Текст книги "Сквозь огненное кольцо"

Автор книги: Леонид Токарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Вместе с нами в подвале набралось человек двадцать. Женщин и детей поместили в самый дальний угол. Автоматы и гранаты сложили около ступенек. Все знали: как только закончится бомбежка, враг вновь спустится с валов и попытается захватить дома комсостава, преграждавшие ему путь к берегу Мухавца, а значит, и к Центральному острову цитадели.

А над всей крепостью с бесстрастностью метронома гремел металлический голос:

– Двадцать минут! Пятнадцать минут! Восемь минут!

_ Прекратить сопротивление! Сложить оружие!

– Пять минут! Три минуты! Две…

Густой гул возник где-то за Бугом и стал неумолимо наплывать на крепость. Он рос, ширился, заглушая последние слова диктора, заполняя все собой. Как по команде, все подняли головы вверх, но взгляды уперлись в потолок подвала, едва различимый в полумраке. Он был единственной надеждой и зашитой, от его прочности зависела теперь наша жизнь. Николай захлопнул толстенную дверь, и полный мрак окутал нас. Мне показалось, что оборвалась последняя тонюсенькая ниточка, связывавшая собравшихся здесь с жизнью, светом, воздухом, зеленью травы и деревьев, что все это осталось далеко-далеко, где-то там и больше никогда не вернется.

Люди притаили дыхание, ожидая… И вдруг Федин патефон:

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов…

Торжественно и спокойно звучали во тьме мужественные, зовущие к борьбе слова «Интернационала». Их подхватил женский голос, откликнулся мужской, и вскоре дорогая для каждого из нас мелодия загремела в подвале. Люди пели слаженно, не торопясь, и в этом гордом напеве потонули первые разрывы бомб. Земля заходила под ногами, на головы то и дело сыпался песок, и появилось такое ощущение, будто под нами днище лодчонки, пляшущей на бешеных волнах.

Захватывая побольше воздуха, я выводил как можно громче:

Кипит наш разум возмущенный

И в смертный бой идти готов!

Наверху бушевал ураган огня и металла.

Это есть наш последний и решительный бой…

«Трррах! – рвануло совсем рядом. – Тррах!» Пол подскочил, будто норовя взлететь. «Тррах – тайн!» Огонь плеснул в вышибленную чудовищной силой дверь, едкий запах сгоревшего тола пронзил воздух, взрывы заклокотали рядом, норовя ворваться в наше убежище. Дверь повисла на нижней петле, но следующий фугас неистово сорвал ее, и клубы пыли, дыма хлынули в подвал.

Дальнейшие события перемешались в сознании затейливой и ужасной мозаикой: атаки, лица, грохот, пожары, тишина, смерти. День сменялся темнотой ночи, разрываемой блеском прожекторов. Глаза умиравших от ран и жажды были устремлены в одну, только им известную точку и будто вспоминали дорогие сердцу последние картины уходящей жизни. Вдруг наступала такая мертвая тишина, что стрекот кузнечика отдавался в ушах пулеметной очередью. Тишина взрывалась грохотом бомб, треском пожарищ. Надрывная ругань по-русски и по-немецки – это сходились в рукопашную с врагом последние защитники крепости. Крупинки прошлого, стократно помноженные на усилия памяти, возрождают отрывочные, не связанные друг с другом суровые картины.

Вражеских автоматчиков я увидел, передавая Николаю не докуренную Федором козью ножку. В проломе двери могли уместиться только двое – так он был узок. Политрук и Коля, прижавшись друг к другу, смотрели на дымившиеся развалины дома, который верой и правдой служил нам кровом в первую ночь войны. Битый кирпич, искореженные тавровые железные балки, бледные языки пламени да уцелевший левый угол здания, словно утес, круто уходящий вверх, – вот и все, что от него осталось. Из-за этого угла крадучись появились, прислушиваясь и озираясь, гитлеровцы. Их черные стальные каски были украшены веточками сирени, рукава темно-зеленых френчей, закатанные по локоть, обнажали загорелые, мускулистые руки, цепко державшие автоматы. Раструбы широких кожаных сапог были перепачканы грязью и известкой, а из них торчали гранаты, засунутые ручками вниз. Шедший впереди здоровенный детина остановился, внимательно огляделся вокруг и махнул рукой, зовя остальных. Показалось еще человек восемь. Они сгрудились и начали что-то обсуждать. Верзила снял каску, и ветерок затеребил его редкие черные волосы, расчесанные посредине лба на прямой пробор. Затем он неторопливо полез в правый карман брюк, вытащил яркую блестящую пачку сигарет, подцепил сигарету зубами, перекинул автомат за спину и щелкнул зажигалкой. Но затянуться ему так и не пришлось! Одну за другой Евгений метнул две гранаты, а Николай полоснул длинной очередью.

