Текст книги "Призвание (Рассказы и повесть о пограничниках)"

Автор книги: Лев Линьков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

– Откуда вы это знали?

– Облачко подсказало. Оно появилось над горизонтом внезапно, не так чтоб уж очень высоко, белое, и не с округлыми краями, как у кучевых облаков, а какое-то растрепанное. Вокруг все притихло, все неподвижно, а оно несется, будто кто-то могучий, всесильный подгоняет его. Не мешкая, я скомандовал: «Весла разобрать!» – но паруса не убрал, полагая, что первые порывы ветра будут не такими уж резкими и мы с их помощью хоть мили полторы, да пробежим. Повернули к берегу, идем на веслах с предельно возможной скоростью: тридцать один гребок в минуту – большего с молодых моряков я не мог и требовать. Они-то, ясное дело, не представляли еще, почему я так тороплюсь. А я оглянулся и понял: облачко меня не обмануло. Там, где всего несколько минут назад оно мчалось одно, вдогонку за ним с еще большей стремительностью несся уже целый косяк сизо-свинцовых облаков. Гладь моря внезапно пересекли темные полосы ряби. Солнце сияло по-прежнему, но расплавленного зноя как не бывало.

Я почувствовал сначала едва ощутимое дуновение, а когда обернулся к моим ребяткам и скомандовал: «Взять паруса в рифы!», то есть сократить их площадь, – в затылок мне дохнуло уже, как из кузнечных мехов, паруса заполоскались, снасти захлопали. Прошло каких-нибудь три минуты, и все море почернело, туча – не отдельные облака, а именно туча – закрыла полнеба. Теперь не нужно было объяснять, что надвигается. Ребята поняли – зевать некогда. Я порадовался тогда, что на лицах у них нет и тени страха, который неизбежно влечет за собой на море беду.

Слушая Баулина, я представил одинокую шлюпку далеко от берега, в широком морском просторе, офицера-моряка, сидящего за рулем, двенадцать пареньков, ждущих первого шквала в своей жизни и не подающих виду, что они боятся его.

Внезапно глаза Баулина потемнели.

– Один струсил, только один…

– Кирьянов? – догадался я.

– Да, – подтвердил Баулин. – Я едва успел предупредить: «У шкотов не зевать!» – как ветер наполнил паруса до отказа и мы помчались, что твой скоростной катер. Не вдруг, конечно, мог ветер, хотя бы и такой ураганной силы, разболтать воду, не вдруг могли возникнуть на спокойной поверхности гигантские волны, но мне-то было отлично известно, что шквал пригонит их. Он их и пригнал, целое Стадо волн.

Позади нас легла тьма, а впереди, там, где был далекий берег, сияло солнце. Его лучи пронизывали обгонявшие нас ревущие валы, и гребни их на какое-то мгновение становились прозрачно-изумрудными. Красота, доложу вам, неописуемая.

Лежащие на столе кулаки Баулина были крепко сжаты, он весь откинулся на спинку – стула, будто именно сию секунду его плечи должны были принять на себя шквал.

– Тяжеленько пришлось, – с неожиданной хрипотцой в голосе произнес он. – Море и ветер будто осатанели. Шлюпку захлестывает со всех сторон, вокруг – рев, грохот, в воздухе уже не зной, а мириады брызг. Водяная пыль забивает глаза, и глотку, и нос. Паруса неистово дрожат, того гляди, разлетятся в клочья, шлюпка скрипит от напряжения. Все мы, конечно, промокли до последней нитки, да это чепуха – не мороз, не зима, хотя все вокруг и белым-бело от пены, как во время бурана. Мои ребятки едва успевали вычерпывать воду из шлюпки. Все в ход пошло: и запасные лейки, и бескозырки. Да куда там! Оседаем все глубже и глубже. Разве море вычерпаешь? Площадь парусности пришлось уменьшить, но все равно мчимся, будто настеганные: то вверх взмываем, то проваливаемся.

Однако больше испытывать судьбу было нельзя, и я решил повернуть через фордевинд – стать носом против ветра и бросить плавучий якорь. Глубина в этом месте была такая, что становиться на обычный шлюпочный якорь невозможно. Поворот через фордевинд при свежем ветре опасен: во время переноса парусов на новый галс шлюпку легко может опрокинуть, а в такой шквал тем паче, но иного выхода не было. Беспрерывно ударяя в корму, волны грозили затопить нас. Я прокричал все нужные команды и опять мысленно порадовался, что ребятки действуют точно, бесстрашно.

