Текст книги "Эварист Галуа (Избранник богов)"

Автор книги: Леопольд Инфельд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Кроме политических заключенных и шпионов под видом политических заключенных, в Сент-Пелажи находились двести пятьдесят детей от десяти до двенадцати лет. Это были беспризорные. Они никому не принадлежали, эти дети, никто их не любил. Их схватили на парижских улицах, устроив облаву, как на бродячих собак. Почему их поместили среди политических заключенных? Правда, они участвовали во всех революциях, в каждой потасовке. Правда, их отвага обезоруживала солдат и учила сражаться взрослых. Но здесь, сидя в тюрьме со старшими, играя в войну во дворе, слушая политические споры, они проходили школу упорной борьбы, непримиримой ненависти.

Присматривать за детьми тюремное начальство наняло супружескую чету – мужа и жену. Муж был добряк. Он учил детей петь, читать, рисовать. Жена его, тоже добрая женщина, чинила детям лохмотья. За доброту дети платили им беззаветной привязанностью и всей любовью, которую им некому было отдать.

Дети уходили в камеры рано вечером. Тогда заключенные справляли ежедневный обряд. На середину двора выносили трехцветный флаг, и, с обнаженными головами, заключенные окружали этот символ свободной республиканской Франции и пели «Марсельезу». Дети прижимались лицами к решеткам сводчатых окон и пели вместе со старшими. Когда доходили до слов «Amour sacre de la patrie!»[11]11
  «Любовь священная к отчизне!»


[Закрыть], заключенные преклоняли колени, а стражники обнажали головы.

После «Марсельезы» никто не говорил ни слова. И тогда молчание прерывалось детскими голосами:

 
На смену старшим мы придем,
Когда они навек уснут,
И тем же доблестным путем
Их подвиги нас поведут.
Клянемся, гордые сердца,
За правду биться до конца.
За гробом – слава, павшим честь,
Смерть – но победа! Смерть – но месть!
 

Самый старший из арестантов подходил к флагу и целовал его. То же самое делали и остальные. В тот вечер, когда Галуа прибыл в тюрьму, он, в свою очередь, со слезами на глазах поднес к губам трехцветное полотнище. Он был взволнован до глубины души. И когда вернулся в камеру и тюремщики заперли ее на ночь, он был не в силах сказать товарищам ни слова.

Навестить Галуа явился посетитель с воли. Это был мосье Дюпон – известный адвокат-республиканец, один из защитников на процессе девятнадцати. Он сообщил Галуа, что будет его защищать и что прислан Обществом друзей народа.

– Дело не так серьезно, как кажется, – с сочувствием во взоре, покровительственно улыбаясь, сказал он Эваристу. – Орлеанистские газеты стараются выставить вас цареубийцей. Читая их, можно подумать, что вы уже убили короля. Они подняли страшную шумиху. Говорят, что после июльских дней вы – первый республиканец, угрожавший жизни короля. Вы, дескать, опасный фанатик и способны в один прекрасный день привести свои угрозы в исполнение. – Мосье Дюпон рассмеялся. – Им бы на вас поглядеть. Тогда бы они знали, что вы не обидите и мухи.

Неодобрительный взгляд Галуа не возымел ни малейшего действия. Мосье Дюпон торопливо продолжал:

– Хочу вам сообщить кое-что важное, мосье Галуа. Нужно попытаться стереть впечатление о том, что вы покушались на жизнь короля. Такое впечатление было бы, несомненно, неверным и весьма опасным для вас. Королевская полиция всеми правдами и неправдами постаралась бы вас убрать. Даже если вас, скажем, и оправдают присяжные, быть может, тогда-то и начнутся ваши неприятности. Бояться нечего; я в эту опасность не верю. Я убежден: мы сумеем доказать каждому, что вы не представляете собой угрозы королю.

– Что вы хотите этим сказать?

– Вы не читали газет. Они представили случившееся неточно. Республиканцы, сидевшие рядом с вами, отчетливо слышали, как вы сказали: «За Луи – Филиппа, если он предаст». Последние три слова расслышали не все: их заглушило шиканье и громкие крики протеста. Но у нас достаточно свидетелей, которые сидели рядом.