…Тишина… Где-то на востоке лениво переговариваются пушки. Их голоса приглушены расстоянием. Фронт ушел далеко. Воды нет ни капли. Дети бредят. Евгений, весь обросший колючей рыжей щетиной, горячо убеждает тетю Пашу идти с женщинами в плен.

– Да поймите же вы наконец, – сердится он, – мы солдаты, и вы для нас – обуза! Разве вам не жалко детей? – прибегает он к последнему доводу.

Женщины плачут, но покидать подвал наотрез отказываются. Тогда политрук осторожно берет на руки мальчика лет трех. Его глазки закрыты, обметанные губы что-то беззвучно бормочут, но видно – ребенок уже не жилец. Обезумевшая мать только протягивает к сыну руки, ни говоря ни слова.

– Вот что! – почти кричит политрук. – Или я сам пойду с ребенком, или вы выполните нашу просьбу. В конце концов я приказываю вам!

Подняв над собой грязно-серую тряпку, жены командиров гуськом, поминутно оглядываясь, тихо движутся к северным валам.

Все молчат. Взгляд Евгения падает на меня: «А ты почему не пошел?!» Он свирепо надвигается на меня всем своим сильным телом. Я в испуге пячусь и вдруг, сам не знаю почему, опускаюсь на колени и, уцепившись обеими руками за левую ногу Николая, прижимаюсь к ней и начинаю громко плакать. Большая горячая ладонь опускается мне на голову и начинает трепать вихры. Помягчевший голос произносит: «Ладно, ладно! Хватит, довольно. Ведь ты мужчина!»

– Пусть остается с нами! – вступается за меня Федя. – У тех хоть матери есть, а он считай что горькая сирота! В этакой заварухе затеряется что иголка в стоге сена пропадет.

…Огромные голубые глаза. Больше я не вижу ничего. На ресницах – прозрачная, сверкающая в лучах заходящего солнца слезинка. Вот она сорвалась и медленно поползла по щеке, оставляя на ней грязную дорожку. Евгений умирает, Лицо бледное-бледное, совсем серое. На лбу капельки холодного липкого пота. Их вытирает рукавом гимнастерки Николай. Прерывистое дыхание с клекотом вырывается из груди. Розовая пена пузырями выступает на распухших губах Евгения.

Политрук смертельно ранен противотанковой гранатой; осколок вспорол живот, другой застрял в легких. А все получилось так. Федор пополз к убитым фрицам, надеясь поживиться у них патронами и табачком. И в этот момент на него из-за густых кустов навалились трое немцев. Силы были явно неравные, и Федя, видя, что иного выхода нет, все же умудрился выхватить чеку у гранаты как раз в тот момент, когда к нему на выручку кинулся Евгений, а за ним Николай. Противотанковая граната постаралась: от Феди и от фашистов остались лишь рваные куски мяса да смоченные кровью тряпки, разметанные взрывом.

А политруку досталась изрядная порция горячего металла да минут пять, не более, жизни. Его сильное, совсем недавно полное энергии тело вытянулось, и от этого он казался мне еще больше. Евгений не желал умирать, по телу пробегали конвульсии, спекшиеся губы пытались, когда он на мгновенье приходил в себя, что-то сказать.

– Ми… ми… милая… – больше понял я по движению губ, чем расслышал. – Пить, пи…

«Он хочет пить! Вода спасет! – пронзила меня мысль. – Вода – это жизнь! Как я позабыл об этом?»

