Текст книги "Грозное время"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

И в первый раз за много лет снова рассмеялся Иван, забытым, старым, веселым смехом своим.

И Саин смеется.

– И! Не надо, государь! Много видал я от тебя милостей. Не стою даже.

– Ты не стоишь – я стою… Кто дает, того и правда. Кто берет – тому молчать…

– Так и тебе бы, царь, не много толковать со мной надо. Богатый дар я дал тебе… Отдарил ли ты? – спросил смело Саин, видя веселость царя.

– Ты? Мне? Дар? И я не отдарил? Мелешь что-то несуразное! – сразу нахмурясь, произнес Иоанн.

– Не угадал, государь. Душу свою всю, сердце благодарное тебе я в дар принес… Ты – землею, казною отдариваешь. Не можешь ты своего сердца царского, души высокой – одному Саину, царевичу татарскому, отдать… Понимаю я… И не жду… Так и деньгами помене дарил бы… Не так бы было совестно, словно я любовь и дружбу мою на вес золота продаю…

Молча привлек Иоанн Саина, вторично коснулся его волос поцелуем и слегка оттолкнул от себя.

– Ступай… Дожидаются люди, гляди… К крестинам готовься… А там – и царем Московским посажу… Силу – себе оставлю, а заботы разные пустые, досадные, докуку царскую, – на тебя возложу, вместе с бармами… Ходи всюду, по храмам, в Думу, везде. Принимай, отпускай послов с честью… А я с ними потихоньку стану дела вершить. Что ныне мне, как царю, не пристало, – у нас тогда сойдет; как потолкуем с глазу на глаз. Ну, ступай. Зови народ ко мне.

Вышел Саин; вошел с Годуновым посол императора Максимилиана, одного из кандидатов на престол осиротелой Польши и Литвы…

– Ну, докладывай скорей, Борис! – обратился Иоанн к Годунову, который в качестве толмача явился с послом. – О чем там вы с боярами приговорили? И пускай он тогда выложит свое слово тайное… Насчет Литвы – как?

– Требует цесарь, чтобы она нераздельна осталась с Польшей. Сам он и трона не ищет. За Ернеста-королевича просит подмоги у нас. А Киев, мол, можно Москве отдать, когда Ернеста на трон возведут.

– Вон оно что! На посуле, как на стуле. Дальше.

– Просит: Ливонии бы ты, государь, не воевал, покудова цесарь больших своих послов не пришлет о том деле рассудить.

– Да? А кафтана вот энтого с плеч у меня еще не просят ли нейстрийцы бестолковые, да и с рубахой, и со крестом нательным заодно? Дале?

– Все, государь…

– Мало! И вовсе мало, святым Георгием свидетельствуюсь. А какие тайности у посла? Ну-ко, выкладывай…

Низко поклонясь, посол заговорил. Иван на лету ловил слова полузнакомой немецкой речи. Борис точно и громко ее пересказывал.

– Говорит великий цесарь – Максимилиан Нейстрийский, государь, что ежели бы ты, государь, пожелал помочь сильную королевичу Ернесту оказать, чтобы тот на трон польский и трон литовский благополучно засел, и за ту дружбу – за помощь великую – выгоды прибудут большие твоему царскому величеству…

– Ну-ка, ну-ка, послушаем… Сосчитаем ли только, ежели много чересчур?

– Говорит цесарь твоему царскому величеству: ты, государь, Максимилиан-цесарь, король Гишпанский, новый король Польский и Литовский, Ернест-королевич, папа римский и иные государи христианские – на сухом пути и на море – нападете на главного недруга христианского, на безбожного и могучего Селима, салтана турского, – и прочь из Европы, в Азию неверных погоните. И по воле тех союзных государей христианских, по их уступлению – все царство Греческое, Восточное с Царьградом будет уступлено твоему царскому величеству и, ваша пресветлость, будешь возглашен великим Восточным цесарем, как есть Максимилиан-цесарь Западный…

Сперва, заслышав перечисление западных католических владык, своих непримиримых соперников, Иоанн улыбнулся незаметно и подумал:

– Хороша чета выйдет… Все под масть, а я – голиком…

Но когда была сказана последняя фраза, лицо царя стало глубоко серьезным.

