Текст книги "Призвание (Рассказы и повесть о пограничниках)"

Автор книги: Лев Линьков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

– Сдавайся, во имя господа! – прохрипел кто-то.

Сени молнией осветила яркая вспышка, грохнул выстрел. Дед, выбросив вперед руки, ухватился за ствол чужой винтовки и рванул ее на себя.

– Давай сюда, давай! – услышал Кротенков, и в это время кто-то большой, тяжелый повалился на него.

Падая, Федор Иванович растопырил пальцы правой руки, наугад ткнул ими перед собой, угодив в глаза бандиту – кто ж иначе это мог быть! Бандит вскрикнул от резкой боли. И тут же одновременно распахнулись двери из казармы и с улицы. Сени осветили вспышки новых выстрелов.

«Прохлопали!» – промелькнуло в сознании Деда. Он лихорадочно нащупал на полу винтовку, брошенную врагом, вскочил и, не целясь, выстрелил в проем наружной двери, где только что видел фигуры бандитов. Снова кто-то истошно завопил, кто-то наткнулся в темноте на лавку, опрокинув стоящие на ней ведра с водой. Наружная дверь захлопнулась.

– Морозов, к окошку в канцелярию, Ефремов, в казарму, Мокин, к начальнику! – скомандовал Кротенков.

Он понял, что застава окружена.

Оставшись в сенях один, он поспешно задвинул на двери дубовый засов, пошарил по внутренней двери в казарму, ища ручку, и тут кто-то схватил его за ноги, пытаясь свалить.

«Притаился, подлюга!..» Дед с силой опустил вниз приклад винтовки, что-то хрустнуло, бандит коротко всхлипнул и умолк.

…До рассвета трое пограничников и Кротенков отстреливались от банды сквозь амбразуры в окнах, а на заре прискакал с границы Платон Панченко с десятью бойцами, ударил банде в тыл и рассеял ее.

Тяжел был урон, понесенный в этом первом бою. Часового Гладышева нашли у ворот насмерть заколотым – наверно, бандиты неслышно подкрались к нему сзади. Панченко – ах ты, Платон, Платон, горячая твоя голова! – навек останется калекой – пуля насквозь пробила ему бедро. Кость она не задела, но, по-видимому, повредила нерв, так как нога у Платона сразу отнялась и он чуть не плакал от нестерпимой боли.

– Насмотрелся я на такие дела. Сохнуть у него нога начнет, – сказал Дед Морозову, когда они остались одни.

Бойца Мокина контузило в голову пулей, отскочившей рикошетом от круглой, обитой железом печки, но и сам Михаил и товарищи не вдруг поняли, что он оглох.

– Что вы шепчетесь?! – закричал Мокин на Деда и Морозова, а они и не думали шептаться.

Бандиты подожгли конюшню, и в огне погибли шесть лошадей, в том числе и кротенковская сибирка, верно служившая ему все годы его походной, партизанской жизни.

Потери банды были куда серьезнее – девять убитых назаровцев зарыли пограничники в дальнем распадке; наверняка были среди бандитов и раненые, да разве это могло служить утешением?..

Гладышева похоронили рядом с заставой под дубом. На прибитой к стволу дощечке Морозов выжег шомполом:

«Питерский пролетарий, красный пограничник, комсомолец Степан Гладышев. Погиб на боевом посту от злодейской руки врагов революции 12 марта 1923 года.

Вечная тебе память, дорогой товарищ!..»

…Кузнецов возвратился из Никольск-Уссурийска лишь в канун апреля. За это время заставе пришлось выдержать еще один бой – бой с бандой есаула Шубина, по счастью окончившийся для пограничников без потерь. Бойцы Ефремов и Голубев задержали трех спиртоносов, обвешанных под одеждой плоскими фляжками, наполненными ректификатом. Чтобы не было соблазна, Дед вылил спирт в речку Золотую.

– Я за беду в ответе, – заключил Федор Иванович, рассказав Кузнецову обо всем, что случилось в его отсутствие.