Не давая себе отчета, не слушая дикого окрика Николая: «Ленька, назад!» – весь переполненный одним неудержимым порывом – достать воды, я схватил фляжку и опрометью бросился к реке мимо Николая, пытавшегося меня схватить за шиворот. Хлестнула очередь, другая. Просвистела мина. Столб пламени взметнул землю где-то сбоку от меня, еще и еще. Упав на землю, прикусив губы, я полз и полз к реке, совсем не думая о смерти, охваченный чувством жалости, злобы и упрямства. Мозг мой сверлила одна мысль: «Добыть воду! Воду, воду!..»

Вот и река – широкая и неторопливая. Зубами прихватив алюминиевую пробку, безуспешно пытаюсь повернуть ее. Сердце в бешеном темпе отсчитывает каждую уходящую секунду. Наконец пробка подалась, и воздух, забулькав, уступает место воде. Тут только до меня дошло: ведь я позабыл вкус воды! Отхлебнув из реки раз, другой, услыхал, что бульканье во фляжке прекратилось. Плотно завернув пробку, выбрался на песчаный берег и двинулся к проходу между валами, тому самому проходу, по которому мы ползли в первую военную ночь. «И я, и Евгений, и Николай, и все те, кого уже нет и никогда не будет… – с горечью подумалось мне. – Как давно это было. Целая вечность прошла!»

Прозрачные вечерние сумерки уступили место ночи. Запылали звезды. Впереди утесом вознесся ввысь уцелевший угол нашего первого убежища. Там рядом были Николай и, быть может, еще живой политрук. Оставалось метров двести, не более. И тут, устрашающе шипя, в воздух взметнулась ракета. Ее мертвый синеватый свет залил окрестности. С вала ударил сноп прожектора. Прижавшись к земле, я застыл. Взвизгнули пули:

«Ввиу, ввиу! – И ближе: – Вжии, вжии!»

В тот же миг на меня кинулся какой-то косматый фиолетовый зверь, схватил в свои могучие объятия, со страшной силой стукнул по голове и подбросил над землей.

Прорыв

Тело мое легонькое, будто пушинка, и я всплываю со дна реки, рассекая воду быстрыми взмахами рук.

«Почему такая темнота? – удивляюсь я, пытаясь что-то разглядеть впереди, но, кроме черносерых плящуших силуэтов, ничего не видно. – Надо бы взять повыше! Там будет свет и солнце».

Удваиваю усилия и что есть мочи рвусь ввысь, бешено загребая ладонями что-то упругое. Губы ощущают прохладу, я делаю еще усилие – приятный холодок передвигается на лоб. Последние метры пути, и пальцы мои сжимают горячее и мягкое.

– Положи тряпку на сердце! – слышу я откуда-то издалека и сверху. С трудом поднимаю веки. Они будто из свинца. Режущий свет вбивает маленькие гвоздики в веки и закрывает их. Я вновь ныряю, куда не знаю, но упорно загребаю и загребаю под себя какую-то пружинистую, светящуюся черноту.

Рванувшись, я хочу убыстрить свой подъем, но чьи-то ласковые и сильные руки не пускают меня, уговаривая: «Лежи, лежи». Раскрыв глаза, вижу каких-то людей, снующих взад и вперед, и никак не могу вспомнить, как я попал сюда. Надо мною склонилось незнакомое женское лицо, испачканное сажей, с растрепанными каштановыми волосами. Женщина осторожно прикладывает к моему горячему лбу мокрую тряпку. Рядом с ней стоит на коленях человек с удивительно знакомыми чертами лица. Гимнастерка у человека разодрана. Увидев, что я открыл глаза, он радостно улыбается и говорит: «Ну вот, слава богу, пришел в себя!»

А я все напрягаю и напрягаю память, пытаясь разыскать в тайниках своего мозга ответ: «Кто он, этот человек?»

– Леня, Леня! – говорит незнакомец. – Как ты себя чувствуешь?

Я таращу на него глаза, не понимая, откуда он знает мое имя, кто он. Затем перевожу взгляд на массивные кирпичные стены с покатыми сводами над головой, на маленькие окна-бойницы, сквозь которые на грязный пол падают потоки солнечного света. Какой-то склеп, а не комната!

– Леня, ты что, не узнаешь меня? – спрашивает человек. – Ведь это я, Николай! Ординарец твоего отца.

