Текст книги "Разговоры"

Автор книги: Леопарди Джакомо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

VII.
Заклад Прометея.

   В лето восемьсот тридцать тысяч двести семьдесят пятое царствования Зевса, коллегия Муз напечатала и развесила в публичных местах и предместьях города Поднебесья многочисленные объявления, в которых приглашала всех высших и низших богов, а равно и других жителей упомянутого города, когда-либо сделавших какое-нибудь общеполезное изобретение, представить свое открытие (в рисунке, в модели или в оригинале) на рассмотрение присяжных судей этой коллегии. Извиняясь крайним недостатком средств, коллегия муз обещала присудить за лучшее изобретение простой лавровый венок, но с правом носить его на голове днем и ночью, в публичных и частных местах, в городе и вне его, а также быть изображенным с этим венком на голове. Многие из бессмертных конкурировали на эту премию, во делали это единственно для развлечения, которое обитателям Поднебесья равно необходимо, как и жителям всякого другого города; венок-же почти не интересовал их, так как сам по себе не стоил порядочного суконного картуза; что-же касается до славы, то если уж многие из смертных начинают презирать ее, – богам она и подавно должна была опротиветь. По окончании конкурса (пример единственный и неслыханный в подобных случаях!) означенная премия была присуждена действительно по заслугам, без посредства просьб и тайных обещаний, трем изобретателям: Вакху за изобретение вина, Минерве за изобретение масла (вещи необходимой для богов, которые, как известно, имеют привычку ежедневно умащать свое тело после бани) и Вулкану, который приготовил медную кастрюльку, названную им экономической, потому что в ней можно было очень быстро и с небольшой затратой огня варить и жарить всякое кушанье. Таким образом премию должно было разделить на три части, и на долю каждого пришлось не более одной лавровой веточки. Но победители отказались от премии: Вулкан отговорился тем, что стоя большую часть времени у огня, ему было-бы слишком неудобно держать на голове это украшение, да кроме того он находился-бы в постоянной опасности обжечься и даже сгореть, если-бы искра случайно попала на сухие лавровые ветви и зажгла их. Минерва объявила, что и без того носит на голове шлем, достаточный, по словам Гомера, для прикрытия войска сотни городов, и потому ей совсем некстати увеличивать тяжесть своего убора. Вакх не хотел променять свою митру и венок из виноградных лоз на лавровый, хотя и изъявил готовность поместить его как вывеску над своим кабачком. Музы не согласились на это, и таким образом лавровый венок остался в кладовой коллегии.

   Никто из конкурентов не завидовал победителям, никто не жаловался на судей и не порицал приговора, за исключением одного Прометея, представившего на конкурс модель земли, которую он сделал и приспособил к образованию первых людей, – и подробное изложение качеств и обязанностей рода человеческого. Один Прометей завидовал, жаловался и порицал. Это обстоятельство возбудило не малое удивление в обществе бессмертных, тем более, что Прометей главным образом желал не почести, не славы, но самой привилегии носить лавровый венок. Некоторые готовы были предположить, что он добивался этого украшения единственно, чтоб защитить свою голову от ветра и непогоды, как Тиберий, который, говорят, заслышав гром, тотчас надевал на голову лавровый венок, думая, что лавр не допускает молнии; но в городе Поднебесье молнии и грома совсем не бывает. Другие более основательно объяснили это тем, что Прометей от времени потерял волосы и, как диктатор Цезарь, хотел скрыть под диадемою свою обнаженную голову. но как-бы то ни было, возвратимся к рассказу.

