Текст книги "Сквозь огненное кольцо"

Автор книги: Леонид Токарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

– Но ведь все это ерунда! – горячо воскликнул я. – Разве нельзя доказать?

– Чудак, кому?

– Ну, нашим…

– А как?

– Да, – почесал я затылок. – Действительно, как и кому? Зачем ты им понадобился?! – выпалил я.

– Как зачем? Фашисты ищут опору среди русских. И этой «опорой» становятся всякие отщепенцы: предатели, уголовники, враги советского строя. Даже воинские подразделения из предателей надумали формировать. Да и в шпионы фашисты не прочь заполучить русского человека. Редко, но иногда и заполучают.

– Да! – вспомнил я полицаев. – И откуда, из каких закоулков выползают все эти бургомистры, старосты, полицаи? Вот и объявляются в тяжелую годину всякие подонки, усердствуют, желают выслужиться… Они вроде грязной пены, что в шторм выбрасывает на берег бушующее море. Затихнет море, засветит солнышко – и нету пены. Пропала!

«Что же делать?! Что же делать? – спрашивал я себя, пока мы понуро двигались в молчаливой очереди за своей порцией вечерней похлебки. – Как помочь Виктору, единственному близкому и дорогому мне здесь человеку?»

Продолжая думать, я машинально жевал упругие, словно резиновые, зерна плохо проваренной пшеницы. Виктор сидел рядом и молча гладил меня по голове своей горячей ладонью. Затем притянул к себе и спокойно сказал:

– Ну, ну, не думай, иди спать! Силы беречь надо. Пока живем – надеемся! Так, кажется, говорил какой-то древний мыслитель.

Слова и забота Виктора немного успокоили меня. Ощутив исходящие от этого человека тепло и покой, я и не заметил, как задремал. Проснулся вдруг от какого-то грохота. Я не сразу сообразил, что происходит. Наконец догадался. Белую Церковь бомбят!

Пленные повалили из барака. Мы тоже выскочили во двор. Над городом с надсадным треском лопались зенитные снаряды, ревели авиационные моторы, тарахтели пулеметы. Звездное небо там и сям рассекали желтые клинки прожекторов. Иногда луч схватывал серебристый силуэт «Петлякова». Словно щупальца, к самолету быстро присасывались другие клинки, и вот он со своими хрупкими алюминиевыми крыльями, на которых отчетливо вырисовывались красные звезды, уже весь в сиянии мощных лучей. Бомбардировщик кидался туда-сюда, но трудно уйти от смертоносных зенитных снарядов. Затаив дыхание следили мы за этим поединком…

Старинный украинский городок полыхал в огне фугасных разрывов. Грохот неумолимо приближался. Эсэсовцы заволновались, забегали. В мертвенных всплесках взрывов было видно, как они бросились в щели, по подвалам. Рассекая воздух, вокруг начали шлепаться осколки от зенитных снарядов. Пленные повалили назад, в школу, надеясь там найти спасение от осколков. Виктор схватил меня за руку, потащил было тоже в дом. Но тут прямым попаданием начисто смело сторожевую вышку вместе с воротами. По школьной крыше запрыгали космы пламени. Одна из фугасок превратила щель с охранниками в огромную воронку.

Мы прижались плотнее к стене. Радостно заколотилось в моей груди сердце. «Давай, давай, – шептал я, – еще! Так им, сволочам!»

Страха не было и в помине. Его место прочно заняла ненависть, смертельная злоба. Пусть я, Виктор, весь концлагерь погибнет от своих бомб! Лишь бы проклятому фашисту не удалось уцелеть. «Петляковы» работали на совесть. Земля тряслась и стонала, изрыгая огонь и металл.

– Лень, давай за мной! – скомандовал мне Виктор и, пригибаясь, побежал к зияющему пролому, где раньше были ворота. Я за ним. Вокруг бушевали взрывы, свистели осколки, но нас уже ничто не могло удержать. За нами ринулась толпа пленных. Эсэсовцы сидели в щелях и не думали нас преследовать.

