Текст книги "Айвазовский"

Автор книги: Лев Вагнер

Соавторы: Надежда Григорович
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

Рим

При расставании во Флоренции Гоголь взял с Айвазовского слово навестить его сразу по прибытии в Рим.

В первый же день Айвазовский решил, не откладывая, разыскать улицу Феличе, на которой жил Гоголь. Прохожие объяснили, как найти квартал художников, где находилась эта улица. Среди темных и тесных лавок, торгующих картинами и антикварными вещами, обосновался Гоголь.

И вот Айвазовский у Гоголя. Из соседней комнаты выбежал в халате заспанный Панов, живший у Николая Васильевича, и тоже обнял его.

Николай Васильевич с удовольствием оглядел стройную фигуру молодого художника.

– Где же вы остановились? Что вам уже понравилось в Риме?

– В Риме, Николай Васильевич, мне успели понравиться римляне и голубое небо над узкими улицами.

– Великолепно! Отменный ответ! – восхищается Гоголь. – Панов, он наш, он уже чувствует Рим… А теперь мы вас поведем поснидаты[10]10
  Сниданок – завтрак (укр.).


[Закрыть].

После завтрака в кафе Греко, где к ним присоединились Иванов и Моллер [11]11
  Ф. А. Моллер (1812–1875) – известный русский живописец.


[Закрыть], Гоголь отправился домой.

– Мне пора за работу, а вы взгляните на Рим и к вечеру обязательно жду вас со Штернбергом. Будут только свои…

Айвазовский и Штернберг пришли, когда все уже пили чай. Николай Васильевич пожурил опоздавших и предупредил, что у него собираются не позже половины восьмого.

Гоголь был оживлен и говорил на любимую тему – о Риме. Николай Васильевич не скрывал, что все это повторяет для Айвазовского и Штернберга. Иванову, Моллеру и Панову он давно привил любовь к этому городу.

– Влюбляешься в Рим очень медленно, понемногу и уже на всю жизнь… – говорил он тихо, и его зоркие глаза были устремлены на юношеское лицо Айвазовского. – Жаль, что вы прибыли сюда осенью. То ли дело весной… В других местах весна действует только на природу – вы видите: оживает трава, дерево, ручей – здесь же она действует на все: оживает развалина, оживает высеребрянная солнцем стена простого дома, оживают лохмотья нищего…

Долго еще Гоголь восторженно говорил о Риме.

Поздно вечером Гоголь повел своих гостей к Колизею. Он знал Рим лучше римлян. Друзья считали Гоголя бесподобным гидом. Это в тех случаях, когда он был разговорчив. Но чаще всего Гоголь был молчалив, во время прогулки отставал от своих спутников и шел поодаль, погруженный в себя. Когда же Гоголь бывал в хорошем настроении, прогулка и беседа с ним доставляли истинное наслаждение и навсегда оставались в памяти. В тот вечер Гоголь, к счастью, был необыкновенно оживлен. Последние дни работа над «Мертвыми душами» шла успешно…

Колизей при луне был особенно хорош. Не было толпы вечно спешащих туристов и промышляющих мелких торговцев. Ночью здесь стояла тишина, и воображение воскрешало былые времена.

Контуры высоких полуразрушенных стен таинственно вырисовывались при серебристом свете луны. Гоголь повел своих спутников за собой и начал взбираться по одной из полуразрушенных лестниц. Отсюда, с высоты третьего этажа, амфитеатр Колизея, вмещавший некогда пятьдесят тысяч зрителей, открылся перед ними во всем величии.

Когда они спустились вниз и уселись, чтобы немного отдохнуть и полюбоваться игрой лунного света среди развалин древнего цирка, Гоголь опять заговорил:

– История нам сохранила подробности, как приходили сюда римские патриции, как протекали бои гладиаторов, но никто еще не писал историю так, чтобы живо можно было видеть народ в его муках, упованиях, поисках правды на земле…

Гоголь взял под руку Иванова:

– А вот Александр Андреевич ведет жизнь истинно монашескую, корпит день и ночь, творит чудную картину о страданиях и надеждах народа…

Иванов смутился, но ему дорого было мнение Гоголя о его труде, мнение человека, которого он ставил выше всех и чью дружбу ценил как величайшее благо.