   Однажды Прометей, разговаривая с Момусом, сильно бранил коллегию Муз за то, что она вино, масло и кастрюльки предпочла человеческому роду, в котором он видел величайшее создание бессмертных. Не убедив Момуса, который приводил против этого не знаю какие опровержения, Прометей предложил ему сойти на землю, выбрать любое место в каждой из пяти частей света, и держал пари, что во всех пяти местах они найдут очевидные доказательства того, что человек совершеннейшее, создание природы. Пари состоялось, и спорщики, условившись в цене заклада, немедленно стали спускаться на землю, направляясь прежде всего к Новому свету, который возбуждал в бессмертных особенное любопытство. Путешественники опустились в северной части страны Попайян, недалеко от реки Каука, в таком месте, где действительно оказались многие следы человеческого поселения: тропинки, хотя уже заросшие во многих местах, срубленные деревья, нечто в роде могил и человеческие кости, разбросанные там и сям. Но сколько ни прислушивались, как ни смотрели наши боги вокруг, они не могли открыть ни человеческого голоса, ни тени живого человека. Они прошли (частью пешком, частью по воздуху) много миль, переправляясь через горы и реки и находя повсюду те-же самые следы и то-же безлюдье. "Почему-же эти страны так пустынны", спросил Момус Прометея, "когда повидимому они должны быть обитаемы?" Прометей напомнил своему спутнику о морских наводнениях, землетрясениях, бурях и чудовищных дождях, которые так обыкновенны в жарких поясах. Но Момус не понимал, как могли морские наводнения угрожать стране, которая так далека от моря, что его не видно ни с какой стороны, и еще менее – каким образом землетрясения, бури и дожди, уничтожив всех людей в стране, не тронули ни ягуаров, ни обезьян, ни муравьев, ни орлов, ни попугаев, которых было множество вокруг?... Наконец, спустившись в необозримую долину, путешественники открыли небольшую кучку деревянных шалашей, покрытых пальмовыми листьями и наглухо обнесенных частоколом; перед одним из шалашей они заметили толпу диких, из которых одни сидели, другие стояли вокруг глубокой ямы, в которой был разведен сильный огонь. Бессмертные приблизились и приняли человеческий образ. Прометей сделал общий поклон и, обратившись к одному из дикарей, который казался начальником, спросил его: что поделываете?

   Дикий. Как видишь – едим.

   Прометей. Какие припасы у вас?

   Дикий. Немного мяса.

   Прометей. Домашнее или диких животных?

   Дикий. Домашнее – моего сына.

   Прометей. Разве твой сын теленок, как у Пазифаи?

   Дикий. Нет, не теленок, а человек, как и все другие. Прометей. В своем-ли ты уме? есть свое собственное мясо? Дикий, Не свое собственное, а моего сына, которого я нарочно для этого произвел на свет и выкормил.

   Прометей. Чтобы есть его?

   Дикий. Чтож тут удивительного? Я также думаю съесть и мать его. когда она будет неспособна давать детей.

   Момус. Как наконец съедают наседку, съевши яйца.

   Дикий. Да и всех этих невольников и невольниц, которых ты видишь, я не трогаю только потому, что они повременим поставляют мне своих детей. Когда-же они состарятся, я их всех переем одного за одним, если только сам останусь жив.

   Прометей. Скажи мне: эти невольники из твоего племени или из другого?

   Дикий. Из другого.

   Прометей. Далеко оно отсюда?

   Дикий. Между нашими и их домами протекал ручей.