Люди бежали молча, сосредоточенно, небольшими группами, быстро скрывались в улочках. Мы с Виктором тоже припустили по изрытой воронками улице. Багровые блики метались по земле, кругом пылали дома, кричали и плакали женщины и дети, пытаясь спасти хоть что-нибудь из домашнего скарба, погибавшего в огне.

Не успели мы пробежать и половины улицы, как «Петляковы» пошли на новый заход. С томительным стоном понеслись на землю бомбы. Одна, другая, третья… Пламя разрывов заметалось по земле. Вокруг засвистели осколки. Вдруг Виктор споткнулся, нерешительно опустился на колени и медленно повалился на правый бок. Я подбежал к нему. Широко открытым ртом он судорожно хватал воздух. Глаза взглянули на меня недоуменно. Боль и страх выдавили из них крупные слезинки, и одна за другой они скользили по грязной щеке. В дрожащем свете пожара я с ужасом разглядел темное пятно, растекавшееся около Виктора.

Я бросился на колени перед ним. Глаза друга были теперь закрыты. В страхе, словно ища у умирающего защиты, я прижался к нему и замер. Отчаяние и обида, что ничем не могу помочь этому человеку, заполнили мою душу. Виктор вздрогнул и открыл глаза. Увидев мое искаженное от испуга лицо, он еле слышно прошептал:

– А, это ты! Хорошо, хорошо… Не плачь, не надо! Скажи там, нашим…

Он захрипел, пытаясь еще что-то произнести, но не смог. Наконец, собрав остатки сил, приподнялся на локтях и четко проговорил:

– Вот и все, брат, ты должен дойти…

Куда дойти, он так и не успел сказать. Его голова поникла.

В ужасе я затряс Виктора, упрямо повторяя:

– Не надо! Не надо! Ты должен жить!

Вцепившись в еще теплые плечи друга, я пытался приподнять уже налившееся тяжестью тело. Весь ужас прошлого и настоящего сразу обрушился на меня. Упав на грудь Кедрова, я разрыдался.

Смерть Виктора так потрясла меня, что я на время перестал воспринимать тот ад, который был вокруг меня. Это была не первая бессмысленная смерть, которая встретилась мне со дня начала войны.

А сколько их, таких бессмысленных смертей, случилось всего за эти месяцы войны. По всему фронту могилы, могилы сопровождали меня сотни километров, от Брестской крепости до Белой Церкви. Сколько их впереди?! Может, и мой черед придет на этом опасном пути к своим?

Эта мысль возвратила меня из мира раздумий в мир реальный. Бомбежка кончилась. Где-то далеко чиркали по небосводу клинки прожекторов.

«Дойти», – вспомнил я последнее слово, произнесенное Виктором.

«Дойти» – теперь это слово обрело для меня смысл. Это был приказ! Я должен был добраться до линии фронта и рассказать, все рассказать нашим. Рассказать, как фашисты хотели склонить Виктора к предательству, как погибали мои товарищи и в Брестской крепости и на Украине… Они отдали свои жизни за Родину. И люди должны об этом узнать!

Глотая слезы, то и дело останавливаясь, я побрел по улице. Не помню, как очутился за городом. Повалившись на траву, словно окунулся в беспамятство. Проснулся, когда солнце уже припекало. Хотелось есть, но еды не было. Не теряя времени, держась подальше от дорог, я побрел на восток. Там был Днепр, там должен быть фронт!

До реки мне не удалось добраться. Всюду стояли вражеские части. В плавнях полыхали пожары. Фашисты бомбили плавни, поджигали их, сбрасывая бочки с нефтью. Желтый ядовитый дым вздымался к небу. В плавнях отбивались от врага группы красноармейцев и партизан. Положение их было незавидное, но люди держались, предпочитая смерть плену.