Галуа взглянул на адвоката с отвращением:

– Я этого не помню.

Мосье Дюпон усмехнулся.

– Вы сомневаетесь, что ваши товарищи говорят правду? Они утверждают, что слышали слова «если он предаст». Отрицать было бы чрезвычайно несправедливо. Это бы просто означало, что вы сильно опьянели и не помните, что произошло в действительности. Именно к такому заключению, вероятно, и придут присяжные. В противоположном случае они будут вынуждены поверить вам и обвинить свидетелей во лжи, что вам, безусловно, тоже не понравится. Стало быть, свидетели дали ложные показания под присягой. Вам понятно положение вещей?

– Да.

– Я знал, что вы поймете. Мне говорили, как вы умны, как логично вы мыслите. Постарайтесь вспомнить, что и как случилось. И тогда вы непременно вспомните эти слова: «если он предаст». Друзья утверждают, что ни один порядочный республиканец не станет сегодня откровенно угрожать жизни короля. Это одно уже служит достаточным доказательством того, что вы должны были добавить «если он предаст». Даже если слышали лишь немногие. Вы понимаете, мосье Галуа?

– Очень хорошо понимаю.

– Разумеется. Я в этом не сомневался.

Среда, 15 июня 1831 года

С двумя жандармами по бокам Эварист вошел в зал через маленькую дверцу слева от председателя суда. Все взоры устремились к Галуа. Тот же самый зал суда, где два месяца тому назад он присутствовал на процессе девятнадцати. Однако теперь зал выглядел совсем иначе. Два месяца тому назад Эварист зачарованно, с завистью разглядывал судей, обвиняемых, присяжных. Сквозь длинные, высокие окна солнце осветило сцену, которую так мастерски разыграл Кавеньяк. Это был зал, в котором двенадцать присяжных вынесли справедливый приговор; островок французской земли, на котором царило правосудие.

Сегодня очарование исчезло. В плохо освещенном зале стоял полумрак. С трудом разглядел Эварист лица друзей и сотрапезников по банкету в «Ванданж де Бургонь». Мантия судьи была грязной и поношенной. Зеленая материя, покрывавшая стол, – в пятнах и заплатах. Он не думал о справедливости и не боялся приговора. Председатель суда, кажется, неглуп и настроен дружелюбно; присяжные – болваны, но безобидны. И все-таки он чувствовал на плечах всю тяжесть ответственности актера на подмостках истории, где ему – без подготовки, без помощи – приходится играть главную роль.

Назавтра парижские газеты дадут полный отчет о том, что и как было им сказано. Завтра вся Франция узнает, боится он или нет Луи-Филиппа.

Секретарь суда монотонно зачитал обвинительный акт. Прозвучали заключительные слова:

«Эварист Галуа обвиняется в попытке спровоцировать покушение на жизнь и особу короля французов путем заявления, сделанного в общественном месте во время публичного собрания, каковое покушение в действительности совершено не было».

Галуа рассматривал председателя суда. Седая бородка, седые усы. Серые глаза с умным, человечным выражением. Доброжелательно, не проявляя ни нетерпения, ни вражды, судья приступил к допросу.

– Обвиняемый Галуа! Находились ли вы на собрании, устроенном девятого мая сего года в «Ванданж де Бургонь»?

Галуа снова подумал, как по-разному выглядит это зрелище для актера и для зрителя. Оттуда оно кажется патетической драмой, отсюда – жалкой канителью мелочных вопросов и ответов. Его провели. Вынудили признать, что он действительно сказал: «За Луи-Филиппа, если он предаст».

Но он должен показать судье, присяжным, всему миру, что ненависть его безгранична, а мужество достойно его убеждений. Не должно быть ни малейших сомнений, что приписанные ему три слова – не свидетельство трусости или желания быть оправданным присяжными.

Председатель суда терпеливо подождал ответа и повторил:

– Обвиняемый Галуа! Находились ли вы на собрании, устроенном девятого мая сего года в «Ванданж де Бургонь»?

– Да, мосье.

– Сколько там было гостей?

– Около двухсот.

– Расскажите, как вас пригласили.