   И указывая на маленький пригорок, прибавил: "Они жили там, но наши их истребили". В это время Прометею показалось, что многие из диких поглядывали на него с той любезностью, с какою смотрит обыкновенно кошка на мышь, и он, чтоб не быть съеденным собственными креатурами, быстро поднялся на воздух; примеру его последовал и Момус; оба были так напуганы, что при полете испортили кушанье дикарей тем самым составом, которым, говорят, гарпии из зависти поливали столы троянцев. Но дикари, которые были более голодны и менее брезгливы, нежели спутники Энея, спокойно продолжали свой обед. Разочарованный в Новом Свете, Прометей обратился немедленно к самому старому, т. е. к Азии, и, пролетев почти мгновенно расстояние между новой и старой Индией, опустился с своим путником около Агры, в поле, где волновалась громадная толпа народа, собравшегося вокруг глубокой ямы, наполненной дровами. На краю этой ямы, с одной стороны, стояли люди с факелами, готовые поджечь дрова, а с другой, на эшафоте, находилась молодая женщина, убранная в пышные наряды и увешанная всевозможными украшениями, которая, танцуя и распевая, выказывала необыкновенную веселость. При виде этого Прометей вообразил, что перед ним стоит новая Лукреция или Виргиния или вообще женщина из славного рода Ифигений, Кодров, Курциев, Дециев и пр., которая, следуя внушению какого-нибудь оракула, добровольно приносит себя в жертву для блага отечества. Услыхав, что причиною жертвоприношения женщины была смерть ее мужа, Прометей подумал, что она, как Альцеста, желает ценою собственной жизни искупить душу своего мужа. Но узнав, что она подлежала сожжению только в силу обычая, которому следовали все вдовы ее секты, что она ненавидела своего мужа и теперь пьяна, – он отвернулся от возмутительного зрелища и пригласил Момуса отправиться в Европу. Дорогою у них завязался следующий разговор:

   Момус. Когда ты с великою опасностью похищал огонь с неба, чтоб сообщить его людям, думал-ли ты, что они воспользуются им так?

   Прометей. Действительно не думал. Но прими в соображение, милый Момус, что мы видели дикарей; не по ним должно судить о природе человека, а по народам цивилизованным, к которым мы теперь отправляемся, и я твердо убежден, что там мы увидим вещи, которые покажутся нам достойными не только похвалы, но и удивления.

   Момус. Но я все-таки не могу признать людей самой совершенной породой в мире, если они только под условием цивилизации перестают сжигать самих себя и пожирать собственных детей; ведь другие животные – все дикие; однако ни одно из них не сжигает себя добровольно (за исключением одного феникса, которого, говоря правду, не существует): животные очень редко едят подобных себе, еще реже покушаются на своих детей, – и то по какому-нибудь особенному случаю, а не потому что нарочно готовят их на съедение. Припомни, что из пяти частей света только одна (и то не вся), ничтожная в сравнении с величиною и населением остальных четырех, да еще небольшая частица другой обладают тою цивилизацией, которую ты так восхваляешь. Кроме того, ты сам не станешь утверждать, что эта цивилизация вполне совершенна, и что теперь жители Парижа или какой-нибудь Филадельфии обладают всею полнотою превосходства, к которому способен человек. Теперь спрашивается, сколько-же времени должны трудиться дикари, чтоб достигнуть настоящего состояния цивилизации, далеко не совершенного? Столько лет, сколько прошло от сотворения человека до последних дней. Прибавь к этому еще, что почти всеми своими изобретениями, которые оказали наибольшие услуги цивилизации, люди обязаны главным образом не уму своему, но счастливой случайности, так что человеческое развитие – скорее дело судьбы, нежели природы; и действительно, где эти случайности не имели места, там люди до сих пор остаются дикими, хотя живут столько-же, сколько цивилизованные народы. Из этого я заключаю: если дикий человек в некоторых отношениях кажется ниже всякаго другого животного; если цивилизацией обладает лишь незначительная часть человечества; если, кроме того, эта часть могла достигнуть настоящего социального положения не иначе, как через бесчисленное количество веков, и, главным образом, благодаря случаю; если, наконец, это социальное положение еще не совершенно, – скажи мне, нельзя-ли выразить твое суждение о человеке в такой форме: правда, человек высшее из всех существ, по высшее скорее по своему несовершенству, нежели по совершенству; и это тем более, что человеческая цивилизация, почти недоступная для совершенства, стоит на зыбкой почве и может падать, как это не раз случалось у различных народов, которые когда-то процветали? Право, если-бы твой брат Эпиметей представил на конкурс модель первого осла или первой лягушки, он, пожалуй, получил-бы ту премию, которой тебя не удостоили!

