Текст книги "Педагогическая непоэма. Есть ли будущее у уроков литературы в школе?"
Автор книги: Лев Айзерман
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
...
«думал о том, что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иване Грозном, и при Петре, и что при всех них была такая же лютая бедность, голод; такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мука, чувство гнета, – все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не будет лучше».
Но вот у костра он встречает двух женщин, мать и дочь, и рассказывает им об Иисусе, его смертной тоске в Гефсиманском саду, апостоле Петре, его отречении от Учителя и горьких рыданиях стыда. Рассказ его до слез взволновал женщин. И теперь студент думал,
...
«что если Василиса заплакала, а ее дочь смутилась, то, очевидно, то, о чем он только что рассказывал, что происходило девятнадцать веков назад, имеет отношение к настоящему – к обеим женщинам и, вероятно, к этой пустынной деревне, к нему самому, ко всем людям».
«И радость вдруг заволновалась в его душе, и он даже остановился на минуту, чтобы перевести дух. Прошлое, – думал он, – связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекающих одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного, как дрогнул другой».
И он
...
«думал о том, что правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле; и чувство молодости, здоровья, силы, – ему было только 22 года, – и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья овладевали им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла».
На этой ноте и заканчивается рассказ.
Итак, все это услышали лишь восемь человек, восемь из сорока двух пятерочников по литературе, учеников гуманитарных классов в том числе.
Ну и о чем же писали остальные тридцать четыре? Как восприняли этот рассказ?
...
«Простой студент словно заглядывает не только в потаенные уголки души Лукерьи и Василисы, а в души самих читателей, задает им немой вопрос: “А как бы вы поступили на месте Петра?”»
«Иван думает, что если этот рассказ произвел на женщин такое впечатление, значит, он имеет и к ним отношение. Может быть, женщины сами были жертвами предательства, а может, и сами предали».
«Это произведение написано на очень актуальную тему. Неужели Василису тронула история студента? Я считаю, что это не так. Все дело в том, что она совершила какой-то плохой поступок, может, предала близкого человека и сейчас сожалеет о нем».
Поди попробуй отделить здесь эстетическую глухоту от нравственного, как говорил Юрий Трифонов, недочувствия. А что если для авторов этих только что процитированных сочинений попросту не существует сама возможность сопережить боль и страдания другого, тем более так далекого? Но пойдем дальше.
...
«Прочитав рассказ Чехова “Студент”, я задумалась, а какая же тема рассказа, какова его идея? Никакой темы и никакой идеи рассказ не содержит». «Прочитав рассказ Чехова, мне стало немного не по себе, рассказ показался мне мрачным и темным. Чем-то напоминающим учебник истории. Рассказ мне не понравился, и я бы не стала читать его еще раз».
«В конце рассказа автор отрекается от своих поступков. Таким хочет видеть рассказчик и отрекающихся от веры в будущее россиян и особенно управленческую верхушку».
«Прочитав этот рассказ, я не нашла в нем привычного мне юмора, сатиры, иронии. Я лишь увидела размышления о смысле жизни. И в этом я вижу недостаток рассказа. Мне не хватало эмоций, не хватало привычного и любимого чеховского стиля. Рассуждения главного героя кажутся мне несправедливыми и слишком пессимистическими. Больше того, меня возмущают размышления Ивана на евангельские темы. Он сравнивает себя с апостолом Петром, когда говорит, что точно так же в холодную ночь грелся у костра апостол Петр. Петр был учеником самого Иисуса Христа, а кто такой Иван Великопостный? Еще более невероятно звучит предположение студента, что происходящее в ту страшную ночь с Петром имеет какое-то отношение к деревне, в которой происходит действие рассказа, ведь этой деревни не было и не могло быть девятнадцать веков назад. Это совершенно очевидно и понятно даже ребенку. Так зачем же такое писать. И наконец, эта неожиданная радость в конце рассказа была более чем некстати. В реальности мнение человека о таких глобальных вещах сразу не меняется. Итак, я считаю, что “Студент” – самое неудачное произведение Чехова. Но ведь каждый, даже самый талантливый, имеет право на ошибку. И слава Богу, что таких рассказов у А. П. Чехова больше нет».