– О банкете было объявлено в газетах. У дверей проверяли тех, кто хотел попасть на банкет. Меня пропустили.

– Что послужило поводом для банкета?

– Оправдание девятнадцати и отказ мосье Распая принять крест Почетного Легиона.

– Были предложены тосты. Не могли бы вы их припомнить?

Галуа посмотрел на председателя суда мосье Нодена с вызовом:

– За тысячу семьсот девяносто третий год, за Робеспьера. И другие; их я не помню.

– Кем был предложен тост за тысячу семьсот девяносто третий год?

Взгляд Галуа стал еще более вызывающим, голос зазвучал чуть иронически:

– Не помню.

– Не предложил ли кто-нибудь тост за солнце июля тысяча восемьсот тридцать первого года, добавив: «Пусть оно будет таким же горячим, как солнце тысяча восемьсот тридцатого года, но не ослепит нас»?

– Да, господин председатель.

– Кто именно?

– Не знаю.

С каждым последующим ответом ирония в голосе Галуа слышалась все явственнее.

– Не раздались ли после этого выкрики: «Скорей, скорей»?

– Да, мосье, так кричали все.

Пока мосье Ноден обдумывал следующий вопрос, Галуа произнес:

– Мосье, я был на банкете. Вы избавите себя от труда допрашивать меня, если разрешите мне самому рассказать, что там произошло.

Председатель суда посмотрел на него с добродушным изумлением.

– Слушаем вас.

– Вот чистая правда об инциденте, которому я обязан честью предстать перед этим судом. У меня был нож – вот он лежит на столе. Я резал им на банкете цыпленка. После десерта я поднял нож и сказал: «За Луи-Филиппа, если он предаст». Поднялся неистовый крик, вызванный первой частью фразы: решили, что я собираюсь предложить тост за Луи – Филиппа. Поэтому последние три слова слышали только те, кто сидел со мной рядом.

Галуа внезапно замолчал.

– Таким образом, – спросил председатель суда, – по вашему мнению, тост, предложенный просто и от чистого сердца за короля французов Луи-Филиппа, вызвал бы неприязнь всех собравшихся?

– Несомненно, мосье.

– Вашим намерением, следовательно, было обратить этот нож против Луи-Филиппа?

В напряженном молчании все ждали ответа. Он не замедлил последовать:

– Да, мосье, если он предаст.

Судья, казалось, не был возмущен. Голос его зазвучал еще более дружелюбно. Королевский прокурор с торжеством поглядел на присяжных, а мосье Дюпон постарался скрыть неудовольствие насмешливой улыбкой.

Председатель задал вопрос:

– Собирались ли вы выразить ваше личное убеждение, заклеймив короля французов как человека, заслуживающего смерти, или вашим истинным намерением было побудить других к действию?

– И то и другое, – спокойно ответил Галуа. – Я и сам хотел так сделать и вызвать на это других. В случае, если Луи-Филипп предаст. Иначе говоря, в том случае, если он рискнет отступиться от законных действий.

Ропот удивления прошел по залу. Это уже не мужество. Это безумие чистой воды. Что бы ни случилось, участь бедняги решена. Королевская полиция припомнит ему эти слова.

Судья окинул Галуа сочувственным взглядом.

– Вы полагаете, король способен совершить незаконные действия?

– Каждому, кто хоть что-нибудь смыслит, ясно, что недалек день, когда король будет виновен в этом преступлении. Если, по совести говоря, он его уже не совершил.

Мосье Дюпон сидел с видом человека, решившего покориться своей судьбе. Распай пробормотал:

– Никогда не видел, чтоб кто-нибудь так рьяно стремился к собственной гибели.

– Пожалуйста, объясните, что вы хотите сказать, – потребовал председатель.

– Разве это не очевидно, мосье?

В первый раз в голосе судьи послышалось легкое нетерпение:

– Будьте добры объяснить.