   Нет сомнения, что Прометей мог дать на все эти рассуждения ясный, точный и определенный ответ, но верно то, что он его не дал, потому что в это самое время путешественники очутились в Лондоне. Там их внимание было привлечено толпой народа, собравшегося около одного частного дома. Боги продрались через толпу, вошли в дом и увидели там на постели человека с огнестрельною раной в груди и уже мертвого; около него лежали двое детей, также убитых. В комнате было много прислуги и несколько чиновников, которые ее расспрашивали, пока полицейский составлял акт.

   Прометей. Кто эти несчастные?

   Слуга. Мой господин с детьми.

   Прометей. Кто-же их убил?

   Слуга. Мой господин – всех троих.

   Прометей. Ты хочешь сказать – детей и себя?

   Слуга. Так точно.

   Прометей. Что-же это? Вероятно с ним случилось какое-нибудь великое несчастье?

   Слуга. Никакого, насколько мне известно.

   Прометей. Но может быть он был беден, унижен, несчастлив в любви?

   Слуга. Он был очень богат, и все его уважали; о любви-же он совсем не заботился.

   Прометей. Но откуда-же взялось у него такое отчаяние?

   Слуга. От скуки, как видно из записки, которую он оставил.

   Прометей. А эти судьи что делают?

   Слуга. Они справляются, был-ли мой барин сумасшедший или нет, потому что, в случае сумасшествия, его имущество но закону поступает в казну. Наверное объявят сумасшедшим.

   Прометей. Но скажи мне, разве у твоего барина не было друга, которому он мог-бы поручить своих детей, вместо того чтоб убивать их?

   Слуга. Да, у него был очень близкий друг, которому он и поручил свою собаку {Это – факт.}.

   Момус поздравил Прометея с добрыми результатами цивилизации и благами человеческой жизни и уже хотел ему напомнить, что ни одно животное, за исключением человека, не убивает добровольно и от скуки ни себя, ни своих детей, во Прометей предупредил его и не желая видеть остальных частей света, заплатил ему заклад.

VIII.
Физик и Метафизик.

   Физик. Eureca! Eureca!

   Метафизик. Что? Что ты нашел?

   Физик. Искусство долго жить.

   Метафизик. А что это за книга у тебя в руках?

   Физик. В ней я объясняю свое открытие, вследствие которого люди будут жить долго, а я буду жить по крайней мере вечно, т. е. приобрету бессмертную славу.

   Метафизик. Послушай, сделай так: возьми свинцовый ящичек, запри в него свою книгу, закопай в землю и заметь хорошенько то место, чтоб можно было прийти и открыть твое сочинение, когда люди изобретут искусство жить счастливо.

   Физик. А до тех пор?

   Метафизик. До тех пор оно ни к чему не годно. Я уважал-бы твою книгу более, если-бы она, напротив, учила мало жить.

   Физик. Но эта наука давно известна, и люди в совершенстве умеют пользоваться ея правилами.

   Метафизик. Во всяком случае, я уважаю ее более твоей.

   Физик. Почему?

   Метафизик. Потому что если жизнь бедна счастием, то лучше сократить ее.

   Физик. Ну, нет: жизнь сама по себе благо, и каждый из нас естественно желает и любит ее.

   Метафизик. Так думают люди, но они ошибаются, как ошибается толпа, полагая, что цвета составляют качества предметов, между тем как они – качество света. Человек не желает и не любит ничего, кроме собственного счастия; если он любит жизнь, то настолько, насколько она служит ему средством для приобретения счастья, так что, собственно говоря, он любит счастие, а не жизнь, хотя часто приписывает жизни ту любовь, которую питает к счастию. Что любовь людей к жизни не составляет необходимой принадлежности их природы, видно из того, что в древние времена множество людей добровольно выбирали смерть, имея полную возможность жить, как и в наше время многие желают смерти, а иные и убивают себя собственной рукою. Этого не могло-бы случиться, если-бы любовь к жизни являлась коренным свойством человеческой природы. Любовь-же к собственному счастию до такой степени натуральна во всяком живом существе, что мир разрушится, прежде чем кто-нибудь перестанет питать ее так или иначе. Если по твоему жизнь – благо сама по себе, докажи мне это физически или философски. Что до меня, я согласен, что жизнь счастливая, без всякого сомнения – благо, но как счастливая, а не как жизнь: несчастная жизнь – зло, пропорциональное количеству несчастья; но доказано, что в природе, по крайней мере в человеческой, жизнь и несчастье неразлучны. Отсюда сам выводи что следует.

