Текст книги "Разговоры"

Автор книги: Леопарди Джакомо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

IX.
Торквато Тассо и Гений.22
  Мансо в своем сочинении «Жизнь Тисса» говорит, что поэту во время помешательства являлся какой-то добрый дух, с которым он вел продолжительные разговоры.


[Закрыть]

   Гений. Как поживаешь, Торквато?

   Тасс. Ты сам можешь понять, как живут в тюрьме, среди бесконечных стонов и жалоб.

   Гений. Да, но после ужина – не время жаловаться. Развеселись-же, и поболтаем немного.

   Тасс. Едва-ли я способен на это. Впрочем, твое присутствие и твоя беседа всегда приносят мне облегчение. Сядем.

   Гений. Сядем? Это не совсем-то легко для духа: но вот, – вообрази, что я сижу.

   Тасс. О еслиб я мог увидеть мою Леонору! Всякий раз, как я вспоминаю о ней, бесконечная радость разливается по всему моему существу, и нет во мне ни одного нерва, ни одной фибры, которая-бы не была потрясена! Когда я думаю о ней, во мне оживают такие образы, такие чувства, что в эти минуты я кажусь самому себя прежним Торквато, каким я был давно, прежде чем по опыту узнал жизнь и людей и которого я иногда оплакиваю, как умершего. Да, я сказал-бы, что жизненный опыт и бедствия усыпляют в нашей душе того первого человека, которым был каждый из нас; что по временам этот человек просыпается в ней, но тем реже, чем более мы стареем; что, отступая от нас все дальше и дальше, он с каждым разом погружается в более глубокий сон, и так до тех пор, пока совсем не умирает... Теперь-же, я изумляюсь, каким образом мысль о женщине могла с такой силой обновить мне душу и заставить меня позабыть столько бедствий! Если бы я не потерял надежды видеть ее когда-нибудь, я подумал-бы, что еще могу быть счастливым...

   Гений. Скажи, что по твоему приятнее, видеть любимую женщину или думать о ней?

   Тасс. Не знаю. Верно то, что когда она бывала со мною, она казалась мне женщиной, но удаленная от глаз моих, она представлялась и представляется мне богиней.

   Гений. Да, эти богини так великодушны... Когда кто-нибудь к ним приближается, они в миг слагают с себя свое божественное достоинство, собирают окружающие их лучи и прячут в карман, чтоб не ослепить смертного, стоящего перед нами.

   Тасс. Ты прав, даже слишком... Но не кажется-ли тебе великой виной со стороны женщин, что они являются нам совсем не такими, какими мы их воображали?

   Гений. Я не вижу причин обвинять их в том, что они созданы более из мяса и крови, нежели из амброзии и нектара. В самом деле, есть-ли в мире вещь, которая-бы имела хоть тень, хоть тысячную долю того совершенства, которое вы полагаете в женщинах? Мне странно, что вы, признавая мужчин такими, каковы они есть на самом деле, не в силах понять, что женщины не могут быть ангелами.

   Тасс. И при всем том, я все-таки умираю от желания видеть ее и говорить с нею!

   Гений. Хорошо, сегодня ты увидишь ее во сне прекрасною, как юность; ты будешь говорить с нею несравненно свободнее, нежели когда-бы то ни было прежде. На прощанье она пожмет тебе руку и, посмотрев на тебя, вдохнет в твою душу такую сладость, что целый день, при воспоминании об этом сне, сердце твое будет прыгать от радости.

   Тасс. Славное утешение, – сон вместо истины!

   Гений. Но что такое истина?

   Тасс. Я знаю о ней не больше Пилата.

   Гений. Хорошо, я отвечу за тебя. Знай, – разница между истиной и сновидением заключается лишь в том, что последнее бывает иногда так хорошо и сладко, как первая не бывает никогда.

   Тасс. Как, наслаждение во сне ты ставишь на одну доску с действительным?