Суровые версты

Боясь быть схваченным фашистами или полицаями, я двинулся от Днепра. Переплыв реку Рось и оставив слева Черкассы, Смелу, Знаменку, я в один прекрасный день очутился в Кировограде. Это был первый крупный город, через который я осмелился пройти. Война пощадила Кировоград. На улицах было людно. На стенах висели приказы германского командования, запрещавшие буквально все: ходить вечером по улицам, пускать в дома незнакомых людей, собираться группами.

Исключением был базар, по-южному красочный и говорливый. Но то и дело в толпе встречались немецкие солдаты, эсэсовцы, полицаи. За кусок хлеба они выменивали у изголодавшихся людей все мало-мальски ценное, громко обсуждая между собой ту или иную выгодную сделку.

Выбравшись из шумной толпы, я поспешил на окраину. Навстречу мне, широко ставя ноги и раскачиваясь, словно на палубе корабля в шторм, двигался лысый, пузатый человек огромного роста. Его красное лицо лоснилось от пота, В каждой руке он осторожно нес по арбузу, крепко прижимая их к животу. Человек спешно прошел мимо меня, направляясь к базару, а я еще долго смотрел ему вслед.

И было как-то странно видеть его деловитую мощную фигуру – вокруг война, а этот здоровяк сейчас думает только об одном, как бы поудачнее сбыть свои арбузы. Было жарко, а мне так хотелось откусить хоть кусочек от прохладной сладкой скибки арбуза. Но у меня не было ни денег, ни какой-нибудь вещи, а обладатель арбузов по виду был не из тех, кого трогает чужая жажда и голод.

Наша память часто прячет в своих тайниках переплетения незначительных встреч и событий, которые только в определенной ситуации становятся яркими и запоминающимися. От тех осенних дней сорок первого года у меня в памяти сохранились картины оккупированного Кировограда и этот, будто накачанный воздухом толстяк с арбузами. Мне так хотелось броситься к нему, ударить головой в жирное брюхо, так, чтобы арбузы разлетелись в разные стороны. Увы, это желание так и осталось неудовлетворенным. Но образ этого торгаша ярок в моей памяти. Отчетливо помню я и сердобольного, слащавого старичка, давшего мне приют в своей добротно построенной хате, окруженной старым вишневым садом. Мне казалось, что именно он, этот сад, чудесным образом уберег тишину и довольство этого дома в дни, когда кругом столько горя.

Старичок был небольшого росточка, с седой бородкой и головой, остриженной под кружок. Светлые глазки хитро поблескивали, когда он говорил приятные, добрые слова. Одевался он в холщовую белую рубаху, выпущенную поверх галифе. Ходил босиком, говоря: «Это пользительно для организма». Бабка была полной его противоположностью. Рослая, пудов шести весом, она предпочитала сидеть на завалинке и лузгать семечки, время от времени обращаясь к старику: «Мыкола, а Мыкола! Мабудь, треба сенца коняге подкинуть!»

Оба тревожились за худущего гнедого мерина, которого нашли в степи. Видать, конь был брошен ездовыми из-за своей немощи. Правда, он быстро оправился, и его тихое ржание иногда доносилось из клуни, вызывая у стариков тревогу. Они боялись, что немцы отберут коня.

В дом к Миколе Никитичу я попал уже в октябре, оставив позади Пятихатку, по дороге в Запорожье. Я очень устал, износил окончательно свои башмаки, занозил ногу и был очень признателен деду и бабке за то, что они приютили меня. Правда, оба они были скуповаты, но я этому не придавал значения. Не то время! Над головой была крыша, я имел кусок хлеба, думал залечить ногу, а там двинуть дальше.

Дед Микола был набожен, многословен и каждую мысль, дергая себя за бороденку, подкреплял словами: «Бог дал, бог взял».

