Текст книги "Великое противостояние"

Автор книги: Лев Кассиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

Глава 16
Попутчики

Уже десять дней идет наш поезд. Пойдет час, другой, и опять стоим мы целый день на какой-нибудь станции. А кругом составы, эшелоны, цистерны.

Сколько людей сейчас едет! Мне кажется, весь мир снялся со своего места. Весь мир находится в пути. Все сместилось, перепуталось. И мы где-то затерялись: на бесчисленных путях, среди вагонов, теплушек, станков.

Постепенно мы все вжились в этот путевой, двигающийся на колесах мир. Мы привыкли к нашему вагону, в котором уже столько времени спали, ели, сидели, разговаривали.

Игорь тоже давно уже обжился в вагоне. Но он все время едет.

Он все время в пути. Выпросив у проводницы расписание, он отмечает, какие станции мы проехали, подсчитывает, сколько километров за сутки сделал наш поезд.

На стоянках он лазает со смазчиками под вагон и вылезает чумазый и очень довольный, что ему дали подержать минуточку ведро или мазилку. Скоро он знает все, что касается нашего вагона, семафоров, сигнализации, паровозов, сцепок… Он уже выяснил, что вагон у нас называется «пульмановским», автосцепки нет, тормоза системы Казанцева, а были Вестингауза. Если дернуть за красную ручку тормоза, то станет весь поезд, и за это штраф: был в мирное время – сто рублей, а сейчас – тысяча, да еще заберут. Он всегда знает, какой системы паровоз к нам прицеплен, хороший ли машинист нас везет. А поглядывая в окна на проносящиеся встречные эшелоны, с непререкаемой уверенностью сообщает:

– Танки поехали – КВ. Самые крепкие из всех. А это – провезли самолеты-пикировщики; сзади два киля на хвост…

На одной станции я подхожу к длинному составу. На платформах, бережно укрытые мешковиной, стоят красивые станки, и какой-то длинноусый великан возится у одного из них. Он что-то подкручивает, поправляет и так увлечен своим делом, что я долго стою возле этой платформы, не замеченная им.

Потом он отрывается от дела, вытирает веретьем замасленные руки.

– Ну що, дочка? – обращается он ко мне. – Бачишь, яка у меня машина гарненькая? Ось! Сам ее собирал, сам разбирал и теперь обратно у новом месте зараз соберу.

Он любовно оглядывает станок и заботливо укутывает его мешковиной.

– Чья така, дочка? Виткиля? – спрашивает он меня.

– Из Москвы. Нас эвакуировали.

– А что же ты такая – вся зажурилась?

– А чего же радоваться? Эвакуировали…

– Тю, эвакуировали!.. А ты это слово забудь. Ты себе кажи так, як я соби казав: це нас не эвакуируют, це нас перебрасывают на други участки фронта. Чуешь, дочка? Ты кто сама будешь? Учишься?

– Учусь в школе. Я в девятый перешла.

– У, яка грамотненька! В девятом, а журишься. С кем едешь?

– Я тут с пионерами еду. Сопровождаю. Вон состав стоит.

– От бачишь, це добре! Це, значит, ты командир. И мы с тобой, дочка, що сейчас делаем? Мы с тобой, доченька московская, действуем по приказу главного командования – на военную хитрость. Дурни воны, немцы. Они як гадали? От мы на Донбасс придем, усю большевистскую индустрию схапаем. Ну, пришлы. Доки што пришлы… А индустрия уся утекла. Вот она, наша индустрия, на колесах. Вот тоби и индустрия. Дуля с маком тоби, Гитлер! Та мы с нашим народом ще в пути усе оборудование зараз отремонтировали. Як прыидем, так с того же дня тим дурням, немцам, нашу закуску готовить станем. Чуешь, дочка? То-то вот и оно! Командование усе знает. И вот, бачу я, идут дитячьи эшелоны с Москвы. Ясно, дома-то краше, як на колесах. Но ведь що Гитлер, катюга, паразит, думал?.. Я по всем ихним местам, кажет, вдарю, вот у них и пойдет шебарша, а дети неученые станут. А командование говорит: нет, нехай дети учатся. Це тоже научный фронт. Вот вас и перебрасывают. А ты кажешь – эвакуировали! Да журишься! Не годится.