Неужели хитрые схизматики угадали его затаенную, любимую мечту и теперь манят ею? Врут ведь. Разве пустят они царя православного на море Средиземное, к Ерусалиму под бок, к Святой земле? Шаг тогда один…

Иоанн даже вздрогнул.

– Все? – спросил он отрывисто у Бориса.

– Все, государь…

– Ну, ладно. Слушай же, посол, что мы скажем! – взяв себя в руки, начал Иоанн.

Низко поклонился посол и слушает внимательно, что говорит московский властелин, что передают немцу на его языке…

– Скажи брату нашему, цесарю: рады мы словам его и готовы верить обещаниям. Да, помнится, обещана была Владиславу, крулю венгров, такая же помощь против турского; а заместо того, как пришел салтан на Владислава, – ниоткуда помощи не подали. Рать Владиславову турки разбили и сам круль – жизни лишился… Пришлют все те владыки, каких насчитал цесарь, от себя послов, дадут о том слово и подпись свою: султана воевать – тогда и делу быть. А что про Литву с Полыпой? – так и про это скажи цесарю: хотим, чтобы брата нашего дражайшего сын, Ернест, князь Австрийский, был на короне польской. А Литва – великое княжество, с Киевом, – была бы нашему государю московскому. Ливонская же и Курляндская земля к нашему государству отходит, как Ливония – издавна наша вотчина. И посадили мы в ней королем вассала нашего Магнуса. Так брат бы наш дражайший, Максимилиан-цесарь – в Ливонию не вступился бы. Тогда пошлем мы к панам польским: Ернеста бы брали на царство. А не возьмут ни Ернеста, ни нас – вместе бы нам над Польшей промышлять… И за неволю заставим полячишек буйных послужить нам! Пополам поделим все царство Сарматское… На этом – кланяюсь брату моему дражайшему Максимилиану на многая лета.

Выслушал посол, откланялся и прочь ушел. А Иоанн, сидя один, в ожидании следующего гостя, шепчет про себя:

– Вот так-то лучше… Увидим правду немецкую… Ихняя правда – угрем склизким из рук ползет. Так мы – за жабры ее.

Вошел второй посол, канцлер гетмана Литовского, Михаиле Гарабурда. Не раз уж бывал он с посольством в Москве, по-русски знает. А царь и польскую речь понимает недурно.

Чтоб не мешать разговору, Годунов поодаль стоит, глядит только, не прикажет ли чего государь.

Живо заговорил Иоанн:

– Ну что? Столковался с боярами моими с думными, с умными? А?

– Без тебя – плохой толк, государь… Не хотят ли, боятся ли, а все задирают, вызнают от меня только, что можно, а сами ни слова путного не скажут…

– Да уж не погневайся: рта не разеваем, как паны на раде у вас. За версту слышно, ежели о потайности какой государской речь зайдет. Иная повадка у верных слуг моих… Знают, что болтунов не люблю… Так вот все и повтори, что с ними толковать. А я погляжу: так ли они тебя поняли? Верно ли передают мне слова посольские?

– Много было толковано… Первое слово было: крепко ли рада стоит на том, чтобы тебя, государь, али сына твово на трон звать. Перебирать мы стали. Против твоей царской милости что?

– Ты не запинайся. Все говори. Не коня на торгу продаем, что надо прорухи скрывать. Мы, цари, как звезды на небе. Всякому вольно о нас говорить, если что не покажется. Все и валяй.