– Я имел в виду следующее. Действия правительства приводят к заключению, что Луи-Филипп когда-нибудь станет предателем, если уже не стал им. Обратимся к фактам, из них это ясно следует. В самом деле! Вспомним вступление Луи-Филиппа на престол. Разве король не подготовил его заранее? Не уверял ли он неоднократно Карла Десятого, что он-де его самый верный подданный? Далее…

Вмешался мосье Дюпон:

– Мосье председатель! Прошу вас не продолжать допроса. Я признаю, что предмет, затронутый мосье Галуа, таит опасность для него самого. Но еще большую опасность таит он для короля. Если допрос пойдет в этом направлении, я должен буду, как бы мне это ни было неприятно, присовокупить мои собственные объяснения. У меня в распоряжении находятся не оставляющие сомнений доказательства, что вступление Луи-Филиппа на престол было действительно подготовлено заранее. Эти доказательства я буду вынужден представить присяжным.

Судья с раздражением возразил:

– Я имею право вести допрос по собственному усмотрению и задавать обвиняемому любые вопросы, какие сочту нужным.

Тогда произошло нечто непредвиденное.

Встал королевский прокурор мосье Миллер:

– Я присоединяюсь к защитнику и прошу председателя суда не вести допрос по этому руслу.

Присяжные и публика застыли в недоумении. Мосье Ноден повернулся к присяжным:

– Присяжные поймут, почему я прекращаю допрос. – Он указал на нож, лежавший на столе. – Обвиняемый, почему вы принесли этот нож на банкет?

– Совершенно случайно. С тех пор как купил, я постоянно носил его при себе.

– Он был сделан специально по вашему заказу?

Галуа улыбнулся, как будто вопрос позабавил его.

– Да, мосье. Превосходный инструмент, не так ли? Такими ножами республиканцы режут цыплят или индеек.

Председатель не выдержал.

– Благодарю вас, – сказал он. – Пока что все.

Вереницей потянулись свидетели. Первые шесть были лакеи, которые давали показания, касающиеся общей атмосферы на банкете.

Ввели писателя Густава Друино.

– Поднимите правую руку, – сказал судья.

Мосье Друино руки не поднял.

– Мосье, – заявил он с достоинством, – я отказываюсь принять присягу. Из протоколов следствия вам должно быть известно, что я не чувствую себя ни обязанным, ни расположенным давать какие бы то ни было показания о том, что случилось на закрытом банкете. Я не намерен игнорировать закон. Но повторяю: банкет был закрытым, и, поскольку дело касается меня, это освобождает от обязанности давать показания.

Председатель терпеливо объяснил:

– Каждый, кто вызван в суд, должен давать все показания, какими он располагает, если свидетель не принадлежит к одной из категорий, с которых закон снимает это обязательство.

Мосье Друино приложил левую руку к сердцу.

– Я торжественно заявляю, что никогда не соглашусь дать показания о событиях частного характера. Существует закон более священный, чем тот, который записан на бренной бумаге. И это закон чести. Господа присяжные поймут меня.

Для прокурора это был ответственный момент. Он знал, что Друино сидел на банкете рядом с Галуа и после тоста за Луи-Филиппа с возмущением покинул зал. Вопрос, были сказаны слова «если он предаст» или нет, должен решиться его показаниями. И поэтому мосье Миллер настаивал:

– Мосье Друино обязан дать показания. В противном случае он будет отвечать по статьям 355 и 80 уголовного кодекса.

Перечень статей не испугал мосье Друино, его абсолютное спокойствие и превосходные манеры не изменили ему.

– Когда меня вызвали на предварительный допрос, я был подвергнут штрафу за отказ дать показания. Мне представляется, что в силу принципа «non bis idem»[12]12
  (лат. Не дважды за одно и то же) – принцип прав человека и уголовного права, согласно которому не должно быть двух взысканий за одну провинность. – Прим. сканериста.


[Закрыть] меня не могут оштрафовать вторично; закон не наказывает дважды за один и тот же проступок.

Однако мосье Друино заблуждался. Он понял это, когда, посоветовавшись с членами суда, председатель приговорил его к штрафу в сто франков.

Потом давали свидетельские показания другие соседи Галуа по банкету. Да, все они ясно слышали, что Галуа сказал: «За Луи-Филиппа, если он предаст».

