Текст книги "Чумазый Федотик"

Автор книги: Лев Давыдычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

БАБУШКА МОЯ ЕВДОКИЯ МАТВЕЕВНА

абушка моя Евдокия Матвеевна была доброй и справедливой, но и очень строгой, иногда даже суровой. Она терпеть не могла, когда ее не слушались.

– Заболею от расстройства, если кто против моего слова пойдет, – нередко признавалась она.

Она действительно просто допустить не могла, чтобы ее не послушалась, например, курица, не говоря уже о кошке, тем более, обо мне, внуке.

Дом наш стоял на берегу реки Усолки в городе Соликамске. Жилось мне вольготно, хорошо и весело, хотя и приходилось слушаться.

Как-то, когда я прикручивал к валенкам коньки, бабушка моя Евдокия Матвеевна сказала обеспокоенно:

– Лед-то на реке до сих пор тонок. Не вздумай по нему кататься. Провалишься, а то, чего доброго, и утонешь. Вытаскивать тебя некому. Берег высокий, а у меня ноги больные. Пока я к тебе спущусь, поздно будет.

Но ведь всем известно, что есть у мальчишек такая, скажем прямо, глупейшая особенность. Стоит им хотя бы краешком уха услышать, что чего-то никоим образом, ни в коем случае делать нельзя, как мальчишки это обязательно и сделают. Так в детстве часто поступал и я.

Конечно же, я пошел кататься по льду! И лишь только я откатился от берега, в ушах у меня раздался громкий хрустящий треск, и я провалился сквозь лед. Провалился я сквозь лед, завопил от страха, даже глаза от страха закрыл, словно от этого тонуть было бы легче. Вернее, глаза сами собой закрылись, прямо-таки захлопнулись.

Страшно мне до того было и вопил я настолько истошно, что от собственного голоса мне стало еще страшнее, просто ужасно стало. Я не сразу сообразил, что не тону, а стою ногами на твердом дне. К моему счастью, воды оказалось всего по пояс, и вопил я уже радостно.

Открыл я глаза, обернулся, увидел на высоком берегу, далеко от меня, бабушку мою Евдокию Матвеевну, снова испугался, снова завопил не своим голосом и стал пробираться назад, к земле, ломая лед кулаками.

– Иди, иди скорей сюда, миленький! – звала бабушка моя Евдокия Матвеевна громко и ласково. – Побыстрее, дорогой! Сейчас ты у меня получишь, утопленничек! Да шевелись ты, шевелись проворнее, хулиган береговой! Ну и достанется тебе от меня, зимогор Соликамский!

Зная ее характер, я нисколько не удивился, что сначала она меня отшлепала, немного, но больно надрала уши, а уж потом только помогла переодеться в сухое белье, уложила на печь, дала аспирину и чаю с малиновым вареньем да еще растерла грудь и спину уксусом. Я пропотел, крепко и сладко поспал в тепле, но проснулся в страхе. Мне подумалось: «А что бы сейчас со мной было и где бы я был сейчас, если бы провалился под лед не у самого берега, а подальше?!» На жаркой печи мне стало холодно и жутко, как недавно в ледяной воде, до того жутко, что я едва не завопил истошным голосом…

Бабушка моя Евдокия Матвеевна еще в детстве, но на всю жизнь доказала мне, что старших надобно слушаться, как это сначала не было бы неприятно. Она мудро рассудила и следовала этой мудрости неукоснительно: основные беды начинаются с непослушания. Как только карапузик или карапузочка решит, что старших можно не слушаться, так и сделает, может быть, первый шаг к тому, чтобы вырасти нехорошим человеком.

Случалось, конечно, что я бывал виноват перед взрослыми, особенно перед родителями, а вот бабушки моей Евдокии Матвеевны я после одного случая не ослушивался.

Настряпала она как-то морковных пирожков, вскипятила самовар, выставила варенья, пригласила меня к столу и давай угощать.

А я отказался есть пирожки.

То ли мне не захотелось именно морковных пирожков, то ли я просто есть не хотел, но – отказался.

Сейчас-то, более сорока лет спустя, когда я уже сам дедушка, понимаю, что ничего бы со мной не случилось, если бы я из уважения к заботам бабушки обо мне съел хотя бы два или три пирожка.

Но вот тогда, более сорока лет назад, я наотрез отказался прикоснуться к угощению.

– А ведь я для тебя старалась, – грозно проговорила бабушка моя Евдокия Матвеевна. – Изволь попробовать! Если ты пирожки есть не будешь, – отчеканила она, – я буду бить китайский сервиз!

