Текст книги "Сквозь огненное кольцо"

Автор книги: Леонид Токарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

– Гитлеру нужны умелые руки, – горько улыбнулся Пауль, крутя баранку, и на его лбу прорезалась упрямая глубокая складка. – Поэтому я здесь, в Советской России. Причем во второй раз.

Лет восемь назад Браун по контракту приезжал строить большой тракторный завод на Волге. В те годы ему казалось, что весь мир можно переделать по-своему, надо только очень захотеть. В Германию, где к власти пришли коричневорубашечники, возвратился, твердо усвоив такие понятия, как «советская власть», «товарищ», «социализм». Своих политических симпатий молодой рабочий ни от кого не скрывал. Много неприятностей выпало поэтому на долю Пауля: нацисты не жаловали подобное вольнодумство. По их мнению, он, Браун, чистокровный ариец, должен стать властелином мира, грабить и убивать, а не симпатизировать людям, продавшимся, как они говорили, евреям.

Сейчас остались у Пауля дома двое ребятишек. Старшему, как и мне, скоро должно было стукнуть четырнадцать.

По вечерам, когда мы подъезжали к месту ночевки, Пауль прятал меня в закрытом кузове, где я и проводил всю ночь, закутавшись в брезент. А по утрам, когда колонна двигалась в путь, он пропускал вперед все машины и всегда ехал последним. За это Пауля поругивало начальство, предупреждая, что на дорогах стало беспокойно, появились советские десантники.

– Да! – с горечью любил сетовать Браун, будто продолжая давно начатый с кем-то разговор. – Обидно, что люди смотрят сейчас на немцев, как на нацию садистов и преступников. А ведь мы, простые немцы, трудовой, честный и умный народ. Руки наших рабочих могут сделать самую сложную машину. На германской земле родились такие великие 108 гуманисты, как Гёте, Шиллер, Бах. Но вот появился Гитлер, и великое прошлое крест-накрест перечеркнуто свастикой, тенями виселиц, колючей проволокой концлагерей. Текут по миру реки крови и слез, и все из-за нас, немцев. А что делать? Что? Даже Альберт Эйнштейн, этот колосс мысли, бросил друзей, лабораторию, землю отцов и бежал за океан! Матери пугают нами детей. И это повсюду, где мой спидометр отсчитал километры: во Франции, Бельгии, Чехословакии, Польше. Теперь он считает версты России. А где будет конец? Я спрашиваю!..

Раскрыв от удивления рот, я слушал и слушал рассуждения этого странного немца, и в голове моей поднималась целая сумятица, вихрь противоречивых мыслей.

Неужели так думают все простые немцы? Тогда почему они пошли на нас войной? А если не все, значит, Пауль Браун – исключение, и большинство немцев – убийцы и преступники.

Браун говорил, ставил вопросы один труднее другого, не давая ответа. Мои мысли путались в голове еще больше, но как я мог выяснить что-либо у человека, когда он сам спрашивает меня. Следовательно, ему тоже нужен советчик, умный и опытный, а не такой, как я, ничего не видевший в жизни паренек. Дорога навертывалась на спидометр километр за километром, приближая нас к месту расставания…

«Хенде хох!»

Солнце уже давно спряталось за полем, когда «оппель» въехал в лес. Теплая украинская ночь быстро укутывала землю, пряча в темноте петляющую ленту шоссе, зажигая над нами колкие снежинки далеких звезд. Пауль включил фары. Сноп света раздвинул сумрак, полоснул по корявым стволам дубов, по стройным, будто вспыхнувшим от смущения, светящимся березкам и, будто устав, завяз в зарослях кустарника. Навстречу бил упругий чистый ветер, без пыли и духоты, весь настоянный на запахах лесных цветов.

Колонна ушла вперед, и шум ее моторов поглотил лес. Узловатые пальцы Пауля ловко переключали скорости, глаза непрерывно смотрели вперед. Мне казалось, что путь наш ведет в бесконечность и нет в нем ни остановок, ни ночлега, ни отдыха. Только долгий, нескончаемый путь.

