Текст книги "Огненный дождь"

Автор книги: Леопольдо Лугонес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Уникальность ситуации, огромность катастрофы и, конечно, радость по поводу того, что я остался жив – единственный из всех, – пробудили во мне любопытство. Арка над входом в мой дом уцелела, и, цепляясь за камни, я смог подняться на ее верхушку.

Повсюду лежали дымящиеся руины, словно по городу промчалась вулканическая лава. Там, где земля не была засыпана пеплом, вспыхивали алые искры горящего металла, павшего с небес. А там, где простиралась пустыня, песок – насколько могли увидеть мои глаза – сверкал зернами меди. В горах, по другую сторону озера, поскольку испарившаяся из него вода осела на горных склонах, бушевала гроза. Воды озера как раз и смягчили сухость воздуха во время катастрофы. Огромное солнце пылало; полное безлюдье уже стало меня угнетать, и тут неподалеку от озерной пристани я заметил кого-то бродящего среди развалин. Это был мужчина; он тоже заметил меня и направился в мою сторону.

Когда он подошел, то не проявил никакого удивления; он залез на верхушку арки и сел рядом со мной. Он оказался кормчим с одного из кораблей и спасся так же, как и я – в винном погребе, правда убив перед этим хозяина. Когда вода кончилась, он вышел на свет божий.

Выслушав историю кормчего, я принялся расспрашивать его. Все корабли сгорели, и все причалы, склады тоже; воды в озере сделались горькими… И тут я с удивлением осознал: мы разговариваем совсем тихо; не знаю почему, но лично я не решался заговорить в полный голос.

Я пригласил кормчего в свой погребок, у меня еще остались две дюжины окороков, несколько голов сыра, почти все вино.

Внезапно над пустыней поднялось облако пыли. Облако пыли от бегущих живых существ. Наверное, жители Адмы или Севоима ^{20} спешат нам на помощь.

Вскоре надежды наши развеялись вместе с облаком пыли; глазам предстало чреватое опасностью зрелище.

Из пустыни к городу, словно к оазису, подошли сотни львов, львов, разъяренных от жажды, обезумевших от огненного дождя.

Да, именно жажда, а не голод мучила их, ибо они прошли неподалеку от нас, даже не поглядев в нашу сторону. И в каком виде они были! На львах небесная кара сказалась самым плачевным образом.

Лысые, словно чесоточные кошки, со скудной, спутанной гривой, с потрескавшейся на хребте шкурой, с огромной, комически непропорциональной башкой, с хвостом, заостренным и дергающимся, как у бегущей крысы, с гноящимися лапами, с кровоточащими ранами – три дня их свирепо стегала небесная плеть, поскольку пещеры оказались ненадежным убежищем.

С человеческим безумием в глазах они окружали сухие чаши фонтанов и затем отправлялись на поиски другого водоема – тоже пересохшего; добежав до последнего, они уселись вокруг него – с обожженными мордами, со взором, блуждающим по пустоши и по вечности, и стали рычать, я уверен, жалуясь небесам.

О, ничто: ни сама чудовищная катастрофа, ни крики умирающих горожан, – ничто не было столь ужасно, как этот плач зверей над руинами. Звериное рычание напоминало человеческую речь. Львы выплакивали боль своему, нам неведомому, богу. К страху смерти добавился ужас перед чем-то совершенно непонятным зверю. Если все было по-прежнему: и ежедневное солнце, и вечное небо, и обжитая пустыня, – то почему же все пылает огнем и почему нет воды?.. И так как львы не могли все это связать с последствиями катастрофы, их страх был слепым, то есть невыносимо жутким. Их боль, соединенная со смутным осознанием Промысла Божьего, возносилась к небу, откуда падал огненный дождь; их стоны, их рычание вопрошали: почему мы страдаем? О, их рычание – это было единственно величественное, что осталось от этих униженных зверей; как оно венчало глубинный страх перед происшедшим, как точно оно передавало вечное одиночество, вечное безмолвие, вечную жажду…

Все это не могло длиться долго. Снова стал падать с неба раскаленный металл – более плотный, более тяжелый, чем прежде.

Поспешно спускаясь на землю, мы увидели, что львы разбежались в поисках хоть какого-нибудь укрытия среди руин.

Мы добрались до винного погреба, не единожды почувствовав на своем теле обжигающие искры; и поняв, что этот новый ливень довершит гибель города, я решил подготовиться к смерти.