(Напомню еще раз, что сам Чехов считал «Студента» своим лучшим рассказом.)
В чем же дело? Вполне возможно, что ученики, писавшие о рассказе, вообще ничего не знают о том евангельском сюжете, который звучит в нем. Но думаю, что главное в другом. Смысл анализа литературного произведения на уроках в школе в том, что он открывает произведение ученику. Но это не только путь к постижению вот именно этого произведения. Он сам по себе самоцелен и самоценен. Анализ самоценен потому, что именно в процессе анализа происходит обогащение первичного восприятия и сопереживания. Анализ самоценен и потому, что формирует само умение постигать художественное произведение, то есть воспитывает читателя. Как говорят китайцы, дай человеку рыбу, он будет сыт один день, научили его ловить рыбу, он будет сыт всю жизнь. Беда школьного преподавания не только в том, что на уроках учеников порой кормят не самой свежей рыбой. А в том, что их не учат ловить рыбу. Сплошь и рядом ученик получает готовое знание, некоторый итог, результат. Литература и знание о литературе лежат в разных плоскостях. Знание как бы накладывается на прочитанное (хорошо если прочитанное!), ученик не умеет вычитать это знание из прочитанного. Как говорила Рыбникова, он не по-литературному знает литературу. И вот результат: прочитав произведение, о котором в школе ничего не было сказано, которое, как говорят в школе, не изучено, ученик оказывается беспомощен.
Но ведь литература в школе не для того существует, чтобы передать ученику сумму информации о писателях и произведениях. Я летел из Москвы в Хабаровск читать лекции учителям. Спать в автобусе и самолете я не умею, так что дорога оказалась трудной, долгой, утомительной. И было одно желание: из пункта А прибыть в пункт Б. Но я много лет с учениками, с друзьями путешествовал пешком, на лыжах, на шлюпке, на байдарках, на теплоходах по рекам и озерам. И здесь прибытие в пункт Б вообще не было целью. Даже наоборот – чем-то печально-огорчительным. Главное само путешествие: увиденное, пережитое, впечатления, встречи, приключения, опасности, разговоры, споры. То же самое и в преподавании литературы: здесь вся суть в процессе, в движении, в чтении и размышлении, переживании. Это, а не вывод, итог, результат, который в принципе-то изложен в учебнике. Но трагедия школы в том, что в преподавании литературы господствует не центростремительная методика, ведущая к книге, образу, писателю, а центробежная: к сочинению, к контрольной работе, а главное к экзамену. Почему это происходит, нам и предстоит изучить.
Пока же должен сказать, что для меня «Студент» очень личный рассказ. И, не православный, не христианин, вообще неверующий, я с волнением стоял около ограды Гефсиманского сада. Для меня чеховский рассказ – это рассказ о связи времен, сфокусированный прежде всего на литературу. И заканчиваю курс литературы в Х классе я именно этим рассказом. Потому что он, кроме всего прочего, и о значении классического наследия для нашей духовной жизни.
2. ЛИТЕРАТУРА ИЛИ ИНФОРМАЦИЯ О ЛИТЕРАТУРЕ
В 1963 году я пришел на работу в кабинет русского языка и литературы Московского городского института усовершенствования учителей, через пять лет стал его заведующим. Первый месяц работы я занимался разбором архива кабинета, который не приводили в порядок с довоенных лет. Там было много интересного. Я нашел выпускное медальное сочинение своей подруги, посвященное Сталину. (Незадолго до того у нее был расстрелян друг и первая любовь, обвиненный в подготовке покушения на товарища Сталина. Но в сочинении она не лукавила. Эти две линии не пересекались, что часто было характерно для моего поколения.) Я нашел там и переплетенный том материалов конференции, проведенной в моем классе и посвященной Островскому. Там был и мой доклад: «Русский театр до Островского». Но самой главной находкой была трудовая книжка и пачка лекций выдающегося советского методиста Марии Александровны Рыбниковой, работы которой сформировали меня как учителя и методиста. Все лекции, как я установил при сверке текстов, вошли в классическую книгу Рыбниковой «Очерки по методике литературного чтения». Но был там и текст доклада, прочитанного 12 марта 1941 года, уже после того, как книга была закончена. Насколько мне известно, это последнее выступление замечательного нашего педагога, текст которого сохранился. Я познакомил с ним читателей в первой своей книге «Уроки. Литература. Жизнь», которую выпустило «Просвещение» в 1965 году, то бишь сорок пять лет назад. С тех пор выступление Рыбниковой никогда не воспроизводилось. Не могу сейчас к нему не обратиться. Тем более что, скорее всего, сегодня в стране нет учителя словесности, у которого была бы эта моя первая книга.