Так я возвращаюсь к жизни: лоб покрывается испариной, а руки становятся холодными как лед. Мне кажется, что еще мгновение, и я вновь потеряю сознание, но теперь уже навсегда. Так не хочется, так страшно умирать!

Евгения больше нет. А меня Николай разыскал неподалеку от наших домов, засыпанного землей, едва подававшего признаки жизни. Взвалив на спину, он ползком двигался к Кобринским воротам, надеясь как-нибудь выбраться из крепости. Когда перебрался через дорогу, ведущую с Центрального острова к Северным воротам, его обнаружили. Три прожектора прижали его к земле, да повезло – неподалеку оказалась глубокая воронка, где Николай и отлежался. Пулеметы перестали тарахтеть, прожекторы погасли, и Николай продолжил путь. Неподалеку от ворот встретил группу бойцов из разных полков.

Вскоре я полностью оправился от контузии. Из рассказов Николая, со слов других бойцов я понял, что группа, к которой мы примкнули, хочет с боем прорваться из окружения и уйти в густые белорусские леса. Тогда-то я и вспомнил про те подземные ходы, что мы с ребятами обследовали перед самой войной. Ведь под крепостью, под ее казематами и валами в разных направлениях разбежались подземные потайные ходы. Один из них начинался неподалеку от Кобринских ворот. Я сказал об этом Николаю. Только, добавил я, необходим фонарик, и пробраться смогут лишь те, кто продержится две-три минуты под водой.

Охотников оказалось человек восемь. Группу возглавил пожилой седоволосый командир без знаков различия в зеленых пограничных петлицах. Знаю только, что он был не из нашего полка и в район Восточных ворот прорвался с Центрального острова. Слышал от бойцов, что этот сухопарый высокий командир брал Зимний и работал вместе с Дзержинским. Впрочем, в те памятные жаркие дни мало кто спрашивал: «Откуда, как звать?» Главное – ты свой, советский?! Правда, Николай сказал мне – командира звать Иван Петрович и что он приехал в крепость перед самой войной по делам службы.

В середине ночи Иван Петрович, наклонившись надо мной, ласково сказал: «Вставай, мальчик, пора!»

– Меня звать Ленькой! – недовольно отозвался я, поднимаясь с кирпичного пола, на котором отлежал все бока. – А электрический фонарик есть? А то там страсть как темно!

– Ничего не поделаешь, – развел руками командир, – обойдемся без фонаря! Прихватим паклю, смоченную в автоле.

Мы покидаем каземат. Теперь надо переползти дорогу у домов комсостава, что стоят неподалеку от Кобринских ворот, а затем свернуть влево, к берегу Мухавца. Метрах в двухстах от реки и начинается подземный ход. Он замаскирован большущим камнем и густыми зарослями высокой полыни.

Ущербный серп луны еще не взошел. Темень – хоть глаз коли. Даже пожары, что полыхали над крепостью в первые дни обороны, погасли. Сгорело все, что могло гореть. Притихли на валах фашисты. Им спешить некуда. Зато нам есть куда торопиться. Стараясь сохранить силы, мы ползем. Справа от себя я слышу сопение Николая, слева тяжело дышит Иван Петрович. За нами движутся остальные. Вот и валун.

– Здесь! – шепчу я, засовывая пистолет и гранату за пояс, и на четвереньках вползаю в лаз.

Навстречу пахнуло прелью, потянуло влажным воздухом, какой обычно бывает в глубоких, долго не открывавшихся подвалах. Кругом полнейшая тишина. Вскоре отверстие расширилось, наклонно уходя вниз. Приподнялся. Вначале на колени, затем во весь рост. Прижался спиной к холодящему глинистому грунту. В левую руку взял пистолет.

Прислушался. Мертвая тишина ожила. Где-то далеко-далеко впереди раздавалось приглушенное жалобное сопение. Казалось, что там вздыхает о дневном свете какой-то огромный, но добрый зверь.