Он весело и ласково посмотрел на меня:

– Хлиба вам на дорогу дали?.. Добре! И приварок дают?.. Ну що ж ты журишься, дочка? Будешь ще и дома жить. Лишь бы с глузду, як у нас кажут, с ума не съихать. Вот это уже дурное дило. Вот Гитлер с ума съихал, обратно уже николи не повернется… Некуда.

И он ловко перескочил на другую платформу. Оттуда скоро послышался стук гаечного ключа, на который весь металл станка отзывался глухим звоном.

А я побежала к своим «перебрасываемым», потому что к нашему долго стоявшему составу наконец дали паровоз.

На следующей станции Игорь, выходивший посмотреть на улицу, примчался к нам в совершенном раже.

– Сима! – проговорил он, с трудом отдышавшись. – Там… слон… Честное даю слово…

Все начали смеяться над ним, но Игорь давал честное пионерское, честное гвардейское и, наконец, честное слово СССР. Тут уж все поверили. Накинули пальто и побежали за Игорем. Нам долго пришлось лазить под вагонами. Мы два раза возвращались обратно, потому что Игорь уже забыл место, где он видел слона. Но наконец мы увидели на одном из дальних путей большой четырехосный товарный вагон с разобранной и надстроенной крышей. Дверца была отодвинута, и в сумраке вагона за толстой решеткой из тавровых стальных балок мы увидели что-то огромное, серое, все в обвисших, морщинистых складках, медленно качающееся, как аэростат, опадающий на площадке ПВО. Несомненно, это был живой слон. Это показалось столь удивительным, что ребята долгое время не решались даже спросить маленького, очень бородатого и толстого человека, который стоял у вагона. Наконец Игорь осмелился:

– Дядя, это что у вас там едет, слон?

– Это? – И бородатый человек, надев очки, внимательно и долго вглядывался через дверку вагона. А потом очень серьезно посмотрел на Игоря. – Это? Нет. Крокодил.

– Как, то есть, крокодил? – возмутился Игорь. – Что, я не знаю, какие крокодилы! – Игорь чувствовал явный подвох, но не знал, как выбраться из создавшегося положения.

– А я разве не знал, какие пионеры? – ухмыльнулся бородач. – Я думал, что пионеры тоже не такие, чтобы задавать ненужные вопросы, когда и без того все ясно.

Ребята осторожненько хихикнули. За стальной решеткой медленно заворочалась гора асфальтового цвета, и между балками высунулся толстый, длинный хобот.

Потом хобот изогнулся кверху, качнулся в обе стороны, пошевелил отростком, похожим на огромную бородавку, и испустил оглушительный, громкий рев. Пионеры мои даже отступили на шаг. И где-то, на десятом пути, словно откликнулся паровоз.

– Джумбо, выражайся поделикатнее: тут дети, – негромко сказал бородач.

– Это африканский? – спросил Витя Минаев.

– Индийский, – ответствовал бородач.

– О, я его видела у нас в Зоопарке! – узнала вдруг слона Люда Сокольская. – Я смотрю – лицо у него знакомое. Помнишь, Галя? Он у меня еще тогда съел булку вместе с кошелкой.

– И потом его тошнило два часа, я ему давал промывательное! – сердито сказал бородач. – А ведь там, помнится, висит на ограде объявление, чтобы никаких предметов не совали…

– А я не совала! – заговорила торопливо Люда. – Булка же не предмет, а еда ему… Я ему протянула, а он цап кошелку вместе с булкой и – ам! А потом он мне обратно выплюнул, только жеваную всю…

Слон уперся широким лбом в просвет между балками и смотрел на нас маленькими, очень мирными утомленными глазами. И всем нам стало его жалко. Все-таки сложная жизнь и у этого слона. Ходил где-то в Индии. Потом его изловили. Привезли к нам. Жил он себе поживал в Зоопарке. А теперь гонят его куда-то, беднягу, на неизвестное место.

– А его что, тоже эвакуи… то есть перебросили на другой участок? – спросила я.

– Слонов у нас не так много, чтобы ими бросаться, – отвечал наставительно бородач. – Вот и решили временно перевезти его. Не знаю только, как он выдержит перемену климата. Он уже и так у меня простудился. Насморк, чихает.

– А его надо в жаркие края… Ну, например, в Туркмению, – сказала я и подумала: «Вот будет здорово, если его там Амед увидит!»