Рыбникова исходила из того, что задача преподавания литературы в школе —
...
«вырастить гражданина, человека, умеющего мыслить, чувствовать и действовать».
Но, отмечая «очень частое и совершенно правильное желание воспитать на литературе», она с тревогой говорила, что часто воспитание на уроках не является воспитанием средствами литературы.
...
«Это желание воспитать средствами литературы осуществляется иногда, я бы сказала, методом коротких ударов – непосредственно от литературного образа, сразу же после чтения расшифровывая его значимость. Сам образ не переживается, не осваивается, а просто как аллегория показывается молодому поколению…
Учащиеся не успевают еще пожить вместе с Герасимом, подумать о том, что их особенно волнует – судьбе Муму, – им сразу задается вопрос об образе Герасима. Однако их больше интересует вопрос, почему все-таки Герасим утопил собачку.
И вот учитель считает, что это между прочим, что об этом можно поговорить снисходительно к детской наивности, а от нас требуется прежде всего разбор образа – и программой, и высотой требований, на которой мы стоим. И вот говорится о крепостном праве, о крепостном крестьянине, об отношении барыни к Герасиму.
Этот чрезмерно быстрый переход к тем выводам, к которым мы должны прийти, но которые нам ценны постольку, поскольку идеи автора остаются в сознании ученика, этот быстрый пробег по произведению, конечно, враждебен тем методическим задачам, которыми должно быть пронизано литературное чтение».
«Воспитывать, но средствами искусства» – вот в чем пафос и этого, и всех других выступлений М. А. Рыбниковой. Без «самого важного – любви к литературе, умения читать, умения разбирать, умения мыслить с помощью писателя, радоваться ему и на нем расти», – без всего этого нет подлинного воспитания на уроках литературы.
...
«Итак, мы воспитываем, мы учим мыслить на литературе, но подавая ее как искусство».
Все это было сказано почти семьдесят лет назад, но вот вам и программа преподавания литературы в современной школе. Однако Рыбникову давно уже не переиздают. В пособии для студентов она представлена двадцатью страницами. И сегодня большинство учителей Рыбникову не читали.
Дело, конечно, не только в том, читали или не читали. Дело в дороге, которую мы выбираем.
Наум Коржавин в одном из своих интервью говорил, что поэзия —
...
«в ощущении человеческого в человеке, в том, что касается вас в моем переживании. У Тютчева есть строки:
Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовется, —
И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать.
...
Здесь есть грамматические ошибки: сочувствие, о котором говорит Тютчев, пишется через дефис. Это значит чувствовать вместе, а не то, что вам плохо, я вам сочувствую».
Потом в другом интервью Коржавин вернулся к этой теме.
...
«Стихи пишутся не для того, чтобы Иван Иванович рассказал о том, что ему плохо жить, потому что Марья Ивановна не хочет с ним жить… Тут можно только посочувствовать. В поэзии сочувствие должно быть не бытовое, оно должно писаться через дефис, потому что это сочувствие (сопереживание, вместе чувствование). Стихи всегда читаются от собственного имени, даже в третьем лице, а читатель встает на место автора. Нужно проявление личности. Только подумайте: если человек на минуту становится, например, Пушкиным, то он становится богаче на переживание Пушкина… Вот это – поэзия!»