   Гений. Я думаю. Один из вас мне говорил, что когда любимая женщина является ему во сне, он на следующий день избегает ее общества, зная, что она не могла-бы выдержать сравнения с тем образом, впечатление которого он получил во сне, и что истина, уничтожив в душе его ложь, лишила-бы его того великого наслаждения, которое он извлек из этой последней. Древние были гораздо изобретательнее и искуснее вас почти во всех родах наслаждений, доступных человеческой природе, и я не осуждаю их за то, что они различными способами заботились о приятности и веселости своих сновидений; я не обвиняю Пифагора, который не ел бобов, потому что эта пища, по его мнению, могла возмутить его сон, и извиняю тех суеверов, которые, перед отходом ко сну, приносили жертвы проводнику снов, Меркурию, чтоб он посылал им только счастливые и веселые. Так, люди, не находя счастия в бодрствовании, учились быть счастливыми во сне, и я думаю, что это отчасти удавалось им, и что Меркурий слышал их лучше, нежели другие боги.

   Тасс. Однако, если люди живут для наслаждения (телесного или духовного), если, с другой стороны, наслаждение заключается преимущественно во сне, то отсюда следует, что цель нашей жизни – сон. С этим я не могу согласиться...

   Гений. Но ты уже согласился, потому что живешь и соглашаешься жить. Что такое наслаждение?

   Тасс. Я так мало испытал его в действительности, что не сумею тебе ответить.

   Гений. Никто не испытал его в действительности, но только в мышлении. Наслаждение – вещь умозрительная, а не реальная: желание, а не факт, чувство, порождаемое человеческой мыслью, а не опыт, или, лучше сказать, не чувство, но понятие. Не за мечтаете-ли вы, что во время какого-нибудь наслаждения, положим, бесконечно желанного и достигнутого путем тяжких трудов и лишений, вы, не удовлетворяясь тем, что испытываете в данные минуты, всегда находитесь в ожидании чего-то высшего, лучшего, заключающего в себе всю полноту наслаждения? Вы всегда стремитесь к будущим минутам вашего наслаждения; оно-же всегда кончается прежде того момента, который должен вас удовлетворить, и не оставляет вам никакого другого блага, кроме слепой надежды насладиться лучше и действительнее в другой раз и утешения притвориться перед самими собой и уверить себя, что вы наслаждались, а также и рассказать это другим, – не из хвастовства только, но чтоб помочь самим себе убедиться в этом. Следовательно всякий, кто соглашается жить, поступает так не в силу какой-нибудь другой, цели, но единственно, чтобы грезить, т. е. думать, что он наслаждается или наслаждался; то и другое равно лживо и фантастично.

   Тасс. Но разве люди не могут твердо верить в то, что они наслаждаются в данную минуту?

   Гений. Когда они верят, они наслаждаются действительно. Но скажи мне: была-ли в твоей жизни хоть одна минута, когда ты говорил себе с полной искренностью и уверенностью: я наслаждаюсь? Ты говоришь ежедневно и говоришь искренно: я буду наслаждаться: часто, но уже с меньшею искренностью: я наслаждался. Как видишь, наслаждение всегда или прошедшее или будущее; настоящим-же оно никогда не бывает.

   Тасс. Но в таком случае оно всегда-ничто.

   Гений. Кажется так.

   Тасс. Также и в сновидения.

   Гений. Пожалуй.

   Тасс. Но ведь предмет и цель нашей жизни, цель существенная и единственная – все-таки наслаждение или счастие, что все равно, потому что счастие необходимо должно быть наслаждением, от чего-бы оно ни происходило?

   Гений. Без сомнения.

   Тасс. Отсюда – жизнь наша, лишаясь всякой законченности, является беспрерывным несовершенством... Отсюда, она по самой природе своей состояние жестокое, невыносимое...

   Гений. Может быть.

   Тасс. Нет, я не вижу здесь «может быть». Но для чего же мы живем? Я хочу сказать, для чего мы соглашаемся жить?

   Гений. Почем я знаю? Вам, людям, лучше знать это.

   Тасс. Но я, клянусь тебе, я не знаю этого.

   Гений. Спроси более сведущих; может быть, найдется такой, который разрешит твое сомнение.

   Тасс. Я сделаю это. Но жизнь, которую я веду – невыносима. Не говоря уже о страданиях, одна скука убивает меня!

   Гений. Что такое скука?