После этого я сразу прониклась к слону огромной нежностью.

Бородач разрешил нам покормить Джумбо. Пионеры побежали за хлебом, обещав мне взять не более кусочка, потому что с хлебом у нас в последние дни было туго и бедная Анна Семеновна с ног сбивалась на станциях, добывая нам продукты, засылая во все концы следования нашего эшелона предупредительные телеграммы.

Я подошла к самому вагону. Смирный, огромный и печальный, поглядывал на меня сверху Джумбо. «Милый толстокожий носач, – хотелось сказать мне, да я бы и сказала, если бы рядом не стоял этот насмешливый бородач, – вот и тебя спасают. И тебя повезли невесть куда. А может быть, ты попадешь в Туркмению. Тогда, если увидишь Амеда, протруби ему салют от меня. Очень хорошо, что тебя увезли, а то ты слишком заметный объект… Вон по тебе можно ходить, как по крыше. И зря ты маскируешься под аэростат. Это еще хуже! Нет, очень хорошо, что тебя эвакуируют, или перебрасывают, – словом, спасают. Будь, Джумбо, будь! Слоны нам тоже нужны…» Если бы тут был Ромка, он, конечно, непременно сострил бы: «Нужны ли слоны при социализме?» – «Нужны, конечно, нужны», – тотчас же ответила я сама себе и дала слону яблоко, оказавшееся у меня в кармане. Слон вежливо и неслышно взял у меня с ладони своим огромным хоботом яблоко и бросил его в отвисший рот. Огромные уши его шевельнулись, словно грузовик распахнул дверцы кабины. И долго, благодарно топчась, мне кивал сверху ласковый крутолобый московский слон.

Глава 17
«Золотой жилет»

После встречи со слоном, едва мы вернулись к себе, начались рассказы о животных, о дальних странах, о путешествиях. Настроение у всех улучшилось. До обеда не было ни одной ссоры. Но уже перед самым обедом случилось происшествие, которое в нашем налаженном дорожном мире все перевернуло вверх дном.

Началось это с того, что Галя Урванцева показала свой альбом с открытками «Виды Москвы». Все, притихнув, любовались знакомыми зданиями столицы, ее улицами. Игорь тут же придумал игру. По нижней полке разложили открытки, изображающие родные московские места. И надо было назвать, каким трамваем следует ехать, скажем, к Химкинскому речному вокзалу, или от Университета к Планетарию, или от Парка культуры и отдыха имени Горького на стадион «Динамо». Разрешалась пересадка на метро и троллейбус. Такси не брали в игру. И долго совершали воображаемые поездки по своему городу мои москвичи…

Чтобы не отстать от подруги, Люда Сокольская вытащила из чемодана собранный ею гербарий и коллекцию крымских камешков и ракушек. Театрал Дёма Стрижаков показал бережно хранимую на дне баула программу спектакля «Синяя птица» в Художественном театре. Витя Минаев продемонстрировал математические фокусы по книжке «Веселый час». Вообще все хвастались своими сокровищами, вывезенными из Москвы в эвакуацию. Дошла очередь до Игоря. Он показал сперва свою знаменитую коллекцию зенитных и бомбовых осколков. (Теперь я поняла, почему у него был такой тяжелый вещевой мешок.) Потом он открыл тетрадь, где были наклеены вырезанные им из разных журналов знаки и марки всех автомобилей мира. Все восхищались этой коллекцией. Тут были и наши советские и всевозможные «паккарды», «бьюики», «роллс-ройсы» «гудзоны», «ханомаги», «испано-сюизы».

Затем, чтобы окончательно сразить нас, Игорь вытащил свою самую заветную коллекцию. Он редко кому ее показывал. В большом альбоме в особых гнездышках сидели пестрые, разноцветные конвертики с безопасными бритвами. Игорь собирал их везде, где только мог. Тут были и «Красная звезда», и «Стандарт», и «Экстра», и «Интом», и немецкая бритва, привезенная отцом, капитаном Малининым, который знал страсть своего сына.

– А вот тут у меня, видишь, пакетик, синенький с золотом, – объяснял увлеченный Игорь. – Тут у меня самая лучшая бритва была. Я ее выменял на три марки: две норвежские, одна – Гваделупы. Называется «Золотой жилет». Это последняя модель…

– А ну вынь, покажи, – попросил Дёма.