И еще сказал Николай Васильевич, расставаясь со своими друзьями-художниками у дверей дома:

– Высоко подымает искусство человека, придавая благородство и красоту чудную движениям души…

В ту же ночь Александр Андреевич Иванов, сидя в своей мастерской перед неоконченной картиной «Явление Христа народу», писал отцу в Петербург при тусклом мерцании свечи: «Гоголь – человек необыкновенный, имеющий высокий ум и верный взгляд на искусство… Чувства человеческие он изучил и наблюдал их, словом – человек самый интереснейший…»

В эти же часы другой русский художник, которому исполнилось всего двадцать три года, посланный Академией художеств для совершенствования в живописи в чужие края, говорил своему другу Штернбергу:

– Здесь день стоит года. Я, как пчела, сосу мед из цветка, чтобы принести своими трудами благодарную дань матушке России.

Айвазовский посвящал все свое время живописи. Перед ним был великий пример и образец страстного служения искусству – Александр Андреевич Иванов, который считал счастливым тот день, когда никто и ничто не отвлекало его от любимой работы. Тогда он сам вознаграждал себя и отправлялся вечером насладиться беседой с Гоголем.

Такой же образ жизни избрал себе в Риме Айвазовский. Из своей мастерской он отлучался только в музеи изучать картины великих мастеров или на природу, чтобы набираться новых впечатлений.

По приезде в Италию молодой художник уже обрел свой путь в искусстве. Впервые это случилось на берегах Неаполитанского залива, где он вместе со Штернбергом писал с натуры виды прибрежных городов и Везувия.

Глубокое душевное волнение владело им: Айвазовский выбирал те же места, где когда-то создавал свои картины Сильвестр Щедрин, писал те же виды, что и Щедрин. Три недели подряд он писал вид Сорренто с натуры. Молодой художник воспроизвел с большой тщательностью все, что было перед его глазами. Но потом в крошечном городке Вико Айвазовский в пылу вдохновения в несколько дней исполнил по памяти две картины – закат и восход солнца.

Все эти три полотна он отдал на маленькую выставку. И случилось нечто невероятное. Зрители выражали свое восхищение картинами, написанными по памяти, а на вид Сорренто не обратили внимания. Айвазовский был поражен. Он придавал такое важное значение своему виду Сорренто, над которым работал долго и тщательно! В чем же дело? Почему публика равнодушна к картине, писанной с натуры. Видимо, потому, что нельзя рабски копировать природу. В таких полотнах исчезает душа художника.

Айвазовский по-прежнему заполнял свои альбомы всем тем, что поражало его воображение. Еще прилежнее наблюдал он все переходы цвета и оттенков, линии и контуры предметов, но хранил все это в своей памяти до той поры, пока созреет замысел картины. Потом запирался в мастерской. Сначала на клочке бумаги появлялся начальный эскиз задуманной картины. В такие часы ничто не должно было отвлекать внимания художника: не только разговоры, но даже лишние предметы, находящиеся перед глазами. Он убрал из мастерской абсолютно все. Остались лишь голые стены. И вот тогда в часы напряженных раздумий в памяти ярко вспыхивали воспоминания виденного в природе: игра света и тени на морской поверхности, на вершинах гор и на зелени деревьев, движение волн, бесконечные оттенки воды, радужное сверкание морских брызг в лучах солнца. Он отбирал только нужные ему для задуманной работы зрительные впечатления. Воображение подсказывало остальное. Айвазовский писал страстно, с увлечением и не отходил от картины, пока она не была окончена.

«Хаос» в Ватикане

Незаметно прошли осень и зима в чужих краях. Айвазовский написал тринадцать больших картин и такое количество миниатюр, что сам потерял им счет.

В Риме открылась художественная выставка. Айвазовский выставил там свои картины. Его «Неаполитанская ночь», «Буря», «Хаос» привлекли к себе всеобщее внимание. Молодой художник стал сразу знаменит. О нем заговорили газеты. Ему посвящали стихи. В кафе Греко, куда он обычно приходил обедать с Гоголем и Ивановым, зачастили любопытные римляне.

