. Я тоже хочу участвовать в борьбе против Ульманиса».

Конечно, я заявил ему, что он ошибается, что я ничего не знаю, ни с кем из подпольщиков не знаком. Но при первой же возможности навёл справки у старших товарищей и узнал, что Эгон действительно состоял в социал-демократической партии. Принимать в организацию без тщательной проверки его не рекомендуется, но использовать, не посвящая в сущность дела, можно.

Так и получилось, что мы с Николаем иногда назначали явки на удобной квартире Эгона. Ведь гораздо безопаснее встречаться в помещении, чем на улице, где тебя видит каждый прохожий.

Таким образом, из подпольщиков Эгон знал меня и Николая. Нас он мог выдать охранке.

А Ирма? Почему в таком случае её не арестовали вместе с нами? Очень просто: Ирму Эгон не знал. Он её увидел впервые три дня назад.

Да, но как же Эгон мог узнать о моей поездке в Лепаю за шрифтом? Он никогда не присутствовал при наших деловых встречах. Это было первое условие, которое я поставил, решив пользоваться квартирой Эгона. И на этот раз, когда я беседовал с Николаем, его в комнате не было. Как же он мог узнать, о чём мы говорили?

Очень просто! Он подслушал. Мы увлеклись спором и говорили достаточно громко. Ну конечно же, он нас подслушал. Но почему охранка не знала, куда я дел шрифт по приезде в Ригу? Правильно, эту часть нашего разговора Эгон не мог подслушать. Николай уходил на кухню, а вернувшись, оставил дверь в соседнюю комнату открытой. Может даже быть, Николай это сделал нарочно.

Да! Эгон – провокатор, и в этом больше не может быть никаких сомнений.

Потрясённый открытием, забываю про боль в ногах, про охранку, про всё на свете. Мной овладевает одна лишь мысль, одно стремление. Необходимо обезвредить гадину. Нужно известить товарищей о провокаторе. И сделать это надо как можно быстрее.

Мне не дают долго оставаться одному. Опять гремят ключи. Видно, охранники решили измотать меня допросами. Вот уже скоро сутки, как я в охранке, а ещё не ел, не пил, не спал.

И снова я в кабинете, на этот раз у самого господина начальника. Мои вчерашние мучители тоже здесь. У них безразличные, скучающие лица.

– Могу вас обрадовать: мы убедились в вашей невиновности и решили вас освободить, – говорит начальник.

Как это не похоже на охранку! Отсюда так быстро на свободу не выходят.

– Прошу вас извинить за те небольшие неприятности, которые мы по недоразумению вынуждены были вам причинить…

Нет, тут что-то неладно! Я настораживаюсь.

– …Подпишите эту бумагу – и вы свободны. Простая, знаете, формальность, но она необходима.

Подписать? Ладно, посмотрим.

Беру протянутую бумагу. В ней ничего особенного нет. Расписка в том, что я обязуюсь не участвовать в подпольной работе компартии Латвии.

Ещё раз внимательно прочитываю текст. Ах, вот оно что! Возвращаю листок охраннику.

– Подпишете?.. Нет?! Но почему же? Простая формальность.

Во мне всё кипит от возмущения. Надо бы просто молчать, но не могу сдержаться:

– Неужели вы всех людей, которые не служат в вашем гнусном заведении, считаете полными дураками? Думаете, я не понимаю, что моя подпись под текстом «обязуюсь больше никогда не участвовать в подпольной работе компартии Латвии» даёт вам возможность возбудить против меня судебное дело?

Напускную приветливость охранника как ветром сдуло. Взмах руки – и я получаю удар в лицо. Не помня себя от боли и возмущения, сжимаю кулаки и бросаюсь вперёд.

– А ну! Дать ему горячих! – кричит отступая толстяк и первый подаёт пример своей банде. Ногой в тяжёлом ботинке он бьёт меня в живот.

Падая, сильно ударяюсь головой о край письменного стола. Темнеет в глазах. Слышу громкий звон. Он становится всё тише, глуше и, наконец, оборвавшись, смолкает…

…На лбу у меня лежит что-то холодное и мокрое. Пытаюсь рукой устранить неприятное ощущение.

– Спокойнее, спокойнее, дружок…

Незнакомый голос полон участия. Открываю глаза. Полутёмная комната. Окошко под потолком. В него виднеется кусочек синего неба.

Но почему небо исчерчено клетками? Ах, да, ведь я в камере. А клетки – это решётка.

Рядом сидит пожилой мужчина в очках и держит на моём лбу полотенце, смоченное в холодной воде. Около него вижу ещё несколько незнакомых лиц.

– Лежите спокойно, товарищ! Вы в камере для подследственных политических… Меня зовут Лиепа, Карл Лиепа из Даугавпилса, – отвечает мужчина на мой немой вопрос.

Лиепа? О нём я слышал. Он арестован с месяц назад, на митинге в железнодорожном депо. Об этом сообщалось в газетах.

– Как? Значит, уже не охранка, – радостно восклицаю я.

– Нет, не охранка. Вы уже дома, в доброй, милой, хорошей тюрьме.

Все смеются. Я тоже не могу сдержать улыбки.

– Кстати, вам переслали привет… От Николая… Он тоже тут, через камеру, – сообщает Лиепа.

– Спасибо…

И вдруг вспоминаю: Эгон – провокатор!

– Слушайте, – тихо говорю я, – нужно немедленно что-то предпринять. Мне известно, кто провокатор, выдавший меня и других товарищей…

Лиепа внимательно выслушивает мой взволнованный рассказ и говорит;

– Да, обвинение в провокации – дело серьёзное. Прежде чем его бросить, нужно быть убеждённым в своей правоте. Но у вас есть полное право. С фотокарточкой – неопровержимо… А теперь спите! Вы очень слабы, нужно отдохнуть, набраться сил…

Он поправляет полотенце на моей голове и, пошептавшись о чем-то с товарищами, подходит к стене.

– Тук… тук… тук-тук… тук… – слышу лёгкое постукивание. Тюремная азбука мне знакома: «Внимание! Сообщение о провокаторе… Передайте на волю… Поняли?»

И вот доносится ответ: «Всё поняли… Передаём дальше»…

Идёт по камерам сообщение о гнусной гадине. Уже сегодня сообщение попадёт на волю, к товарищам. У змеи вырвут ядовитое жало.

…Кто сказал, что мы вышли из строя? Это неправда! Комсомольцы всегда в строю. Даже здесь, в этой темнице, даже в застенках охранки – везде и всюду мы живём, мы боремся, мы побеждаем!