Став на мгновение бортом к ветру, мы приняли такую изрядную порцию воды, что шлюпка едва не опрокинулась, но, повторяю, иного выхода не было. И вот, когда нужно было осадить грот и стянуть гикашкот, Кирьянов не сумел справиться с парусом и чуть было не выпустил шкот.

Нас накренило еще больше, вот-вот перевернет! А от растерянности в морском деле полшага до страха. Кирьянов как-то в мгновение сжался, ничего уж не видя, кроме набегавшей волны, словно загипнотизированный ею, и, вместо того чтобы быстро перебрать шкот в руках, закрутил его вокруг уключины и брякнулся на дно…

Баулин взъерошил волосы:

– Рассказывать долго, а на самом-то деле все произошло молниеносно: шлюпка снова накренилась, снова хлебнула ведер двадцать. Секунда все решала! Кирьяновский сосед Костя Зайчиков бросился к закрепленному шкоту, освободил его и в ту же секунду был смыт за борт. Не успей мы в это время повернуть носом к ветру – новая волна наверняка погребла бы нас… Словом, смыло Зайчикова, он даже вскрикнуть не успел, только подковки на ботинках сверкнули…

Капитан третьего ранга тяжело перевел дыхание.

– У меня, знаете ли, сердце остановилось. Не верьте, если кто-нибудь вам станет рассказывать, будто бы моряк никогда, ни при каких обстоятельствах не дрогнет, не испугается. Враки! Еще как испугаешься. В особенности если на твоих глазах, да почти что по твоей вине, гибнет человек. А разве я не был виновен в проступке Кирьянова?

Баулин встал, зашагал из угла в угол.

– Все дело в том, как человек себя держит в беде, в особенности если он командир, если от его поведения зависит поведение других и даже их судьба. Поддайся панике, покажи невольно, что ты тоже испугался, – и все!..

Он помолчал, меряя шагами комнату.

– Хорошо еще, что Зайчикова не успело далеко унести волной. Он поймал брошенный ему канат, и мы вытащили его обратно. Дальше… Собственно, главное я уже рассказал. Опустили мы паруса, соорудили из двух скрепленных крест-накрест весел и запасных парусов плавучий якорь, подвесили к одному его концу груз и выбросили на тросе за корму – теперь уже нас не могло развернуть бортом к ветру. А для того чтобы шлюпка не так сильно черпала носом, я приказал ребяткам перебраться в корму.

Вскоре шквал, как и полагается шквалу, умчался, волна стихла, опять засинело небо, и не верилось, что всего десяток минут назад мы были на волосок от гибели. Ученики мои разом заговорили, начали шутить, поздравлять Зайчикова, что он отделался легким испугом. На Кирьянова никто даже не взглянул, будто его в шлюпке и нет. А он глаз не поднимает.

На выручку нам с базы пришел моторный баркас, предложил взять на буксир. Куда там! Ребятки в обиду: «Зачем буксир? Сами дойдем!»

Баулин улыбнулся воспоминаниям:

– Славные ребятки!..

– А что же Кирьянов?

– За Кирьяновым с того дня закрепилось тяжкое прозвище – трус. Позор, можно сказать, несмываемый.

Назавтра же в школе состоялось комсомольское собрание. Выступил и я, рассказал все, как было во время шквала. Добавил, что проступок этот закономерно вытекает из всего предыдущего поведения Кирьянова и он заслуживает самого строгого наказания. Ни один человек голоса в его защиту не подал. В решении записали: «За проявление трусости, недисциплинированность и отрыв от коллектива объявить члену ВЛКСМ Кирьянову выговор».

– А Кирьянов как выступил?

– Хуже некуда: «Решайте как знаете, мне сказать нечего…», и точка.

«Да понимаешь ли ты, что из-за тебя люди могли погибнуть?» – кричат ему с места.

«Понимаю», – отвечает и глаза в пол. Больше ни слова из него не вытянули.