   Физик. Оставь, пожалуйста, эту материю, которая слишком печальна, и без дальних тонкостей отвечай мне искренно: если бы человеку дана была возможность жить вечно (конечно, в здешней, а не в загробной жизни), пришлось-ли-бы это ему по вкусу?

   Метафизик. На баснословное предположение я отвечу тебе также басней, тем более, что сам не пробовал еще жить вечно и не говорил ни с кем из бессмертных. Вот если-бы здесь был Калиостро, то он мог-бы дать нам кое-какие сведения, хотя и он не был бессмертным и в конце концов умер, как и все. А басен я знаю много. Мудрый Хирон, который, как тебе известно, был богом, с течением времени, наскучив жизнью, просил у Зевса позволения умереть и умер. Подумай, если бессмертие может не нравиться богам, то что-же оно людям-то? Гипербореи, неизвестный, но славный народ, к которому, к сожалению, нельзя проникнуть ни сухим путем, ни морем, имея возможность пользоваться бессмертием (потому что им неизвестны ни болезни, ни труд, ни война, ни голод, ни пороки), – при всем том умирают, как и мы: по истечении тысячелетней жизни, вполне насладившись землею, они добровольно прыгают в море и топят себя. Но нот тебе еще басня: братья Битон и Клеоб в один праздничный день, за недостатком мулов, впряглись в колесницу своей матери, жрицы Юноны, и отвезли ее в храм; мать умоляла богиню вознаградит сыновнюю любовь самым высшим благом, которое может быть дано людям. Юнона, вместо бессмертия, против всякого ожидания, тотчас-же послала добрым детям тихую и приятную смерть. Почти то-же случилось с Агомедом и Трофониемъ: окончив строение дельфийского храма, они обратились к Аполлону с просьбою заплатить им за работу; тот отвечал, что удовлетворит их в течение семи дней: шесть дней они провели в пирах, в ожидании божественной награды; а на седьмую ночь Аполлон послал им такое приятное сновидение, что проснувшись они уже не требовали другой награды. Но уж если мы заговорили баснями, то вот тебе еще одна, касательно которой я предложу тебе один вопрос. В настоящее время паука полагает, что жизнь человеческая, во всякой обитаемой стране, под всяким небом, продолжается (за незначительными уклонениями) то-же количество времени, как и у всякого народа вообще. Но один древний ученый {Плиний.} рассказывает, что в некоторых частях Индии и Эфиопия люди не живут более сорока лет: кто умирает в этом возрасте – умирает старейшим, и дети семи лет готовы к супружеской жизни (последнее, впрочем, и теперь можно встретить в Гвинее и других местах жаркого пояса). И так, если допустить предположение, что найдется хоть одна какая-нибудь нация, члены которой не переживают сорока лет (и это – естественно, а не по другим причинам, как, напр., готтентоты), – спрашивается: несчастнее или счастливее они других народов?

   Физик. Без сомнения несчастнее, потому что умирают скорее.