Однажды под вечер к моим хозяевам зашел деревенский староста Тертый, разбитной хитрый дядька лет сорока. На выскобленный до желтизны стол поставили бутылку горилки, огурцы, помидоры, сало. Я сидел на завалинке, не обращая внимания на хмельной разговор. Невольно до моего слуха долетели слова: «А что с хлопчиком робить будешь?»

«Обо мне!» – прислушался я к беседе.

– Как – что? Бог дал, бог взял!

В хате крякнули, помолчали. Потом старуха слезливо начала: «Надо огород убирать. Хлопчик самим нужен».

«Что это они, – подумал я, – заинтересовались моей особой?»

То, что я услышал дальше, наполнило меня ужасом. Кровь бросилась в голову. Я даже привскочил от неожиданности, но сдержался, слушая разговор.

– Значит, так, Микола, – говорил староста, – завтра запрягай гнедого, и с утра двинем в райцентр! Хлопцу скажи, что едем на базар. А там – прямо в комендатуру!

– А зачем немцам дети? – спросила бабка.

– Зачем, зачем? – недовольно пробурчал старик. – Понимать надо! Собирает немец безродных и в специальный детдом! Все равно пропадут в лютую годину. А там кормить будут, одевать. Ну и опыты, говорят, разные проводить над ними или что еще… Всякое болтают!

– И десять красненьких за него получишь! – захлебываясь, засмеялся Тертый. – Да и документ на конягу выправим!

– Добре! – с радостью согласился дед.

– Ну давайте. До утра! – нахлобучил шапку староста, переступая через порог.

Увидав меня, он приостановился, а потом решительно шагнул в калитку. В доме заспорили. Бабка нападала:

– Ты что же, старый ирод, чужого дитя фашисту хочешь отдать? Ты его рожал? Кормил?

– Чего разгавкалась? Не твоего ума дело!

– Старый хрыч! Тьфу! – сплюнула в сердцах старуха. – Грех такой на душу берешь. За тридцать сребреников! Советы вернутся, они тебе припомнят!

– Где там вернутся! Они, балакают, уже Харьков бросили, за Сталино драпанули… Да и кормить нам твоего Леньку нечем! А потом – приказ. Фашист шутковать не любит!

Бабка хотела еще что-то сказать. Но дед Микола взъярился.

– Цыц, тебе говорят! – гаркнул он. – Ишь, волю взяла!

Услышав, что старик шаркает к двери, я влетел в клуню, стараясь сдержать взволнованное дыхание.

«Ну, ничего! – думал я. – Я вам поеду на базар! Только вы меня и видели!»

Мысль о том, чтобы спалить дом, была сразу отвергнута. Поднимется буча! А потом надо быть справедливым. Ведь бабка против. Почему же ее оставлять без крова на зиму?! А с дедом мы еще встретимся, дай только нашим вернуться…

С трудом я дождался ночи. Все во мне бурлило и дрожало: «А что, если староста передумает, а ночью нагрянет с полицаями?!»

Медлить нельзя.

…Гнедой, поняв меня, вел себя тихо. Мы осторожно выбрались по огороду за околицу, и я тихонько ударил его пятками по надутому пузу. Мерин взял веселой рысцой.

Уже светало, когда я очутился у Днепра. Он не удивил меня шириной. Я видел и Волгу и Амур, разлившийся около Хабаровска на многие километры. Я мог бы переплыть реку, но вода уже остыла, и над ней клубился густой пар. Днем же переплывать опасно. Надеяться проскочить через мост – смешно! Все переправы контролировались немцами.

Река, к которой я стремился, встала передо мной непреодолимой преградой. Надо было что-то предпринимать. Не мог же я идти вдоль реки «до самого Черного моря». Наконец решился. Похлопав на прощание мерина по крупу, я разыскал на берегу две коряги. Связал их ремнем и, положив на этот своеобразный плот одежду, столкнул его в воду.

Река подхватила и понесла. Левой рукой я держался за корягу, а другой что есть силы греб. Метр за метром мой плот двигался к едва видневшемуся берегу. Вначале все шло хорошо.