Красоты и цены этот сервиз был редкой. Бабушка моя Евдокия Матвеевна гордилась им и пользовалась им только в особенно торжественных и исключительных случаях.

Берет она в руки чашку красоты и цены необыкновенной и тихо спрашивает меня:

– Есть пирожки будешь?

– А если я не хочу нисколечко?

– Если ты пирожки есть не будешь, я чашку раскокаю!

А я небрежно пожал плечами: дескать, не рассказывайте мне сказки.

И чашка из дорогого во всех смыслах этого слова китайского сервиза была раскокана на мелкие кусочечки.

Конечно, я удивился, поразился, растерялся, но сдаваться не собирался.

Тогда и блюдце было раскокано на мелкие кусочечки.

– Буду бить сервиз до тех пор, – глухо, с явным отчаянием произнесла бабушка моя Евдокия Матвеевна, – пока не станешь есть пирожки.

И об пол ударилась вторая чашка.

А в руках оказалось второе блюдце…

И начал я есть пирожки, которые, кстати, были весьма и весьма вкусные, и съел я их немало.

Осколочки от двух чашек и одного блюдца были собраны в стеклянную банку и выставлены в буфете на видном месте.

И еще расскажу об одном случае, когда я послушался бабушку мою Евдокию Матвеевну, и это пошло мне на пользу.

Очень страдал я от Соликамских хулиганов, здорово мне от них доставалось. Немало я от них натерпелся и долго, долго боялся их. Дело дошло до того, что хоть и на улице не показывайся. Драться я не умел, а их всегда было не меньше трех штук. Отлупить меня им не представляло никакого труда, тем более, опасности. Они всегда выбирали момент, когда я оказывался один, а поблизости ни одной живой души не было.

Я понимал, что, может быть, драться один на один и побеждать – дело интересное. Но какое удовольствие, радость какая – набрасываться на одного втроем, а то и впятером? Какая же это победа? Правда, иногда меня бил один Генка Сухарь, но ведь он был старше и сильнее меня, да тут же стояло несколько его дружков.

Проведав о моем, так сказать, житье-битье, бабушка моя Евдокия Матвеевна страшно возмутилась:

– Ну и рохля же ты, внук! И правильно они, зимогоры Соликамские, делают! Правильно, правильно они делают, что такую рохлю, как ты, почем зря лупят! Почему бы им тебя, тюню, не колошматить, если ты не возражаешь?

Мне пришлось честно сознаться, что я очень боюсь их, что их несколько штук, а…

– Бери палку! – строго, даже грозно приказала бабушка моя Евдокия Матвеевна. – Палку бери и марш к ним! И палкой их, окаянных! Кусайся, царапайся, бодайся, – деловито перечисляла она, – и, главное, кричи: «Наших бьют!» И не убегай! А если убежишь, тебе от меня крепко достанется! И будет доставаться до тех пор, пока не перестанешь хулиганов бояться!

Я прекрасно сознавал, что она не шутит и не припугивает меня, а сделает именно так и только так, как сказала. Картина представлялась неутешительная: либо мне от хулиганов попадет, либо от бабушки моей Евдокии Матвеевны.

Отыскал я палку, сам вышел на улицу, а душа моя ушла в пятки, точнее убежала туда – до того я трусил.

Мне казалось, что я медленно, но верно топал на явную смерть. А топал я для того, чтобы сделать вид, что душа у меня будто бы не в пятках, а то бы я ее оттуда вытоптал.

И конечно, едва я завернул за угол, как сразу увидел Генку Сухаря с его компанией. Они сразу двинулись мне навстречу. Ничего не соображая от страха, не понимая даже, в какую сторону мне от них убегать, я бросился к ним. На миг хулиганы растерялись, а потом принялись за меня, вырвав из рук моих палку. Но попав, так сказать, в привычную обстановку, в положение вечно избиваемого, я немного очухался и заорал во все горло:

– Наших бьют! Бьют наших! Ох, как наших бьют! Бьют ведь наших, бьют!

Хулиганы опять на миг растерялись, и тут раздался грозный голос бабушки моей Евдокии Матвеевны:

– Стой! Ни с места! Стрелять буду!

Смотрю: в руках у нее обыкновенные, правда очень большие, грабли, а она кричит:

– Сейчас стрелять буду, а ты, внук, бей их почем зря! Бей, бей, не жалей!

Никого я ударить не успел: хулиганы рассыпались в разные стороны.