– Да потерял я где-то. Куда девал, не помню. Искал, искал перед отъездом, да уж некогда было, так и бросил. Вот только конвертик остался. А жаль, красивая была! Внутри золотая, по бокам черная, а в середине не три дырочки, а щелочка так прорезана фигурно…

– Вот такая? – громко сказал Витя Минаев и протянул руку. На ладони его лежало треснувшее, немножко заржавевшее, но еще сохранившее свои блеск лезвие, золотистое, с узенькой продольной фигурной прорезью. – Эта? – спросил Витя.

– Эта, эта! – обрадованно закричал Игорь. – Где ты нашел?

– Где нашел? – с особым выражением произнес Витя и оглядел нас всех. – Там нашел, где ты потерял. На острове нашел. У самого берега!.. Там нашел, где ты нашу лодку от причала отрезал…

Сперва Игорь покраснел, а потом кровь отхлынула от его щек, и он стал совсем белый. Тоненький, прямой, с поднятыми плечами, он вытянулся перед Виктором и смотрел на него огромными серыми глазами, полными негодования. Потом он сразу как-то обвис. Беспомощным взором потянулся он ко мне, и я невольно опустила глаза, чтобы не видеть этих растерянных, смятенных взоров из-под пушистых ресниц, на которых блеснула слеза. Что я могла сказать?

– Он, он, определенно он! – настаивал Витя. – Ведь твое лезвие? Да? Твое? – напирал он на Игоря. – Признаешь? Значит, ты!

– Честное вам даю пионерское, ребята, я…

– Ну, объясни нам, Малинин, – вмешалась я. – Ты что-нибудь знаешь, но не хочешь сказать? Скрываешь?

Игорь молчал, опустив голову. Слезы текли по его щекам. Но он еще силился скрыть их, удержаться и не заплакать.

– Я не знаю… – выдавил он, – ну, я не знаю… Сима… Ну честное же слово…

– Но ты был там, на берегу, ночью?

Последовало длительное молчание. Игорь всхлипнул:

– Ну, был… Только это вышло совсем…

– Сразу видно, что он! – закричали девочки.

– Ничего не видно! – возмутился Игорь. – А если уж хотите обязательно знать, так я вам могу сказать, что тогда лодку с острова я упустил…

Он остановился, сам перепуганный вырвавшимся словом. Но было уже поздно. И он сам понял это.

– Я ее ночью отвязал. Да! Я!

Ребята были так поражены, что только рты разинули.

– Зачем же ты это сделал, Малинин? – как можно спокойнее спросила я.

– Ну просто так… для интересу… Чтобы было такое приключение, как на необитаемом острове. Я же не знал, что в этот день война будет, что так получится… Я хотел лодку сперва спрятать за корягой, там, в заливчике, да упустил нечаянно. Стал развязывать, а на чалке там узел мокрый затянулся. Я его бритвочкой… А течение сразу и понесло. Хотел уже в воду лезть, а тут ты меня как раз позвала, Сима. Я уже не мог… А тут еще эти загадалки пропали. И война началась. Просто мне не повезло. Но, честное слово, я бы раньше сознался, да тут война, как-то неловко было уже… честное слово!

– И столько времени молчал! – закричали девочки.

– И с рыбой попался, и с лодкой тогда эту ерунду затеял! – выговаривал Игорю негодующий Витя Минаев.

– Нет, с одной стороны, конечно, ребята, насчет лодки он ведь сказал сам, но, конечно, с другой стороны… – начал Дёма, готовясь, видно, произнести длинную речь.

Я остановила его:

– Погодите, погодите, ребята! Пусть Игорь хорошенько подумает сегодня над тем, что произошло у нас с ним… История с лодкой достаточно безобразна, Игорь. Сколько огорчений и волнений ты доставил родителям! Об этом ты подумал?

– А я ж нечаянно упустил совсем… – успел вставить словечко Игорь.

– Сейчас уж не перебивай лучше, Малинин… Предлагаю тебе серьезно подумать над тем, что произошло, и сказать нам, как ты сам все это оцениваешь… И сможем ли мы тебе впредь доверять! А сейчас, ребята, берите котелки: через пять минут обед раздавать будут.