Наступил вечер, когда напыщенно, с широкими и драматическими жестами начал речь прокурор:

– Многие заслуживающие наказания преступления содеяны республиканцами. Но ни разу с июльских дней ни один республиканец не осмелился угрожать жизни законного короля французов. Ни разу до девятого мая! В этот день Эварист Галуа замахнулся ножом, который, по его собственному признанию, собирался обагрить кровью короля. Здесь, у вас на глазах, господа присяжные, он признался, что хотел либо сам запятнать нож кровью короля, либо побудить других к величайшему преступлению, какое способен задумать ум человеческий. У него хватило преступного мужества произнести свои угрозы в публичном месте.

Но преступление это, каким бы опасным и безумным оно ни казалось, в действительности еще ужаснее. В ответ на вопрос следователя заключенный Галуа признался, что сказал: «За Луи-Филиппа». Но сегодня он запел по-иному. Теперь он утверждает, что сказал: «За Луи-Филиппа, если он предаст». Следовательно, один раз он солгал, это очевидно. Либо раньше, либо теперь. Когда же? Во время следствия или на суде? Не разумно ли предположить, что, несмотря на свое вульгарное бахвальство, обвиняемый страшится гнева народа, выразителями которого явитесь вы, признав его виновным? Не разумно ли предположить, что именно боязнь вашего приговора вынудила его изменить свое признание? Как иначе можем мы объяснить, что спустя месяц после снискавшего позорную известность банкета он помнит все лучше, чем спустя неделю? Единственно возможное заключение таково: обвиняемый лгал вам. Он угрожал жизни короля, подняв кинжал и говоря: «За Луи-Филиппа».

Господа присяжные! Здесь, перед нами, один из самых опасных людей, когда-либо стоявших перед судом. Он представляет собой опасность для жизни короля, для каждого, кто желает наслаждаться миром и свободой, завоеванными в июльских боях. Он опасен вдвойне, ибо он человек образованный и мыслящий. Он бывший студент Нормальной школы, исключенный оттуда за испорченность и безнравственность.

Господа присяжные! Лишь объявив арестованного виновным, лишь приговорив его к длительному тюремному заключению, сможем мы показать, что Франция дорожит безопасностью короля. Обвиняемый посмел не только угрожать королю. Здесь, в этом зале суда, отважился он нанести королю оскорбление. Он дерзнул заявить, что король французов, поклявшийся соблюдать законы Франции, способен изменить. Уже это одно должно послужить вам достаточно убедительным доказательством. Этот человек заслуживает единственного приговора: виновен! Не осудив его, не остановив руку, которая занесла кинжал, вы предадите Францию анархии.

Господа присяжные! Выполните свой долг перед королем и Францией. Французские законы охраняют жизнь смиреннейшего из подданных страны. Но превыше всего они должны охранять человека, который является королем французского народа. Покажите же миру, что во Франции царит закон, что Франция защищает своего короля. Это ваша привилегия и обязанность.

Прокурор деликатно отер платком пот со лба, сел и с безучастным видом огляделся по сторонам. Судья обратился к Галуа:

– Обвиняемый Галуа, имеете ли вы сказать что-либо в свою защиту?

– Да.

– Слушаем вас.

– Я хотел бы исправить некоторые из допущенных прокурором погрешностей – как против логики, так и против истины. Прокурор строит замысловатую теорию, исходя из того, что я сказал разные вещи следователю и присяжным. Следователь спросил меня, правда ли, что я произнес слова: «За Луи-Филиппа». Я ответил: «Да». Он не спросил, добавил ли я что-нибудь еще. С какой стати мне по собственной воле давать дополнительные показания? Если бы вы видели, как счастлив был следователь, когда я признался, что предложил тост! Этот человек чуть с ума не сошел от радости, что обнаружил такого страшного революционера. Ничто на свете не доставило бы ему большего счастья. Было бы жестокостью с моей стороны испортить ему все удовольствие, смягчив сказанную фразу и вызвавшись сообщить дополнительные сведения, о чем меня никто и не просил. У меня просто язык не повернулся. Кто сможет упрекнуть меня за то, что я не захотел омрачить столь полное блаженство?

Одни из присяжных старались подавить смех. Другие наблюдали за кусавшим губы прокурором. Заметив, что на него смотрят, прокурор тут же изобразил неубедительный зевок.