Почему-то вспомнилась зачитанная до дыр «Аэлита». Я даже улыбнулся, представив себя на месте Лосева, спешащего на выручку к Аэлите, спрятанной жестоким Тускубом где-то в потаенных подземных пещерах. За какие-то неуловимые доли секунды вновь прочувствовал все то, что пришлось пережить в таком далеком, но, увы, ушедшем детстве. Вспомнились расширенные от ужаса зрачки Володьки, когда я начал читать о последнем поединке Лосева с марсианами.

Но враг, ожидавший нас впереди, не шел ни в какое сравнение со слабыми обитателями Марса. Он был силен, безжалостен и опытен. Кто-то подал Ивану Петровичу пучок пакли, смоченной в масле и укрепленной на проволоке. Щелкнула зажигалка. Ударил желтый свет. Хлопья копоти заносились во влажном воздухе. Вдруг у меня из-под ног сорвался камень. Мгновенно подался назад.

Отдышавшись, продолжал спуск. За мной гуськом двигались остальные. Впереди мелькнула сероватая полоска. Дорога стала ровной. При неясном прыгающем свете факела различили небольшую пещеру.

Метрах в ста виднелась темная каменная стена. В гроте Тускуба – так про себя окрестил я эту пещеру – было пусто. Лишь более явственно слышались жалобные вздохи: «У-ух! У-ух! У-ух!..»

Прижимаясь к каменной стене, мы двинулись дальше. Пещера кончилась. Черная, напоминавшая нефть вода лизала камень, издавая мерные глухие звуки.

– Вот и пришли! – сказал я, ни к кому не обращаясь.

– Да, но где выход? – в сердцах вымолвил кто-то. – Надо поворачивать назад, Дальше пути нет!

– Как нет! – вскричал я торжествующе. – Мы тоже так думали раньше, да потом оказалось, что есть. Надо нырять прямо под скалу. Там выход. Проход узкий, метра четыре в длину. Надо просто плыть туда, где есть проход, – и все!

Все опустились на гранитный пол. Усталость брала свое. Руки и ноги налились чем-то тяжелым, стали непослушными. Я прилег на холодный гладкий камень. Протянул руку и ладонью зачерпнул воду. Затем наклонился и приник к воде всем ртом. Я пил и пил эту вкусную влагу и чувствовал, как усталость оставляет меня. Отдышавшись, я первым опустился в воду. За мной Николай. Следом – Иван Петрович. Тысячи холодящих иголок вонзились в тело. Придерживаясь одной рукой за камень, стал другой медленно шарить под водой, продвигаясь вдоль стены. Потом опоры не стало и пришлось обследовать стену вплавь. Вот и проход: ноги потянуло куда-то в сторону, а затем отбросило назад. Под сводами пещеры вновь раздалось протяжное «У-ух!..».

– Здесь проход, – сказал я и, глубоко вздохнув, нырнул. Рука ощутила отполированную водой кромку отверстия. Оно уходило под стену, преграждавшую пещеру. В ушах звонко застучала кровь, требуя кислорода. Но тут каменная стена кончилась. Вынырнул. Со всех сторон окутала плотная тьма. Ухватился за камень и, подтянувшись, вылез. Вскоре вынырнул Николай. Отфыркиваясь, он устало свалился на камни. Вода звонко стекала с него. Вынырнула еще одна черная фигура, за ней другая. Я их почти не видел, только слышал по всплескам и тяжелому дыханию.

Зачиркала зажигалка. Раз, другой. Желто-грязное, потрескивающее пламя подмокшей пакли заплясало по стенам, отбрасывая смешные тени, то и дело менявшие свои очертания. Бойцы разделись, выкручивая мокрую одежду, выливая воду из сапог. У кого-то даже заклацали зубы, и он выругался: «Прохладненько здесь, не то что наверху!»

– Подожди! – ответил Иван Петрович. – Скоро жарко станет.

Теперь наш путь уходил круто вверх, постепенно сужаясь. Вначале шли пригибаясь, затем встали на четвереньки, а последние десять метров пришлось преодолевать ползком. Теперь впереди был Николай, за ним – командир. Острые камешки резали мне руки, срывались вниз, и тогда их бег напоминал горный камнепад. За мной кто-то чертыхался, сопел, и из-под него тоже летели камни.

– Тише, вы… – шепчет откуда-то сверху Николай. – Уже светает.