Весь этот день ребята бегали шушукаться в тамбур, с Игорем не разговаривали. Легли спать рано. Ночью мне не спалось. Поезд наш долго стоял на какой-то станции, потом пошел, гудя в темноте. Я все думала о нелепой истории с лодкой. Несколько раз я вставала ночью, подтягивалась на руках до верхней полки и смотрела в лицо спящему Игорю. Ему, бедняге, тоже, видно, плохо спалось. Он всхлипывал во сне, из-под длинных ресниц по чумазой, неотмытой щеке тянулся след просохших слез.

– Игорь… Игорек… – позвала я тихонько его, но он спал.

Я повернулась на своей полке, укрыла пальто спавшую рядом со мной Люду и вскоре заснула.

Я проснулась оттого, что кто-то трогал меня за плечо. Открыла глаза. Меня будил Дёма.

– Сима, – шепнул он и указал на бумажку, приколотую к оконной занавеске.

Протерев глаза, еще слипавшиеся от сна, я прочла:

«Сима, я уезжаю в Москву на подкрепление. Я давно так уж хотел, но старался быть выдержанным. Потому только ехал. Но раз мне нет больше доверия, то я все равно не могу. Счастливого пути дальше вам. Привет всем. Сима, не пиши папе, я напишу сам. Малинин Игорь».

Верхняя полка надо мной была пуста.

Глава 18
Все – за Москву!

Должно быть, он вылез тихонько из поезда под утро, когда я наконец забылась сном. С собой Игорь прихватил свой баульчик, валенки и зимнее пальто, а демисезонное оставил. На столе у вагонного окошка осталась коробка с общим сахаром-рафинадом, запас которого обычно сдавался Игорю на хранение как жителю верхней, самой недосягаемой, полки. От буханки хлеба, полученной нами вчера, была отрезана небольшая краюшка. Больше Игорь ничего не взял.

Бегство Игоря было для меня тяжелым ударом. Я совсем растерялась. Не сразу я решилась сообщить обо всем Анне Семеновне. Она так и села, когда услышала:

– Что же это такое, Крупицына, как ты допустила!.. Ну вот, разве можно на тебя положиться? Ах, боже мой!.. Будет станция, я протелеграфирую по всей линии. И в школу надо сообщить… И, как назло, ребенок фронтовика…

Ребята мои были тоже потрясены исчезновением Игоря и готовы были уже обрушиться на Витю Минаева.

– Нашелся тоже прокурор! – возмущалась Люда.

– Настоящий скорпион! – поддержала ее Галя. – Лучше удовольствия не знает, как укусить кого-нибудь! А уж вопьется, так не отвяжешься. Ну что, дождался теперь?

– И, конечно, не он наши загадалки украл. Теперь уж ясно, – поддакивала Галя.

Витя отмалчивался.

А глубокомысленный Дёма пытался примирить их:

– С одной стороны, отчасти Витька прав был, раз он там бритвочку нашел, но, с другой стороны, конечно, Игорь, видно, тоже не виноват. Хотя, с другой стороны…

А у меня самой совсем руки опустились. Как это я недосмотрела! Ах, Игорь, Игорь, несносный маленький Козерог, самый отчаянный из моих зодиаков!.. Он канул в этот тревожный, взбудораженный мир, через который мчался наш поезд. И где его там найти теперь?.. А капитан Малинин говорил при прощании: «Сберегите мне Игоря, Симочка». Вот тебе и уберегла!.. Да, видно, у меня еще нет никакого педагогического опыта.

До этого дня, когда меня опять начинало уж очень неудержимо тянуть в Москву, я старалась сама доказать себе, что должна ехать хотя бы ради Игоря; этим я выполняла наказ командира Малинина. Капитан Малинин оставил мне на попечение своего сына, и вот я сопровождала его. А теперь… Мне сразу опостылел наш вагон и снова нелепо обидным стал казаться мой отъезд из военной Москвы.

Но поезд все шел и шел.

И надо было по-прежнему заниматься тем, что мне было пока положено делать: ходить на станциях вместе с Анной Семеновной за продуктами, дежурить по вагону, заваривать чай…

Поздно вечером, когда все дела кончились и ребята, взбудораженные бегством Игоря, наконец угомонились, я подсела к Анне Семеновне. Она тоже совсем измучилась за этот несчастный день и уже укладывалась, раскатывая на нижней полке свою постель, свернутую на день.