Пока мой товарищ – в первый и в последний раз – беспрепятственно опустошал винный погреб, я надумал помыться и искупаться в моем подземном водоеме; тщетно проискав хоть какой-нибудь кусок мыла, я наконец спустился к воде по специальной, блестевшей в темноте лесенке.

Я взял с собой сосуд с отравленным вином, близость яда привела меня в блаженное состояние, к которому примешивалось любопытство познать смерть.

Прохладная вода и темнота позволили мне, перед завершением жизненного пути, вновь ощутить: какое это удовольствие – быть богатым. Я вошел в воду по горло, наслаждение от чистоты, сладостное ощущение родного дома окончательно успокоили меня.

Я услышал: снаружи бушует огненный ураган. Рушились уцелевшие стены. Из винного погреба не доносилось ни звука. Я увидел отблески пожара, охватившего погреб, почувствовал характерный запах мочи… И поднес сосуд с ядом к губам…

Перевод Виктора Андреева

Необъяснимое явление

Одиннадцать лет прошло с тех пор. Я разъезжал тогда по сельским районам провинций Кордова ^{21} и Санта-Фе ^{22} , запасшись рекомендательными письмами, чтобы не останавливаться в скверных гостиницах строящихся поселков. Мой желудок, вконец расстроенный ежедневным мясным салатом с укропом и, как судьба, неотвратимыми орехами на десерт, нуждался в основательной поправке. Последняя поездка не сулила ничего хорошего. Никто не мог подсказать мне, где можно заночевать в том селении, куда я направлялся. Тем не менее дела не терпели отлагательства, и тут на помощь пришел благоволивший ко мне мировой судья.

– Знаю я там, – сказал он, – одного вдовца-англичанина. У него самый хороший дом в поселке и кое-какие земли, кстати очень недурные. По роду деятельности мне приходилось оказывать ему некоторые услуги, что может быть вполне приличным предлогом для рекомендации, и если это возымеет действие, он вас отлично примет. Я говорю «если возымеет действие», потому что мой знакомый хоть и порядочный человек, но не без причуд. К тому же он на редкость скрытен. Никому еще не удавалось проникнуть в его дом дальше отведенной для гостей спальни, а гости бывают у него не часто. Это мало обнадеживает, но больше ничем помочь не могу. Если хотите, я дам вам рекомендательное письмо, а там как повезет…

Я согласился и немедля отправился в путь, несколько часов спустя прибыв к месту назначения.

Ничего привлекательного в этом месте не было. Крытый красной черепицей вокзальчик, на перроне – скрипящая под ногами угольная пыль, направо – семафор, налево – водокачка. Впереди, на запасных путях, – полдюжины вагонов, ждущих погрузки, а дальше, под навесом, – гора мешков с пшеницей. За насыпью расстилается желтая косынка пампы; вдали рассыпаны небеленые домишки с неизменной скирдой на задворках; кольца дыма от идущего где-то за горизонтом поезда, и в лад всему сельскому тону пейзажа – бескрайняя умиротворенная тишина.

Как и все постройки недавнего времени, домишки располагались с незамысловатой симметричностью. Соразмерность сквозила и в облике осенних лугов; какие-то батраки шли на почту за письмами. Я спросил у одного, как найти нужный мне дом, и он сразу показал дорогу. По его тону я заметил, что к хозяину дома здесь относятся с почтением.

Он жил неподалеку от станции. В нескольких сотнях метров к западу, у обочины обретавшей вечером лиловый оттенок пыльной дороги, я увидел дом с карнизом и ступенями при входе, отличавшийся от других какой-то вычурностью. Садик перед домом, дворик, обнесенный стенкой, над которой торчали ветви персикового дерева. Все это дышало свежестью и благодатью, но казалось нежилым. В вечерней тишине там, над пустынным распаханным полем, этот похожий на коттедж домик источал тихую грусть, точно свежая могила на заброшенном кладбище.

Подойдя к садовой решетке, я обратил внимание на розы, чей тонкий аромат смягчал дурманящие испарения свежеобмолоченной пшеницы. Между деревьями, до которых можно было дотянуться рукой, привольно росла трава, у стены стояла ржавая лопата, усики вьюнка оплетали ее рукоятку.