Больше они меня не трогали, хотя изредка пугали – кулаками вслед грозили, что-то вслед выкрикивали, да и только.

Особой заслуги у меня в этой истории не было, но и страха перед хулиганами уже не было. А хулигану довольно почувствовать, что его не боятся, и он отстанет.

Всем бы такую бабушку, какой была моя – Евдокия Матвеевна. Она и баловала меня щедро, а когда требовалось, не скупилась и на самые щедрые наказания. Все мне было только на пользу.

КАПРИЗНЫЙ ВАСЯ И ПОСЛУШНЫЙ ПЁС АТОС

Что у Васи здорово получалось

рожил Вася на свете уже целых три года. И за эти целых три года Вася многому научился. Не всё еще у него хорошо получалось, но Вася старался. И чем больше Вася старался, тем лучше у него получалось.

Но больше всего на свете Вася любил капризничать. Это у него здорово получалось.

Не знал Вася, не подозревал даже Вася, что капризничать – дело совсем плохое. Васе казалось, что капризничать дело совсем хорошее.

Вот сидит Вася за столом, ест.

Ест Вася, ест, больше уже не может. Наелся.

Тогда Вася как – стук ложкой по тарелке!

Тарелка и раскололась.

Мама как – хлоп ладонью по столу: рассердилась.

Папа ногой как – топ, топ, топ! Рассердился. Вася – реветь.

– Марш в угол! – приказывает папа.

В углу Васе хорошо, только неинтересно и обидно. Стоит Вася в углу, ноет, хнычет, пищит, повизгивает.

А Васю заставляют просить прощения. А просить прощения тоже неинтересно и обидно.

И Вася не просит прощения, пока чаю попить не захочет. Захочет Вася чаю попить, тогда и прощения попросит.

Простят Васю, чаю ему нальют.

Пьет Вася чай, пьет, пьет, больше уже не может. Напился.

– Вот какой хороший мальчик, – говорит мама.

– Пора спать, Вася, – говорит папа. – Вася, бай-бай.

Укладывают Васю в кровать.

Лежит Вася в кровати, но спать и не собирается. Хорошо Васе в кровати, только неинтересно и обидно. Как в углу. Одна разница: в углу стоишь, а в кровати – лежишь.

Вот если бы наоборот: в углу лежать, а в кровати стоять.

Сказано – сделано! Встает Вася и радостно кричит, громко кричит.

– Спать, спать, спать, – говорит мама и укладывает Васю обратно в кровать.

Вася кричит лежа, но уже не радостно, а обиженно.

– Не обращай на него внимания, – говорит папа, – покапризничает и уснет.

Как бы не так!

Так бы не как!

Вопит Вася во всё горло.

Отшлепают Васю. Плачет Вася. Еще отшлепают Васю. Еще поплачет Вася.

Никто не обращает на Васю внимания.

Устанет Вася реветь и уснет с горя.

– Ребенок стал совсем капризным, – грозно скажет папа.

– Хорошо, что в садике не капризничает, – грустно скажет мама.

Но вот Вася стал капризничать и в садике.

Вася – поросенок

Никто не знает, кто учит детей капризничать. Кто?

Говорят, что бабушки и дедушки, папы и мамы.

Но это неважно: не все бабушки и дедушки, не все папы и мамы учат детей капризничать.

Да кто же учит детей капризничать?

Дети учатся капризничать сами. Им очень нравится капризничать. Капризничать им интересно. Захотел – заревел. Уговаривайте меня, успокаивайте меня, конфет обещайте!

Но в садике тети-воспитательницы не уговаривают, не успокаивают, конфет не обещают, а говорят родителям:

– Ваш ребенок ведет себя плохо. Примите меры.

И Васиному папе сказали:

– Ваш ребенок ведет себя плохо. Кашу ел руками. Компот вылил на стол и шлепал по нему ладошками. Вымазался, как поросенок. Грыз карандаш. Примите меры.

Папа вывел Васю на улицу и сказал:

– Не стыдно тебе? Ведешь себя, как поросенок.

– Хрю-хрю, – весело ответил Вася и еще веселее добавил: – Хрю-хрю-хрю!

Прохожие смеются. Папа сердится: неприятно ему, что его сына Васю за поросенка принимают.

А Вася знай себе хрюкает. А папа его за руку тянет, чтобы быстрее домой привести.

Но Вася вырвался, на землю упал, прямо в грязь.

Упал Вася на землю, прямо в грязь, лежит и весело-весело хрюкает.