– Анна Семеновна… – тихо начала я.

– Что скажешь, Крупицына? – устало отозвалась она, расправляя матрасик. – Привстань, Симочка, я постелюсь… Ты сама что не ложишься?

Я секунду молчала, набираясь духу, потом – эх, была не была!..

– Анна Семеновна, отпустите меня.

– Что? – не поняла она. – Куда тебя отпустить?

– В Москву назад отпустите…

Бедная Анна Семеновна, взбивавшая свою подушку в воздухе, застыла на минутку, повернулась ко мне, села, не выпуская подушки, и прижала ее к себе, скрестив на ней руки.

– Здравствуйте! Этого еще не хватало! Ты соображаешь, что говоришь? – Она обоими кулаками ожесточенно стиснула подушку.

– Анна Семеновна, милая!.. Нет, правда, вы только выслушайте меня, Анна Семеновна… Ведь мне капитан Малинин что говорил, когда уезжал? Чтоб я ему Игоря сберегла… Я ведь только из-за него и поехала. А теперь, спрашивается, куда я еду, для чего?.. Нет, постойте, погодите, вы послушайте, Анна Семеновна! Я же вам не так уж нужна… Вон с вами Катя Ваточкина едет и Евдокия Кузьминична, да плюс Коля Воробьев, и еще две вожатые, и Ксения Петровна. Вполне обойдетесь.

– Ну разве дело в том, что мы без тебя не обойдемся? Какие ты, Крупицына, пустяки и глупости говоришь – слушать странно! – Анна Семеновна даже подушку в угол швырнула. – Кто об этом думает! Ты вот лучше представь себе, как я себя буду чувствовать, если тебя отпущу. Хороша я буду, нечего сказать!.. Ну куда ты сейчас поедешь? Ты видишь, что делается… Что нас, на экскурсию из Москвы повезли? Ты все-таки уже взрослая девушка, и пора тебе понимать обстановку. Иди спи, отдыхай и не болтай ерунду.

Она взглянула на меня, и голос у нее помягчал:

– Я тебя очень хорошо понимаю, Сима. Поверь! Но надеюсь, что и ты меня поймешь… Особенно после сегодняшнего. Верно ведь, Сима? Ну, иди спать. Изнервничалась ты, бедная… Смотри, на кого похожа!

На другой день я вышла где-то на стоянке, чтобы набрать кипятку для ребят. Как раз в эту минуту на станции заговорило радио. Передавали вчерашнюю вечернюю сводку:

«В течение ночи с 14 на 15 октября положение на Западном направлении фронта ухудшилось. Немецко-фашистские войска бросили против наших частей большое количество танков, мотопехоты и на одном участке прорвали нашу оборону. Наши войска оказывают врагу героическое сопротивление, нанося ему тяжелые потери, но вынуждены были на этом участке отступить…»

Я почувствовала, что из-под моих ног, как доску, выдернули землю… Минуту мне казалось, что я качаюсь в пустоте, судорожно ища руками, за что можно ухватиться. Потом земля снова медленно утвердилась под моими подошвами. У меня так колотилось сердце, что я долго не могла сойти с места. Весть ошеломила меня. Как страшно звучало: «На Западном направлении… ухудшилось!» Значит, под Москвой плохо. Они прорвались. Ужасна была самая мысль, что город в опасности. А вдруг прорвутся в Москву? Нет, об этом нельзя даже думать! Ни разу на крыше не испытывала я такого колющего сердца страха, какой испытала сейчас. Я невольно посмотрела в ту сторону станции, откуда мимо входной стрелки пришел наш поезд. Может быть, вон там, за тысячу километров отсюда, куда ведут эти рельсы, пути уже перерезаны? И я почувствовала, что уже не вернуться, уже поздно, нельзя… Мир стал еще у́же, и кто знает, может быть, там остались и папа, и мама, и Ромка… Не знаю, сколько времени стояла я на перроне. Я очнулась, когда, обдав меня горячим паром, оттолкнув плотным воздухом, прогрохотал мимо эшелон. Я успела прочесть на красном полотнище, прибитом к стенкам вагона во всю длину:

«Москва – за всех! Все – за Москву!»