– Тяжелая история…

– Куда уж тяжелее. И представьте, дня через два возвращаюсь вечером домой, гляжу: на лавочке в садике сидят моя Ольга и Кирьянов с Маришей на руках. Увидел меня и тотчас распрощался. Спрашиваю Ольгу: «Жаловаться приходил?» Мы никогда, ни до того, ни после, не спорили с Ольгой, а тут вместо «здравствуй» она обрушилась на меня, начала заступаться за Кирьянова, будто за сына.

«Не знала, – говорит мне, – что ты такой черствый. Неужели и ты, и все вы не видите, не чувствуете, как Кирьянов переживает, как он подавлен своим поступком? Я, говорит, убеждена: по натуре он не трус, а то, что произошло во время шквала, – случайность. Тяжело ему, что все вы о г него отвернулись».

«Сам он ото всех отвернулся, отвечаю, сам всех против себя настроил», – «А ты подумай, – говорит Ольга, – может, и ты в этом виноват». Тут я вскипел: «Моя вина в том, что затребовал Кирьянова в морскую погранохрану! Не тебе судить, ты видишь только, как Алексей игрушки Маринке делает, а я с ним целый день вожусь. Хватит с меня, натерпелся!» А Ольга: «Эх ты, отец-командир!» Схватила дочку на руки и ушла в дом, не спросила даже, буду ли я ужинать…

Баулин и сейчас переживал давнюю ссору, и сейчас, по-видимому, корил себя за нее, а я подумал, что, возможно, тогда Ольга Захаровна была права.

– Вскоре, – снова заговорил Николай Иванович, – меня назначили на Курилы командиром сторожевого корабля «Вихрь». Я ведь начинал пограничную службу, можно сказать, по соседству, на Чукотке. Тогда-то, еще в молодости, мне и полюбились здешние края: для моряка местечко самое подходящее – дремать на ходовом мостике некогда. Словом, сам я напросился обратно на Дальний Восток (посоветовавшись с Олей, конечно). А когда мою просьбу уважили, обратился со второй: прошу назначить ко мне на «Вихрь» младшим комендором Алексея Кирьянова. Дело в том, что Алексей в это время тоже подал рапорт о назначении его на Дальний Восток.

Начальник школы выслушал просьбу, и глаза у него на лоб: «Или ты мало с ним горюшка хлебнул?»

Баулин усмехнулся:

– Вы тоже, наверное, спросите: зачем это мне понадобилось?

– Вероятно, Кирьянов просился на Восток, чтобы проверить себя или уйти от дурной славы, – сказал я. – А вот зачем он вам понадобился, мне и впрямь невдомек.

– Оля подсказала. «Ты, говорит, его уже знаешь и сможешь ему в случае чего помочь, другие же неизвестно еще как встретят. А человек он честный, отзывчивый». Она ведь, Ольга, тоже педагогом была. Поэтому, видно, да и по чисто женской чуткости раньше других, раньше меня разгадала Кирьянова. Ну и, честно говоря, моя моряцкая жилка была крепко задета: неужели Кирьянову так и не полюбится море и наша морская служба? Ведь моряк – это натура!

Вот вы сказали, что Кирьянов хотел уйти от дурной славы. А ведь дурная слава что тень, – от нее не убежишь! Вместе с Кирьяновым она приехала и на Курилы: в комсомольской учетной карточке – выговор. Команда «Вихря» да и вся морбаза встретили Алексея с явной настороженностью: «Ничего себе гусь! Попробуй-ка задерись у нас!»

Командиром базы был тогда наш общий знакомый Самсонов. Я его знал еще до этого лет девять, – кто из дальневосточников его не знает! К тому же мы с ним военно-морское училище заканчивали вместе. Так он, Самсонов, и то поморщился, когда я порассказал ему все о Кирьянове. «Ты его просил к себе на корабль, ты за него и отвечай».

А между тем жестокий урок, полученный во время шквала, повлиял на Кирьянова, но как? Из заносчивого, строптивого паренька он превратился в притихшего, я бы даже сказал – пришибленного. Никому он больше не перечил, любые приказания и поручения выполнял, однако без огонька, с каким-то безразличием. Казалось, и здесь ничто его не интересовало и не увлекало. Едва затевалось на морбазе веселье, он уходил подальше, на скалистый мыс, как, бывало, в черноморской школе к бухте над кратером, и часами смотрел, как волна бьет о берег. О чем думал он? Тосковал по родной Смоленщине? По своим ученикам? По невесте, с которой надолго расстался?