Вдруг что-то хлопнуло. «Оппель» осел на правую сторону и дернулся к обочине. Пауль выругался по-немецки, резко тормознул и выскочил из кабины. Я вылез следом. Спустил правый передний баллон. Стащив с себя куртку и перекинув ее через дверцу, Пауль остался в одной рубашке. Затем он неторопливо вытащил пачку сигарет, щелкнул зажигалкой и, затянувшись, начал копаться в багажнике, разыскивая домкрат и сменную камеру. Я стоял рядом, переминаясь с ноги на ногу, и глядел, как шофер в сердцах отбрасывает одну проколотую камеру за другой.

В тот же миг мне почудилось, что где-то неподалеку сухо и резко треснула сломавшаяся ветка. Пауль удивленно дернулся, весь рванулся вверх и без единого возгласа рухнул в пыль.

Я оцепенел, глядя, как в поток яркого света ворвались три человеческие фигуры. От неожиданности я хотел было дать стрекача в лес, но почему-то удержался. Одна фигура вскочила в кабину. Две подошли ко мне, и дуло автомата больно ткнуло меня в грудь: «Хенде хох!»

Я попятился, со страха поднимая руки. Железные пальцы схватили меня за шиворот и притянули к свету. Ослепительный блеск фар заставил меня зажмуриться.

– Что за дьявол! – выругался человек, отпуская начавшую трещать рубаху. – Пацан!

Злоба пропала в его голосе, уступив место удивленным ноткам:

– Ты что здесь делаешь?

– Иду!

– Куда?

– К фронту!

– Та-акс! – протянул человек. – Детский сад тоже топает к фронту… Ну, а немец?

– Что немец? Я ехал с ним…

Свет, лившийся из фар, вырывал из тьмы небритые лица суетившихся незнакомцев, заострившийся нос Пауля… И тут до меня дошло: это же свои, красноармейцы! Я быстро заговорил, пытаясь объяснить, что я тоже наш, советский, сын командира. Что мне надо, очень надо добраться до линии фронта. Пусть бойцы не оставляют меня одного здесь, в ночи, с убитым немцем. Мне боязно. Да и командование Брауна может спохватиться и прислать за ним. Ведь его и так предупреждали об опасности.

«Оппель» на первом же перекрестке свернул по лесной дороге влево от грейдера. Его путь лежал прямо на восток. Сюда, на проселки, враги заглядывали редко.

Утром мы остановились на опушке леса, в километре от большого села. С косогора открывался широкий простор с далекими перелесками и полями. Село лежало внизу, и дымок из его труб спокойно плыл над соломенными крышами, позолоченными лучами поднимавшегося солнца. Кругом было тихо-тихо, пахло росой, прелым деревом и землей. Этот мирный покой лишь изредка нарушали беззаботные птичьи голоса. Птицам, как я заметил еще в крепости, все было нипочем: они спокойно перелетали с дерева на дерево в самых горячих местах боев.

Откуда-то издалека-издалека, со стороны солнца, приглушенно и мягко ударил гром. Еще и еще. Откуда гром? Все прислушались. Так и есть! Это разговаривали невидимые пушки. Сколько было до них верст? Пятьдесят, сто… Кто их мог сосчитать? Но у всех радостью засветились глаза, в душе вспыхнула надежда, что скоро, очень скоро кончатся наши скитания, страхи и тревоги. Где-то там, на востоке, шел бой. Там были наши.

Размышления мои прервал лейтенант. Он протянул мне руку с сухими горячими пальцами и, глядя прямо в глаза, сказал: «Что ж, парень, свела нас война. Давай знакомиться! Меня зовут Виктор, по фамилии Кедров».

Лейтенант Кедров мне сразу понравился. Настоящий русский богатырь, с открытым, довольно красивым лицом. Он то и Дело встряхивал головой, отбрасывая волосы. Прямой нос, чувственные волевые губы и твердый решительный подбородок.

Вот только форма вся поистрепалась, была грязной и, скажем прямо, не шла лейтенанту. Бойцы тоже были в изодранной одежде, грязные, небритые и усталые. Петя, стройный, небольшого росточка брюнет, с румяными щеками, родом откуда-то с Кавказа, был быстр и стремителен. Кряжистого, похожего на обрубок, немногословного третьего бойца тоже звали Петром. Только он был из Сибири. Пока мы трое напряженно вслушивались в артиллерийскую канонаду, он невозмутимо рылся в кузове машины, доставая оттуда съестные припасы.