   Тасс. О, в этом случае я настолько опытен, что могу дать тебе ответ. Скука, мне кажется, походит на воздух, который наполняет все пространства, незанятые вещами, и все их поры. Когда тело двигается, и другое не заступает его места, это последнее непосредственно занимается воздухом. Так и в нашей жизни все промежутки времени между наслаждением и страданием наполняются скукою. По мнению перипатетиков, в мире материальном нет пустоты; так нет ее и в жизни, – разве только в том случае, когда наш ум почему-нибудь перестает мыслить. Все остальное время дух наш волнуется какою-нибудь страстью: если он не занят ни удовольствием, ни страданием, то его наполняет скука, которая также своего рода страсть, как наслаждение и страдание.

   Гений. И так как все ваши наслаждения сотканы из материи тонкой, редкой и прозрачной, как паутина, то подобно воздуху, проникающему сквозь паутинки, скука со всех сторон проникает вашу душу. Да. скука есть не что иное, как чистое желание счастия, неудовлетворенное наслаждением и не возмущенное открыто страданием. Но желание это. как мы уже решили, никогда не удовлетворяется, а наслаждение, собственно говоря, совсем не существует, а потому жизнь человеческая, так-сказать, пронизана и переплетена страданием и скукою; она отдыхает от одной страсти не иначе, как впадая в другую. И это относится не к тебе одному, – это жребий, общий всем людям.

   Тасс. Но есть-ли, по крайней мере, какое-нибудь средство против этой скуки?

   Гений. Есть: сон, опий и страдание; последнее могущественнее других: страдающий не может скучать.

   Тасс. Я лучше соглашусь скучать нею жизнь, нежели обращусь к такой медицине. Но мне кажется, что если разнообразие действий, занятий и чувств и не освобождает нас от скуки, потому что не дает нам истинного наслаждения, – то по крайней мере поддерживает и облегчает нас. Здесь-же, в этой тюрьме, оторванный от человеческого общества, лишенный возможности писать, принужденный следить за ударами маятника, считать дыры и щели на полу и на стенах, забавляться мотыльками и мухами, которые летают по комнате, словом, проводить время в полнейшем однообразии, – здесь я ничем не могу хоть отчасти облегчить себе бремя скуки.

   Гений. Давно ты здесь?

   Тасс. Давно.

   Гений. Неужели ты до сих пор не заметить никакого разнообразия в своей жизни?

   Тасс. Правда, вначале я скучал больше, потому что мой ум, ничем не занятой и не развлекаемый, приучался беседовать с самим собою; теперь-же эта привычка так развилась в нем, что мне кажется по временам, будто-бы я не один, что у меня есть собеседники; и стоить мне подумать о каком-нибудь незначительном предмете, чтоб между мной и им возник продолжительный разговор.

   Гений. И эта привычка, как ты увидишь, возрастет и утвердится в тебе до того, что после, когда ты получишь возможность быть в обществе людей, тебе будет казаться, что в нем ты занят меньше, чем в своем уединении. Не думай, что эта привычка принадлежит только подобным тебе, уже привыкшим размышлять: она есть более или менее достояние всех и приносить ту пользу, что человек холодный, пресыщенный и разочарованный жизнью, привыкая мало по-малу созерцать ее из своего уединения (откуда она кажется лучшею, нежели вблизи), забывает о ее суете и ничтожестве, начинает пересоздавать мир на свой образец и в то-же время ценить жизнь любить и даже желать ее; одним словом, опытный человек начинает жить тем, чем он жил в годы своей юности, испытывая снова все блага первой неопытности, о которых ты вздыхаешь. Но я вижу, что ты уже дремлешь, а потому прощай: я иду приготовить тебе обещанное сновидение. Так, среди снов и фантазий ты будешь изживать свой век, единственно чтоб изживать его: ведь это единое благо, которое можно получить от жизни, единая цель, которую вы, люди, ставите себе каждое утро, открывая глаза. Чаще всего вам самим приходится влачить ее в зубах, как поноску, и счастлив тот день, когда вы можете подталкивать ее руками или нести на плечах. Но все же, время идет в твоей тюрьме не медленнее, чем в залах и садах твоих притеснителей. Прощай.