Баулин развел руками.

– Верьте не верьте, но впервые – впервые за целые полгода! – мы увидели на лице Кирьянова улыбку, когда из Владивостока пришел «Ломоносов». Приход с Большой земли парохода – у нас всегда событие. А на этот раз вся морбаза и я в первую очередь с особым нетерпением ждали «Ломоносова», потому что на нем приезжали новые жители: семья заместителя командира базы, новый военврач и моя Ольга Захаровна с Маринкой. Шутка сказать, новые жители на нашем островке! И вот тут-то, ко всеобщему изумлению, увидев среди встречающих Кирьянова, Маринка потянулась к нему: «Дядя Алеша!» Кирьянов прямо-таки просветлел. Ольга достала из сумочки письмо, отдала Алексею: «Без вас, говорит, пришло в школу. Я решила, что быстрее меня почта вам его не доставит».

С того самого дня, как мои приехали на остров, – снова продолжал он, – Кирьянов все свободное время проводил с Маринкой, играл с ней, изображал то козу– дерезу, то мишку-топтыгина, а на корабле стал еще более замкнутым. Не иначе как письмо его доконало.

– Да ведь не только же из-за девушки, из-за ее писем Кирьянов был строптивым и нелюдимым?

– Безусловно. Я не раз над этим голову ломал. И знаете, кто мне помог излечить Алексея от хандры и обратить в морскую веру? Боцман Доронин. И Ольга моя, покойница, крепко нам подсобила, можно сказать, ключ к сердцу Алексея дала.

– И что же в этом письме было особенного?

– Отказ! Полный отказ, – повторил Баулин. – Письмо прислала Кирьянову синеглазая девица, та самая, что ревела на проводах в три ручья. Во всех подробностях Ольга письма не помнила, она мельком его пробежала – они ведь с Кирьяновым были друзьями, и он показал ей письмо, – а смысл был такой, что, дескать, пожалуйста, Алеша, больше мне не пиши.

Словом, пригласил я боцмана Доронина – он тогда на «Вихре» парторгом был, – рассказал ему про письмо и вообще всю Алексееву историю. Прошу: «Потолкуйте вы с Кирьяновым наедине, подушевнее. У меня, говорю, ничего не получается, на все мои расспросы один ответ: „Я, товарищ капитан третьего ранга, чувствую себя хорошо“. А какое там – хорошо! „Добро, – говорит Доронин, – придумаем какое-нибудь лекарство“». И представьте, придумал…

Глава четвертая
ЛЕКАРСТВО БОЦМАНА ДОРОНИНА

В представлении людей, знакомых с моряками лишь по старым приключенческим романам да понаслышке, боцман – это обязательно широкоплечий здоровяк, непременно усач, обладатель немыслимого баса, грубый в обращении с подчиненными и любитель крепко выпить.

Устаревшее представление! Совсем другой у нас нынче боцман. Семен Доронин со сторожевика «Вихрь», к примеру, всегда чисто-начисто выбрит, на матросов никогда не покрикивает, спиртное употребляет в редких случаях и в самую меру и отдает команды не громоподобной октавой, а нормальным человеческим голосом. Верно, роста он отменного и действительно широк в плечах, но это, как известно, дается не чином и не должностью.

Отец Семена лет двадцать работал главным неводчиком Усть-Большерецкой рыбалки на западном побережье Камчатки. В девять лет отец взял Семена с собой на глубинный лов сельди; к четырнадцати годам Семен начал помогать ловцам забрасывать невод, а в шестнадцать – носил робу с отцовского плеча и чувствовал себя заправским рыбаком.

Третье поколение Дорониных рыбачило на Камчатке к тому времени, когда Семена призвали на военно-морскую службу. Семенов дед, Прокофий Семенович, подался сюда с Каспия еще в двадцатых годах. В ту пору на камчатских рыбалках посезонно работали неводчиками японцы с Хоккайдо. Они приводили с собой кавасаки с моторами фирмы «Симомото» и в секрете от русских кроили и шили ставные неводы.

Давно уже на Камчатке и неводчики свои, русские, и неводы скроены и сшиты собственными руками, и кавасаки свои, построенные во Владивостоке или Петропавловске-Камчатском.