– Вставай, вставай, безобразник! – приказывает папа.

А Вася лежит и хрюкает на всю улицу.

– Ну и лежи, – говорит папа, – поросята грязь любят.

Но Васе лежать уже неинтересно. Вставать – тоже неинтересно.

Шла мимо маленькая-маленькая старушка, наклонилась к Васе, ласково спросила:

– Что с тобой, миленький?

– Хрю-хрю, – жалобно ответил Вася.

– Капризничает, – объяснил папа. – Решил, что он поросенок. Кашу руками ел. Карандаш грыз. Компот пролил.

– Вот он какой веселенький! – обрадовалась старушка. – Поросенок так поросенок. Ничего страшного. Вставай, миленький, вставай, хорошенький. Как тебя звать?

– Хрю-хрю, – ответил Вася.

– Вот и замечательно! – снова обрадовалась старушка еще больше прежнего. – Вот и умница!

И опять папа потянул Васю за руку, чтобы поскорее его домой привести. И опять Вася захрюкал на всю улицу.

Пальто у него было в грязи, лицо у него было в грязи, весь он был грязный.

Пришли папа с Васей домой, увидела мама сына, руками всплеснула, спросила:

– Что это с ним?!

– Это с ним грязь, – ответил папа. – Лежал около лужи. Решил, что он поросенок.

– Неужели?! – испугалась мама.

– Хрю-хрю, – ответил Вася и встал на четвереньки.

Поросенком быть очень интересно. Интересней, чем ребенком. И ползал Вася по полу, ползал, хрюкал Вася, хрюкал и вдруг лбом о ножку стола стукнулся. Заревел Вася по-человечески.

– Нет, ты не реви по-человечески, – сказал папа, – а хрюкай.

Но как плачут поросята, Вася не знал и ревел по-человечески, по-Васиному.

Отшлепали Васю, поставили в угол. Требовали, чтобы Вася просил прощения.

Стоял Вася в углу и хрюкал. Жалобно хрюкал Вася, но никто его не пожалел.

Надоело Васе хрюкать. Начал Вася рыдать. Надоело Васе рыдать. Пошел Вася просить прощения.

Простили Васю, пригласили пить чай.

Пили все чай, пили, больше уже не могли. Напились.

– Пойдем, Вася, спать, – сказала мама. – Бай-бай, Вася.

Уложили Васю в кровать.

А лежать в кровати неинтересно. А спать тоже неинтересно.

Глаза у Васи закрываются, а Вася их открывает. А они опять закрываются.

Хотел Вася громко-громко хрюкнуть, но громко-громко зевнул. Зевнул Вася громко-громко и уснул, крепко-накрепко уснул.

Все ребята – поросята

На другой день в садике был скандал. Вася научил всех ребят хрюкать.

Сначала захрюкала младшая группа. Потом захрюкала средняя группа. Потом захрюкала старшая группа.

Все захрюкали.

Все ребята стали поросятами.

Всем попало.

Всем родителям сказали:

– Ваш ребенок вел себя безобразно. Примите меры.

А Васиному папе сказали так:

– Самый главный поросенок – ваш ребенок. Такой ребенок нам не нужен. Примите меры, иначе мы Васю больше к нам не пустим.

Ведут родители ребят домой, а ребята хрюкают. А ребята в грязь лезут. А родители ребят шлепают. Все ребята плачут. Все родители сердятся.

Идет папа, тянет Васю за руку и думает. И ничего папа придумать не может.

И мама ничего придумать не могла.

А Вася сидел на полу и знай себе хрюкал.

Хрюкать – очень интересно.

Папа молчал.

Мама молчала.

Устал Вася хрюкать. Надоело Васе быть поросенком. Захотелось Васе быть Васей.

Подошел Вася к папе и попросил прощения.

Подошел Вася к маме и попросил прощения.

Сразу повеселели папа с мамой.

– Идемте тогда в гости, – сказал папа. – Раз Вася снова стал Васей, можно и в гости идти.

– Там большая-большая собака, – сказала мама. – Зовут ее Атос.

– Он не кусается, – сказал папа. – Он добрый и послушный. Он никогда не капризничает, потому что он большой. А капризничают ведь только маленькие.

– Не вздумай, Вася, хрюкать, – предупредила мама. – Атос не любит поросят.