Наконец я достиг середины. Завертело, закружило. Я отчаянно старался вырваться из водоворотов стремнины. Вдруг ощутил, как чьи-то заботливые руки спеленали мои ноги чем-то плотным и осторожно и настойчиво потянули ко дну. Ужас сковал меня. Вцепившись левой рукой в корягу, я дико заорал и с перепугу сильно удалил правой рукой по воде. Вдруг плотное покрывало спало с ног, а меня словно кто-то подтолкнул кверху.

Как достиг берега, плохо помню. Знаю лишь одно: у меня зуб на зуб не попадал, а руки и ноги стали словно деревянные. Я бессильно повалился на песок. Усталость и сон сломили меня…

Неприветливо встретила меня левобережная Украина. Сырые ноябрьские тучи прижимались к самой земле. То и дело моросил мелкий противный дождь. Все чаще этот дождь долетал до земли колкой ледяной крупой. Она припорашивала хмурую безжизненную степь, скрывая погибший на корню урожай. Уставшая ждать жнеца мокрая пшеница сиротливо клонилась к земле, надеясь одолжить у нее последние крохи тепла.

Раскормленные вороны и воробьи, быстро от ожирения устающие летать, сидели по обочинам дорог, равнодушно взирая на буксовавшие в грязи немецкие машины. Озябшие солдаты, чертыхаясь, нехотя вылезали из машин на разъезжавшуюся под их ногами жижу, толкали ревевшие на предельных оборотах автомобили, подбрасывая под их колеса охапки соломы из попадавшихся кое-где в степи скирдов.

Бывало, что увязшую немецкую колонну обгоняли на своих высоких фурах союзники: румыны или мадьяры. Тогда в поле разгорались целые баталии. Угрожая оружием, а иногда паля в воздух, немцы бесцеремонно отбирали у союзников лошадей и целыми десятками впрягали их в какой-нибудь многотонный «даймлер-бенц». Вокруг с злыми лицами суетились возницы, глядя, как рвутся постромки. Когда, наконец, колонна уходила, союзники долго чинили упряжь.

Эти пробки часто привлекали «Петляковых». Они выныривали из-за облаков и, пронзительно завывая, бросались на застрявшую колонну. Солдаты бежали в степь, ржали лошади, взрывались бензобаки, и брызги горящего бензина поджигали фургоны.

Клубы черного дыма неслись ввысь. Ошметки липкой грязи, перемешанной с осколками, разлетались вокруг. Иногда бомбардировщики низко-низко проносились над дорогами, и белые лепестки плавно опускались на землю. Листовки разбрасывали и русские и немецкие самолеты. Листовки, сброшенные с наших самолетов, призывали народ ничего не оставлять врагу, вступать в партизанские отряды, биться с фашистами до последнего вздоха. Обычно они заканчивались словами: «Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!»

В тех пустынных, неуютных степях, по которым я шел, нечего было уничтожать, некому было идти в партизаны. В годы гражданской войны в этих местах с гиком и свистом гуляли банды батьки Махно. Теперь здесь свистел лишь промозглый сырой ветер, хозяйничали холод и голод. Небольшие городки и села, что встречались мне на пути, частью были разрушены, частью сожжены. Там и сям торчали печные трубы. По пепелищам, злобно скаля клыки и рыча, шныряли одичавшие псы. Люди, даже если их дома оставались целыми, предпочитали ютиться в землянках, где-нибудь подальше от центральных улиц, по которым шли немецкие машины. Если мне удавалось на ночь приютиться в какой-нибудь землянке, то я был счастлив. Старики, женщины, дети спали вповалку на застланном тряпьем полу. Бывало, что в землянке жарко трещала буржуйка, наполняя темноту дорогим теплом и едким дымом, от которого слезились глаза. Это было единственное, чем могли поделиться со мной хозяева.