И пока стоял на этой станции наш поезд, прошли туда еще три эшелона. Могучие паровозы напористо тащили за собой огромные составы. Танки стояли на платформах, орудия. Это шла подмога Москве. И зеленые семафоры всех станций без очереди, ни минуты не задерживая, пропускали срочные маршруты. Мне казалось, что машинисты в этот день гнали свои паровозы быстрее, чем всегда. Они тоже спешили к Москве. А мне хотелось крикнуть им: «Скорее, скорее!.. Москва ждет вас. Спешите ей на подмогу!»

Чуточку приободрившись, я побрела к себе в вагон.

– Симочка, ты бы легла совсем, а то у тебя вид не очень здоровый, – сказала Галя, – Это ты все из-за Игоря расстраиваешься?

У меня очень разболелась голова, и до следующей станции я не вставала с полки. А на станции нас опять надолго задержали, и я вышла, сказав ребятам, что хочу подышать свежим воздухом. На самом деле мне хотелось узнать, нет ли каких-нибудь новых сведений о Москве. Я ходила по перрону, заглядывала к дежурному, спрашивала всех, но никто ничего не знал. Я направилась обратно к нашему составу, но мне пришлось остановиться. По первому пути проходил на Москву большой военный поезд. Он остановился, паровоз погнал по холодной земле струи шипящего пара. Я стояла, вся окутанная белым, сырым облаком. И через это облако я расслышала голос, гортанный, певучий и такой знакомый, что у меня щеки закололо от разом нахлынувшей к лицу крови. Голос этот, мальчишеский еще и в то же время наделенный какой-то властностью, раздавался совсем близко от меня, но проклятый паровоз напустил такого пару, что я никак не могла разглядеть. Я побежала на голос, невольно глотая мокрый, пахнущий баней пар, и натолкнулась прямо с разбегу на говорившего. Что-то загремело…

– Ой! – вскрикнула я. – Извините, пожалуйста.

И пар рассеялся. Передо мной стоял Амед. Я бы никогда не узнала его, если бы не слышала его голоса. Как он вырос! Он был совсем взрослый. На нем была длинная кавалерийская шинель, казацкая сабля. Меховая шапка была сдвинута на затылок. А в ногах у него, обутых в хорошие, ладно сидящие сапоги со шпорами, валялось обыкновенное ведро, конское ведро. Оно и загрохотало, упав на землю, когда я набежала в облаке пара на Амеда. Он не сразу узнал меня.

– Амед, Амед! – говорила я. – Здравствуй, Амед! Узнаешь? Я это!

– Что такое, извиняюсь… – бормотал Амед, нагибаясь за оброненным ведром, но не отрывая от моего лица своего взора из-под косматой шапки.

И вдруг он узнал. Как взлетели его брови к вискам, как заблестели у него глаза! Какой веселый стал он весь!

– Сима?! Нет, серьезно, ты? Извиняюсь, честное слово. Что такое? Не узнал… Сима, здравствуй!

Он схватил мою руку, крепко пожал. Опять бросил ведро на землю и прикрыл мою ладонь другой рукой.

– Сима, – тихо повторил он, – ну скажи, пожалуйста, вот, называется, встреча, честное слово, что такое!.. Ты совсем большая сделалась, взрослая совсем. Ай, смотри какая… Сима! Куда едешь? Почему ничего не писала?

– Как не писала! Что ты, Амед! Да я тебе все время писала, а вот ты как раз…

– Зачем ты говоришь! Неправильно говоришь – я тебе сто раз, тысячу раз писал…

И так мы стояли, радостно смеясь в лицо друг другу, и говорили какие-то глупости о том, кто кому сколько раз писал.

Потом мы с Амедом спохватились, что времени у нас, быть может, всего минута и сейчас мы снова разъедемся.

– Ты слышал, Амед, сегодня сводку?..

– Немного слышал.

– Плохо под Москвой, Амед!

– Будет хорошо, Сима! Видишь, сколько народу – все в Москву едут. Хорошо будет!

– И вас тоже туда послали?

– Обязательно туда! Видела, какие джигиты у нас? Особая такая кавалерийская часть генерала Павлихина. Не слышала еще? Скоро будешь слышать. Знаешь, какие у нас кони? Самые лучшие кони, нет таких нигде!

– А этот самый… твой, ну этот… Дюльдяль тоже едет?

– Обязательно едет! – Он выпрямился, щелкнул языком, присвистнул и крикнул гортанно: – Угэ-гэ! Дюльдяль!