Я толкнул калитку, прошел через сад и не без робости постучал в дверь. Прошло несколько минут. Где-то в щели загудел ветер, усиливая ощущение безлюдья. Я постучал еще раз и вскоре услышал шаги. Рассохшаяся деревянная дверь со скрипом отворилась. На пороге стоял хозяин дома, он поздоровался со мной. Я протянул ему письмо. Пока он читал, я не стесняясь разглядывал его. Крупная лысая голова, гладко выбритые щеки, аристократический рот, прямой нос. Вероятно, он был склонен к мистицизму. Его надбровные дуги, выдававшие импульсивный характер, уравновешивали презрительное и своевольное выражение подбородка. Этот человек мог быть и военным, и миссионером. Чтобы довершить впечатление, мне хотелось взглянуть на его руки, но видна была только тыльная их сторона.

Прочитав письмо, он пригласил меня пройти в дом, и все остальное время до ужина посвятил моему устройству. Только за столом я начал примечать нечто странное.

Я обратил внимание на то, что моего собеседника, при всех его безукоризненных манерах, как будто что-то тяготило. Его взгляд, устремленный в угол комнаты, выражал тоскливое беспокойство. Так как именно на это место падала тень от его фигуры, я поглядывал украдкой в ту сторону, но ничего там не мог разглядеть. Впрочем, возможно, мне это показалось, и просто хозяин отличался рассеянностью.

Тем не менее беседа была оживленной. Мы говорили о разгулявшейся в соседних поселках холере. Мой хозяин был гомеопат и не скрывал удовлетворения от встречи с единомышленником. Но вдруг оброненная мною фраза изменила тон нашей беседы. Разговор о действии малых доз навел меня на мысль, которую я поспешил высказать.

– Воздействие на маятник Рюттера близости какого-либо вещества, – сказал я, – не зависит от его количества. Одна гомеопатическая пилюля вызывает такие же отклонения, как пятьсот или тысяча пилюль.

Я сразу же заметил, что хозяина заинтересовало мое наблюдение. Теперь он смотрел на меня.

– И все же, – отвечал он, – Рейхенбах ^{23} опроверг этот довод. Я полагаю, вы читали Рейхенбаха?

– Ну как же, читал. И не только читал, но и разбирался в его возражениях, ставил опыты и на собственном приборе и убедился, что ошибается именно ученый-немец, а вовсе не англичанин. Причина такого рода ошибок столь явна, что я не могу взять в толк, как этого не замечает досточтимый создатель парафина и креозота.

Лицо хозяина осветилось улыбкой: верное доказательство взаимопонимания.

– Вы пользовались старым маятником Рюттера или тем, который усовершенствовал доктор Леже?

– Усовершенствованным, – отвечал я.

– Это лучше. Так в чем же, по вашему мнению, причина ошибки Рейхенбаха?

– А вот в чем. На испытуемых, с которыми он работал, производило впечатление количество вещества, и они оказывали соответствующее воздействие на прибор. Если, скажем, под влиянием крупицы магнезии амплитуда маятника достигала четырех делений, то, согласно общепринятым представлениям о причинно-следственной связи, большая амплитуда колебаний соответствует большему количеству вещества, например десяти граммам. Испытуемые барона были, как правило, людьми далекими от науки, но те, кто этим занимался, знают, сколь сильно влияние расхожих идей, если они с виду логичны, на такого рода субъектов. Здесь-то и кроется причина ошибки. Маятник зависит не от количества, а от свойств изучаемого вещества, и только от них. Но когда испытуемый считает, что важно количество, воздействие растет, ибо всякая убежденность есть по сути волевой акт. Зато когда испытуемые не знают о количественных изменениях, колебания маятника подтверждают версию Рюттера. Когда влияние галлюцинаций исключается…

– Ох, опять эти галлюцинации, – сказал мой собеседник с явным неудовольствием.

– Я не из тех, кто все на свете готов объяснять галлюцинациями, особенно если принять во внимание, что их обычно путают с субъективными впечатлениями. Для меня галлюцинации – это скорее проявление некой силы, а не состояние души, и если с этим согласиться, то таким образом можно объяснить целый ряд феноменов. Думаю, что так оно и есть.