– Да – ворчал он, – все иностранное. Пограбили фрицы Европу. Ну, ничего, нам тоже пригодится!

Виктор Кедров в шутку звал обоих Петей-раз и Петей-два.

Петя-раз вскоре сварганил довольно вкусный завтрак. Насытившись, Виктор сказал: «Фронт теперь от нас не уйдет. Это факт!»

После завтрака я отправился в село разузнать, что к чему. Село стояло тихое, боязливое. Лишь изредка стукнет калитка да перебежит дорогу кошка. Дойдя до середины, я свернул по тропке, ведущей на огороды, думая задами вернуться назад. Навстречу мне попалась курносая чернявенькая девочка лет десяти. Стрельнув в меня своими карими глазенками, она запросто, не боясь, подошла ко мне и, ткнув пальцем в грудь, спросила: «Ты звидкиля?»

– А что?

– Да ничего. Только у нас староста дюже злой, всех чужих приказал полицаям ловить и сажать в сарай. Там, где раньше колхозный хлеб був.

– А потом что?

– Как – что? Гонит их в город, к германцу.

– В какой город?

– Вот чудак! Не знает, в какой. В Белую Церковь. Во-он по тому шляху! – махнула она рукой в сторону солнца.

– А далеко город-то?

– Далеко! Мужики за день на добрых конях не добираются. Я-то там ни разочку не була…

Когда я, запыхавшись, выбрался на косогор, на опушке машины не было.

«Неужели уехали? Не дождались? А может, специально меня отправили в село, сами – в другую сторону». Так я и стоял, почесывая голову. Тихий свист заставил меня обернуться. Петя-два в одних трусах манил меня из кустов. Оказывается, они решили денек передохнуть, а ночью тронуться в путь. «Оппель» загнали в самую чащу да еще понатыкали в него ветки, куда только можно.

Лейтенант, заложив руки за голову, лежал на траве и думал. Редкие пятна света, прорвавшиеся сквозь листву, разрисовали его грудь, ноги и руки блестящими бликами разных форм и размеров.

– Виктор, ты будто леопард! Весь пятнистый! – смеясь, заметил Петя-два.

– Какой там леопард! – в сердцах бросил Петя-раз, отрываясь от своих дум. – Леопард – уважающее себя животное. Он бежать не будет, пусть на его пути хоть сам царь зверей станет. А мы драпаем от самой границы, да все на заранее подготовленные рубежи. А где они, эти рубежи?

Петей-два владели сейчас совсем «мирные» мысли. Он размечтался о горах, покрытых снежными папахами, о виноградниках, разбитых на склонах, о воде из бешеной реки, от которой стынут зубы. Эх, сейчас бы хоть кружку такой водицы! О своем маленьком белом домике на склоне горы.

– А мне, как кончится война, и податься некуда и не к кому, – заметил Виктор. В его голосе я уловил тоску и боль. – Может, к товарищам, детскому дому? Да где они? Поразбросала всех война.

– А где отец с матерью? – ляпнул я, но было уже поздно.

– Нет их у меня, Леня! Отца и матери в один день лишился. Говорят, «враги народа». Отец был комбригом, всю гражданскую в боях провел. Два ордена имел. Была сестренка, поменьше меня годков на пять, так ее отправили в детдом, а адрес мне не дают, сколько ни прошу. Олей звать. Меня даже в разведку не хотели брать. Один в военкомате, из ретивых, так прямо в глаза и хлестнул: «Сбежишь ты! Не станешь воевать за Сталина». Так я его чуть стулом не огрел, да сдержался, наказ отца вспомнил: «Считай до десяти…» Одно выручило – учился в институте на немецком отделении.

Лейтенант замолчал, покусывая травинку. Мы с Петей призадумались, притихли. Мне стало стыдно за свой неуместный вопрос, вызвавший грустные воспоминания у лейтенанта, и я от всего сердца промолвил:

– Виктор, не огорчайтесь. Перейдем линию фронта, поедем к нам в Новороссийск. Там у меня, наверное, мама, там дедушка, две тетки. Они очень хорошие и обрадуются вашему приезду.