– При чем тут ты, товарищ Кротенков? – возразил Кузнецов. – Пусть и не было меня на заставе, а я начальник, мне и ответ держать. Не приучен я на чужие плечи вину перекладывать – это раз, а во-вторых, на войне, к сожалению, без потерь не бывает. И плюс тоже есть – бандюков вы проучили крепко. – Кузнецов помолчал. – Знаешь, Федор Иванович, кем оказался твой японец? Жил во Владивостоке с девятьсот восьмого года, прачкой в порту работал, а перед тем окончил в Токио академию генерального штаба. Прачка в чине полковника! Ловко? И представь себе, действительно ведь, подлюга, шел на связь к Назарову с директивой насчет объединения банд в ударную войсковую группу.

– Опять интервенцию затевают? – нахмурился Дед. – Мало им под Волочаевкой да под Спасском бока намяли?

– Пусть сунутся! – Кузнецов побарабанил пальцами по кобуре маузера. – Что же ты не спрашиваешь про своего дружка Син Хо?

– Ну, ну, как он?

– На выбор ему предложили: или жить в своей фанзе, или поехать на остров Аскольд – там создают питомник черно-бурых лисиц.

– Что же он решил?

– Поехали оба на Аскольд: и отец и сын. Кстати, я давно тебя хочу спросить, что это за штука такая «тысяча смертей»? Помнишь, ты говорил, что Син Хо спас тебя после «тысячи смертей»?

– Игра самурайская, – недобро усмехнулся Федор Иванович. – Поставят тебя к стенке, выстроят взвод солдат, офицер взмахнет клинком: «Пли!» Винтовки грохнут, а ты живехонек – холостыми палили. Потом опять на допрос поведут. Пытают, пытают, видят, толку от их иголок да шомполов нет – к виселице приговорят. Повесят, у тебя аж глаза на лоб вылезут, и в сей момент перережут веревку – живи! И опять на допрос, опять иголки и щипцы в ход. Молчишь? Решат голову отрубить, на плаху положат, палач подойдет, размахнется и ударит топором перед самым носом. И все в таком роде. Который человек нервами слабый, у того сердце не выдержит. Это вот самое и называется «тысяча смертей».

– За что же они тебя так?

– Да все пытали, сколько в Сучане в подполье большевиков осталось да где мы прячем оружие. Я тогда из Сучанского ревкома во Владивосток пришел договариваться насчет создания партизанского отряда из наших шахтеров, и не то шпики меня выследили, не то провокатор выдал. А когда я, значит, бежал из тюрьмы и в тайгу подался, меня Син Хо укрыл у себя и вылечил. Такая вот история…

Дед не любил распространяться о своих заслугах перед революцией.

– А на дворе-то, брат ты мой, полная весна! – перевел он разговор на другое.

Весна и в самом деле наступала все дружнее. С каждым днем усиливался лет дикой птицы. Никогда еще не видел Кузнецов такого множества гусей, лебедей и уток. Правда, в ветреные, холодные дни лёта вовсе не было, зато в ясную погоду птичьи стаи появлялись с восходом солнца и летели до глубоких сумерек. Неумолчный шум стоял над сопками и падями. Кряканье, писк, курлыканье, шипенье, гогот – каких только птичьих голосов не наслушались пограничники!

В пасмурные дни, а особенно вечерами утки и гуси летели чуть ли не над самыми деревьями и кустами, и, по совету Деда, пограничники настреляли их несколько сот штук. Большой погреб был загодя набит льдом, и выпотрошенная дичь могла сохраняться довольно долго.

А вскоре с юга пошли стада диких коз. Они шли днем и ночью, в тайге шуршало, хрустело, между деревьями мелькали быстрые тени, и пограничники в нарядах то и дело настораживались: не нарушитель ли? Не бандиты ли?

Этих коз тоже набили изрядно. Федор Иванович научил, как их нужно свежевать, солить, коптить и вялить, как подручными средствами выделывать кожу и тачать из нее сапоги и шить брюки и куртки.

– Незаменимый человек этот Дед. Трудно будет нам без него, – с грустью говорил Кузнецов Морозову.

К середине апреля на озере взломало лед, и по ночам от него тянуло холодом, будто там открыли гигантский погреб. Но дни стояли теплые, часто шли щедрые дожди, и начались разливы. Речка Золотая вышла из берегов, затопила распадки, подступила уже совсем близко к заставе. Рана у Панченко поджила, и нужно было спешить с отъездом, пока окончательно не развезло дороги.

Для Платона сделали из козьих шкур носилки.