– Увы, это не так. Я, знаете ли, году в тысяча восемьсот семьдесят втором познакомился с Хьюмом ^{24} , лондонским медиумом. Потом я с большим интересом с сугубо материалистических позиций следил за опытами Крукса ^{25} . Но истинное положение дел я уразумел в тысяча восемьсот семьдесят четвертом году. Галлюцинациями всего не объяснишь. Поверьте мне, видения, они сами по себе…

– Позвольте маленькое отступление, – прервал я, улучив момент, удобный для того, чтобы удостовериться в правоте моих предположений. Позвольте спросить вас, но, если вопрос покажется вам нескромным, можете не отвечать: вы ведь военный в прошлом?

– Очень недолгое время: в Индии я дослужился до младшего лейтенанта.

– Ну уж в Индии у вас были, наверное, возможности для любопытных штудий?

– Вовсе нет. Война закрыла мне дорогу в Тибет, а я так хотел побывать там. Я добрался до Гампура, и на этом все кончилось; из-за нездоровья я вскоре вернулся в Англию, из Англии в тысяча восемьсот семьдесят девятом году переехал в Чили и вот в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом приехал сюда.

– А что, в Индии вы заболели?

– Да, – снова уставляясь в угол, грустно отвечал мне бывший военный.

– Холера? – домогался я.

Но он, подперев левой рукой голову, смотрел невидящим взором поверх меня. Потом он запустил большой палец в поредевшие на затылке волосы, я понял, что этот жест предваряет признание, и молча ждал. Снаружи в темноте трещал кузнечик.

– Нет, это было нечто похуже, – начал хозяин. – Это было нечто непонятное. Сорок лет минуло с тех пор, но я никому ничего не рассказывал. Да и зачем? К чему рассказы? Никто бы не понял. А меня в лучшем случае сочли бы за помешанного. Нет, я не просто мрачный человек, я человек отчаявшийся. Моя жена скончалась восемь лет назад, ничего не зная о моем недуге, а детьми я, по счастью, не обзавелся. И вот сейчас впервые встретил человека, который может меня понять. – Я учтиво поклонился. – Как прекрасна наука, свободная наука, без академий и послушников. И все же ее порога вы еще не перешагнули. Рейхенбах – это только пролог. То, что вы услышите, покажет вам, как далеко может завести эта дорога.

Рассказчик волновался. Он вставлял английские фразы в свой преувеличенно правильный испанский. Он не мог обойтись без этих вкраплений, они ритмически оттеняли его акцент иностранца.

– В феврале тысяча восемьсот пятьдесят восьмого года – вот когда растерял я все свое жизнелюбие. Вы, наверное, слышали о йогах, об этих удивительных нищих, которые тем и живут, что шпионят и творят чудеса. Путешественники столько нарассказали об этих чудесах, что не стоит повторяться. Но знаете ли вы, на чем основаны способности йогов?

– Я думаю, на умении впадать в состояние сомнамбулизма, когда им захочется. Они становятся физически нечувствительными и обретают дар ясновидения.

– Все именно так. Мне довелось видеть йогов при обстоятельствах, которые исключали какое бы то ни было мошенничество. Я даже заснял эти сцены, и пластина запечатлела все то, что я видел своими глазами. Стало быть, это не галлюцинации, ведь химические вещества не галлюцинируют… И тогда я пожелал развить в себе такие же способности. Я был отважным малым. К тому же в те времена я не мог предвидеть таких последствий. И я приступил к делу.

– Как именно?

Но он продолжал, ничего не ответив:

– А результаты оказались поразительными. Очень скоро я выучился засыпать. По прошествии двух лет я мог усилием воли двигать предметы. Однако эти занятия повергли меня в глубокую тревогу. Меня страшила собственная беззащитность перед лицом всемогущих сил, мою жизнь словно отравлял яд. В то же время меня снедало любопытство. Я уже стоял на наклонной плоскости, и мне было не удержаться. Впрочем, огромным усилием воли я заставлял себя блюсти приличия в обществе. Но мало-помалу силы, которые я сам в себе пробудил, становились все непокорнее. Длительное пребывание в нирване приводило к раздвоению личности. Я ощущал себя вне себя. Я бы даже сказал, что мое тело было подтверждением того, что я – это не я. Вот как мне казалось. Поскольку это впечатление все усиливалось, оно стало тревожить меня в момент просветления, и однажды ночью я решил посмотреть на своего двойника. Посмотреть, что же покидает меня во время экстатического сна, будучи мною.

– Неужели вам это удалось?