– Спасибо, друг! – потрепал меня по голове Виктор. – Обязательно поедем. Я очень хочу узнать твоих родных. Они, должно быть, хорошие люди.

На войне люди как-то быстро сходятся друг с другом, поверяют свои тайны, делятся мыслями.

Мне казалось, что я знаю Виктора и его товарищей целую вечность. Они вдруг стали мне такими близкими и дорогими. Я рассказал им, не утаив ничего, и о себе, и о крепости, и о том, как растерялся с дружками. Вспомнил тюремный оркестр, увиденную мною картину битвы танков, приезд в часть маршала Блюхера и то, как мы покинули Дальний Восток…

Ночью наш «оппель» не спеша выбрался из своего укрытия и, не зажигая фар, покатил через село. Предложение Пети-два прикокнуть старосту было решительно отвергнуто лейтенантом. Виктор сидел за рулем в полной парадной немецкой форме, которая ему была узка. Петя-два примостился рядом с ним, напялив на голову пилотку с орлом и положив на колени автомат. Мы тряслись в кузове, то и дело поглядывая вперед.

Начало светать, когда полевая дорога вдруг уперлась в щебенку грейдера. Кругом было пустынно, поля терялись в сереющей мгле. Грейдер уходил на разгорающийся восток.

Виктор, приглушив мотор, крикнул:

– Попытаем счастья!

Я почувствовал, как автомат, протянутый мне Петей-раз, больно ударил в плечо.

– Диск полный?

– Да!

– А еще есть?

– Конечно!

Пока мы перекидывались односложными фразами, «оппель» шустро катил к большаку. Сзади послышался вой автомобильных клаксонов. Вскоре с мягким свистом мимо нас промчалась машина, за ней другая. Упершись носами в заднее зарешеченное стекло кабины, мы с Петей-раз успели разглядеть, как впереди, приседая на ухабах длинным и черным телом, шла легковая машина с открытым верхом. В ней сидели трое. Метрах в двухстах, приотстав от шлейфа пыли, поднятой первой машиной, неслась другая открытая машина, битком набитая гитлеровцами. Обе машины уходили от нас все дальше и дальше.

– Ишь ты, в переднем «хорхе», видать, большие тузы покатили! – сплюнул Петя-раз. – Гранат пару швырнуть бы в самую кучу.

– Точно! – поддержал я. – Догнать бы их, а потом в лес смыться. Пусть ищут!

…На далеком пригорке выплыло небольшое село с торчащими журавлями колодцев, с темными пятнами садов и одинокой мельницей, гордо удалившейся от наскучивших ей хатенок на лысеющий бугор. Ее крылья неторопливо вращались, напоминая о том, что жизнь идет и никакая война ее не остановит.

По брезенту кузова забарабанил Петя-два.

– Эй! – кричал он. – Эй! Вы что, заснули?!

– Перестань орать! – рявкнули мы в две глотки. – Не глухие. Что надо?

– Фрицы, что нас обогнали. В селе водицу пьют. Смотрите там!

«Оппель» рванул. Петя-раз деловито щелкнул затвором. На пол около заднего борта он поставил ящик с гранатами.

Спокойствие и решительность Пети-раз заставили и меня приготовиться. Мы раскрыли маленькие брезентовые окошечки, что были на задней стенке и по бокам.

Мимо начали проскакивать саманные хатки, старательно побеленные известью, с соломенными крышами и маленькими оконцами с заклеенными газетными полосами стеклами, чтобы не выбило взрывной волной. Но война здесь, по всему было видно, прошла стороной.

На небольшом пятачке перед колодцем стояли легковые машины. Когда нам до них оставалось метров двести, «хорх» резко взял с места и, подняв облако пыли, скрылся в нем.

Шофер второй машины доливал воду в радиатор. Наш грузовик прошел впритирку с его лакированным бортом.