Я не знаю, писалось ли когда-либо сочувствие через дефис. Но что слово это в стихотворении Тютчева имеет не тот смысл, который мы в большинстве случаев в это слово вкладываем, бесспорно. Обратимся к словарям.
Словарь под редакцией Д. Н. Ушакова (М., 1940):
...
«Сочувствие – отзывчивое, участливое отношение и чужому горю, переживание, сострадание».
Словарь С. И. Ожегова и Н. Ю. Шведовой (М., 1992):
...
«Сочувствие – отзывчивое, участливое отношение к переживаниям, несчастиям других».
Обратите внимание: здесь на первом месте сочувствие горю, несчастью. А раз так, то сочувствовать, скажем, таким стихотворениям, как «Я помню чудное мгновенье…», «Пророк», «Осень», выходит, невозможно. И совершенно другое у Даля:
...
«Взаимная дружба, приязнь, любовь, расположение, влечение, сострадание, симпатия; одинаковые чувства с кем-либо, незримая, духовная, нравственная связь, которая связывает невольным чувством; сочувствие кому, чему, чувствовать согласно, сообща, заодно; понимать, мыслить одинаково; склоняться к кому-либо по чувству приязни, любви; сострадать».
Урок литературы и призван научить чувствовать согласно, сообща, заодно с героем произведения, даже если он чужд, а главное, с писателем, даже если мы с ним не согласны. Я говорю ученикам: вы можете не любить и не понимать, скажем, Маяковского, но вы сначала должны понять его и даже попытаться почувствовать то, что он чувствовал. Это важно для понимания литературы, искусства. Но не только. Это важно в отношениях между людьми и даже между народами, когда взаимное непонимание другого может привести к трагическим последствиям.
В этом сочувствии, сопереживании, соразмышлении и заключается сердцевина уроков литературы. У нас, увы, увы, когда говорят о результативности преподавания литературы (а ведь собираются и зарплату учителя определять в зависимости от этой результативности), как правило, все сводят к знаниям. А главное здесь в духовном опыте, читательском опыте, опыте мысли и сердца.
Недавно по телевизору передавали фильм по роману Гюго «Отверженные». Моя дочь сказала, что она роман читала, но вот сейчас помнит очень смутно. Я дал ей том, в котором кратко изложено содержание романа. Но роман для нее не потерян. Да, она сейчас его не помнит. Но ведь когда она его читала, она прожила жизнь его героев, и опыт этой жизни вошел в ее личный жизненный опыт. И переживания при чтении романа обогатили ее эмоционально. А разве я помню все виденные фильмы, спектакли, прочитанные книги? Главное, как они вошли в мой жизненный опыт и какой след оставили, даже если я при этом многое забыл. Судить о преподавании литературы только по тому, что ученик запомнил, выучил, принципиально неверно. В преподавании литературы сам процесс чтения, размышления на уроке куда важнее тех итогов и выводов, на которые нацелены экзамены. Мы же знаем, как неплохо можно сдать экзамен, даже не прочитав ту книгу, о которой говорит или пишет экзаменующийся.
К сожалению, то понимание воздействия литературы на человека, о котором говорили педагог Рыбникова и поэт Коржавин, не стало в нашей школе всеобщим, господствующим, определяющим. Только не надо думать, что все это результат советского или постсоветского влияния и воздействия. Корни уходят глубже, в дореволюционную эпоху.
У меня есть дореволюционные учебники по литературе для гимназии. Конечно, совершенно другая, как у нас раньше говорили, идейная направленность. Конечно, совершенно бОльший объем материала по древней литературе и XVIII веку. Многое куда более обстоятельно, подробно. Но методическая структура почти та же самая.
Вот лишь один пример: роман И. С. Тургенева «Отцы и дети» в «Истории русской словесности» В. В. Сиповского.
...
Критицизм в самосознании русского общества. «Нигилизм» как крайнее выражение его. Базаров. Отрицание «принципов» и материализм. Демократизм. Противоречия в его мировоззрении. Отношение его к действительности. Деятельность Базарова. Перелом базаровского миросозерцания. Взгляды Тургенева на Базарова. Положительные и отрицательные черты его. Трагизм его жизни. Смысл романа (Страхов). Отношение современников к роману. «Нигилизм» и «революционерство» Базарова (Овсянико-Куликовский).