Теперь уже он не мог, как прежде, спокойно работать. Множество людей пыталось проникнуть в мастерскую. Но среди назойливых поклонников Айвазовский неожиданно обрел настоящего друга – неаполитанца Векки.

То был человек вольнолюбивый, открыто мечтавший о свободе Италии. Он страстно любил живопись и хорошо в ней разбирался. Векки был счастлив, что его родной город вдохновил русского художника. Через несколько дней после знакомства с Айвазовским Векки напечатал в одной из неаполитанских газет восторженную статью о новых картинах русского живописца. Статью эту многие знали на память, она была написана как стихотворение в прозе.

И вдруг Рим облетела необыкновенная новость: папа римский Григорий XVI решил приобрести картину Айвазовского «Хаос» для картинной галереи Ватикана.

На квартире у Гоголя друзья за ужином чествовали Айвазовского.

Николай Васильевич обнял художника и воскликнул:

– Исполать тебе, Ваня! Пришел ты, маленький человек, с берегов далекой Невы в Рим и сразу поднял хаос в Ватикане.

Каламбур Гоголя вызвал дружный смех. Виля Штернберг радовался за Айвазовского больше всех. В глазах его, обращенных к Гоголю, светилась благодарность. Один только Александр Андреевич Иванов скупо похвалил:

– Ты, Ваня, хотя и скоро пишешь, но хорошо…

А потом добавил:

– Ты давно не был у меня в мастерской. Приходи, Ваня, потолкуем о святом искусстве…

Поездка в Субиако

В мастерской Иванова полно было этюдов, эскизов, в углах валялись исчерченные картоны, на стенах фигуры, нарисованные то мелом, то углем.

Труд доставлял Иванову не только радость, но и муку. Художник стремился создать произведение, которое бы потрясло людей, заставило глубоко задуматься над жизнью, способствовало их нравственному возрождению.

За шесть лет работы над картиной «Явление Христа народу» Иванов успел сделать множество этюдов и набросков, без конца менял композицию. Каждый этюд был сам по себе законченным произведением живописи. Художники, посещавшие мастерскую Иванова, восхищались ими и называли их шедеврами. Но самого художника они редко удовлетворяли. Со все возрастающим упорством он продолжал искать. Иванов проводил многие месяцы в окрестностях Рима. Там он писал этюды деревьев, камней, воды. Он ездил по городам Италии и писал различные типы людей. Все это необходимо было, чтобы потом перенести в свою картину.

...Когда через несколько дней после ужина у Гоголя Айвазовский рано утром пришел к Иванову, Александр Андреевич в простой блузе стоял, глубоко задумавшись, перед своей картиной.

Айвазовский несколько раз громко кашлянул, прежде чем Иванов заметил присутствие гостя.

– Как кстати ты пришел!.. Мне как раз нужно поехать в Субиако на этюды… Вот славно бы вместе отправиться.

Небольшой городок Субиако лежит в Сабинских горах в сорока верстах от Рима. Городок давно привлекал художников окружавшими его дикими голыми скалами, быстрой рекой и растущими на ее берегах ивами и тополями.

Иванова эти места прельщали. Они походили на пейзаж далеких берегов Иордана в Палестине, который так необходим был для картины «Явление Христа народу». Иванову страстно хотелось отправиться в Палестину изучить там пейзаж и типы людей. Но собственных средств на поездку у него не было, а из Петербургской Академии художеств на все просьбы и ходатайства приходил неизменный отказ.

Иванов и Айвазовский приехали в Субиако засветло и остановились в местной гостинице. В ней часто подолгу живали итальянские и приезжие художники. Стены в комнатах и даже столовой были украшены рисунками.