Хочется добавить еще, что не верно, будто все боцманы – любители прихвастнуть, «потравить», выражаясь по-моряцки. Семен Доронин, напротив, принадлежит к той породе моряков, которые попусту рта не открывают и при чьем-либо намеке на их личные заслуги начинают рассказывать о заслугах других.

Узнав все это о Доронине от капитана третьего ранга Баулина и земляка Семена – рулевого Игната Атласова (не от Владимира ли Атласова, открывателя Камчатки, пошел его род?), я и не пытался расспрашивать боцмана о личных боевых делах, хотя грудь его украшали медали «За отвагу» и «За отличие в охране государственной границы СССР».

Но не мог я не спросить у Доронина, что это за лекарство такое он придумал, чтобы обратить Алексея Кирьянова в морскую веру и излечить от хандры.

– На океанской водичке лекарство, – добродушно усмехнулся Доронин, когда мы с ним расположились покурить на мысу, над Малым проливом.

– Алексей тоже любил на этих камушках сиживать, – добавил он, набивая трубку.

– И часами смотрел, как волна бьет о берег, – вспомнил я рассказ Баулина.

– Будто повинность отбывал, – подтвердил Доронин. Он с наслаждением затянулся, примял большим пожелтевшим пальцем табак. – По правде сказать, я и до разговора с капитаном третьего ранга соображение имел, что неспроста Алексей особняком держится. Ни одного дружка у него нет, смеяться вроде бы от рождения не умеет и, кроме «да», «нет», будто и слов не знает. Не иначе, как у парня что-то камнем на душе лежит, какая– то заноза в сердце засела. В прямую пришвартовываться к Алексею с расспросами я остерегался. Иному ведь человеку легче душевную боль в одиночку пережить. О том, что у него в черноморской школе приключилось, мне, как говорится, в общих чертах было известно. Однако после того, как товарищ Баулин рассказал все в подробностях да еще добавил насчет письма, что Ольга Захаровна привезла Алексею, я решил: «Баста! Нельзя больше оставлять парня один на один со своей хандрой, не по-партийному получается». А тут еще, как на грех, у него две новые крупные беды по службе вышли. Совсем он после этого в уныние впал.

– Что такое?

– Сквернее скверного: задремал на ночной вахте. Бывший наш командир базы кавторанг Самсонов (он тогда еще в кавторангах ходил) дал Алексею пять суток ареста, а комсомольцы добавили к старому выговору строгача с предупреждением. Товарищ Баулин тогда тоже «на вид» в приказе по базе получил за упущение в дисциплине на корабле.

Не прошло и недели – снова наш Кирьянов отличился: во время учебной тревоги без карабина из кубрика на палубу выскочил. Пробоина! Да еще при командире базы! Он тогда хотел списать Кирьянова с корабля на берег, да товарищ Баулин поручительство за него дал. Само собой, еще двое суток на губе Алексею пришлось отсидеть.

Вскоре, вот так же утром, я, будто невзначай, очутился рядком с Алексеем на этом самом мыске. «Ба, говорю, тут Кирьянов! А я-то думал, что мне одному по душе эти камушки». Алексей вскочил было, да я придержал его: «Сиди, сиди, мы не на службе». Он всем своим видом дает понять, что, дескать, не до вас мне, товарищ боцман, не до разговоров. А я будто и не замечаю его настроения, говорю: «Вот, мол, ты, Алеша, грамотнее меня, как-никак на педагога учился, небось физику насквозь знаешь».

«А что толку, что учился? – перебивает. – Только напрасно деньги на меня тратили». Чуете, на какой галс повернул? Я обратно вроде бы не замечаю его ершистого настроения, иду прежним курсом: «Подмога мне твоя нужна, Алеша, будь добрый, подскажи: какая лампа в высокочастотной части радиопередатчика является преобразователем, а какая усилителем промежуточной частоты?»

«Этого-то, отвечает, я как раз и не знаю».

«Жаль, сокрушаюсь, и я, как на грех, запамятовал! Салаги интересовались, а боцман Доронин отговаривайся: „В другой раз объясню“. Срамота! У радистов спросить – вовсе стыда не оберешься…»

Сидим молчим. Я покуриваю. Кирьянов камешки с руки на руку перекатывает. Сроду я в таких артистах не бывал!