Вася так испугался, что всю дорогу в трамвае молчал и только изредка тихо говорил:

– Атос… Атос… Атос…

Вася – пес Атос

Но боялся Вася зря. Всё оказалось так, как рассказывали папа с мамой. Атос был большой-большой пес, белый-белый с черными и рыжими пятнами.

Уши у него были длинные и рыжие и не торчали вверх, а висели.

Больше всего понравился Васе у Атоса хвост. Замечательный хвост! Он всё время двигался, будто Атос им разговаривал.

Атос сам подошел к Васе, приветливо помахал ему своим замечательным хвостом, обнюхал Васю и протянул ему лапу – дескать, давай дружить, если не возражаешь.

– А… а… ато-о-ос… – заикаясь от страха и счастья, сказал Вася и потрогал лапу.

– Сидеть, – тихо приказал хозяин.

И Атос сел, шевеля хвостом, будто подметая пол.

– Лежать, – совсем тихо приказал хозяин.

И Атос лег, помахивая хвостом.

– Вот какой послушный, – сказала мама.

– Если бы Вася был таким, – сказал папа.

Васе очень захотелось стать Атосом. Но где взять такой замечательный хвост? А без хвоста Атосом быть неинтересно.

Но чем больше смотрел Вася на Атоса, тем больше ему хотелось быть Атосом. Вася несколько раз подходил к нему и четыре раза осмелился погладить его.

Конечно, было страшно: ведь никогда еще не видел Вася столь огромной собаки!

Вдруг со стола упал кусок сахара, и Атос бросился к нему.

Хозяин сказал:

– Фу!

И Атос остановился и отвернулся от куска сахара.

Вася взял кусок сахара, сказал:

– Фу!

И положил кусок сахара обратно на стол. И отвернулся Вася.

Нет, быть Атосом даже и без хвоста – интересно.

Интересней, чем поросенком.

Интересней, чем ребенком.

И Вася громко залаял. Атос удивленно посмотрел на него, перестал махать своим замечательным хвостом.

Тогда хозяин негромко приказал:

– Голос.

И Атос ответил:

– Гав! Гав! Гав! – да так громко, что Вася прикрыл уши ладошками.

И Вася решил стать Атосом. Но не знал еще Вася, как это трудно. Труднее, чем поросенком. Труднее, чем ребенком.

Хозяин сказал:

– Пора спать, Атос. На место!

И Атос ушел в коридор, и лег на подстилку, и свернулся клубком, и уснул. Даже с гостями Атос не попрощался.

– Ах, какой послушный пес! – говорила мама дорогой. – Если бы Вася был таким!

Пришли домой, разделись, умылись, и папа сказал:

– Пора, Вася, спать. На место!

И Вася залез в кровать, и свернулся клубком, и уснул.

Утром Васю разбудили, Вася хотел зареветь, но вспомнил, что он – пес Атос, и не заревел.

Сели завтракать, Вася полез рукой в банку с вареньем. Мама сказала:

– Фу!

И Вася убрал руку, и взял ложку.

– Молодец, Вася, – сказал папа.

– Я Атос, – сказал Вася.

– Тогда – голос! – весело приказала мама.

– Гав! Гав! Гав! – ответил Вася, да так громко, что папа с мамой прикрыли уши ладонями.

Быть Атосом оказалось очень трудно. Гораздо труднее, чем поросенком. Гораздо труднее, чем ребенком.

Но Вася старался.

Стали ребята кубиками друг в друга бросать. Вася схватил кубик, замахнулся, но сказал:

– Фу!

И начал Вася из кубиков строить башню.

Очень трудно было быть Атосом, но зато интересно. Вася даже перестал жалеть, что у него нет хвоста.

РЁВА

ам Боря рёвой себя не считал. Ведь ревел он не просто так, а когда надо. Чтобы все видели и жалели. Например, при гостях. Здесь без слез не обойдешься, иначе отправят спать.

Вот тут-то Боря и начинал ныть. Мама вздыхала, папа морщился, гости собирались домой.

– Замучили бедного ребенка, – шептала бабушка. – Избаловали ребенка, – ворчал дедушка.

– Ладно, ладно, оставайся, – мрачно произносил папа, – только замолчи, пожалуйста.

Так что Боря слез на пустяки не тратил и рёвой себя не считал.

Приехал в гости его двоюродный брат – суворовец Аркаша. Погоны, лампасы, ремень с пряжкой, блестящие пуговицы! Боря чуть не заревел от зависти.

Аркаше поручили смотреть за братом и заботиться, чтобы тот поменьше ревел.

– Есть! – коротко ответил суворовец. – Я его быстренько отучу от этой очень глупой привычки!