– Первое, скажем: войну ты вел от младых лет с Польшей, а у Литвы – и вовсе Смоленск и Полоцк забрал. Второе: вера твоя – греческая. А у нас все больше люторы да католики. Вашей веры – мало совсем. Дале: нрава ты сурового, к слугам, к боярам своим немилостив… А паны наши – к тому не приучены. Им короли – не владыки, а собутыльники первые… Еще: императору австрийскому да султану турецкому легче на сене колючем лежать, чем тебя под боком соседом иметь… Того и гляди, клок урвешь, отвоюешь… Они все и строят, не пустить бы тебя к нам… А поляки опасаются: в Москву ты оба трона наших перевезешь, здесь на них сидеть станешь. Города наши большие – заглохнут, Москва процветет… Вот и все, кажется…

– Не много же… А… а за Иоанна Московского в Литве что было сказано? Говори, Михаиле… Мы слушаем.

– Много говорено, государь… Особливо с киевской стороны. Там все за тебя. Про мощь твою государскую великую было сказано… Про отвагу безмерную воинскую… Покойно, без страха Литва и Польша за тобой проживут… Что язык, что обычаи – сходны у нас и у твоих москалей… Погрубей только нашего малость люд у тебя, зато – попрямее. А много из наших и наряды уж стали себе на московскую стать кроить… Враги, что у нас, что у тебя, – одни: султан да император австрийский, всей Германской империи властелин… Думают паны, что, если Ягайло, став крулем польским, веру принял истинную, католическую, может, и тебя Бог наставит… А что жить на Москве ты станешь, вряд ли, потому что, имея столицу южную, прекрасную, кому охота в холодном краю проживать? Да и почище Краков Москвы, не во гнев будь твоей царской милости…

– Все может быть… Теперь дале. Так молвим: выбрали бы и взаправду меня, чего ждут тогда паны радные, на что уповают? Что обещать я должен?

– Немного, государь… Тебя ли, сына ли изберут твоего, одного из преславных царевичей твоих, – молодшего, скорей всего, Федора… Клятву ты должен дать: сохранять свободу веры нашей католической и вольности шляхетские все, как от века… И сам должен нашу веру принять святую, католическую… Или царевич твой… И в каждом царстве, если сам на трон сядешь литовский и польский, должен поочередно время проводить, чтобы везде от двора и лица твоего светлого – радость, и суд, и правда, и прибытки шли купцам и панам, и народу черному… Литве надо взятые земли вернуть, Ливонию, Смоленск и Полоцк отписать их обратно к короне Ягайлов… А если царевича дашь нам, за ним запиши земель хоть немного; вот и все.

– Правду сказал ты: немного толковано, да много наковано… Теперь – меня послушай. Веры менять нам причины нет, как не еретик, не схизматик я, по-вашему, а крещен во имя Святой Троицы, вам же подобно… Так же и сын наш, царевич Федор. Бели дам вам сына, так безо всяких земель Московских. Не девка он, невеста, чтобы приданое за ним готовить… Если сам я сяду на трон, – добро вам будет. Много голов у вас в Литве и Польше, а царство – все без головы, хоть и шумят паны радные. Мы – головой вам станем, защитою крепкою… Ни Рим, ни цесарь, ни один король не устоит против нас! Вот помянул ты про суровую нещадность мою к слугам… Правда, я зол и гневлив, но против тех, кто на меня встает. А кто добр ко мне, тому я и цепь эту и это платье отдам с себя…

– Помилуй, государь! – вмешался Годунов. – Казна твоя не убога. Найдешь, чем одарить…

