Текст книги "Огненный дождь"

Автор книги: Леопольдо Лугонес

И хоть и выставила сгоревшая в пламени роковой страсти бабочка свои обугленные останки на позор и поругание, в ее падении не было ничего низменного. Уже своей готовностью к мученичеству – ведь именно мученичество означала любовь такого человека – искупила бы она грех, но счастье ее было столь полным, что было ей ни до чего.

Равнодушная ли, любящая ли, все равно отныне ее уделом стало одиночество сжигающей себя звезды, и когда пришел час разлуки, она встретила его, не сокрушаясь и не отчаиваясь, но еще горделивее замкнулась в сиянии былого, подобно тем возлюбленным античных богов, которые после встречи с чудесным лебедем или золотым дождем ^{127} сами начинали ослепительно сиять светом своего немеркнущего бесчестья.

Тридцать лет с той поры миновало, как писали в старых книгах, и однажды вечером, когда грозовые июльские облака, застлав небо, обрушили на город завесу мглистой воды, Хулия и Амалия, в чье негостеприимное убежище, кроме подруги, никто не был вхож, прислушиваясь к меланхолическим дождевым потокам, перебирали былое.

Затянутая тяжелыми шторами укромная комната была похожа на печально плывшую в светозарном мареве буддистскую часовню. Угрюмые золотые змеи устало бороздили глубь тучи, распластавшейся и изнемогшей под тяжестью необъятного синего драпри. Прозрачный темный воздух внутри тоже был позолочен. Как неверный огонь тлеющих углей, заглушая шум шагов и утопляя в золотистой пыли ноги, мерцал невиданного великолепия ковер. Золотисто-дымчатыми ягуарами плясали по углам блики. Сандаловые палочки и какие-то экзотические душистые смолы курились тончайшими дремотными благовониями.

Все говорило о том, что назначение этой необычной кельи – беречь в первозданной свежести память о соблазнителе, что в этих тиши и благоухании смиренно живет драгоценными воспоминаниями о том, чьи следы все еще хранят складка на диване и морщинка на подушке…

И действительно так оно и было.

Вовсе не очистительная скорбь нашла себе прибежище в этом сумраке, но нечестивая роскошь давнего греха. Тем вечером Хулия впервые превозмогла целомудренное смущение и заговорила о том, кто был для другой источником неиссякаемой услады; она не хотела расспрашивать, но к тому ее побудила сама обстановка и все безнадежное величие такой преданности.

Они вспоминали ее возлюбленного, не называя, впрочем, его по имени, изо всех сил стараясь понять друг друга, но совершенно безуспешно, и внезапно Хулия воскликнула:

– Как ты должна была его ненавидеть!

И тоже впервые голос другой слегка дрогнул, и в этом неровном звуке послышалось сдавленное рыдание:

– Ненавидеть! Ненавидят, Хулия, только когда любовь умирает. Это любовь, которую обычные люди испытывают время от времени, она их сближает, ловит в свои сети, но потом приедается. Послушай, Хулия, одну из самых глубоких истин любви: она не может оскорбить любимого.

– А как же ревность, Амалия?

– Ревность – это не злоба, а любовь, которая отчаялась. И она никогда не смиряется, она убивает. Ревность женщин, любящих по супружеской обязанности, – проявление собственнического инстинкта, вспышка жадности или уязвленного самолюбия.

Ветер неумолчно выл, разражаясь бесконечными потоками растекающихся по стеклу слез. И, как дождевые струи, из самых глубин этой пылкой души выплеснулись воспоминания и потекли гордые и суровые слова, таящие в себе горечь непролитых слез:

– Той единственной жизнью, которая у меня была, я обязана ему! Ибо чего стоит та, прежняя, бессмысленная, о которой мне нечего сказать, которой я жила, пока он не открыл мне бездны блаженства!

Я была красивой девушкой, кокетливой, привыкшей к поклонению и, как все, робеющей, и это понятно, ведь это тайна для любой женщины, она неотвратима, как сама смерть…

Он пробудил во мне существо страстное, ранимое, взыскующее прекрасного, существо, которого я в себе не знала, и это, прости меня, безгрешная Хулия, стоит репутации честной женщины.

Как стаи вспугнутых и гонимых резкими порывами ветра птиц, неслись и разбивались о стены клочья тумана, а в завываниях стегавшего их ветра звучала какая-то отчаянность – предтеча скорбного гула надвигающейся ночи.

Он погубил меня, и тогда я нашла в собственной душе клад, тот самый, из сказок, который так редко находят, потому что считают, что его все равно не отыскать.

И вот в этом, именно в этом истинная причина недуга, которым почти все мы страдаем: мы не бываем самими собой. Но заслуживает ли наименования жизни существование по чьей-то указке, сделанной к тому же бог знает кем и когда… вот и черствеет наше бедное сердце, обреченное на неведение самого себя.