   Метафизик. А я так думаю напротив, и по той-же самой причине. Обрати внимание на следующее, хотя я отрицал, что чистая жизнь (т. е. простое чувство собственного существования) вещь приятная и желанная по природе, но я не думаю отрицать, что все то, что можно по справедливости назвать жизнью, т. е. сила и количество ощущений, естественно любимы и желаемы всеми людьми: потому что всякое действие, всякая живая и сильная страсть хотя-бы горькая и безотрадная, всегда будет привлекать к себе людей одной своею силой и жизненностью без всякого другого приятного чувства. Если-бы у некоторых народов жизнь естественно не превышала сорока лет, т. е. половины времени, назначенного для жизни других людей, то эта жизнь была-бы вдвое жизненнее нашей, потому что все жизненные процессы, развиваясь и ослабевая вдвое скорее, пропорционально этой быстроте имели-бы в каждом своем проявлении двойную силу против обыкновенных, а потому действия, поступки и вообще внешнее проявление жизни соответствовали-бы этой двойной силе; таким образом упомянутые народы получили-бы такое-же количество жизни, какое получаем и мы; и если-бы это количество, распределяясь на число лет, вдвое меньшее против нашей жизни, могло наполнить этот промежуток, то отсюда следует, что его не хватило-бы на двойное количество времени. Действия и чувства, более сильные, замкнутые в более тесный круг и достаточные для наполнения сорока-летней жизни, – в нашей, вдвое более продолжительной, оставляют чистые и долгие промежутки, свободные от всякого живого действия и чувства. А потому, если желательно не простое существование, но счастливое, и если счастие не зависит от числа годов, – я имею право заключить, что жизнь при таком порядке вещей, чем короче, тем менее бедна наслаждением, и ее должно предпочесть нашей, а также и жизни первых царей Ассирии, Египта, Китая, Индии и пр., которые, если верить басням, жили целые тысячи лет. Вследствие этого, я не только не забочусь о бессмертии и продолжительности жизни, по желал-бы, напротив, жить так-же быстро, как известные насекомые, называемые эфемерами, из которых самые долговечные живут не более одного дня, хотя умирают прадедами и прапрадедами. В этом случае у меня, по крайней мере, не осталось-бы времени для скуки! Что ты думаешь о моем рассуждении?

   Физик. Думаю, что оно меня не убеждает и что если ты любишь метафизику, я предпочитаю физику; хочу сказать этим, что если ты рассматриваешь жизнь по мелочам, то я созерцаю ее en gros il доволен этим; а потому, не прибегая к микроскопу, решаю, что жизнь лучше смерти, и даю яблоко первой, хотя обе они остаются передо мною в покрывалах.

   Метафизик. Пожалуй и я думаю так. Но когда мне приходит на память обычай тех варваров, которые в каждый несчастный день своей жизни бросали в свой колчан черный камень, а в каждый счастливый – белый, я думаю, как мало оказалось белых в этих колчанах и как много черных! Нет, я желал-бы видеть вперед все камни, которые мне достанутся, выбросить вон все черные и сохранить только белые; хотя я хорошо знаю, что и всех-то их наберется небольшая кучка, в которой замешается разве какой-нибудь один белый.

   Физик. Но большинство людей, напротив, пожелает сохранить все камни, хотя-бы все они были черны, потому что на деется, что ни один из них не будет так черен, как последний. Эти люди, к числу которых принадлежу и я, могут прибавить много камней к своей жизни, ведя себя так, как показано в моей книге.

   Метафизик. Каждый думает и поступает по-своему, и смерть также поступает по-своему. Но если ты хочешь, продолжая жизнь, действительно принести пользу людям, то найди искусство увеличивать число и живость их ощущений и действий: только в этом случае ты действительно будешь умножать жизнь и, наполняя те безмерные промежутки времени, в которых наше существование сводится к нулю, справедливо может похвалиться тем, что продолжил его; и все это – не переходя границ естественного, не насилуя природы, но следуя ей. Да, этим ты окажешь величайшее благодеяние людям, жизнь которых всегда настолько менее несчастна, насколько более жива и деятельна. Но наша праздная, скучная, пустая жизнь заставляет верить приговору Пиррона, который говорит, что нет различия между жизнью и смертью; только это сходство и заставляет меня бояться смерти. Вообще жизнь должна быть жива, как истинная жизнь, иначе – смерть окажется несравненно ценнее ее.