– Не убога, верно. Дед и отец богаты были. Мы вдвое того богаче, Божьею милостью… Умею наградить… А за что мне с боярами добрым быть? Давно ли изменой они врагов, поганых татар навели, Москву им предали? Казнить и пришлось их – не миловать же за это… Ливония – не Литовская земля, моя она, моею и буде же… Полоцк – тоже. Смоленск – ворочу, пожалуй… Да что толковать, под моей державой – все в одно будет: Ливония, Москва, Литва и Новгород… Корону вашу – после московской короны писать станем: король Литвы к Великой Польши всей… Если цесарь и французский Генрик вам больше сулят – их дело. Мой род – древний, царский. Кроме нас да султана турского – ни единого государя нет, чей бы род непрерывно через триста лет царствовал. Вольностей и прав ни в чем мы нарушать не станем ваших… Может, еще прибавлю… Глядя… Ездить в каждое царство можем же поочередно. И не помешает нам нисколько Москва… А почему – увидишь скоро… Вере нашей – быть в почете всегда. Церкви наши – вольно нам ставить, где пожелаем… Вольно нам будет в старости отойти в монастырь – тогда паны и вся земля выбирают себе из наших сыновей, кого захотят. Их воля… Еще про дворовых моих скажу… Зовут их глупые люди – опричниками… Без них ни в Польшу, ни в Литву ехать не могу… Особливо к польским панам буйным… И ездить будем мы с сынами и со всеми детьми своими. Они по годам своим – не могут без нас еще оставаться… Да, вот еще… Слухи до нас дошли: манят будто у нас сына обманом, будто на трон; а сами хотят в залог его отдать султану турецкому… Может, и злые люди то выдумали… Но я тебе сполна сказать хочу… Все же паны должны присягу дать, что беречь и почитать нас станут, никому в обиду не дадут! А самое святое дело, скажу я тебе… Не брать вам сына… На Польше можно Ернеста посадить. А нам вручить великое княжество Литовское. Его мы особливо хотим. Ведомая нам давно та земля. И хлопот с ней будет меньше при моих преклонных годах… И православного люду больше в Литве, чем католиков. И паны, и шляхта – не такие у вас все буйные, как великопольские крикуны… Ну вот, кажись, и все тебе сказал. Запомнил ли речи мои?

– Думаю, государь… Хотя, где же уму моему простецкому до твоего светлого ума… Да авось не забуду…

– Не позабудешь… Борис, дай-ка памятку… Вот вкоротке – все прописано тут… А вот еще… Бискуп Гнезенский ваш, Яков Уханский, грамотки мне прислал на образец, как надо писать иным панам сильным, могучим на Литве, чтобы на нашу сторону привести их… Мы послушали, написали, желая скорее доброму делу сделаться… Передай о том, по дружбе к нам, кому следует… Посол наш, Новосильцов, – грамотки повезет…

– Рад душою, государь…

– Да еще помни! – уже более сурово прибавил Иоанн, протягивая руку послу для целованья. – Больше всего мы сами, помимо сына, хотим сесть на престол литовский. Чтобы Литве – совсем от Польши отойти. Ее не бойтесь. Я помирю вас с нею… А если не нас, и не Ернеста, если Генрика-француза возьмете, – берегитесь! Знайте, что мне над вами, над Литвою – промышлять придется и силой от дурости отводить… Ступай с миром…

Так, угрозой кончив гибкую, полную недомолвок, а порой и противоречий, беседу свою, отпустил Иоанн Гарабурду.

* * *

Пышно было справлено крещенье Саин-Булата, названного Симеоном по-христиански. И женил его царь на Анастасье, дочери князя Ивана Мстиславского. А там – и нечто удивительное совершилось. Иоанн объявил, что слагает с себя звание и власть царя Московского и всея Руси, передает их царевичу Касимовскому и Астраханскому, первому думному боярину своему, Симеону Бекбулатовичу. Ему в Кремлевских палатах жить, вести обиход царский, все дело земское править, войско держать… Сам же Иоанн оставляет себе родовое имя князя Московского и, по немощи, ото всех дел отстраняется, разве не от воинских, где его заменить некому… Мира и войны без него никто объявлять не смеет… Венчать короною и бармами названного царя покуда не следует. А как дальше будет – Бог укажет…

Много видали бояре на веку своем, при Иоанне служа; много слыхали, ждали всего… Только не этого. Но царь сказал – и при живом царе-государе всея Руси другой царек на московский престол воссел, крещеный царевич татарский… А подлинный царь, почему-то пожелавший в тень на время уйти, – в простой колымаге по улицам ездил, во дворец приезжая – далеко от царского места садился и царьку, им же посаженному, кукле живой в царское платье одетой, писал от 30 октября 1575 года:

«Великому князю Симеону Бекбулатовичу всея Руси сию челобитную подал князь Иван Васильевич Московский и дети его: Иван да Федор Иванычи.