Но это чувство, которое все так хулят, вспоило мою любовь. Что с того, что ее питает боль утраты, – она открыла мне, что такое достоинство не в смысле социальных норм, но в общечеловеческом смысле, призвав не тащиться по жизни, как тащится вьючное животное по торенной другими дороге.

Во время внезапного короткого затишья туча словно погребла город в огромной яме с мокрой золой. В странной неожиданной тишине, казалось, еще трепетало смятенье последней вспышки молнии.

– Блаженны те, кто, как ты, в почтенном союзе обрели безоблачное счастье, но позволь мне сказать без ложной гордости – от тебя я не стану этого скрывать, – я не променяю на него своих мучений. Самое высокое счастье вовсе не чтимое обществом и законом, но ушедшее в свой позор, алчущее соблазна, кровоточащее, живущее без надежд и без утешения, без сострадания и Божьей милости, хранящее безупречную верность своему прегрешению.

Дон Хуан де Агилар не обманывал меня. Он не оставил мне никаких надежд и никогда не клялся в любви до гроба. Совсем напротив, уходя, он сказал: «Не бывало еще женщин, к которым бы я возвращался».

Но я любила, как любят немногие, те, кому сама судьба назначила открыть, что такое истинная любовь: она сильнее добродетели и сильнее смерти.

Ненавидеть его! Но как, если всеми чувствами и мыслями, всей страстью, болью и жаждой прекрасного, всем тем, чем я живу и поныне, я обязана ему.

Но блаженная в своем неведении Хулия не понимала ее речей. Она не столько внимала подруге, сколько со страхом прислушивалась к усиливающемуся вою урагана, вновь сотрясшему нисходящую на город ночь; отягченная скорбью, словно кипарис ^{128} , она стояла возле подернутого синевато-багровым отблеском оконного стекла, собираясь с духом. Спустя несколько минут она с детским любопытством спросила:

– А что он такого сказал тебе, Амалия, как он сказал, что любит тебя, чтобы пробудить в тебе такую любовь?

И та, что навек отвернулась от мира, с улыбкой бесцветной, как белесый полуденный свет, пожала плечами:

– Ты будешь разочарована. Ничего необычного или возвышенного он мне не говорил. А если я думала, что он действительно меня любит, так это потому, что он только и мог бормотать, как потерявший голову подросток: «Как я ее люблю!.. Амалия, любовь моя!»

В этот миг портьера заколебалась и вошел Дон Хуан.

Как всегда собранный и подтянутый, он, как ни в чем не бывало, прошел в комнату с уверенностью человека, никогда не ведавшего страха.

Издалека, с того края разверзшегося, как вечность и забвенье, грозового неба еще доносился тысячеголосый клокочущий рев урагана.

И усевшись, как тридцать лет назад, на диван, на который после него никто не садился, сказал Дон Хуан, и в голосе его сквозило обычное скорбное уныние:

– Так все и было на самом деле. Ты не ошиблась в моей любви, дорогая подруга. Много вздора обо мне понаписали, а разгадать сумели только в одной-единственной комедии – поэтому она до сих пор не издана, – в которой в мои уста вложены такие слова:

 
Я только влюбленный
Любви домогался.
 

Перевод Веры Резник

Из сборника «Стихи родового гнезда» ^{129}

 
                                    ПЕС
 
 
Нос у него приплюснут, в морщинах мудрых морда;
с достоинством привычным, ему природой данным,
он дружелюбно-сдержан, подобно ветеранам,
и голову – воитель! – всегда он держит гордо.
 
 
Видна в его движеньях неспешных поступь лорда;
прерывисто дыханье, но, в нетерпенье рьяном,
вдруг разразится лаем с усердьем неустанным,
затем внезапно смолкнет, не завершив аккорда.
 
 
Загадкой остается: кто и за что облаян?
Хвостом бьет возбужденно, коль рядом с ним хозяин.
Любой и звук, и запах им издавна изведан.
 
 
Шерсть у него лоснится – так хорошо быть чистым!
Глаза огнем сверкают – коварно золотистым.
Навек он человеку высокомерно предан.
 

Перевод Виктора Андреева

КОРОЧЕ НЕКУДА ^{130}

 
                             I
          Да будут воспеты мной
                    муравей
          в суете неизменной своей,
          до работы всегда охочий,
          черный, как чернорабочий;
          он от напасти любой
          защищается кислотой.
 
 
                             II
          И цикада,
          которая даже в зной
          песни петь рада —
          в пыли золотистой, где разлита
          любовная нега кота.
 
 
                             III
     И пьяный от меда шмель,
     в бутоне любого мака отыщет он щель.
 
 
                             IV
     И паук – над роялем, умолкшим давно,
     кружевное без устали ткет полотно.
 
 
                             V
     И жук-скарабей, он катает свой
     шар – круглее, чем шар земной.
 
 
                             VI
     И оса, что, прервавши полет,
     сладкий сок из груши сосет.
 
 
                             VII
                    И сверчок —
                    простачок,
          он поет, заливается,
          его скрипки смычок
                    не ломается.
 