Вообще не следует забывать, что с тридцатых годов советская школа, пронизанная совершенно иной идеологией, все же строилась на фундаменте и по лекалам дореволюционной гимназии. Коснулось это и преподавания литературы в старших классах, система которого строилась как некий школьный вариант историко-литературного курса.
Система эта работой лучших методистов, опытом многих учителей была обогащена и развита и сыграла исключительную роль в приобщении миллионов к русской классике. К опыту преподавания в советской школе нужно отнестись критически, но вместе с тем непредвзято.
В 97 номере «Нового литературного обозрения» я прочитал статью Е. Р. Пономарева «Учебник патриотизма (Литература в советской школе в 1940—1960-е годы)». Интерес к этой теме у меня особый: я кончил школу в 1948 году, а в 1952 вернулся в нее уже как учитель.
В статье исследовано, как идеологические установки определяли содержание и даже стиль учебников литературы в старших классах этих лет.
...
«Нагнетание патриотизма выстраивает и стилистику учебника: сопряжение риторических конструкций, сначала прямо воспроизводящих установки идеологического литературоведения, а затем тиражирующих эти пассажи при помощи бесконечных повторов, основанных на перифразе».
А в конечном счете все эти категории и конструкции выветривали содержательные характеристики, превращая все в муляж.
Все это так. «Тут не убавить, не прибавить. Так это было на земле». Но вместе с тем вот о чем хотелось бы сказать.
Напомнить о том, как пробивался на свет любой учебник, а тем более учебник по идеологическим предметам в то время. Я не писал учебников, и книги мои выходили в относительно вегетарианское время. Но в 1974 году в «Просвещении» по чьему-то навету обсуждался вопрос об уничтожении уже отпечатанного тиража (а это 200 тысяч экземпляров) моей книги «Уроки литературы сегодня», только потому, что в ней ни разу не употреблялся термин «партийность литературы». Хотя в книге была большая глава «Компас ленинской мысли» об отношении Ленина к культурному наследству. Пронесло.
В другой раз в другом издательстве главный редактор его отказался подписать в печать уже подготовленную мою книгу «Уроки нравственного прозрения». У меня там все уроки по современной литературе давались в диалоге с классикой. Скажем, тема совести в русской классике в романе «Преступление и наказание» в частности, и эта же тема в «Сотникове» Василя Быкова и повести Валентина Распутина «Живи и помни». Человек перед испытанием повседневностью у Чехова и «Обмен» Юрия Трифонова. «Так что же получается, – передал он мне через моего редактора, – значит, не нужна была Октябрьская революция. Какие проблемы были до нее, такие и остались. И выходит, что совесть у русских писателей такая же, как и у советских». Он мне назначил встречу. Судя по всему, готовился к ней тщательно. На столе лежало множество книг по этике. Марксистко-ленинской, естественно. Всюду закладки на тех местах, где сказано о коренном отличии нашей этики от всякого там абстрактного гуманизма. Но и я готовился, прекрасно зная, что переубедить его я не смогу и что самолюбие не позволит ему отступить. Я предложил включить в книгу две цитаты из Леонида Ильича Брежнева. Одну из записей, которую он сделал в Книге почетных посетителей музея-усадьбы Ясная Поляна, где было сказано, что произведения Льва Толстого «останутся источником мудрости для новых и новых поколений». Ведь «героев “Войны и мира” отделяет от советских людей полтора столетия. Но их сближают высокие чувства патриотизма и геройства, один и тот же дух правды и справедливости, готовность отдать жизнь за честь и независимость Родины». И другую, из выступления Генерального Секретаря в Туле: «Жизнь, описанная Львом Толстым, ушла в прошлое, но его произведения вечны, ибо вечны непреходящие движения ума и сердца, так гениально изображенные им».
Проблема была снята. А что же говорить об учебниках тех лет, о которых написано в статье.