Государю великому князю Симеону Бекбулатовичу всея Руси, Иванец Васильев со своими детишками, с Иванцом да с Федорцом, челом бьют: освободил бы перебрать лишку бояр и дворян и детей боярских и челяди всякой, по нужде своей, из людей московских, как по ряду следует…»

И «царек» Симеон разрешал царю Иоанну Грозному взять себе в обиход лишних людей против количества, какое прежде установил было сам царь для себя…

Потешался ли такой игрой расшатанный ум Ивана, или создал себе предвзятую идею государя и примерял новое положение мелкого князя, как примеряют маскарадный костюм, из политических ли целей затеял игру эту старый сердцеведец и человеконенавистник, ненавидимый всеми, государь московский; но все три года, пока сидел на «царстве» царек Симеон, – настоящий царь являл пример покорности и смирения, заражая этим и всех остальных. Как будто он говорил им:

– Учитесь от меня, от повелителя, как надо уметь повиноваться!

Тогда же, еще в 1573 году, позвал Иоанн сыновей и объявил:

– Времена пришли шаткие… Я – болен и стар… Не годами, так немощью телесною… Прослушайте же завещание мое. Хочу при жизни вам прочесть, чтобы лучше залегло вам в душу слово родителя…

И он начал читать…

«Во имя Отца и Сына и Святаго Духа…

Тело изнемогло, болезнует дух мой, струпы душевные и язвы телесные умножились и нет врача, который исцелил бы меня. Ждал я: кто бы со мною поскорбел – и нет никого. Утешающих я не сыскал, воздали мне злом за добро, ненавистью за любовь…»

Так начинался этот вопль душевный, эта сильная импровизация, полная лиризма, похожая скорее на покаянный псалом Давида, чем на духовную запись о посмертном разделе имущества, даже такого многоценного, как русское царство.

«Се заповедаю вам: да любите друг друга, чада мои милые. Сами – живите в любви… и военному делу, сколько возможно, навыкайте. Как людей держать и жаловать… и от них беречься и во всем – уметь их себе присваивать – вы бы и этому навыкли же… Людей, которые вам прямо служат, жалуйте и любите, от всех берегите, чтобы им притеснения ни от кого не было… тогда они прямее служат. А которые лихи – на тех бы вы опалу клали не скоро, порассудивши, а не в минуту ярости. Всякому делу навыкайте: божественному, священному, ицоческому, ратному, судебному, дворцовой жизни и житейскому всякому обиходу: как которые порядки ведутся здесь в иных государствах. И здешнее государство с иными государствами, что имеет в делах разных розни или приязни и прибыли, чтобы вы сами знали, а не от людей ваших. Также и во всяких обиходах, как кто живет и как кому пригоже быть, и в каких мерах всякого меряти – всему тому научайтесь. Тогда вам люди и не будут указывать. Вы станете людям указывать. А если сами чего не знаете, то вы не сами станете своими государствами владеть, а люди…»

Из этих строк Грозного царя так и выглядывает позднейший, еще более величавый и мощный образ царя-преобразователя, первого императора и первого работника на Руси – Петра Первого.