И тотчас звонкое, заливчатое ржание послышалось из большого вагона.

– Идем, покажу, – предложил Амед. – Честное слово, такой конь, царь никакой на таком не ездил…

Где-то на путях тренькнули буфера, заголосил паровоз. А вдруг это наш состав пошел?..

– Амед, погоди, – сказала я, – нам сейчас отправление могут дать.

– Что такое, честное слово, какое отправление?

Путаясь, в двух словах, как можно быстрее рассказала я Амеду о нашем эшелоне, о моих ребятах, о том, как тяжело мне было уезжать из Москвы, как страшно мне стало сегодня, когда я подумала, что туда уже нельзя вернуться.

– Почему нельзя? Что такое? – сказал Амед и наклонился вдруг ко мне. – Слушай, Сима, извиняюсь, правда, зачем нам ехать – один туда, другой сюда? Едем с нами! Я по нашей теплушке главный. Как «денгене» на вечеринке. Меня все слушают. Четыре коня у нас. Место будет. В чем дело, честное слово? Едем в Москву!

Минуту назад он мне казался еще совсем чужим, потому что очень изменился с тех пор, как мы расстались два года назад. А теперь, когда он наклонился близко, я снова разглядела его и увидела, что хотя он и вырос, стал шире в плечах и резче чертами лица, но все в нем осталось таким же. И застенчивые ресницы, под которыми мерцал веселый блеск черных глаз, и неподвижные у тесной переносицы, вздрагивающие у висков брови, и тонкий рот со сверкающими зубами, и высоко срезанные загорелые скулы. Ну конечно, это был тот самый Амед, с которым мы разглядывали Марс во время великого противостояния, и скакали на лошадях по пескам, и лазили в тростники Мургаба. Нашелся, нашелся Амед! И он ехал защищать Москву, мой город! И там, во фронтовой, верно, целиком занятой военными делами Москве, мыкался, может быть, Игорек, одинокий, бесприютный. А меня поезд увозил все дальше от Москвы…

«А что, если…»

Надо было решать мгновенно. И наш состав и воинский эшелон генерала Павлихина могли двинуться со станции каждую минуту… Я сама не знаю, откуда в такие минуты берутся и неслыханная дерзость и уверенность в себе, помогающие сразу решаться на самое трудное.

– Амед, – торопливо спросила я, и он понял, что я решилась, – Амед, ты только скажи: это можно? Не ссадят?

– Кто такое ссадит? – Амед положил руку на эфес шашки. – Кто смеет ссадить? Раз Амед Юсташ-Бергенов сказал: садись – всё! – Он оглянулся, добавил вполголоса: – Конечно, всем говорить, показывать не надо.

– Тогда стой здесь, я сейчас! – крикнула я уже на бегу, пролезла под вагонами, бросилась к своему составу.

Только бы успеть, чтобы поезд Амеда не ушел!

Я вбежала в свое купе, быстро собрала самые необходимые вещи и одеяло, наскоро свернула, завязала узлом, подхватила свой чемоданчик. Прежде чем укладывать зеркало, успела глянуть в него. Нечего сказать, вид… Я поправила волосы. Потом огляделась… В купе никого не было. Ребята стояли снаружи, у подножки вагона. Мне трудно было бы пройти мимо них не прощаясь, да они бы и заметили. А что я могла им сказать? Поэтому я соскочила на другую сторону пути, обежала наш состав, и только когда была уже далеко от своего вагона, крикнула: «Люда, Галя! Скажите Анне Семеновне, что я срочно уехала в Москву… Прощайте!» Они, кажется, не расслышали или, может быть, разобрали, да не поверили своим ушам.

А я уже нырнула под другой состав. Вот и эшелон с бойцами, конями, повозками генерала Павлихина. Я запомнила его по новеньким вагонам. Но до вагона Амеда было еще далеко, а в этот момент паровоз прогудел, дернул состав и двинулся. Роняя вещи, подбирая и запихивая их на ходу в узел, спотыкаясь, бежала я что есть силы, а поезд все ускорял и ускорял свой бег. Я догнала вагон, но не могла взобраться в него, и мне казалось, что все уже потеряно. Я стала отставать, как вдруг чьи-то руки сверху подхватили меня под мышки и втащили в высокий вагон.