– Возьмем другой аргумент мосье королевского прокурора. Как, вопрошает он, может король согрешить? Как можем мы даже допустить мысль, что король способен нарушить клятву? Но в конце концов мы здесь не дети и не глупцы, чтобы считать короля совершенством. Подобную бессмыслицу сегодня услышишь разве что в суде, и то, пожалуй, только из уст прокурора. Рассмотрим этот наивный довод немного более внимательно. Представьте себе, что год назад я заявил бы: «Карл Десятый предаст». Разве этот же самый или какой-нибудь другой прокурор не потребовал бы, чтобы моя голова слетела с плеч во имя короля? Короля мудрого, совершенного, верного, непогрешимого, неспособного на предательство? А если бы я сейчас обвинил Карла Десятого в его прегрешениях? Тут у нашего прокурора нашлись бы для меня лишь похвалы и сочувствие. Так кто же способен предвидеть, что произойдет через год? Может статься, этот самый или какой-нибудь другой прокурор будет превозносить мою мудрость: ведь я предсказал измену Луи-Филиппа! Прокурор назвал меня человеком образованным и мыслящим. К сожалению, я не могу ответить ему тем же комплиментом. Как может человек, хорошо знающий историю, слепо верить в то, что короли никогда не предают и никогда не ошибаются? Что касается интеллектуальных способностей мосье прокурора…

Прокурор с плохо скрытой яростью вскочил с места.

– Мосье председатель! Я протестую!

Председатель повернулся к Галуа.

– Вы не должны оскорблять прокурора. Я не позволю вам продолжать в подобном тоне. – Голос его звучал спокойно, приветливо.

– Благодарю вас, мосье. Я не стану. Я возьму совершенно противоположный тон и постараюсь доставить прокурору возможно большее удовольствие. По крайней мере не меньшее, чем доставил следователю. Прокурор старался убедить вас, господа присяжные, что я один из самых опасных и неистовых республиканцев. Что оставить меня на свободе – значит подвергнуть постоянной опасности короля и правительство. Признаюсь: тут он прав. Я республиканец. Я горжусь тем, что меня считают опасным для существующего строя. Последние месяцы я провел на улицах Парижа, всегда с оружием, всегда готовый поддержать мятеж, принять участие в волнениях. Чистая случайность, господа присяжные, что вы видите меня здесь впервые. Я находился в Лувре двадцать первого декабря прошлого года. Вы, бросающие мне обвинение, думали, что, когда вы придете к власти, восстаний не будет. Вы ошиблись. Они были и будут до тех пор, пока вы не утратите власть.

– Мосье председатель, – поднялся мосье Дюпон, – обвиняемый возводит вину на самого себя.

– Мосье Галуа, я не могу разрешить вам оговаривать самого себя.

Слова судьи заглушил голос обвиняемого.

– Кончаю. Вы ведете себя по-детски. Вы бросаете нас на эшафот, но у вас не хватает силы опустить нож. Сила, мужество, прогресс – это мы, республиканцы. Души республиканца никогда не коснется моральное разложение. Реакция, разложение – это вы, слуги реставрации. Если бы те, кто нас обвиняет, могли правильно видеть наши цели, они пришли бы в полное замешательство и уж никогда не сочли бы наше молчание свидетельством покорности.

Председатель твердо сказал:

– В ваших же интересах я запрещаю вам продолжать.

Галуа мгновенно овладел собой.

– Не беспокойтесь, мосье. Я кончил.

Затем выступил мосье Дюпон. Он не был в форме. Безрассудное поведение Галуа опрокинуло заранее продуманный план защиты. Он углубился в пространное доказательство того, что с юридической точки зрения ресторан не является общественным местом. Прокурор возразил. Ему, в свою очередь, возразил мосье Дюпон, подтвердив возражение другими законами и другими прецедентами.