Наш маленький отряд бесшумно, не сломав ни веточки, выбирался на крутой склон, весь заросший густым кустарником. Серая пелена занимающегося утра скрывает стволы деревьев там, где-то внизу. Нам видны лишь их густые неподвижные кроны. Прямо за нашими спинами, на вершине вала, за невысоким бруствером, метрах в двадцати-тридцати, примостились вражеские пулеметчики. Укрывшись с головой шинелями, они мирно спят, подложив под головы автоматы. Трое дозорных негромко ведут беседу, и мы видим, как то и дело вспыхивают яркие точечки их сигарет. Слева от нас, внизу, должно проходить Кобринское шоссе, выложенное восьмигранными плитами, приобретающими в солнечный день сизоватый оттенок. Если забрать вправо, то там никаких дорог нет, а вдоль реки – густые заросли бурьяна, кустарника и деревьев. Река вытекает из непроходимых лесов, где нет и не может быть фашистов. Главное – добраться до этих лесов. Но как? Осторожно, так, чтобы не треснула ветка под ногой, спуститься с вала невозможно. Дозорные обязательно обнаружат нас, и тогда заговорят, захлебываясь, пулеметы, вспыхнут осветительные ракеты, и… смерть или плен обеспечены.

Иван Петрович махнул рукой, подзывая нас, и прошептал:

– Как только рванут гранаты, всем рассыпаться веером и продвигаться к Мухавцу. Сбор в трех километрах, вверх по реке. Думаю, пока гитлеровцы придут в себя, мы уже будем далеко…

– Давай! – прозвучала команда.

Вместе со всеми я бросился вниз. За спиной рвануло, послышались стоны, крики проснувшихся, ругань. Я летел сквозь кусты, не разбирая дороги, а вверху враги, уже опомнившись, стали слать нам вдогонку длинные автоматные очереди. Вспыхнул прожектор, безуспешно пытаясь пробить предутренний туман и густоту кустов. Бухнул миномет, ему ответил другой… Ветви хлестали меня по лицу. Вдруг меня резко ударило по ногам, я ткнулся лбом во что-то твердое, из глаз посыпались искры, и…

Первое, что я услышал, придя в себя, была немецкая речь. Надо мной склонились фашисты. Один из них, длинный и костлявый, без пилотки, держал в руке мой браунинг. Затем он громко захохотал, обнажая гнилые редкие зубы, и, ткнув меня дулом автомата в ребро, приказал: «Русиш! Коммунист! Шнеллер, шнеллер!»

Его спутники тоже засмеялись, но не надо мною, а над костлявым. Я немного знал немецкий и понял: они подзадоривали неприятного типа, державшего мой браунинг, высказывая разные предположения о возможной награде за мою поимку: «Конечно, паренек – советский разведчик!»

Я клял дуб, так некстати выросший на моем пути, и думал: «Удалось нашим уйти или не удалось?» Мысль об этом заставила меня более внимательно прислушиваться к солдатскому разговору. Я понял, что солдаты обсуждают утреннее происшествие на Кобринском валу. Они думали, что кто-то хотел пробиться в крепость, но был отброшен смелой контратакой.

«Ну что ж, – вздохнул я облегченно, – отброшен так отброшен. Значит, наши ушли!»

Сознание того, что мои старшие товарищи вырвались из окружения и сейчас далеко, наполнило меня радостью, притушило чувство страха. На время яда-же забыл, что меня взяли в плен, быть может, бросят в концлагерь, будут пытать, а то и расстреляют. Ведь костлявый злорадно заявил: «Коммунист! Капут!»

Предположения мои не сбылись. Не оправдались и надежды костлявого солдата, доложившего о моей поимке толстому офицеру. Офицер одной рукой невозмутимо намыливал обросшую черной щетиной щеку, а в другой держал телефонную трубку полевого аппарата и о чем-то, посмеиваясь, разговаривал. Положив трубку, он, так же не торопясь, добрился, вытер полотенцем лицо и, крякнув, начал усиленно массировать его. Покончив со столь важным делом, офицер, коверкая русские, польские и немецкие слова, спросил: «Поляк? Юда? Русиш?»