«Как бы не так, – насмешливо подумал Боря. – Со мной даже генералу не справиться, не то что тебе!»

Пошли они гулять.

Боря решил, что будет просить мороженое. Аркаша, конечно, скажет, что простудишься, ангиной заболеешь, а он как заревет на всю улицу…

Съел Боря первую мороженку, попросил вторую и приготовился реветь – набрал в грудь побольше воздуха.

– На здоровье, – сказал Аркаша, – маленькие любят есть мороженое без меры.

Когда Боря облизывал пальцы после второй порции, то почувствовал, что язык замерз.

– Еще, еще, еще хочу, – захныкал он.

– Нисколечко не Жалко, – ответил Аркаша. – Ешь, пока деньги есть.

Еле-еле съел Боря третью мороженку. Руки гусиной кожей покрылись, зубы готовы были мелко-мелко застучать, но он попросил еще порцию.

– Тебе болеть, не мне, – сказал Аркаша, – ешь.

– Я домой хочу-у-у, – заныл Боря.

– Домой так домой, – согласился Аркаша.

Опять реветь не пришлось. Боря растерялся – хоть плачь! И он начал тихонечко:

– А-а-а…

Мама в таких случаях целовала его, брала на руки, охала, уговаривала. Тогда у нее можно было выпросить что угодно.

А суворовец посмотрел удивленно и проговорил:

– Э, да ты, брат мой двоюродный, совсем реветь не умеешь!

– Ы-ы-ы! – стал громче тянуть Боря и вдруг закатил: – У-у-у-у-у!

Аркаша внимательно прислушался и махнул рукой, сказав:

– Плохо, плохо, просто слабо! Неправильно ты ревешь. Одну букву тянешь. Вот у меня знакомый был, настоящий, понимаешь ли, рёва. Так он по две буквы ревел. Иа! Иа! Здорово это у него получалось и слышно было далеко. У тебя так не получится.

– Иа! Иа! Иа! – закричал Боря.

Прохожие останавливались, слушали и смеялись. Боря очень-очень обиделся: человек плачет, а им смешно!

Пошли домой. Все смотрели на Аркашу, даже оглядывались. Еще бы не смотреть: он в суворовской форме, а Боря в одних коротеньких трусиках и безрукавой майке.

Дома никого не было. Боря сел на пол и дернул себя за ухо. Стало так больно, что он закричал. А когда больно, то реветь значительно легче. Только рот пошире раскрывай.

Сидит Боря на полу и ревет изо всех сил, смотрит, ждет, что Аркаша дальше будет делать.

– Плохо, плохо ревешь! – сокрушенно говорит Аркаша. – Просто слабо ревешь! Как маленький.

Боря уже хрипеть начал. Устал. Решил отдохнуть.

– Никуда, брат ты мой двоюродный, не годится, – со вздохом сказал Аркаша. – Всего полчаса ревел. Далеко же тебе до рекорда.

– До какого рекорда? – шепотом спросил Боря, потому что говорить громко ему было больно.

– А вот есть настоящие рёвы, – объяснил Боре суворовец, – они часа по два реветь могут. Потом поедят, попьют и снова два часа ревут еще громче прежнего. А ты? Через полчаса замолчал.

Тут Боря упал на спину и затянул:

– И-и-и-и…

Аркаша посоветовал:

– Ногами стучи.

Боря бил пятками по полу, морщился от боли, но колотил и колотил, ревел и ревел.

– Ох, плоховато, – озабоченно проговорил Аркаша. – Этак ты только лет через пять-шесть, а то и через все семь научишься реветь по-настоящему.

У Бори в горле щипало, будто он поел маленьких гвоздиков, а пятки горели и ныли. Он спросил:

– Через пять-шесть-семь лет?

– Не раньше. Я тебе вот что посоветую. Каждое утро делай рёвзарядку. Вставай и на голодный желудок реви минут двадцать для начала. Потом позавтракаешь и снова…

– Каждое утро? – со страхом спросил Боря.

– Даже без выходных, – ответил Аркаша. – Будешь реветь каждый день и добьешься своего. Может, в цирке тебя показывать будут. Выведут тебя перед публикой…

– Нет уж… – прохрипел Боря. – Нашли дурака – каждый день реветь, да еще в цирке перед публикой… Я лучше дрессировщиком буду. Или летчиком. Или еще лучше – шофером такси.

Аркаша ничего не ответил, но видно было, что он согласен со своим двоюродным братом.