Голод заключил прочный союз с холодом. Кусок черствого хлеба, промерзший бурак или картошка стали бесценным даром. Даже кружка крутого кипятка была для меня в те дни целым событием. Поживиться съестным где-нибудь у стоянки немецких войск становилось все трудней и трудней. Все выгодные «позиции» занимали местные ребята. И хоть они отчаянно дрались между собой за любую опорожненную банку из-под консервов, когда же появлялся чужак, они сообща и довольно дружно защищали свое право на добычу. Однако я был не из тех, кто давал себя в обиду. Мой тысячекилометровый путь не прошел даром: я научился драться, стал решительным и уверенным в себе. Если надо было, то смело вступал в драку, норовя нанести удар первым и обязательно самому сильному противнику. Когда это удавалось, то победа, а с нею и кусок твердого, как камень, хлеба были моей наградой.

Женщины и дети, нагрузив санки последним скарбом, покидали города. Они шли в завьюженную степь, надеясь где-нибудь выменять ведерко кукурузы или меру пшеницы за последнюю одежду и обувь. О мясе или масле даже не мечтали. В деревнях самим нечего было есть. И все-таки городские брели в деревни. Брели по колено в снегу, волоча за руки плачущих детей. Брели и падали. Поднимались и вновь тащились. А бывало, и не поднимались. Сухой шуршащий снег заносил темные бугорки в степи и сравнивал их с землей…

Изменились времена и для немцев. От былой беззаботности у оккупантов не осталось и следа. Некогда радостные физиономии фашистов стали угрюмыми и злыми. Их щегольские френчи и шинели не были рассчитаны на крепкие русские морозы. Поверх своих зеленых пилоток немцы теперь накручивали полотенца, какие-то башлыки, а то и просто тряпки. На шинели надевали все, что только можно было надеть, вплоть до дамских шубок, невесть где раздобытых солдатней. Стали оккупанты вести себя строже и на дорогах. Мужчин сразу задерживали и отправляли то на земляные работы, а то прямо в концлагеря. Моей персоной особенно не интересовались. Для порядка спрашивали: «Куда идешь? Откуда?»

– Собираю милостыню! – этот ответ вполне устраивал озябших солдат.

И если фашистов мне удавалось одурачить, то обмануть мороз было невозможно. Холод был хуже любого врага. Он преследовал меня каждый час, каждую минуту. Его студеное дыхание проникало в рукава легкой курточки, забиралось в разбитые бутсы, хватало меня за нос и уши. Просто удивительно, как я шел по злой ноябрьской степи и не простужался. Если говорить точно, то я не шел, а все время трусил рысцой. Так было теплее. Зато чаще приходилось останавливаться и перевязывать обрывками бечевы оторвавшиеся подошвы. С трудом шевеля закоченевшими пальцами, я пытался побыстрее закончить «ремонт».

Но несмотря ни на что, я упрямо двигался вперед на восток. Частенько меня обгоняли фашисты на своих крытых брезентом машинах. Увидев меня, бегущего вдоль обочины дороги, солдаты свистели и кричали: «Олимпик чемпион! Виват!» Но я не обращал на их возгласы никакого внимания.

Наступающая зима, так безжалостно тиранившая меня своими ранними морозами, как – это ни странно, была и моим союзником. Фронт катился на восток все медленнее и медленнее. Я начал его настигать. Далеко позади остались Гуляй-поле, Волноваха… Впереди меня ждал Ростов. В чьих он находился руках, я не знал, но ощущение близости этого города удваивало мои силы. Чуть свет я уже выходил на дорогу, продолжая свой гигантский марафон. О близости фронта говорило все: навстречу все чаще попадались автомашины с красными крестами на бортах, каждый населенный пункт был буквально нашпигован вражескими солдатами. Встречались не только немцы, мадьяры, румыны, но и итальянцы, щеголявшие по крепкому русскому морозцу в своих легоньких шинелях. Немецкие солдатские кладбища встречались теперь все чаще, и были они все обширнее и обширнее.