После заката солнца художники-постояльцы возвратились с этюдов, и вскоре дом огласился веселыми голосами. Пели хором итальянские, швейцарские, французские песни. К гостинице сходились местные жители и присоединялись к художникам. Под звуки барабана и бубнов начались пляски, в которых участвовали взрослые и дети. Айвазовский вместе с другими пел, плясал и одаривал бойких мальчишек сладостями. От Айвазовского не отставал и Александр Андреевич. Это было неожиданно и для Айвазовского и многих других художников. Иванов почему-то прослыл среди них нелюдимом и молчальником. Зато жители Субиако давно считали маэстро Алессандро удивительно веселым человеком, который способен смеяться, как ребенок, и вместе с ними петь и танцевать…

Утром, еще до восхода солнца, Иванов разбудил Айвазовского. Они быстро выпили по чашке кофе и отправились на этюды.

В этот день писал Иванов этюд с тополями. Он весь погрузился в работу. Художнику хотелось запечатлеть на полотне легкое трепетание листьев, тонкое переплетение ветвей, игру теней и солнечных бликов на коре старого тополя.

Было далеко за полдень. Иванов в третий раз переписывал свой этюд. Вся его сутуловатая фигура, нахмуренный высокий лоб выражали крайнее неудовлетворение. В это время к нему подошел Айвазовский. Он успел побродить в окрестностях и занести в свой альбом ряд быстрых набросков, уверенных легких линий, точек и штрихов.

– Нынче у меня отличный день! – весело заговорил Айвазовский. – Все это пригодится мне для картин, к которым я приступлю по возвращении в Рим.

Иванов поднял свои темно-серые большие глаза на Айвазовского и протянул руку к альбому. Он несколько минут в суровом недоумении разглядывал беглые зарисовки. Помолчал еще с минуту, а потом хмуро спросил:

– Выходит, что натуру побоку пора? Достаточно, мол, и этого для будущей картины. Прогуливаться, конечно, куда приятнее, чем корпеть над этюдами…

Иванов говорил уже едко, в глазах его вспыхнули сердитые огоньки. Он начал складывать свой этюдник.

– Движения живых стихий неуловимы для кисти: писать молнию, порыв ветра, всплеск волны немыслимо с натуры. Для этого-то художник и должен запоминать их, – начал возражать Айвазовский.

– Погоди, – строго остановил его Иванов, – память тебя так далеко заносит, что иногда на твоих видах Италии многие видят какую-нибудь местность Крыма или Кавказа.

Айвазовский густо покраснел, но продолжал возражать:

– Я так разумею, что живописец, только копирующий природу, становится ее рабом, связанным по рукам и ногам в своем творчестве…

– Ты самого себя обличаешь, – с болью в голосе произнес Иванов, – ибо, имея много заказов от разных вельмож, начинаешь копировать свои собственные картины. Все это происходит оттого, – продолжал Иванов, – что художников по части морской живописи здесь нет и тебя завалили заказами, заславили и захвалили. Я предостерегаю тебя, Ваня, что тебе грозит быть декоратором. На многих твоих картинах природа разукрашена, как декорация в театре. А жаль мне тебя. Ты человек с талантом, воду никто так хорошо не пишет…

Иванов замолчал. Айвазовский стоял с опущенной головой. В эти минуты он сознавал, что во многом Иванов был прав.

На другой день Айвазовский уехал из Субиако один. Иванов остался на этюдах. А в Риме Ивана Константиновича ждало письмо, как бы продолжавшее разговор, начатый в Субиако. Писал Томилов, видевший его последние картины, выставленные в Петербурге в Академии. Алексей Романович поздравлял своего любимца:

«Славно, любезнейший Иван Константинович!

Увидя в ноябре, по приезде моем, выставленными две большие и пять маленьких картин, в числе которых „Грот Лазуревый“, вижу в тебе чувство, сильно разжигается душа твоя явлениями природы, и кисть твоя свободно передает то, что поражает, утешает и веселит чувствие твое. Вода! Воздух! Прекрасная луна плещет в воде прелестно. Мало кто чувствовал так сильно, так свежо…»

Но рядом с этой восторженной хвалой был строгий разбор взыскательного ценителя:

«Фигуры пожертвованы до такой степени эффекту, что не распознать: на первом плане мужчины это или женщины. Самые берега служат только, отметим, чтобы не глядеть на них, а любоваться только как помощью противоположности, что они делают мутностью и темнотою своей, красуется воздух и вода. Это огорчает меня тем более, что дает повод зоилам твоим. Говорят между вздорами (и похожее на дело обвинение), что Гайвазовский пишет слишком проворно и небрежно и что картины его больше декорации, нежели картины. Этого не имею уже силы опровергать, а досадую только и говорю: „По крайней мере согласитесь, что декорация прелестна“».