Выбил трубку, вздыхаю: «Эх, а еще в моряках мы с тобой, Алеша, ходим! Беда, что дружок мой один, дальномерщик с „Буйного“, не в своей тарелке – он бы мне в момент все разъяснил; вторую специальность освоил – радист первого класса. Да к нему сейчас и не подступись».

«Как это – не в своей тарелке?» – спрашивает Алексей.

«А вот так, в полном расстройстве: невеста у него на материке осталась. Клялась, божилась: „Ждать буду“. А сама за другого выскочила».

Алексей и вовсе помрачнел (видно, понял намек): «Насильно мил не будешь».

«Золотые слова! – отвечаю. – Вот и я дружку твержу: „Вместо, говорю, того чтобы терзаться, ты бы лучше мозги проветрил, делом бы каким-нито занялся, беседу бы с салагами, к примеру, провел насчет своего боевого опыта. Желаешь – я вмиг договорюсь с комсомолом. Глядишь, за делом и тоску унесет“.

Опять молчит Алексей. Я, наверное, трубок пять выкурил. Спугнуть парня штука нехитрая, с бескозыркой в раковину спрячется, и не вытащишь. С какого же фланга к нему заход сделать? Вспомнил вдруг, что он утром купался за базой, с отпрядыша нырял, говорю: „Как это ты расхрабрился – вода-то ледянущая?“

„Мы, отвечает, в Ярцеве в Вопи – речка там у нас такая – круглый год купались“.

„А кто ж это „мы“? Что за лихие такие ребята?“

„Обыкновенные. Студенты“.

„Коллективно, значит, уточняю, коллектив – штука великая: один человек камень поднимет, коллектив гору свернет. Вот бы нам молодых матросов круглый год купаться приучить…“

На том наш разговор и закончился: подошло время заступать на вахту. А назавтра заглянул в библиотеку, спрашиваю: „Был у вас сегодня младший комендор Кирьянов с „Вихря“?“ – „Был“. – „Какие книжки взял?“ – „Справочник радиолюбителя“. Ну, думаю, диагноз поставлен правильно.

Боцман набил новую трубку, раскурил ее, пустил кольцо дыма, которое вмиг разорвал ветер.

– Какое же такое лекарство вы прописали Кирьянову?

– На соленой океанской водичке, – хитро прищурившись, повторил Доронин. – В тот год, как природой и положено, к концу мая началась пора бусов и туманов. Вы, случаем, не читали лоции Тихого океана и Охотского моря? Там все в точности описано: нет на земном шаре другого места, где висят такие туманы, как над Средними Курилами. Неделями висят. Из-за тумана все так нескладно и приключилось.

Боцман в сердцах махнул рукой:

– Алешка Кирьянов тут ни при чем. Мы с капитаном третьего ранга, с товарищем Баулиным, осечку дали. Словом, – повторил он любимое словечко командира, – вернулись мы из дозора в одно майское утро – хоть сквозь палубу провались. Что тут пограничнику сказать? На туман жаловаться? На сулои – водовороты в этом самом в Малом проливе? Видите, как там закручивает? Жалься не жалься – „Хризантема“ из-под самого нашего носа ушла, вильнула кормой в каком-нибудь кабельтове[9]9
  Кабельтов – 1/10 морской мили = 185,2 метра.


[Закрыть].

Доронин, даже сплюнул с досады.

– Туман туманом, а я эту шхуну-хищницу все равно распознал по оснастке. Говорю капитану третьего ранга: „Это, мол, та самая двухмачтовая „Хризантема“, что прошлой осенью удрала от нас на траверзе мыса Туманов“. (Горбушу она будто бы тогда в наших водах ловила.) „Не доказано“, – отрезал товарищ Баулин. Разве ему от моей догадки легче: не пойман – не вор! А когда капитан третьего ранга показал мне рапорт на имя командира базы, так лицом серый стал. Тут, извините, не только посереешь, в вяленую камбалу обернешься… Я этот рапорт вовек не забуду: „В полутора милях от выхода из Малого пролива в Охотское море во внезапно опустившемся сплошном тумане СК „Вихрь“ попал в сильный водоворот и отклонился от курса на зюйд-зюйд– ост к острову Безымянный. Во избежание столкновения с рифами и отпрядышами был принужден повернуть на норд-норд-ост…“

Доронин хлопком ладони вышиб из трубки пепел.