В помощь Кротенкову Кузнецов назначил двух бойцов. Возвращаясь на Золотую, они захватят из Никольск-Уссурийска почту и кое-что по мелочи, самое необходимое в хозяйстве.

Утром в день отъезда Федор Иванович зашел к начальнику взять письмо.

Кузнецов свернул письмо треугольником, надписал: «Саратов, Липки, дом бывший Бугрова, Петру Васильевичу Кузнецову».

– Бате, значит, – прочитал Кротенков адрес. – А гражданочке письмеца не будет? – кивнул он на фотографию женщины в буденовке. – Кем она, курносая, тебе доводится?

– Пулеметчицей у нас в эскадроне была. Под Жмеринкой погибла. – Кузнецов наклонился над столом и почему-то начал перезаряжать пистолет.

– Ты, товарищ начальник, еще в губчека бумагу напиши, – неожиданно сказал Дед.

– Какую такую бумагу?

– Ну, одним словом, пусть зачислят меня в твои помощники. Если, конечно, с твоей стороны не имеется возражений.

– Есть одно, – едва сдерживая радость, неопределенно сказал Кузнецов.

– Что ж замолчал? – нахмурился Федор Иванович. – Выкладывай!

– Бороду сбрей. Не к лицу пограничнику с таким помелом ходить. Чего раньше времени в старики-то определился?

– Сбреем…

– А как же с Сучаном будет, с семьей?

– Очень даже просто: на обратном пути заверну в Сучан. Даша у меня в момент соберется…

ПОСТ СЕМИ ГЕРОЕВ

К рассказам не принято писать предисловия, однако события, о которых речь будет ниже, требуют нескольких предварительных слов.

В Киргизии многие знают историю высокогорного пограничного поста Кашка-Су и, рассказывая ее, обязательно добавят, что на том месте, где стоял пост, воздвигнут памятник, на котором высечены имена семи комсомольцев-пограничников.

Если тебе, читатель, доведется побывать в тех местах, обнажи голову, суровым молчанием почти память героев и спроси свое сердце, так ли преданно бьется оно, как бились их сердца.

Дорога к «Посту семи героев» идет через Алайскую долину. По южную сторону долины возвышается Заалай, за хребтом – граница. Она извивается по ущельям, падает в пропасти, пересекает стремительные пенистые, холодные реки, круто взбирается в горы…

В апреле 1927 года в этот район, охраняемый алай-гульчинской пограничной комендатурой, вторглись из-за рубежа басмаческие банды Барбаши Мангитбаева и Джаныбека-Казы. Сотни басмачей, вооруженных старыми длинноствольными ружьями и новенькими английскими карабинами, напали на немногочисленные гарнизоны пограничных застав, стремясь прорваться в глубь Советской Киргизии.

1

О появлении басмачей первым сообщил на пост Кашка-Су вернувшийся под утро из дозора Иван Ватник: «По Черному ущелью продвигается банда сабель в двести».

Старшина поста Андрей Сидоров решил немедля предупредить соседние заставы Ой-Тал и Ишик-Арт о грозящей им опасности. На Ишик-Арт он послал Ивана Ватника, на Ой-Тал направился сам.

Миновав спящий кишлак – с десяток прилепившихся к горному склону юрт, – Сидоров услышал конский топот. Кто-то стремительно скакал встречь. Старшина придержал лошадь и скинул с плеча винтовку-драгунку. Из-за скалы вымахнул всадник; увидев старшину, вздыбил взмыленного коня. Сидоров с удивлением узнал в лихом джигите старого чабана Сулеймана из кишлака Сары-Бай. Они познакомились два года назад, когда пограничники учили киргизов косить траву и заготовлять на зиму сено. С тех пор Сулейман называл себя вечным другом «зеленых шапок»: овцы не гибнут больше от страшного джута[1]1
  Джут – массовый падеж скота от бескормицы.


[Закрыть].

Не слезая с разгоряченного коня, Сулейман с треногой рассказал, что ночью в Сары-Бай приезжали неизвестные люди; они раздали манапам[2]2
  Манапы – кулаки, богатеи.


[Закрыть] винчестеры и патроны. Сегодня манапы ждут курбашей[3]3
  Курбаши – басмаческие главари.


[Закрыть] Мангитбаева и Джаныбека-Казы. Старшине ехать через Сары-Бай нельзя. Возможно, что сейчас басмачи уже в кишлаке.