Но вот в чем вопрос: статья, написанная на основе анализа учебников, имеет подзаголовок: «Литература в советской школе в 1940—1950-е годы». Но можно ли судить о преподавании литературы только по учебникам? Я позвонил своему однокласснику. Потом своему школьному товарищу, сегодня известному литературоведу, Юрию Манну. Он учился у другой учительницы, чем мы. Но все мы трое сошлись в своих воспоминаниях на том, что мы вообще не учились по учебнику. Кстати, если историк будущего проанализирует нынешние учебники по литературе для старших классов, то, несмотря на все их серьезные недостатки, он сделает вывод, что наше нынешнее время было временем расцвета филологического образования. Но мы-то знаем, что это не так.
Говоря о преподавании литературы в советской школе в 40-е, 50-е и последующие годы, мы должны учитывать три обстоятельства. Первое: несмотря на все деформации, всю неполноту картины литературы в школе, в целом, пусть не всегда, не везде, не для всех, она сыграла огромную роль в приобщении миллионов советских людей к русской классике. Об этом хорошо сказала Наталья Дмитриевна Солженицына: «У большевиков только и были – нефть, большая наука и классическая литература (пусть и урезанная, но все же именно на ней воспитывали детей). Мы разгромили науку и выбрасываем литературу. Самоубийство!» Не будем обсуждать вопрос о том, что у большевиков было и чего не было, что теперь осталось и чего уже нет. Но в отношении классической литературы сказано верно.
Второе. Я хорошо помню учителей старшего поколения (по сравнению с собой, естественно). Прежде всего тех, кто учил меня: Веру Сергеевну Молчанову, учителя моей школы, и Семена Абрамовича Гуревича, литературный кружок которого в Московском дворце пионеров, что был тогда в переулке Стопани, я два года посещал. А уже потом познакомился с Натальей Дмитриевной Сосницкой, Верой Сергеевной Новоселовой, Татьяной Григорьевной Юркевич, Зинаидой Николаевной Кулаковой, на уроках которой я провел две недели. Все они были советские учителя и, естественно, время во многом определило их понимание жизни. Но огромное внимание к текстам писателей, регулярное посещение музеев, театров, выступления актеров непосредственно в школе, встречи с писателями, работа по созданию кабинетов, где всё: стенды, альбомы, выставки, экспозиции – делали ученики, литературные вечера и конференции – всё это, погружая учеников в атмосферу культуры, искусства, амортизировало идеологические штампы учебников и методических указаний. Потом, работая в институте усовершенствования, я посетил за десять лет около тысячи уроков – и тоже видел много интересного, живого, талантливого и на уроках, и во внеурочной работе. И здесь тоже «не убавишь, не прибавишь». А главное – не убавишь. Я уже не говорю о том, какие домашние библиотеки учителей литературы я видел!
И третье. И все-таки все сильнее и сильнее работу школы определяла другая тенденция: главное в преподавании литературы – это дать знания. В этом русле начинал и я сам свою работу в школе. И когда через 46 лет после того, как я впервые переступил порог класса уже как учитель, собрался мой первый класс, то вспоминали походы; ну, поблагодарили меня за то, что хорошо подготовил к экзаменам в школе и в институт, но про уроки ничего не говорили. А что говорить-то? Я тогда был убежден, что главная моя задача – дать ученикам знания по литературе. И только в 1959 году почти одновременно в журналах «Новый мир» и «Литература в школе» были напечатаны мои статьи, в которых я уже по-другому смотрел на преподавание литературы в школе. Почти тогда же в журнале «Литература в школе» Инна Яковлевна Кленицкая резко сказала об эмоциональной недостаточности школьных уроков литературы. Естественно, мы были тут не одни. Приблизительно с середины пятидесятых годов начинается противостояние господствующей системе преподавания литературы. Но мы не были первыми. Сопротивление началось куда раньше.
Еще в 1915 году в статье «О принципах изучения литературы в средней школе» против «погони за научностью», против того, что «средняя школа стала перенимать и, конечно, по-своему искажать то, что делается в школе высшей», выступил Борис Эйхенбаум.