Затем наступила очередь председателя. Он не был оратором. Кроме того, он слегка шепелявил. Но серые глаза его щурились сочувственно, когда он в заключение сказал:

– Случай ясен. Обвиняемый не отрицает, что предложил тост, сопровождаемый угрожающим жестом по адресу короля. Свидетели подтвердили, что он сказал: «За Луи-Филиппа, если он предаст». Решая это дело, следует забыть обвинения, возведенные арестованным на самого себя. Вынося приговор, господа присяжные, вы можете – и должны, я полагаю, – учесть возраст обвиняемого. Ему нет еще и двадцати лет. У кого-нибудь из вас, быть может, были или есть такие же сыновья. Вы знаете, что революционные порывы с возрастом проходят, если лечить их не наказаниями, но убеждением и прощением. Я полагаю, что вы можете – и, по-видимому, должны – считаться с этим при вынесении приговора.

Присяжные удалились.

– У вас еще, может быть, есть надежда, – сказал Эваристу защитник, – но вы страшно повредили делу. Ваш поступок не храбрость, а безрассудство.

Галуа ничего не ответил.

– Вы, очевидно, думаете, что оправдывать или осуждать – дело одних присяжных, – сердито добавил мосье Дюпон. – Желаю вам никогда не убедиться в обратном.

Эварист продолжал хранить молчание.

– Суд идет!

Раздался ропот удивления. Вынести приговор за десять минут! Ничего подобного никто припомнить не мог.

– Обвиняемый не виновен.

Когда председатель суда объявил, что арестованный свободен, Эварист подошел к столу, где лежали вещественные доказательства, взял свой нож, закрыл его и опустил в карман. Потом поклонился судье, повернулся на каблуках, поклонился присяжным и вышел, не сказав ни слова.

1831 год

Мосье Жиске, префект полиции Казимира Перье, сидел у себя в кабинете. Неловко, в замешательстве смотрел он на застывшую фигуру, сидящую напротив него за столом. Он выходил из себя, забрасывая это изваяние словами в надежде вдохнуть в него хоть искру жизни.

– Вы правы, мосье Лавуайе. Абсолютно. И как раз вы подходящий человек. Завтра повидаю мосье Перье и попрошу денег на организацию вашей работы. Да, мосье Лавуайе. В деньгах затруднений не будет. Ваш отдел нужно значительно расширить. Приходите сюда послезавтра, к тому времени я уже поговорю с мосье Перье. Я уверен, что вы получите средства, чтобы наладить работу. Тогда обсудим подробности.

Мужчина, сидевший напротив, казался неживым. Худое лицо его оставалось неподвижным, чуть косящие глаза не мигали.

Раздраженный, не получив ответа, мосье Жиске возвысил голос:

– Выбора нет. Присяжные оправдали человека, признавшегося в намерении посягнуть на жизнь короля. Мы должны устранить эти опасные элементы без помощи присяжных. Нужно вести подкоп и снаружи и изнутри. Вы правы. В ущерб себе мы были слишком мягкосердечны. Мы наводнили партию республиканцев шпионами. Шпионы и еще раз шпионы!

Потом мы стали выносить наши дела на рассмотрение судов, где среди присяжных полно легитимистов и республиканцев. Друг друга они ненавидят, но это не мешает им превосходно ладить в качестве присяжных. Они умеют оправдывать врагов короля. Даже судьи против нас. Все это нужно изменить. Ребячество. Такие методы на руку республиканцам: мы им предоставляем трибуну, с которой они кричат на весь Париж. Они пополняют свои ряды; уверены, что все сойдет с рук. Пусть подождут немного. Они еще увидят!

В своем волнении мосье Жиске забыл о посетителе. Он встал и зашагал по кабинету, громко разговаривая, возбужденно жестикулируя. Можно было подумать, что он обращается к тысячной аудитории.

– Нужно убрать зачинщиков. Посеять среди них ненависть и раздор. Пусть убивают друг друга на дуэлях, в кровавых драках. Кое-кто умрет от случайной пули; никто не узнает, кто ее послал и откуда. Нужно иметь в распоряжении женщин – хорошеньких и опасных. Посеем среди республиканцев ревность, измену, недоверие, неприязнь. И, ей-богу, мы сами доберемся до тех, кто нам нужен, если нас не в состоянии выручить суд. Их мужество дрогнет. Сама жизнь станет им не мила.

Под давлением снаружи они начнут разлагаться изнутри. Как только одни вожаки будут ликвидированы, а другие потеряют авторитет, чернь утихнет. Некому будет ее подстрекать. И тогда власть будет в наших руках. Нам это нужно – стало быть, так и будет.