– „Хризантема“ не дура – ждать нас не стала. Но, между прочим, когда она кормой вильнула в тумане, наш рулевой Игнат Атласов приметил: вроде бы что-то выбросила за борт, чертовка. Может, Игнату и померещилось, а я из-за его видения покоя лишился, никак не дождусь, когда туман развеет. Чуть развиднелось – кинулся на этот вот самый мыс, поглядел и на той же скорости загребаю на „Вихрь“. Стучусь в каюту капитана третьего ранга. „Войдите!“ – откликается. Вхожу. „Разрешите обратиться?“ – а глазом примечаю: не отдыхал командир – койка не разобрана и домой не ходил На столике карта Курил разложена – промашку, значит, нашу обмозговывает. Глянул на меня товарищ Баулин недовольно так: „Что у вас, боцман?“

„Разрешите, говорю, мне сегодня заняться с младшим комендором Кирьяновым в отдельности“.

„Как это – в отдельности?“

„Новое лекарство хочу на Кирьянове испытать: микстуру от хандры. Разрешите сходить с ним в Малый пролив“.

Капитан третьего ранга аж вскипел: „Вы что, боцман, шутки вздумали играть? Мы же только что из Малого пролива?“

А я знай свое: „Мы, говорю, ходили на „Вихре“, а я хочу прокатить Кирьянова с ветерком на тузике“[10]10
  Туз, тузик – самая маленькая шлюпка с двумя веслами.


[Закрыть].

„На тузике в Малый пролив? Да еще с Кирьяновым? Ничего себе микстура! Верная же гибель!“

„Никак нет, говорю. Мне гибнуть самому не сподручно, я еще свадьбу не играл“.

„Зачем же, спрашивает, вам понадобилось именно в Малый пролив?“

„На острове Безымянном, на отмели, обнаружен неизвестный анкерок“.

„Кем? Когда?“

„Лично мной, докладываю, десять минут назад“.

Капитан третьего ранга тут и вовсе заштормил: „Микстура! Кирьянов! С анкерка и надо было начинать!“

Поднялись мы быстренько на мыс, показываю: „Глядите! Вон там, под нависшей скалой“.

Товарищ Баулин за бинокль схватился. „Верно, говорит, анкерок! А вы уверены, что вчера его там не было?“

„Так точно, отвечаю, не было! На всякий пожарный, я каждый день на отмель поглядываю. В прилив эту отмель начисто затопляет“. (А очередной прилив должен был начаться к вечеру, унесло бы анкерок.)

Свой план я доложил уже в кабинете командира базы товарища Самсонова. „Хризантема“ выбросила анкерок, – показываю на карте, – вот здесь, в двух кабельтовых выше отмели».

«Допустим, что это была действительно „Хризантема“, – говорит кавторанг. – А почему вы уверены, что именно она выбросила анкерок? Может, анкерок приплыл сам собой?»

«Никак нет! – отвечаю. – „Хризантема“ шла здесь, – снова показываю на карте, – а основное течение проходит вот где…»

«А почему, – говорит товарищ Самсонов, – вы хотите идти за анкерком именно на тузике?»

«Резонно объясняю: никакая более крупная шлюпка не успеет развернуться бортом к течению и проскочить между отпрядышами – в щепы разобьет! А именно та самая ветвь течения, которая закручивается сулоем, и выбросила анкерок на отмель. Выбросит она и тузик. Любую шлюпку там разобьет, а тузик проскочит».

«Пожалуй, боцман, вы правы, – кивает кавторанг. – Только ведь на эту отмель не спустишься, скала над ней нависла. Как же мы вас вытащим? Тут и вертолет не поможет».

«Все будет в порядке, – отвечаю и аккуратненько набрасываю на листочке бумаги чертежик. – Вот так нас вытащат».

«А ваше мнение?» – спрашивает командир базы товарища Баулина.

«Полагаю, что пустой анкерок шхуна-нарушительница не выбросила бы, – отвечает товарищ Баулин. – Видимо, испугалась, что ее уличат. Следовательно, в бочонке что-то важное».

«Убедительно, – согласился командир базы. – Ну, что же, хоть вроде бы вы и не виноваты, что не задержали шхуну, „Хризантема“ она там или не „Хризантема“, а доставать анкерок вам…»

Не сразу сдался товарищ Баулин, чтобы я отправился на тузике с Кирьяновым. «Беды бы, говорит, не получилось!»