Укоры Томилова сильно подействовали на Айвазовского. Его особенно поразило, что для оценки его картин Томилов и Иванов употребили одинаковое слово – декорация. На короткое мгновение Айвазовский даже съежился от этого слова…

Несколько дней Айвазовский не выходил из дому, заперся и никого к себе не пускал, даже Штернберга и Векки.

Но тут пришел из Петербурга последний, одиннадцатый, нумер «Художественной газеты», где писали о нем: «В Риме и Неаполе все говорят о картинах Гайвазовского. В Неаполе так полюбили нашего художника, что дом его целый день наполнен посетителями. Вельможи, поэты, ученые, художники и туристы наперерыв ласкают его, угощают и, воспевая в стихах, признают в нем гения. Даже король неаполитанский изъявил желание через нашего посланника Гурьева увидеть русского художника и его чудесные картины. Его величество долго разговаривал с Гайвазовским и купил у него картину, изображающую неаполитанский флот. В честь его явилось в Неаполе множество импровизаций.

В Риме, на художественной выставке, картины Гайвазовского признаны первыми. „Неаполитанская ночь“, „Буря“ и „Хаос“ наделали столько шуму в столице изящных искусств, что залы вельмож, общественные сборища и притоны артистов огласились славою новороссийского пейзажиста; газеты гремели ему восторженными похвалами, и все единодушно говорили и писали, что до Гайвазовского никто еще не изображал так верно и живо света, воздуха и воды. Папа купил картину его „Хаос“ и поставил ее в Ватикане, куда удостаиваются быть помещенными исключительно произведения первейших в мире художников… Его святейшество пожелал непременно видеть Гайвазовского; видел его и в знак отличного своего благоволения пожаловал золотую медаль. Посланники: французский – дюк-де Монтебелло и наш граф Гурьев купили у Гайвазовского картины и богато заплатили за них…»

5. Девятый вал. 1850

6. Камыши на Днепре. 1857

Он трижды перечитал нумер «Художественной газеты» и сам не заметил, как восторженная похвала заслонила собой строгие наставления Иванова и Томилова.

Русские художники в Риме

В Риме, у порта Пинчиано, снимал помещение скульптор Александр Васильевич Логановский. Товарищи любили его за доброту, радушие, готовность выручить в беде. За столом у него бывало шумно и весело. Там подавали русские щи и соленые огурцы. А когда предстояло чествовать или провожать товарища, лучшего распорядителя нельзя было желать.

Поскольку на чествование Айвазовского, происходившее у Гоголя, званы были немногие, то русская колония художников решила собраться у Логановского.

Александру Васильевичу друзья напомнили:

– Нынче ты обязан даже себя превзойти. Ты, конечно, помнишь, то в один и тот же день твой дар и дар Айвазовского отметил Пушкин…

Друзья остались довольны. Даже синьора Сусанна, хозяйка дома, без конца повторяла, что такого пиршества не давали ни разу в честь Винченцо Камуччини, самого прославленного художника Рима.

Уже давно наступил вечер, синьора Сусанна велела служанке зажечь свечи во всех комнатах, а веселье продолжалось. Друзья стали просить Айвазовского попотчевать их музыкой. Синьора Зусанна послала слугу за скрипкой. Устроившись на низкой скамеечке, Айвазовский начал играть на свой, восточный манер. Ему припомнился тот зимний вечер в Петербурге, когда он познакомился с Глинкой. Душой художника завладели видения и чувствования тех далеких дней. Он исполнял те же мелодии, что и Глинке, мелодии, которые композитор включил в лезгинку и в сцену Ратмира в третьем акте «Руслана и Людмилы».