Сидоров поблагодарил старика и посоветовал ему переждать день-другой на посту: вдруг басмачи дознаются, что Сулейман предупредил пограничников.

– Седая борода не сделала Сулеймана трусливым козлом! – гордо усмехнулся чабан и повернул обратно.

Путь на заставу лежал через Сары-Бай. Но, конечно, Сулейман прав – ехать там нельзя: угодишь в засаду. Сидоров направил свою низкорослую лошадь-киргизку в объезд. Крутая тропа вывела старшину высоко в горы. Отсюда сквозь просветы в облаках виднелась Алайская долина и протекавшая вдоль нее бурная Кызыл-Су[4]4
  Кызыл-Су – красная вода.


[Закрыть]. Размывая песок и глину, река окрасилась в бледно-кирпичный цвет. По берегам Кызыл-Су зеленели луга; на склонах росли кусты терескена и одинокие березы, храбро взбегавшие под самые облака, навстречу стройным серебристым тянь-шаньским елям. Выше, над тропой, где летом цветут лиловые фиалки и красные маки, еще не стаял снег, подновленный ночной порошей.

У брода через быструю безымянную речку старшина остановился: от его взора не ускользнули едва приметные в осыпавшейся гальке следы конских копыт. На противоположном берегу они были еще влажными: неизвестные всадники проехали тут совсем недавно. Лошади, судя по короткому шагу, были или чем-то тяжело нагружены, или устали от дальнего пути.

«И здесь басмачи!» Сидоров свернул в глухое ущелье.

2

Двое суток подряд начальник заставы Ой-Тал Воробьев не смыкал глаз и лишь под утро задремал, уронив голову на стол. Но тревожная дрема – не сон. Он вскочил с табурета, поправив сползшую кобуру; кто-то подскакал к заставе.

– Куприна, значит, не встретил? – нахмурился начальник, выслушав доклад старшины. – Я послал его с четырьмя бойцами вам в подкрепление.

– Не встретил, – подтвердил Сидоров, – Я ехал через ущелье. В Сары-Бае басмачи.

– Веселое дело! – в сердцах произнес Воробьев.

Вторые сутки из самых различных пунктов на заставу поступали сообщения о появлении в горах басмачей. Однако до приезда Андрея Сидорова не было известно, что они уже так близко. Будь телефон, все обернулось бы по-другому, о басмачах давно знала бы комендатура, но разрушенную лавиной телефонную линию раньше июня не восстановить.

На заставе осталось всего пятнадцать бойцов, и распылять силы, направляя в кишлаки и на высокогорные посты еще других пограничников, было явно неразумно.

На прощание Воробьев сказал старшине:

– Если Куприн не прибыл, уничтожь документы и пробивайтесь сюда. Все уничтожь! Понятно? Вшестером, вам не продержаться. А я пошлю в Алай-Гульчу гонца…

3

Вместе с командиром отделения Куприным на усиление поста Кашка-Су направлялись пограничники Сомов, Охапкин, Багиров и Гребешков.

На рассвете, не подозревая о засаде, они въехали в расположенный по пути спящий кишлак Сары-Бай и тотчас были окружены несколькими десятками притаившихся басмачей. Схватка была неравной и недолгой. Под Куприным, Багировым и Сомовым сразу убили лошадей, и не успели пограничники подняться с земли, как их оглушили ударами прикладов.

Гребешков дрался упорно. Обнажив клинок, он врубился в гущу врагов, ранил двоих, но его вышибли из седла. Привстав на колено, Гребешков изловчился и нанес удар подскакавшему басмачу, но тут же был смертельно ранен в спину. Он был уже мертв, а его все еще кололи и били…

Дольше всех сопротивлялся Охапкин. Свалив в ожесточенной схватке троих басмачей, он вырвался из кольца банды и поскакал в горы.

Внезапно конь его оступился и, сломав ногу, рухнул. Разъяренные бандиты настигли Охапкина и взяли в сабли. Один удар рассек ему руку, сжимавшую драгунку, другой обрушился на голову.