Тут я не выдержал, зашмыгал носом и, припомнив все знакомые мне польские слова, стал доказывать, что я местный, а около крепости очутился в поисках стреляных гильз. Офицер, видимо, понял и вновь снял телефонную трубку. Связавшись с военной комендатурой, он стал допытываться, как ему быть. Что ему ответили, не знаю. Офицер подозвал костлявого солдата, что-то написал на листке блокнота, вручил его моему конвойному и неуклюже полез в штабную машину. Костлявый зло выругался и, взяв автомат наизготовку, ткнул мне в спину.

Я понял: куда-то поведут. Но куда?!

Плата за страх

В противоположном углу затхлого помещения, под самым потолком, в каменной толще стены было врезано маленькое квадратное оконце, крест-накрест затянутое толстыми железными прутьями. Солнечные лучи не могли, как бы они ни старались, пробиться с воли в затхлый сумрак. Сами прутья едва различались на темном фоне дубового щита, нависшего снаружи, как раз напротив окна. Взгляд невольно скользил вверх, выискивая для себя другие пути на волю – к воздуху, к небу, к солнцу. И он находил его под самым потолком: это была узкая щелочка между щитом и стеной, сквозь которую проблескивала яркая синь неба с пенистыми облачками.

Еще пару часов назад у меня не было ни минуты для раздумий. Зато теперь я мог, сколько хотел, вспоминать промчавшиеся с головокружительной быстротой события минувших дней, прибавлять к ним по своему усмотрению яркие краски. В горле першило, губы потрескались и горели, будто их намазали горьким красным перцем. Эта жгучая боль вдруг с поразительной живостью напомнила мне дальневосточные сопки, покрытые кудрявым густым кустарником, тенистые пади, расцвеченные лиловыми, пунцовыми, синими, белыми, желтыми лепестками цветов и напоминавшими собой огромный разноцветный ковер. Там мы жили много лет назад, еще до хасановских событий, когда я только собирался в школу. Жили как настоящие кочевники, только вместо кибиток у нас были зеленые брезентовые палатки, вбиравшие в себя весь жар беспощадного дальневосточного лета. Да и падь звалась Кочевой.

Было это в один из дней, когда весь наш палаточный городок готовился встретить героя гражданской войны, главнокомандующего дальневосточной армией маршала Блюхера. Дорожки между палатками были посыпаны невесть где раздобытым желтым песком, бойцы и командиры надели парадную одежду. И только полковая малышня продолжала жить прежними заботами. Мы лазили повсюду, где нужной ненужно. Не успел худущий, похожий на Дон-Кихота повар с длинным, как сучок, носом зазеваться, как мы стали обладателями целой связки пунцового, блестящего, словно покрытого лаком, перца. С гиком носились мы с этим перцем, будто со славным трофеем, не ведая о страшном подвохе со стороны таких красивых на вид стручков и о той каре, что ждет нас впереди.

Близилось время встречи. Мамаши кликнули нас в палатки и начали дочиста мыть нам лицо, шею и уши. Тут-то и началось! Под пологом одной палатки родился и вырвался наружу дикий вопль, напомнивший воинственный клич индейцев, идущих в бой. Бросивший этот клич не остался в одиночестве: отозвались дружки из других палаток. Я в этот момент усердно тер лицо и вдруг почувствовал, что глаза и уши мои прижигают каленым железом. Я так завизжал, что мама в испуге отпрянула от меня.

Ягунов, командир нашей части, человек порывистый и неуравновешенный, поспешил к комсоставским палаткам, на ходу отпуская крепкие словечки в адрес своих подчиненных, их жен и в особенности наследников. В это время из-за склона ближней сопки показалась первая машина, за ней другая, третья…

Рванув полог нашей палатки, Ягунов увидел мой рот, перекошенный от боли, слезы, градом катившиеся из глаз, шею, всю в мыле, и мать, державшую в руках бечеву с нанизанными перцами. Он собрался что-то выпалить, но тут до него донеслось:

– Смирно! Товарищ главнокомандующий…

Ягунов бросился вон, в сердцах кляня все на свете: и зазевавшегося повара, и Дальний Восток, где растет столь свирепый перец, и пацанву, измазавшую себе губы этим перцем.