А когда скрипка умолкла, нежданно раздались шумные возгласы и рукоплескания: собравшиеся под окнами прохожие выражали свой восторг. Особенно неистовствовали соседки из ближних квартир. Они высунулись из окон, рискуя свалиться, и просили повторить прекрасные мелодии. Все громче стали повторяться крики:

– Великолепно! Восхитительно, maestro Russi! Браво, браво!

Айвазовский, окруженный друзьями, с поднятой скрипкой вышел на балкон. Толпа, образовавшаяся на улице, долго и шумно приветствовала скрипача. Внезапно внимание молодых художников привлекла женская фигура в белом платье, вскочившая на сиденье открытого экипажа и бросавшая цветы в сторону балкона.

– Друзья! – закричал Штернберг. – Это же синьора Тальони! Волшебница Сильфида здесь!..

Молодые художники устремились к выходу. Но когда они выбежали на улицу, экипаж уже умчался. Друзья обошли все римские гостиницы, но нигде не обнаружили Тальони.

Поздно ночью они забрели в знаменитое кафе делла Поста. Это кафе не запиралось ни днем, ни ночью, там даже не было дверей. В нем собирались певцы-импровизаторы, исполнявшие ими же сочиненные песни. А наутро новую песенку подхватывал весь Рим. Ее напевали трактирный слуга, подававший кушанья, портной и башмачник, франт, вырядившийся с самого утра, юноши и девушки, даже детвора…

Надолго запомнили завсегдатаи кафе делла Поста эту ночь. Знаменитый русский художник, о котором писали газеты, аккомпанировал на скрипке бродячим певцам. А на рассвете толпа уличных музыкантов проводила Айвазовского домой, оглашая римские улицы песнями.

Последний, кто простился с Айвазовским в то утро у дверей его дома, был Тыранов. Тыранов долго не выпускал его руку, вглядывался в лицо, как бы вбирая его в себя, и наконец со вздохом сказал:

– Если бы можно, я бы, кажется, сейчас же приступил писать тебя… У меня предчувствие, что это будет лучшее, что я написал или напишу.

Алексей Васильевич Тыранов был уже академик, самый выдающийся после Брюллова портретист, но в чужие края Николай I его долго не пускал. Тыранов был послан в Рим только в 1839 году.

Когда ему еще не исполнилось и шестнадцати лет, его способности в художестве заметил Алексей Гаврилович Венецианов и взял к себе в дом. Тыранов стал первым учеником Венецианова, а потом появились Никифор Крылов, Алексеев, Златов, Денисов, Веллер, Зиновьев, Зеленцов, Филатов, Ситников, Мокрицкий, Плахов, Михайлов…

Венецианов создал школу и обучал молодых художников из простого звания то у себя в деревне Сафонково в Тверской губернии, то в петербургской мастерской.

Искания правды в искусстве привели Венецианова к решению изображать только самые что ни на есть простейшие явления жизни. Художник поставил себе за правило никому, ни одному живописцу ни в чем не подражать, ничего не заимствовать – будь это даже Рембрандт или Рубенс. Только самой натуре повиноваться… Следуя этой методе, Венецианов создал свои знаменитые полотна – «Гумно», «Утро помещицы», «Захарка». Его картины чуть ли не первыми поступили в Русскую галерею Эрмитажа.

Своим ученикам Алексей Гаврилович постоянно напоминал:

– Ничего не изображать иначе, чем в натуре является, и повиноваться ей одной без примеси манеры какого-нибудь художника, то есть не писать картину a la Rembrandt, a la Rubens, но просто, как бы сказать, а la Натура…

Иногда среди учеников возникали споры. Алексей Гаврилович не тушил их, а давал разгореться и стремился, чтобы ученики сами находили ответы.

Однажды, после того как Венецианов закончил картину «На пашне. Весна», он позвал учеников и просил каждого высказать свое суждение.

Тыранов недоумевал. Он все спрашивал Крылова, который лучше остальных постигал методу учителя:

– Никифор, что же ты молчишь? Который раз тебя спрашиваю – что это? Аллегория?

Тыранов даже тряс Крылова за плечо, но тот не обращал на него внимания, он не мог оторвать взгляд от новой картины учителя.