Окровавленного, потерявшего сознание пограничника басмачи сбросили в пропасть…

4

Возвратившись с заставы Ой-Тал на пост Кашка-Су, Сидоров убедился в самых худших своих предположениях: посланная начальником заставы поддержка не прибыла. Хорошо еще, что благополучно вернулся из Ишик-Арта Иван Ватник, незамеченным проскочивший мимо басмаческого коша[5]5
  Кош – стоянка, бивак.


[Закрыть].

Старшина сжег документы, а потом велел вытащить во двор запас продовольствия, постели, книги, свалить все в кучу, облить керосином и поджечь.

С собой Сидоров взял только патроны и пулемет да разрешил Ивану Ватнику захватить общую любимицу– балалайку.

Пограничники сумрачно смотрели на пламя, уничтожавшее добро, с таким трудом доставленное в горы.

Какой же дорогой добираться до заставы? Через Сары-Бай ехать нельзя; ущельем, по которому старшина вернулся с Ой-Тала, рискованно: того и гляди, наскочишь на банду – он видел недалеко в горах дымы от костров. И Сидоров решил направиться дальним кружным путем, через старый заброшенный перевал.

Поодиночке переехав повисший над пропастью раскачивающийся ветхий мост, пограничники поднялись на замшелую скалу и вдруг увидели басмачей: десять бандитов в белых чалмах и разноцветных халатах, лошадь к лошади, преграждали тропу. И у каждого – сабля и карабин. А слева, с крутого склона, спускались новые всадники.

«Сколько же их? – прикинул Сидоров. – Сотня? Полторы?.. Что делать?» Путь назад под градом пуль был так же бессмыслен, как прыжок в пропасть.

– Прорвемся, – не оборачиваясь, негромко сказал старшина товарищам. – Вперед!

Пригнувшись к лукам седел, стреляя на полном скаку, пограничники врезались в цепь басмачей и прорвали ее.

Свист ветра в ушах, грохот выстрелов, искры из-под копыт, спазма в горле и одна мысль: «Скорее, скорее, скорее!..»

Ошеломленные дерзким маневром пограничников, басмачи ринулись вдогонку. Всё ближе и ближе за спиной бойцов цокот подков, все громче и неистовее крики: «Алла, алла!..»

Верстах в четырех от поста, близ перевала, находилась старая заимка. В бураны и в непогоду пограничные дозоры заезжали сюда обогреться, высушить одежду, передохнуть. Сложенный из крепких толстых бревен домик мог служить на первых порах чем-то вроде редута. Притулившись к отвесной скале, почти у самого края глубокого ущелья, заимка как бы запирала узкую тропу, по которой в этом месте с трудом могли проехать рядом четыре всадника.

У этой-то заимки пограничники и спешились. Бросив на произвол судьбы коней, они вбежали в домик, забаррикадировали дверь, заложили окна камнями, оставив небольшие амбразуры.

– Мы должны задержать банду, – сказал старшина Сидоров. – По дороге через Сары-Бай и через ущелье взять нашу заставу в лоб басмачам будет трудно – застава там неплохо защищена, а с тыла, с перевала…

Отлично понимали значение заимки и басмачи. Не рискнув сунуться под пули укрывшихся в маленькой крепости пограничников, они дожидались наступления ночи. А ночью, едва молодая луна скрылась за гребнем хребта, начался бой.

В заимке никто не спал. Огня не зажигали, сидели в темноте, по очереди дежуря у окон.

– Ползут! – доложил прильнувший к амбразуре Николай Жуков.

– Стрелять только наверняка! – приказал старшина. – Ватник и Бердников, за мной!

Ночью из заимки можно проглядеть врагов, и Сидоров решил устроить заслон на тропе.

Иван Ватник и Яков Бердников выбрались вслед за старшиной из домика и залегли за камнями.

Где-то в горах сорвалась лавина. Еще не умолк ее гул, отраженный многоголосым эхом, как Сидоров выстрелил. Первый из ползущих по тропе басмачей, не вскрикнув, ткнулся лицом в камни и замер; второй вскочил и, не успев сделать шага, свалился в пропасть. Бердников стрелял не хуже старшины. Тотчас басмачи, при– таившиеся за скалами, открыли беспорядочный огонь.

В эту ночь они трижды пытались прокрасться к заимке, чтобы окружить ее, но безуспешно.

Под утро, когда Сидоров, Бердников и Ватник вернулись в домик, раздался негромкий стук в дверь.