   Тасс. Прощай, но послушай. Твоя беседа меня очень поддерживает: не то чтоб она прекращала мою печаль – нет; но эта последняя без тебя бывает мрачна, как ночь без луны и звезд; с тобою-же она походит на сумерки, в которых все таки больше света. Позволь мне по временам звать тебя. Скажи только, где ты имеешь привычку пребывать?

   Гений. Разве ты еще не знаешь этого? В известном благородном напитке.

X.
Природа и житель Исландии.

   Один исландец, объехав большую часть светя и перебывав почти во всех странах, отправился наконец во внутренность Африки. При переходе через экватор, в одном из тех мест, куда еще не проникала человеческая нога, с ним произошло нечто необычайное, подобное тому, что отучилось с Васко де Гамой, когда тот огибал мыс Доброй Надежды. Знаменитому мореходцу явился этот самый мыс в форме гиганта, чтоб отговорить его от опасного исследования окружного моря. Исландец-же издали увидал человеческий бюст чудовищной величины и сначала предположил, что этот бюст сделан из камня, на подобие тех колоссальных пустынников, которых он встречал когда-то на острове Пасхи. Но приблизившись, он убедился, что это была необыкновенной величины женщина, и женщина живая; она сидела на земле, опершись спи ною и локтем на гору; лицо ея было в одно и то-же время и прекрасно, и ужасно; глаза и волосы – черны как смоль. Долгое время она молча и пристально смотрела на него и наконец сказала:

   Природа. Кто ты? Чего ты ищешь в этих местах, куда еще не проникал ни один подобный тебе?

   Исландец. Я бедный исландец, и бегу от природы; в течение всей моей жизни я бежал от нея по всему свету, и наконец теперь бегу от нее сюда...

   Природа. Как бежит белка от гремучей змеи, пока сама наконец не попадет к ней на зубы... Ведь я та самая, от кого ты бежишь.

   Исландец. Природа?

   Природа. Она.

   Исландец. Со мной не могло случиться большего несчастья!

   Природа. Но ты должен был знать, что А преимущественно посещаю эти места, потому что здесь, более нежели где-нибудь, проявляется мое могущество. Что-же тебя заставило бежать меня?