А Тыранов не отставал от своего старшего друга:

– Никифор, что же ты молчишь? Вижу, что чудо-картина, но сомнения меня одолели. Растолкуй мне, как же это так: учитель нас всегда наставляет писать а la Натура, а тут женщина намного выше лошадей, и где ты видел, чтобы крестьянка работала в поле в праздничном наряде?..

Тут Крылов не выдержал:

– И это говоришь ты, поступивший первым к учителю? Напомню тебе, что говорил Алексей Гаврилович: «Произведения греков и великих нашего времени художников Рафаэля, Микеланджело, Пуссена и прочих доказывают, что путь их к достижению совершенства была одна натура в ее изящном виде…» Вот в этой крестьянке на пашне учитель показал изящную натуру, которую нам ежедневно являет жизнь.

– И явила в облике крепостной крестьянки, которую и за человека не считают, – с горечью заметил Алексеев…

…Все это Тыранов припомнил, готовясь писать портрет Айвазовского. В молодом счастливом художнике Тыранов увидел натуру в самом ее изящном виде, и ему страстно захотелось создать образ артистический, пленительный. И еще захотелось в портрете Айвазовского соединить два начала, две школы своих учителей – венециановскую и брюлловскую.

На сеансы в мастерскую к Тыранову Айвазовского сопровождал Штернберг. Но в последние дни с ним стало происходить что-то неладное: обычно говорливый, любящий шутку, смех, Штернберг теперь среди разговора внезапно умолкал, усаживался в самый Дальний угол мастерской, время от времени извлекал из кармана небольшой альбомчик и долго рассматривал отдельные листы. Друзья догадывались, что Штернберг во власти нового замысла, и не досаждали ему расспросами.

Однажды Штербнерг внезапно исчез на целую неделю и так же неожиданно вновь появился у Тыранова.

– Понимаете, – начал он, усевшись на стуле посреди мастерской и как бы продолжая накануне прерванный разговор, – я сейчас прямо из Неаполя. Все эти дни я провел в Нижней Гавани, на рынке. Там теперь, накануне праздников, собирается тьма-тьмущая разных торговцев: тут же режут кур, на месте и жарят, едят рыбу; зелень в огромных размерах… Под навесами простолюдины ублажают себя макаронами… А над рынком стоит гомон, крик, перебранка. В первый день, как я приехал, я зарисовал вот эту сцену… Эх, мечтаю, написать картину «Рынок». Больше мне ничего не надо. Я этим «Рынком» образумлю кой-кого из наших художников… Меня мутит уже от всех этих Хвеличет, как один знакомый малоросс называет местных натурщиц, что ни девица – то обязательно Фелицета… Вот и кочуют с полотна на полотно всякие хорошенькие, улыбающиеся, сладенькие пляшущие трастеверинки, вакханки, итальянки у колодцев.

Тыранов вспыхнул. Это уже относилось к нему. По приезде в Италию он тоже увлекся общей модой, и теперь в его мастерской находились совсем оконченные картины – «Вакханка» и «Итальянка, пришедшая к фонтану за водой».

– Ты неверно судишь о картинах Алексея Васильевича, – вмешался Айвазовский. – Взгляни на итальянку у фонтана, это не слащавое лицо, а лицо крестьянки; большей верности с природой быть не может. Я знаю натурщицу и не могу не восхищаться удивительным сходством портрета с оригиналом. А какая лепка головы!

– Я понимаю, что в искусстве портрета нет у нас равного Алексею Васильевичу, но… – тут Штернберг вскочил со стула и вплотную подступил к Айвазовскому, глаза у него сверкали. – Но я вспоминаю, как меня поразило, когда в «Журнале изящных искусств» было напечатано про Венецианова… Это настолько меня возмутило, что я на всю жизнь запомнил эти слова. Слушай, что писал тогда наш Василий Иванович[12]12
  В. И. Григорович (1786–1865) – конференц-секретарь Академии художеств.


[Закрыть]: «Кисть, освещение, краски – все пленяет. Одна только модель, если смею сказать, не пленительна. Мне кажется, художник, во всяком случае, должен избрать лучшее. Можно все написать превосходно, но лучше превосходно писать то, что прекрасно, особенно, если выбор предмета зависит от художника».