– Откройте… Свои…

Сидоров приотворил дверь. В заимку вполз молодой киргиз, на спине у него лежал пограничник Владимир Охапкин, сброшенный бандитами в пропасть за кишлаком Сары-Бай. Охапкин упал в глубокий снег на дне пропасти, и это спасло его…

– Я видел, как басмач его кидал, – рассказал киргиз. – Мой комсомолец. Мой зовут Джурабаев Асылбек. Меня отец посылал. Я сын Сулеймана, чабана Сулеймана Джурабаева.

Охапкину перевязали раны, напоили его водой.

– Куприн попал в засаду… – едва слышно прошептал он.

5

В старой конюшне, куда втолкнули связанных по рукам и ногам пограничников, была темень, хоть глаз выколи. На дверях звякнул замок, голоса басмачей удалились.

– Сомов, как ты? – шепотом позвал Куприн.

– Цел я, товарищ командир, черепок малость повредили.

– И я цел, – отозвался Багиров.

Повернувшись, Куприн почувствовал плечом что-то мягкое. Вскоре, освоившись в темноте, он разглядел неподвижно лежащего человека.

– Товарищ, товарищ, откуда ты?..

Человек пошевелился, но ничего не ответил.

После полудня двери растворились, с улицы ворвалось солнце, и, прищурившись m яркого света, Куприн увидел, что рядом лежит председатель кишлачного Совета Рехимбай. Во рту у него торчал клял.

В конюшню вошел человек с черной бородкой клинышком и отекшими веками; следом за ним два басмача втащили обессилевшего, окровавленного старика. Лицо старика было изуродовано, на губах пузырилась алая пена. Куприн вздрогнул: это же чабан Сулейман!..

Бросив чабана на пол, басмачи подошли к Куприну. Пнув его в бок, один из них сказал на ломаном русском языке:

– Твоя принимает веру Магомета? Мангитбаев честь предлагает.

– Думай, пожалуйста, до второго восхода солнца. Ничего не придумаешь – уши отрежем, нос отрежем, снова думаешь, – с издевкой добавил человек с отекшими веками.

Куприн промолчал. Басмачи заткнули пленным рты вонючей свалявшейся бараньей шерстью и, громко пересмеиваясь, ушли. На дверях снова звякнул замок.

Минули день, вечер, холодная ночь. Наутро опять приходили басмачи. Сказав Куприну: «Долго думаешь, плохо будет!» – один из них рывком вытащил изо рта Куприна клок шерсти, поднес к губам пиалу, наполненную прозрачной водой. Куприн отвернулся.

– Ой, скажи пожалуйста, какой бай! – Басмач зло заткнул Куприну рот и протянул пиалу Сомову.

Сомов жадно прильнул к пиале, глотнул и тотчас выплюнул: вода была соленая. Басмачи захохотали, довольно хлопая себя по бокам.

Наступила вторая ночь. Куприн сознавал, что некому прийти им на выручку, и в бессильной ярости скрипел зубами. «Неужто так и погибнем здесь?.. Что сейчас на посту Сидорова? И на заставе? Может быть, на них уже напали басмачи?»

Слева кто-то перекатывался с боку на бок. Кто? Спросить невозможно: вонючая шерсть слиплась во рту, шерстинки попали в горло. Напрягая силы, выгнув шею, Куприн чихнул. Кляп вылетел, как пробка из бутылки. Потихоньку откашливаясь – не дай бог, чтобы услышали часовые, – Куприн почувствовал, как кто-то тронул его за ногу.

– Я, это я… – послышался сдержанный шепот.

– Багиров? – узнал Куприн по голосу.

– Я самый, товарищ командир, – подтвердил пограничник и, торопливо нащупывая узел, развязал стягивающие Куприна веревки.

– Это ты катался? – разминая затекшие руки, прошептал Куприн.

– Я… Со вчерашнего вечера катаюсь, еле-еле распутался. Хорошо, что бандюки ко мне не подошли.

Вдвоем они быстро развязали Сомова и Рехим-бая. Теперь нужно освободить старика Сулеймана. Куприн пошарил вокруг и наткнулся на скрюченные холодные пальцы чабана…

Обследовав все закоулки тюрьмы, пограничники решили попытаться сделать подкоп в дальнем от дверей углу. Они вооружились найденным в куче мусора кетменем, пряжками от ремней и с ожесточением начали долбить закаменевший глиняный пол.