Взрыв собственной энергии утомил его. Он сел и обратился к безгласной фигуре:

– Согласны, мосье Лавуайе?

Почти не шевеля губами, мосье Лавуайе ответил:

– То, что вы сейчас сказали, мосье Жиске, – очень краткое изложение доклада, поданного мною неделю тому назад.

Мосье Жиске внезапно выдохся.

– Да, – запинаясь, сказал он. – Конечно. Я знаю. Вы правы.

Впрочем, самоуверенность быстро вернулась к нему.

– Я знаю, вы человек, подходящий для этого дела. Должен, однако, предупредить вас. Все должно быть сделано так, чтобы и сто лет спустя ничего нельзя было бы обнаружить. Никаких документов. Никаких бумаг. Никаких формальностей. Стоит только оппозиции пронюхать что-нибудь – мы погибли.

– Исключено, – отозвалась восковая фигура.

– Это-то я и хотел услышать от вас. И все же, мосье Лавуайе, считаю долгом чести предостеречь вас. Если вдруг что-то раскроется, я отказываюсь нести ответственность. Я перекладываю ее на вас. Вам будет предоставлена полная свобода действий. Я не желаю входить в детали. Я, как и любой другой француз, хочу узнать о совершившихся фактах. Как любой другой француз, я буду строить догадки: совершились ли эти факты случайно или предумышленно. У меня не должно быть ни малейшей возможности выяснить правду. Даже если я буду доискиваться ее целый век. Я ничего не желаю знать. Вам ясно, мосье Лавуайе?

Мосье Жиске коротко засмеялся, но взглянул на собеседника, и улыбка застыла у него на лице.

– Я говорю вам все это, потому что я честный и искренний человек.

– Да. – Губы мосье Лавуайе были плотно сжаты. – Вы говорите все это мне, потому что вы честный и искренний человек.

Префект полиции посмотрел в холодные глаза посетителя. Тревожная мысль пришла ему в голову. Даже ему, мосье Жиске, от этих глаз становилось не по себе. Он попытался, скрыть беспокойство за дружеским, невозмутимым тоном. Но и в собственном голосе послышался ему оттенок страха. Не заметил ли его и этот человек? От подобной мысли голос мосье Жиске зазвучал еще неувереннее.

– Интересно, с какой целью вы занимаетесь этим? Вы не можете рассчитывать на признание. Вас не ждет слава. Вам достанется самая неблагодарная, самая опасная роль.

Мосье Жиске ждал. А вдруг Лавуайе вздумает оскорбить его, оставив вопрос без ответа? Что тогда – настаивать или лучше перевести разговор на другую тему? С облегчением увидел он, что тонкие губы чуть зашевелились:

– Вам, мосье, нравится иметь силу и известность, мне – иметь силу, оставаясь в тени.

– Да, да. Понимаю. Но оставим это. Я просил вас принести дело Галуа. Оно с вами?

Мосье Лавуайе показал на толстую папку, лежавшую на столе.

– Есть краткое изложение дела?

Мосье Лавуайе раскрыл папку и, вынув два листа, исписанные мелким аккуратным почерком, протянул их мосье Жиске.

– Работать с вами – одно удовольствие. Все всегда в полном порядке.

Выражение каменного лица не изменилось.

– Не прочтете ли вслух?

Мосье Лавуайе взял бумагу в руки. Длинные, хрупкие на вид пальцы на самом деле были сильными, цепкими. Он стал читать быстро, без всякого выражения:

– «Эварист Галуа. Краткое изложение. Родился в Бур-ля-Рен 25 октября 1811 года. Отец – мэр Бур – ля-Рен, либерал с республиканским уклоном. Ни в каких политических заговорах не участвовал. Мать честолюбива, энергична. С некоторыми странностями. Одна сестра, 24 года. Младший брат, 17 лет. Ни та, ни другой политикой не интересуются. В 1829 году отец кончил жизнь самоубийством. Похороны послужили поводом к беспорядкам, учиненным жителями Бур-ля-Рен. Во время беспорядков ранен камнем приходский священник. Один из зачинщиков – Эварист Галуа.