– Что же тебя так возмутило в этих словах? – Айвазовский кладет руку на плечо друга. – Разве уж так плохо «превосходно писать то, что прекрасно…»

– А ну вас… – безнадежно машет рукой Штернберг. – Разве с вами, служителями идеального искусства, поговоришь как с людьми?! Хоть оба вы и пишете прекрасно и известность приобрели, а я вам повторю еще раз: ничего нет противнее в картине, как хорошенькие, улыбающиеся и мило одетые фигурки. Для меня гораздо приятнее грязный нищий, да с характером. Пускай будет неизящно, лишь бы было похоже на людей, на бедный народ… И знаете, Алексей Васильевич, кто был моим настоящим учителем? Плахов! Лавр Кузьмич Плахов[13]13
  Л. К. Плахов (1811–1881) – ученик Венецианова, одним из первых обратился к городскому жанру.


[Закрыть]. И забыть его наставления не смею-с. Да-с…

Открылась очередная художественная выставка. Снова зрители толпились у морских видов Айвазовского. Но не меньший восторг, чем картины Айвазовского, вызвал его портрет, написанный Тырановым.

Среди тех, кто не единожды приходил на выставку, был и Штернберг. Он удивлялся мастерству Тыранова. Восхищался темным зеленовато-коричневым фоном портрета, на котором выступало ярко освещенное лицо друга. Виля отправился к Тыранову, чтобы выразить ему свое восхищение.

– Хорошо, что ты пришел, Штернберг… Я как раз нынче окончил небольшую сцену из домашней жизни… Признаться, своим возникновением она обязана тебе. У меня долго не выходили из головы твои слова. Вот посмотри…

Сюжет был весьма прост: Молодая хозяйка занята приготовлением обеда. Вокруг нее кастрюли, таз, овощи… Женщина на секунду отвлеклась и повернулась к подбегающему малышу…

– Алексей Васильевич, – Штернберг схватил руки Тыранова, – такая живопись происходит только от опыта Венецианова, от вдумчивого изучения натуры. Ваша молодая хозяйка…

– Обожди, друг, – прервал Тыранов. – Вот, кажется, и название найдено – «Молодая хозяйка». А я все бился и никак не мог придумать… А знаешь, Виля, прими эту картину от меня… Ей-ей, не возражай; она тобой навеяна, тебе и должна принадлежать…

На другой день во время прогулки Айвазовский встретил Гоголя и рассказал о подарке, который Виля получил от Тыранова. Они как раз проходили мимо дома, в котором жил Штернберг, и Николай Васильевич предложил зайти посмотреть картину.

Штернберга они застали погруженным в чтение письма. Гоголь не стал отвлекать его посторонними разговорами и только попросил показать картину Тыранова.

Долго рассматривал Николай Васильевич небольшое полотно, а потом обернулся к молодым художникам и многозначительно произнес:

– Вот произведение, которое работалось так чисто, так бескорыстно…

Айвазовский, будто почувствовав в словах Гоголя укор себе, спросил:

– А разве, Николай Васильевич, художник не вправе с большей пользой для себя продать то, что им написано в пылу вдохновенья?..

– Не знаю, – как-то неопределенно начал Гоголь, – кое-кто даже на Пушкина ссылается, что, мол, «не продается вдохновенье, но можно рукопись продать». Однако, позвольте вам заметить… – Николай Васильевич устремил свой взгляд куда-то далеко-далеко и продолжал с горечью и сарказмом: – Позвольте заметить, что слова сии принадлежат не Поэту, а Книгопродавцу и что к первому изданию стихотворения было сделано такое примечание: «Заметим, для щекотливых блюстителей приличий, что Книгопродавец pi Поэт оба лица вымышленные. Похвалы первого не что иное, как светская вежливость, притворство…» – Гоголь погрозил пальцем. – Притворство еще простительно тому, кто торгует произведениями искусства, но не тому, кто их творит. Того и гляди – можно так убедить себя, что продается всего лишь результат вдохновенья, а не заметишь, как само вдохновенье приспособишь к вкусам покупающих…