6

Восемь суток Сидоров командовал крошечным гарнизоном, отбивая ночные атаки басмачей и не пропуская банду к заставе.

Рассказ Охапкина о захвате кишлака Сары-Бай не оставлял сомнений: басмачи попытаются окружить заставу. Ясно, что Воробьев не может прийти на выручку. Однако Сидоров не сомневался, что вот-вот прибудет подмога из Оша. Смог же Ватник проскочить к Ишик-Арту и обратно. Наверняка и гонец заставы доберется до Алай-Гульчи, до комендатуры…

Обнаруженный в заимке небольшой запас сухарей, рассчитанный на двух-трех бойцов, был съеден.

Каждое утро Сидоров выдавал товарищам по половине сухаря. Сам он, как и все остальные, исключая Ивана Ватника, немедля сгрызал кусочек окаменевшего хлеба. А Ватник умудрялся дробить свою порцию на три и во время ужина делился крошками с раненым Охапкиным или Бердниковым. А оттуда, где расположились басмачи, ветер доносил запахи жареной баранины.

Мучимый ранами Владимир Охапкин и больной, в жару Яков Бердников – он болел ангиной – лежали на скамьях. Ослабевшие от голода Валерий Свищевский, Иосиф Шаган, Николай Жуков и Асылбек Джурабаев– вповалку на земляном полу. Андрей Сидоров с Иваном Ватником – они чувствовали себя лучше других – посменно дежурили у амбразур.

Басмачи атаковывали заимку лишь по ночам, но наблюдать за ними нужно было круглые сутки.

За восемь дней в часы затишья обо всем уже было переговорено. Зимой на посту Кашка-Су они почти никогда не находились все вместе, разве что случайно, в снежные бури, когда неистовый горный ветер не давал возможности выйти из поста наружу. В другое же время жизнь их, суровая, трудная жизнь стражей границы, протекала так же, как на любой пограничной заставе: кто– то был в служебном наряде, кто-то отдыхал, или читал учебник политграмоты, или чинил обмундирование; глядя сквозь окно на заснеженные хребты, видел родной завод, родную деревню, слышал песнь матери, невнятное бормотание бабки, отбивающей перед иконой земные поклоны, задорную комсомольскую песню «По морям, по волнам, нынче здесь, завтра там…».

Здесь же, в высокогорной заимке, осажденной басмачами, пограничники были все вместе и, продремав пару часов после тревожной ночи, не могли молчать. Каждый не таясь поведал историю своей недолгой жизни, вспоминал родных и любимых.

– Когда я окончил фабзавуч и сдал норму на слесаря третьего разряда, – рассказывал Сидоров, – отец созвал гостей, своих старых дружков по цеху, и при всех подарил мне кронциркуль. Он с этим кронциркулем работал, когда на нашем заводе делали бронепоезд «Смерть капиталу!». Отец на том бронепоезде с Колчаком воевал…

– А моего батьку кулаки убили, на вилы подняли, – отозвался Коля Жуков. – Батька в нашем селе председателем комбеда был…

– Я инженером стану по электрической части, – мечтал Яша Бердников. – Не верите? Честное комсомольское! Отслужу действительную – и на рабфак.

– А что, ребята, деньги при коммунизме останутся? – спрашивал Иосиф Шаган.

– Нужники из золота делать будут, – усмехнулся Иван Ватник.

– Победит пролетарская революция во всем мире – соберемся мы с вами, седые, бородатые, и пригласим к себе в гости негра из Африки, индейца из Америки, китайца из Шанхая, рудокопа из Англии – садитесь за наш стол, угощайтесь пельменями, запивайте винцом, рассказывайте, как вы буржуям по шеям надавали, пойте свои песни! – мечтал Валерий Свищевский. – Эх и много, наверно, хороших песен на всем земном шаре!.. А до чего ж хорошо наши девчата на посиделках поют! Как затянут: «Калинка, калинка, калинка моя…»

Как-то на третий или на четвертый день осады вместе с запахом жареной баранины ветер донес из вражьего стана унылые звуки кобыза[6]6
  Кобыз – трехструнный музыкальный инструмент.


[Закрыть].

– Разрешите, товарищ старшина? – схватил Иван Ватник совсем было забытую балалайку.