 
                             VIII
     И мотылек, что цветочную
     почту разносит срочную.
 
 
                             IX
     И Купидон крылатый,
     любовной страстью объятый.
 
 
                             X
И муха: жужжит, кружится
и наконец садится
на нос педанта,
который в твореньях моих не находит ни грана таланта.
 
 
                             XI
     И мальва ^{131} – волей богов она
     нам в утешенье дарована.
 
 
                             XII
И чаровница-фиалка,
поэта из человека ей сделать отнюдь не жалко.
 
 
                             XIII
     И головка ядреного чеснока,
     она учит, что жизнь – донельзя кратка.
 
 
                             XIV
     И узкий серп лунный,
     послушный капризам фортуны.
 
 
                             XV
     И солнечный луч – он погожим днем
     входит из сада в дом
     и на стене, без затей,
     рисует тени ветвей.
 
 
                             XVI
    И застенчивая девчушка,
     что считает: она – дурнушка.
 
 
                             XVII
     И попугай; болтовня его – это
     сюжет для плохого сонета.
 
 
                             XVIII
И лужица, сотворенная на дороге копытом мула,
в ней, сверкнув на мгновенье, звезда утонула.
 
 
                             XIX
     И костлявая кляча – с такой худобой,
     будь человеком, она была бы святой.
 
 
                             XX
     И собака, которая – всем нам урок —
     от хозяина стерпит любой пинок.
 
 
                             XXI
     И ягненок – как всякий с башкою бараньей,
     он покорно идет на закланье.
 
 
                             XXII
     И мышонок, что, черствую корку
          украв,
     мчится в норку
          стремглав.
 
 
                             XXIII
     И воробей – он зимою холодной,
     как Ласарильо ^{132} , голодный.
 
 
                             XXIV
И мальчуган, что понравиться девочкам хочет
и перед зеркалом рожицы корчит.
 
 
                             XXV
     И старый гринго ^{133} – он из артистов,
     доныне величествен и неистов.
 
 
                             XXVI
     И бездарный пиит – его стих убог,
     но судья ему только Бог.
 
 
                             XXVII
     И хлеба кусок, который я ем,
     хотя хлеб растить не умею совсем.
 
 
                             XXVIII
          И вина бокал —
     бодрость духа и мудрость я в нем отыскал.
 
 
                             XXIX
     И вода ключевая – она такого же цвета,
     что и серебряная монета.
 
 
                             XXX
                    И соли крупица —
          она всегда и везде пригодится.
 
 
                             XXXI
     И творог на столе ранним утром,
     он сравним белизною лишь с перламутром.
 
 
                             XXXII
          И огонь в очаге вечерком —
     он приносит тепло и спокойствие в дом.
 
 
                             XXXIII
     И шавка, кудлатая, словно овца,
     она по собачьим меркам – старушка,
     дремлет все дни на ступенях крыльца,
     а кличка ее – Вертушка.
 
 
                             XXXIV
          И палка – она крепка
     в руках и жандарма, и батрака.
 
 
                             XXXV
     И лачуги – они и в горах, и в долинах,
     словно пастушки из песен старинных.
 
 
                             XXXVI
     И дьявол, который смог
     за спину солнце закинуть, как старый мешок.
 
 
                             XXXVII
     И заброшенный дом – приют
     в нем только кошки найдут.
 
 
                             XXXVIII
     И пустое гнездо: и ему отдам дань я —
     в нем забыты птичьи воспоминанья.
 
 
                             XXXIX
     И засохший листок – он настолько хорош,
     что красивее вряд ли что-либо найдешь.
 
 
                             XL
     И мгновение жизни земной, оно —
                    подобие пятака
                    у бедняка,
     и в копилку смерти упасть ему суждено.
 
 
                             XLI
     И тропинка над горной кручей;
     не кричи здесь на всякий случай.
 
 
                             XLII
     И древесная стружка – в ней рабочего дня
     терпкий запах и всполох веселый огня.
 
 
                             XLIII
     И рубашка, хранящая в нитях своих
     тепло прилежных портних.
 
 
                             XLIV
                    И глина,
     в которой угадана форма кувшина.
 
 
                             XLV
     И кирпич саманный ^{134} —
     для крестьянина гость желанный.
 
 
                             XLVI
     И закат – он сверкает, в небесах рассыпая
                   оперение попугая.
 
 
                             XLVII
     И павлин, что, хвост распустив,
     любовный заводит мотив.
     И роман, где хороший конец:
     героиня идет под венец.
 
 
                             XLVIII
И родник, что под солнцем нещадным
нам напомнит о гроте прохладном.
 
 
                             XLIX
     И жаба, что, разевая рот,
     мошек ловит и жрет, —
     тем она и живет.
 
 
                             L
     И запах анисовых зерен,
     и сумрак, что ветру покорен.
 
 
                             LI
     И земля – я на ней был рожден,
     и хочу я быть в ней погребен.
 

Перевод Виктора Андреева