– Это случилось однажды вечером, даже ночью. Раздвоение произошло по обыкновению легко. Когда я пришел в себя, передо мной в углу комнаты маячила какая-то форма. И эта форма была обезьяной, мерзким животным, которое пристально на меня смотрело. С тех пор она со мной. Я все время ее вижу, я ее пленник. Куда бы она ни шла, я иду со мной, с нею. Она всегда здесь, все время смотрит на меня, но никогда к ней не подходит, никогда не шевелится, я никогда не шевелюсь…

В последней фразе я сознательно подчеркиваю путаницу в личных местоимениях, ибо так от него услышал. Я был искренне огорчен. Этот человек действительно страдал навязчивой идеей.

– Ради бога, успокойтесь, – сказал я ему доверительным тоном, – ведь можно и обратно…

– Вовсе нет, – с горечью отвечал он, – это длится так долго, и я уже забыл, что такое целостное «я». Я знаю, что дважды два четыре, потому что знаю это на память, но я не чувствую этого. В самой простой арифметической задачке я не вижу никакого смысла, потому что я утратил представление о том, что такое количество. И со мной происходят еще более странные вещи. Например, когда я берусь одной рукой за другую, я чувствую, что она не моя, что рука принадлежит другому человеку, не мне. Иногда я вижу вещи удвоенными, оттого что глаза видят порознь…

Без сомнения, это был очень интересный случай помешательства: он не исключал совершенного владения рассудком.

– А обезьяна-то что? – спросил я, чтобы исчерпать тему.

– Она черна, как моя тень, и печальна, как человек. Описание точное, потому что сейчас я на нее смотрю. Она среднего роста, а морда у нее как у всех обезьян. И все же я чувствую, что она похожа на меня. Я говорю это в здравом уме. Это животное похоже на меня!

Мой собеседник действительно был спокоен. И тем не менее представление об обезьяньей морде так резко контрастировало с его безупречным лицевым углом, высоким лбом, прямым носом, что уже одно это было самым весомым доказательством нелепости его видений.

Он заметил мое замешательство и вскочил, словно принял окончательное решение.

– Сейчас я буду ходить по комнате, и вы увидите. Прошу вас, понаблюдайте за моей тенью.

Он прибавил света в лампе, отшвырнул в противоположную сторону столик и начал расхаживать по комнате. И вот тут я изумился: его тень не двигалась! Выше пояса она падала на стену, а ниже пояса – на деревянный пол; она напоминала гармошку, которая то удлинялась, то укорачивалась в зависимости от приближения или удаления хозяина. И хотя свет падал на него то так то этак, на тени это никак не сказывалось.

Меня охватила тревога за собственный рассудок, и я принял решение отделаться от наваждения, а заодно, быть может, помочь моему собеседнику, проведя убедительный опыт. Я попросил у него разрешения обвести контур тени карандашом.

После того как он мне разрешил, я приклеил лист бумаги хлебным мякишем, постаравшись, чтобы он как можно плотнее прилегал к стенке и чтобы тень от лица падала на самую середину листа. Мне хотелось, как вы понимаете, установить идентичность контура лица и тени – для меня это было дело очевидное, хотя хозяин утверждал обратное, – доказать, чья она, а потом объяснить, исходя из научных данных, почему она неподвижна.

Я был бы не вполне искренен, если бы сказал, что у меня не дрожали пальцы, когда я прикасался к темному пятну, контур которого прекрасно воспроизводил профиль моего собеседника. Однако уверяю вас, когда я рисовал, рука у меня была тверда. Синим карандашом я осторожно провел линию и не отлеплял листа бумаги от стенки до тех пор, пока совершенно не убедился в том, что проведенная мною линия полностью совпадает с контуром тени, а контур в точности передает профиль моего повредившегося рассудком собеседника.

Хозяин с большим интересом следил за опытом. Когда я подошел к столу, то увидел, что его руки дрожат от сдерживаемого волнения. Сердце у меня, словно предвидя роковую развязку, бешено колотилось.

– Не смотрите, – сказал я.

– Нет уж, я посмотрю! – ответил он таким властным тоном, что мне пришлось поднести лист бумаги к свету.

Мы оба страшно побледнели. На листе перед нашим взором линия карандаша очерчивала покатый лоб, приплюснутый нос, морду животного. Обезьяна! Проклятье!

Кстати, примите к сведению, что я не умею рисовать.

Перевод Веры Резник