   Исландец. Я скажу тебе это. Еще в первой молодости, по нескольким опытам я убедился в тщете жизни и в глупости людей, которые, беспрерывно борясь между собою за приобретение радостей, которые их не радуют, и благ, которые их не удовлетворяют, причиняя себе бесконечные заботы и несчастья, которые их действительно удручают, тем более удаляются от счастия, чем более ищут его. Вследствие этих соображений, я отказался от всяких других желаний и решил вести темную и спокойную жизнь, не причиняя никому зла и не заботясь о возвышении своего положения. Убежденный в том, что наслаждение есть вещь, в которой нам отказано, я положил совсем не заботиться об отвращении страданий. Этим, однако, я не хочу сказать, что я отрешился от всяких занятий и телесных трудов:– ты сама понимаешь различие между трудом и заботой, между жизнью спокойной и праздной. Прилагая к жизни свою философию, я на первых-же порах понял, как наивны те, которые думают, что живя с людьми и не оскорбляя никого, можно избежать оскорблений от других; что добровольно уступая людям и довольствуясь во всем самым малым, – можно надеяться, что они тебе оставят хоть какое-нибудь место, и не будут оспаривать у тебя этого малого! Впрочем, от злобы людей я освободился легко, удалившись из их общества и предавшись уединению, которое не трудно найти на нашем острове. Поступив так и проводя жизнь лишенную и тени удовольствия, я, однако, не мог освободиться от страдания: меня постоянно тревожили естественные свойства моего отечества, – продолжительность зимы, жестокость холода и невыносимый жар летом; огонь, около которого я проводил большую часть времени, иссушил мое тело и испортил мне глаза дымом, так что ни дома, ни под открытым небом я не мог спастись от беспрерывного беспокойства. Мне не удалось также сохранить и тот покой жизни, к которому сначала были устремлены все мои мысли: ужасные бури на море и на земле, угрожающий рев Геклы, ожидание пожаров, столь частых в наших деревянных гостиницах, не переставали ни на минуту возмущать меня. Все эти неудобства жизни, в высшей степени однообразной и лишенной всякого желания, всякой надежды, почти всякой заботы, должны были действовать на меня тем сильнее, чем менее мой ум был занят мыслями об общественных невзгодах и несчастьях, идущих от людей. Чем более я старался устроить свою жизнь так, чтобы мое существование не причиняло никому и ничему ни ущерба, ни вреда, тем менее мне удавалось избегать волнений и беспокойств, которые мне причиняла вся окружающая меня обстановка. Вследствие этого, я решил переменить место и климат и поискать по свету такой страны, где-бы человек, твердо отказавшись причинять вред и искать удовольствий, мог избавиться от страданий и оскорблений. На это решение меня навела мысль, что может быть ты назначила человеческому роду какой-нибудь один известный климат и одно известное место на земле (как ты сделала это для всех других животных и растений), вне которого люди не могут жить благополучно, без несчастий и беспокойств, и таким образом должны винить самих себя, если пренебрегают законами, предо неявными тобою относительно человеческого общежития. Но всему свету искал я такой страны, но, увы, – не нашел: под тропиками я сгорал от жара, у полюсов мерз от стужи, в умеренных странах постоянно страдал от переменчивости воздуха и других возмущений атмосферы. Я встречал множество мест, где ни один день не обходится без бури, – как будто ты решилась ежедневно осаждать людей, не причиняющих тебе никакого зла; в других местах свирепствовали чудовищные ураганы и ветры: там – голова моя гнулась под тяжестью снега, здесь – сама земля, от обилия дождей, раздавалась у меня под ногами, – тут я должен был, сломя голову, бежать от рек, которые преследовали меня, как будто я в чем-нибудь провинился перед ними; множество диких зверей, без малейшего повода с моей стороны, готовы были растерзать меня; змеи угрожали жалом; во многих местах летучие насекомые едва не прокусывали мое тело до самых костей! Я уже не говорю о тех ежедневных и неминуемых опасностях, которые так многочисленны, что один древний философ {Сенеки.} не находит против страха никакого другого средства, как рассуждение, что надо бояться всякой вещи. И болезни также не обошли меня, хотя я не только воздержен, но и совсем отказался от чувственных наслаждений. С великим удивлением вижу я, что. вложив в нас такую сильную и ненасытную жажду наслаждения, которое составляет натуральную потребность и без которого жизнь делается несовершенною, – ты, с другой стороны, сделала его едва-ли не самым вредным и опасным для телесного здоровья и сокращающим человеческую жизнь! Но отказавшись от наслаждения, я все-таки не мог избегнуть многих и разнообразных болезней, из которых одни угрожали мне смертью, другие – потерею какого-нибудь члена, – и все в течение многих дней и даже месяцев причиняли мне тысячи болей и страданий. При этом я заметил, что заставляя каждого из нас переносить во время болезни новые, еще неиспытанные и непривычные страдания (как будто жизнь человека и без того недостаточно несчастна!), – ты, однако, не даешь нам, в вознаграждение, известного периода высшего и неиспытанного здоровья, которое приносило-бы нам наслаждение, необыкновенное по своему качеству и силе... В странах, покрытых почти всегда снегом, я едва не ослеп, как это и случается с лапландцами в их отечестве. Даже от солнца и воздуха, – вещей необходимых для жизни, от которых и скрыться невозможно, даже и от них я должен был терпеть: от одного сырость, суровость и т. под., от другого жар и ослепительный свет. Наконец, я не помню одного дня в своей жизни, который-бы прошел без какого-нибудь огорчения, не могу перечислить тех дней, которые канули в вечность, не оставив по себе и тени радости. Отсюда я заключаю, что ты – скрытый враг людей, животных и вообще всех твоих творений, из которых одним ты расставляешь засаду, другим угрожаешь, третьих осаждаешь, четвертых бьешь, пятых ломаешь, шестых разрываешь, и всех всегда или оскорбляешь, или преследуешь; что ты, не знаю почему, являешься палачом своего собственного семейства, своих детей, своей собственной крови... Люди – злы, по они, по крайней мере, перестают преследовать того, кто бежит и скрывается от них с искренним желанием убежать и скрыться; ты-же никогда не перестаешь преследовать нас и гонишь до тех пор, пока совсем не уничтожишь. Да, я уже вижу перед собою горькое и безотрадное время старости, это истинное, открытое зло, даже целая громада зла, и зла не случайного, но определенного тобою законом для всех видов живых существ, предвкушаемого нами с детства и ведущего каждого из нас неустанно к разрушению, – так что едва треть человеческой жизни назначена для цветения, несколько минут для зрелости и относительного совершенства, все-же остальное – для быстрого и невозвратного увядания!