– Опозорили, ох, как опозорили! – причитал он на ходу, придерживая рукой болтавшийся парабеллум и еще надеясь, что прибывшее начальство не разберется, что к чему.

Блюхер же не только расслышал рыдания, но и сам решил выяснить их причину. Вскоре он все понял и заразительно захохотал, вытирая носовым платком слезы: «Вот это да! Достойная смена растет у нашей доблестной армии! Что и говорить».

Затем Блюхер, затаив улыбку в своих блестящих темных глазах, сказал Ягунову: «А ну, давай своих героев-наследников сюда! Да пусть повар принесет котелок меда».

Вскоре воющий, всхлипывающий, размазывающий по грязным щекам слезы ребячий «гарнизон» был выдворен из палаток и сгрудился около маршала.

– Ну что, герои, будете таскать перец с кухни? – посмеиваясь, обратился он к нам.

– Не-ет! Не будем! – захныкали с разных сторон.

– Хорошо! Договорились! – сказал Блюхер. – А боль сейчас пройдет.

И посоветовал вымазать нам губы, щеки и глаза медом, да посильнее. Вскоре повеял ветерок, печь губы стало все меньше и меньше…

Уговор мы держали крепко. Кухню обходили стороной. А худущий повар, завидев какого-нибудь мальчонку, призывно махал руками и, довольный, кричал: «Эй! Иди сюда, перчику дам!..»

Это происшествие навсегда оставило в моей памяти образ Блюхера – невысокого, чуть-чуть полнеющего человека, темноволосого, с доброй лукавинкой в глазах, с орденами боевого Красного Знамени на груди. Запомнились мне и его слова о непобедимости Красной Армии и ее воинов. И я и мои сверстники так и не узнали судьбы разжалованного маршала, но неохотно замазывали химическими карандашами портреты Блюхера, что были в наших учебниках.

Постепенно мои мысли перебрались к событиям вчерашнего утра. Костлявый солдат долго плутал по улочкам незнакомого ему Бреста, то и дело обращаясь к встречным военным, но они и сами ничего не знали, а местные жители предпочитали отсиживаться по домам и подвалам. Наконец мы приплелись к мрачному зданию тюрьмы: солдат толкнул меня напоследок разок-другой автоматом и с рук на руки передал здоровенному охраннику в черной гестаповской форме. Тот неторопливо жевал плитку шоколада, то и дело прикладываясь к фляжке, и от нечего делать внимательно перечитывал записку толстого офицера. Костлявый переминался с ноги на ногу, глотал слюну. Гестаповцу надоело рассматривать листок, и он лениво поманил меня пальцем.

– Кто ты? – спросил он по-польски, и я понял, что этот гестаповец знает польский получше меня раз в десять.

«Что ж, – решил я, – скажу, что из местных, белорус!»

Гестаповец разгадал мои мысли и заговорил на чистом белорусском языке. Слушая его, я только клял себя за то, что с ленцой учил белорусский в школе и теперь, хорошо понимая, что мне он говорит, не мог ему ответить. Акцент выдал бы меня. Я, потупившись, уставился в пол, словно там мог таиться ответ на все вопросы. Фашист махнул рукой костлявому, отсылая его назад, подошел ко мне и ловко схватил за левое ухо. Резкая боль пронзила меня. Я невольно приподнялся на цыпочки, пытаясь поспеть за железными пальцами, тисками сжавшими ухо и тянувшими голову вверх. От боли и злобы, боясь закричать, я сжал челюсти с такой силой, что мне показалось, что из зубов посыпались искры и я уже никогда не смогу раскрыть рта. Пальцы теперь потянули мою голову к полу, и я получил такой пинок в зад, что всем телом врезался в стену.

Больше ударов не последовало. Так я пролежал час или два. Когда я осторожно перевернулся на бок и осмотрелся, на письменном столе, небрежно поигрывая линейкой, сидел молоденький офицер и с интересом рассматривал стоящего перед ним небольшого смуглого человека в выходной командирской форме, только без портупеи и сапог. Знаков различия на петлицах гимнастерки не было. Руки пленного скручены за спиной тонким сыромятным ремешком, от правого уха наискосок к подбородку пролег кровавый рубец. Человек стоял покорно, только огромные черные глаза его неестественно блестели.