Участились бомбежки, особенно ночные. Начался декабрь сорок первого года. В эти дни вся разноязычная орава оккупантов вдруг пустилась в сторону «Нах фатерлянд». По промерзшим звенящим дорогам торопливо лязгали гусеницы танков с опознавательными знаками дивизии СС «Викинг». Бешено неслись на запад грузовики, в которых сидели стрелки 49-го горнострелкового корпуса. Я злорадно глядел, как фашисты бросают застрявшие в сугробах грузовики и топают дальше пешком. Так мы и маршировали: фашисты на запад, а я на восток!

Однажды под вечер за мной увязалась ворона. Она, хрипло каркая, носилась вокруг меня, то садилась впереди, то вновь взмывала в воздух. Это мне надоело.

– Что тебе надо? – злился я, тщетно пытаясь отломать от смерзшейся рытвины ком земли и запустить им в наглую птицу.

Закрутила поземка. Поднявшаяся снежная пыль еще больше сгустила надвигавшийся мрак. Ветер крепчал. Я упрямо шагал вперед. Ворона теперь уже молча преследовала меня. Жилья все не было, хоть, по моим сведениям, оно уже должно было появиться. Рыхлые сугробы волнами перекатывались по полю. Снег доходил почти до колена. Выбиваясь из последних сил, не чувствуя холода, теперь я медленно брел вперед. Очень хотелось спать. И это было страшнее всего. Сов нес с собой легкую смерть. Это я знал и потому насильно заставлял себя передвигать ноги.

– Еще шаг, еще, еще… – шептал я, а сердце отстукивало: «Впе-ред! Впе-ред! Впе-ред!»

Вдруг моя правая нога задела за что-то твердое, лежавшее под снегом. Я упал. В нос, в рот набился снег. Зловредная ворона уселась буквально в двух метрах от моего лица. Я видел ее коричневый блестящий глаз, с радостью смотревший на меня.

– Ах ты сволочь! – замахнулся я на нее.

Ворона и не думала пугаться. Она только склонила голову, более внимательно взглянула на меня. Я пошарил рукой по бугру, о который споткнулся, надеясь найти под снегом хоть что-нибудь, чем можно запустить в нахалку.

Снег. Снова снег. И вдруг мои дрожащие пальцы ощутили мертвенный пергамент человеческой кожи – нос, губы, лоб.

Ужас сковал меня. Дико заорав, я бросился прямо на ворону. Плача я несся по полю, падал, поднимался, вновь падал. Выбившись из сил, я упал, попытался еще раз подняться на ноги, но не смог. Тогда я пополз, хватая широко открытым ртом воздух и снег. Наконец мои силы иссякли. Я лежал, прижавшись к становившейся все теплее и теплее земле, и плакал.

Перед моими глазами был снег, много снега. Он заволакивал весь мир, делал его чистым и прекрасным, создавая из белизны мягкие очертания неведомых мне фигур. Одна из этих фигур становилась все четче и яснее. Вот она наклонилась ко мне, и я увидел дорогое лицо мамы. Мама ласково улыбалась мне. Ее губы чуть-чуть дрогнули, собираясь позвать меня, но… металлический лязг и грохот ворвался в чудесный снежный мир!

Нехотя я раскрыл глаза. Прямо надо мной нависли блестящие танковые траки. Медленно сполз я с дороги. Наткнувшись на мягкий сугроб, попытался перебраться через него, но не смог. Тогда я вздохнул, прижимаясь к мягкому снегу и желая одного – вернуть побыстрее чудесные видения: маму, ее глаза и улыбку! Почувствовать прикосновение добрых маминых рук…

Издалека донесся глухой голос: «Парнишка! Живой!»

Чьи-то сильные руки подхватили меня. Я прижался щекой к колючей солдатской шинели…