Тут я пошел с козыря: «Знаете, как нас в сулое будет окатывать? Вода – лед! А Кирьянов, между прочим, каждый день купается. Он и у себя на родине круглый год купался. Рыба!»

«Это я знаю, – говорит капитан третьего ранга. – На Черноморье сам убедился, что рыба. Только в порядке приказа я Кирьянова не пошлю».

«Он согласится», – отвечаю. Откуда у меня была такая уверенность, не определю, но Алексей согласился при первом намеке.

Прежде чем вам отправиться в плавание, мы, наверное, минут двадцать разглядывали в бинокли пролив и подходы к отмели, на которой валялся анкерок.

Доронин показал трубкой:

– Видите, как там крутит?

Сверху, с мыса, пролив и впрямь казался кипящим: так стремительно, закручивая разводы пены, устремлялся по нему океан в Охотское море.

– Действительно с ветерком, – сказал я.

– Скучать не пришлось! – усмехнулся Доронин. – В общем, разглядели мы все как следует, прикинули, где именно нам нужно будет отдать буксир и как сподручнее использовать течение, чтобы проскочить к отмели. Спустя полчаса «Вихрь» отошел от пирса. За кормой у него на буксире наш тузик. Алексей на веслах, я на руле. На всякий пожарный, надели спасательные надувные жилеты.

«Вихрь» закачало, словно на порогах, а тузик затрясло, что в лихорадке. «Житуха!» – подмигнул я Кирьянову. Он, гляжу, держится прилично, только побелел, даже губы будто мукой присыпало. Да и мне, по правде-то. сказать, не до шуток. Вода зверем ревет вокруг, посередке пролива гребень дугой выгнулся, а берега что стены. Перевернет – и выплыть некуда, дуй прямым курсом в Охотское. И сверху-то, с мыса, нам смотреть было жутковато, а когда тебя несет будто на верхнем плавнике у бешеной акулы – мурашки по спине!

Доронин с силой кинул в крутящийся под утесом водоворот обломок застывшей лавы.

– За себя-то я не боялся, за Алешку тревожился: сдюжит ли? Главное в этакой обстановочке – не теряйся, каждое движение рассчитывай до сантиметра. Без передышки нас окатывало ледяной водой, а меня, знаете ли, в жар кинуло. Тут «Вихрь» дает отрывистый свисток: «Приготовиться!» А вскоре, подвалив поближе к острову Безымянному, – два новых свистка. (У нас с капитаном третьего ранга все было обговорено.) Командую: «Отдать концы!» Алексей повернулся к носу, отцепил буксирный трос и снова налег на весла. Течение нас и понесло, и понесло. Разика три-четыре так крутануло, что я едва кормовое весло не упустил. Тузик, бедняга, то нырнет между бурунами, то подскочит. Был момент, когда мне почудилось – летим по воздуху. А потом как плюхнемся, как закачаемся, едва килем в небо не поглядели! Навалился я что есть сил на весло, чувствую, – соломинкой дрожит. Тут-то как раз та самая струя, на которую у меня расчет был, нас и подхватила и поволокла к берегу, прямиком на два отпрядыша. Только бы, думаю, проскочить между ними, только бы проскочить!.. Алешка гребет, что твой автомат, будто у него не мышцы – пружины. «Весла, кричу, береги!» Кричу и вижу – не успеть ему. Как мотанет наш тузик к одному из отпрядышей! Левое весло у Кирьянова спичкой переломилось. Тузик чирк левым бортом о скалу, пролетел еще метров с десяток к отмели и готов! Вода в пролом – фонтаном. А много ли воды нужно такой скорлупе?

Боцман пососал холодную трубку, не спеша достал кисет, наполнил чубук табаком, так же не спеша прикурил от кресала: «Надежнее всяких спичек».

– На отмель мы с Алешкой выбрались вплавь. Вернее, не выбрались – выбросило нас.

Доронин пыхнул дымом.

– С той поры как «Вихрь» отошел от базы, минуло ну каких-нибудь десять минут, не больше, а мы до того умаялись, будто целый день таскали ящики со снарядами. Подползли на четвереньках к тому чертову анкерку и повалились на гальку, даже спасательные жилеты снять не в силах, ни рукой, ни ногой не шевельнуть.