   Природа. Ты, кажется, воображаешь, что мир создан для вас, людей? Узнай-же, что во всех моих делах, порядках и предприятиях я имела целью никак не счастие или несчастье людей, а нечто иное... Если я, как ты говоришь, оскорбляю вас, то никогда не замечаю этого, как не замечаю и пользы, которую вам приношу. Наконец, если-бы мне пришлось стереть с лица земли весь ваш род, я и этого не заметила-бы.

   Ирландец. Хорошо; но представь себе, что кто-нибудь добровольно приглашает меня в свою виллу, и я соглашаюсь на его просьбу. Там мне дают для помещения полуразвалившуюся каморку, в которой я нахожусь в постоянной опасности быть раздавленным, – сырую, вонючую, открытую для ветра и дождя... Хозяин не только не заботится о том, чтобы доставить мне хоть какое-нибудь удобство, но напротив, едва дает мне необходимое для существования; кроме того, он еще позволяет своим детям и всему семейству всячески оскорблять меня, поносить и даже бить. Если-же я досадую на такое обращение, он отвечает мне: да разве я построил эту виллу для тебя? Разве я для твоих услуг держу моих детей и всех моих людей? У меня есть о чем думать, кроме твоего развлечения и удобства. Если-бы это было так, я ответил бы ему: видишь-ли, друг мой, хотя не для меня ты построил свою виллу, но ты мог-бы не приглашать меня к себе. Если-же ты добровольно желал, чтобы я здесь жил, не должен-ли ты, с своей стороны, позаботиться о том, чтобы мне жилось, по крайней мере, без особенных огорчений и опасностей? Так я говорю и теперь. Знаю хорошо, что ты создала мир не для удовольствия людей: скорее я подумал-бы, что ты назначила его нарочно для их мучения Теперь я спрашиваю: разве я просил тебя поместить меня во вселенной? Или я ворвался в нее силою и против твоей воли? Но если это случилось без моего ведома и по твоему желанию, одним словом так, что я не мог ни согласиться на это, ни отвратить этого, и ты своими руками бросила меня в мир, – не обязана-ли ты, не говорю – сделать меня веселым и довольным, но по крайней мере запретить оскорблять и огорчать меня, чтоб я не тяготился своим существованием? И все, что я говорю о себе, я скажу и от лица всего человеческого рода и всех других живых существ.

   Природа. Ты, кажется, не знаешь, что жизнь вселенной есть бесконечный круг возникновения и разрушения, соединенных взаимно так, что одно постоянно служит другому, и оба вместе – сохранению мира, который неминуемо сам придет в упадок, в случае уничтожения какого-нибудь из этих элементов. Отсюда следует, что в мире нет ни одной вещи, которая была-бы свободна от страдания.

   Исландец. То-же самое я слышу от всех философов. Но если то, что разрушается, страдает, а то, что разрушает, не радуется, и само, рано или поздно, должно подвергнуться разрушению, – прошу тебя, ответь мне на один вопрос, на который не ответит мне ни один философ в мире: кому же нужна, кому полезна эта несчастнейшая жизнь вселенной, сохраняемая ущербом и смертью всех вещей, составляющих её?...

   Одни говорят, что на самом интересном месте этого замечательного разговора явились, совершенно неожиданно, два льва, до такой степени слабые и истощенные, что едва были в силах сожрать упомянутого Исландца и таким образом подкрепить себя на этот день. Другие-же отрицают достоверность этого происшествия и утверждают, что поднялся ужаснейший ураган, который поверг Исландца на землю и воздвиг над ним великолепный мавзолей из песку, под которым Исландец был превосходно высушен и обратился в прекрасную мумию. Мумия эта была найдена впоследствии путешественниками и помещена в одном из известных европейских музеев.