«А что по множеству беззаконии моих, – продолжал дальше читать Иоанн, – распростерся Божий гнев, нет пути мне и в храмы Божий… Изгнан я боярами самовольными из царства, прогнан от своего достояния и скитаюсь, аки странник… И над моими грехами многие беды занесены… То, Бога ради, не изнемогайте в скорбях. Пока вас Бог не помилует, не освободит от бед, до тех пор вы ни в чем не разделяйтесь: и люди бы у вас заодно служили, и земля, и казна была бы одна у обоих. Так вам будет прибыльнее. А ты, Иван-сын, береги сына Федора и своего брата, как себя! Чтобы ему ни в каком обиходе нужды не было, всем был бы доволен, чтоб ему на тебя не досадовать, что не даешь ему ни, удела, ни казны. А ты, Федор, у своего брата старшого, пока устроитесь, удела и казны не проси, живи своим обиходом, смекаясь, как бы Ивану-сыну тебя можно было без убытку прокормить. Оба живите заодно и во всем устроивайте, как бы повыгоднее. Ты бы, сын Иван, своего брата младшего Федора, берег и любил и жаловал, везде был бы с ним один человек, в худе и добре. А если в чем пред тобой и провинится, ты бы его понаказал – и пожаловал, а до конца б его не разорял, а ссоркам бы отнюдь не верил, потому что Каин Авеля убил, а сам не наследовал же! А даст Бог, будешь ты на государстве, ты удела от брата Федора не подыскивай, напрасно его не задирай и людским вракам не потакай, помни, если кто и множество земли и богатства соберет, но трилокотного гроба не может избежать и тогда все останется.

А ты, сын мой Федор, держи сына моего, Ивана, в мое место отца своего, и покорен будь ему во всем и добра ему желай. И во всем будь в его воле до крови и до смерти! – читал Иоанн новые, необычные слова, еще ни разу не стоявшие на завещании русских государей. – И ни в чем ему не прекословь, если разгневается или обидит тебя как. И тут старшему брату не противься, рати не поднимай, сам не обороняйся, бей челом, чтобы тебя пожаловал, как я приказываю теперь вам. А пока, по грехам Иван государства не достигнет, а ты – удела своего, вместе будьте заодно… И ты, Федор, лиходеев не слушай, из Ивановой воли не выходи, ничем не прельщайся, куда брат пошлет – на службу иди и людей своих посылай…»

Этими строками рушен был старый уклад, который давал право младшему сыну требовать своей доли от старшего. Отныне – все отдавал Иоанн старшим сыновьям в роду Рюрика. А младшие становились не прежними равноправными сонаследниками, а первыми слугами своего державного брата-первенца.

«Нас, родителей своих и прародителей, не только что в государствующем граде Москве, или где будете в другом месте, но если даже в гонении и в изгнании будете, – вдруг ударила в души царевичам грустная нота, – если и свержены будете – в божественных литургиях, панихидах и линиях, в милостынях к нищим и в пропитаниях, сколь возможно ке забывайте…»

Слезы сверкнули на глазах у чтеца… Слезы текут по лицам у царевичей.

«Что я учредил опришнину, то на воле детей моих, Ивана и Федора, Как им прибыльнее, так пусть и делают, а образец им готов для земского и дворового устроительства и для людского управления многообразного. А суд вести, как я уложил, народу – право и правду давать неумытную… À удел сына моего Федора – его я не в род Федору отдаю, а по воле сына Ивана, все сыну Ивану же…»

Затем шел длинный перечень земель, отчин и городов и казны, что братьям поделить меж собой и сестрою следовало…

Прочел – и клятву взял отец с сыновей, что все будет исполнено.

В этом завещании так и сказался весь Иоанн, – хозяин и строитель земли русской на новый лад, каким хотел он быть смолоду, каким был все время, хотя и не без порываний з сторону.

Читая сам заупокойную молитву по себе, великий книжник и ритор земли русской, Иван IV разыграл ту же комедию, как и великий затворник монастыря св. Юста Карл V, меланхолик и философ по душе, приказавший отпеть себя заживо и подпевавший из гроба напеву «de profundis», звучавшему над его головою. Но восточный причудник отличался от западного собрата тем, что в бездне, которая зовется пресыщением жизнью и властью, – Иван не утопил жажды к делу и любви к царству своему, к родной великой земле…

Да и пресыщение жизнью у Ивана было больше внешнее. И щеголь-красавец Богдан Вельский, тайный фаворит, и те три жены, не считая множества наложниц, которых, заточив в монастырь Анну Колтовскую, дряхлеющий Иван осчастливил своим вниманием, – все это служит признаком, какая неукротимая, кипучая натура была создана в свет под именем Иоанна IV, Грозного царя всея Руси.