– Отвечай! – кивнул Сидоров.

И Иван ответил. Он лихо сыграл веселую «Барыню», озорного «Казачка», грозную «Варшавянку».

С этого дня каждый вечер перед заходом солнца, перед началом неравного ночного боя, из осажденной заимки задорно, величаво и грозно звенела русская балалайка. Ей вторили громкие молодые голоса. Они пели и народные русские и украинские песни, и песни революции. Последним сквозь растворенную дверь гремел над ущельем, над горами «Интернационал».

Сын старого чабана Сулеймана Асылбек плохо знал русский язык, но он тоже пел вместе со всеми. Оживлялся и Владимир Охапкин, приподнимался, опираясь на здоровую руку, из глаз его исчезала боль, и он подпевал товарищам молодым, ломающимся баском. Подпевал вполголоса, с хрипотцой и Яков Бердников…

Если бы в заимку смог заглянуть посторонний человек, он не поверил бы, что гарнизон Сидорова находится в осаде, что уже который день пограничники голодают и по ночам их донимает мороз, что почти предрешена их гибель.

Могли ли они надеяться на помощь заставы? Они сами помогали ей, сдерживая банду.

Могли ли они хоть на один миг задуматься: не принять ли ультиматум Барбаши Мангитбаева о сдаче в плен? Они бы сами казнили первого, кто предложил им изменить присяге. В чудо они не верили, каждый из них понимал, что их ожидает, но разве легко смириться со страшной неизбежностью?..

На девятый день иссякли патроны.

– Кончено! – прохрипел Яков Бердников, прислонив к стене винтовку.

– Что? Что ты сказал? – нахмурился Сидоров.

– Патроны кончились, – поправился Бердников и натужно закашлялся, схватившись рукой за горло.

– А сколько у тебя? – обратился старшина к Ивану Ватнику.

– Три обоймы.

– До утра не хватит, – вставил Николай Жуков.

– А у тебя сколько? – спросил старшина.

– Пара…

– Я знаю, о чем вы думаете: почему не попытать счастья и не пробиться в горы?

Все повернулись к старшине. Даже невозмутимый Иван Ватник на мгновение отпрянул от амбразуры.

– Все мы, конечно, не пробьемся, – продолжал Сидоров, – но, может быть, кто-нибудь и уцелеет… А если мы уйдем отсюда хотя бы на час раньше, – повысил голос старшина, – басмачи на час раньше попадут к нашей заставе.

– Мы не уйдем! – ответил за всех Иван Ватник.

И тихо стало в заимке.

– Товарищи! – прозвучал в тишине голос Андрея Сидорова. – Родина не забудет нас. От лица командования благодарю вас за верную службу!

Старшина подошел к каждому, каждого обнял и троекратно, по-русски, поцеловал: в правую щеку, в левую щеку и в губы.

7

Бежав из плена, Куприн и его товарищи несколько дней окольными путями пробирались к заставе. На леднике они встретили Асылбека Джурабаева. Едва живой, изможденный, юноша полз, цепляясь обмороженными пальцами за камни.

– Это сын Сулеймана! – сказал Рехим-бай Куприну.

– Мой был вместе с Андреем… Сидоровым… Он послал меня… – с трудом вымолвил Асылбек.

– Где Сидоров? Где все они? – с тревогой спросил Куприн…

Это было 24 апреля. А через сутки прибыл отряд пограничников из Оша. Отряд разгромил банды Барбаши Мангитбаева и Джаныбека-Казы, снял осаду с пограничных застав.

Воробьев с Куприным, Асылбеком Джурабаевым и группой бойцов поскакали в горы. На месте старой заимки они обнаружили обуглившиеся развалины. Из-под головешек извлекли семь трупов, семь винтовок с обгорелыми прикладами и закопченный пулемет.

Ни у одной винтовки не оказалось затвора, пулемет был без замка. Их нашли позже, под обломками очага. Перед смертью Сидоров и его товарищи испортили оружие, чтобы им не могли воспользоваться басмачи.

На стальном щитке пулемета чем-то острым было выцарапано:

23. IV-1927 ГОДА.

Да здравствует коммунизм!

Андрей Сидоров, Яков Бердников, Владимир Охапкин, Иван Ватник, Валерий Свищевский, Николай Жуков, Иосиф Шаган.