* * *

Все темные предчувствия полубольного Иоанна скоро сбылись, хотя, конечно, и не по отношению к Руси.

Пока старый, нерешительный Максимилиан медлил у себя в Вене, пока царь Иоанн жалел денег на расходы, так как не верил в прочный успех, а сам вел войну за Варяжское побережье и с литвою и со шведами, – был избран на трон Сарматии – француз, Генрих, неудачно процаривший в Кракове с полгода, затем бежавший оттуда, чтобы надеть блестящую корону Франции. При новых выборах голоса на Сейме разделились. Более влиятельная, литовская партия объявила королем Максимилиана. А поляки – призвали Стефана Батория, бана Седмиградского, за которого стоял султан.

Отважный, прославленный воин, прекрасный полководец, бан должен был жениться на дочери Сигизмунда, королевне Анне, и с ее рукой получить Польшу и Литву: 14 декабря 1575 года Анна панами вельможными была провозглашена королевой, вопреки желанию всей земли, ожидавшей Ивана Московского. 18 апреля Стефан принял послов Рады Польской, подписал представленные ему условия. Первого мая он уже был обвенчан с Анной и короновался в Краковском древнем соборе на королевство Польское и великое княжество Литовское. Молодой, полный свежих сил боец быстрым неожиданным ходом нанес шах и мат старому, усталому бойцу – Иоанну.

Наскоро заключив мир со шведами, ссадив с трона московского Симеона, как ненужную более куклу, Иоанн ответил венгерскому удальцу сильным ходом из другой партии. Он залил войсками Польшу и Ливонию, Эстонию, брал один город за другим, исключая вторичной неудачной осады Ревеля. Магнус, видя, что его будущее королевство уже почти завоевано, хотя бы и чужими руками, вздумал было требовать у Иоанна обещанную власть, причем заперся в Вендене,

Послов Магнуса, доставивших послание от этого «короля без королевства», Иоанн приказал высечь, а Венден – осадил. Магнус вышел из города, кинулся к ногам царя и вымолил унизительное прощение.

– Если бы ты не был королевским сыном, – сказал Иоанн, – не был мужем моей племянницы – показа;! бы я тебе, как мои города забирать!

Магнуса взяли под стражу, потом – отослали в маленький Каркус-городок, под бок к жене. Немцы, которые заперлись в кремле венденском, не хотели сдаваться. Одно ядро едва не уложило самого Иоанна. Тогда город был взят штурмом. Защитники крепости, сидевшие там со всеми семьями, взорвали себя на воздух, чтобы не отдать жен и детей на бесчестие татарской орде Иоанна.

Горожане не избегли этой злой участи, а в довершение были вырезаны до последнего.

Не слышно стало теперь о казнях в Москве. Только на полях битв свирепствовал еще Иоанн.

Но и здесь скоро юный Баторий, собравшись с деньгами, с войсками и заручившись союзниками, стал наносить царю удар за ударом.

Снова согнулся Иоанн. Как недавно Девлету, так теперь Баторию стал писать он смиренные грамоты.

И, по-обычному, едва улыбнется где счастие Москве против Литвы – снова надменный тон звучит в словах и посланиях Иоанна. Так и потянулась долгая Литовско-Ливонская война. Баторий появился на русской земле, взял Полоцк назад у царя. Забрал Холм, Озерище. После страшной резни – взял Сокол – и зазимовал лишь подо Псковом, который так успели укрепить, заняв гарнизоном в шестьдесят тысяч человек, что стотысячная, испытанная рать Батория напрасно теряла последние силы, стараясь взять у Иоанна эту крепость.

В Эстонии, в Ливонии – всюду Иоанн терпел урон.

Так хуже все и хуже шли дела на Руси.