Позади рвануло: «Трах! Трах!» Раздались крики. Петя-раз прямо через брезент кузова разрядил диск. Мотор ревел на предельных оборотах, пытаясь не упустить ушедший далеко вперед «хорх». Сквозь окошко я успел разглядеть белую стрелку спидометра, метавшуюся за цифрой сто.

Справа вырос горб холма. «Оппель» выскочил на пригорок и устремился вниз. Нудно задребезжала какая-то плохо закрепленная деталь. Дорога делала крутой поворот влево и поднималась опять вверх. «Хорх», глухо завывая, одолевал последние метры. Его приземистое хищное тело блеснуло в лучах солнца и скрылось.

Вот и мы пошли на подъем. Здесь Виктор сумел отыграть несколько десятков метров. Дальше было ровное место. Мощный восьмицилиндровый «хорх» стал заметно уходить. Наша машина взревела и послушно рванулась за ним. Дорога, петляя, опять круто забирала в гору. Теперь фашистов не было видно. Гудение мотора перебило разнесшееся эхо выстрела. Пуля щелкнула о придорожный камень и, по-комариному запев, унеслась.

В тот самый момент, когда наш «оппель» достиг середины змеящегося пути, вновь глухо разнесся звук выстрела. Разрывная пуля врезалась в землю перед самым капотом. Вторая угодила прямо в ветровое стекло, золотистые ниточки-паутинки побежали в разные стороны от рваной пробоины. Виктор ударил кулаком по остаткам ветрового стекла. Осколки со звоном посыпались на капот. Больше выстрелов не было.

«Оппёль» вынесся наверх. Черный «хорх» пылил далеко впереди.

– Эх, ушли!» больно стукнул я кулаком по борту. – Гады! Да разве угонишься за таким «самолетом»!

– Ушли-то ушли, – зло процедил Петя-раз, – куда теперь мы уйдем? Вот вопрос. Они у первого поста поднимут такой шум, что несдобровать! В общем влипли!

Западня

В подвале нам пришлось просидеть пять дней с туго закрученными за спиной руками. Сидеть день за днем и думать, думать… Собственно, мы готовы были ко всему самому худшему. Только Виктор изредка – говорил, ни к кому не обращаясь: «И дернуло же нас гнать на машине. Надо было пробираться лесами! – И уже обернувшись ко мне: – А тебе и подавно нечего было делать с нами в машине!» Только на шестой день нас повели на допрос. Меня и Виктора втолкнули в комнату допроса вместе.

Хлынувший навстречу свет заставил зажмуриться. Из оцепенения вывел приятный мужской баритон. Услышав его, я сразу решил: знакомый голос.

– Господин Кедров! – поднялся навстречу высокий человек в хорошо сшитом сером костюме. – Очень рад, очень рад познакомиться с сыном героя!

«Какого героя?» – очумев от яркого света и от этого вопроса, взглянул я на лейтенанта. Виктор стоял в парадной гитлеровской форме, со скрученными за спиной руками. Его лицо было спокойно и равнодушно.

«Ах, да! – вспомнил я. – Ведь у Виктора отец был комбригом, участником гражданской войны. Но как они узнали об этом?»

– Вы оказали нам большую услугу, – продолжал человек в гражданском, держа в руках комсомольский билет Виктора и измятое письмо. – Пауль Браун был врагом Великой Германии и сочувствовал коммунистам.

Лейтенант молчал. Улыбка скривила его губы. Я перевел взгляд на хозяина кабинета. Внимательные голубые глаза, в которых поблескивали кристаллики льда, подсказали: «Да ведь это, кажется, тот самый гитлеровец, что приказал выгнать нас из Брестской тюрьмы!»

– Развязать! – приказал гитлеровец, указывая на скрученные руки Виктора.

– Яволь! – подскочил охранник.

И тут до меня дошло, что фашист благодарил Виктора за то, что он застрелил Брауна. Подталкивая нас к столу, он говорил: «Очень рад, очень рад. Садитесь».

Откуда он мог узнать об этом? Ну, конечно, «оппель» и форма. А труп Брауна, видно, уже нашли на дороге.

Умостившись поудобнее в кресле, гестаповец неторопливо листал какие-то бумаги, изредка поглядывая на нас. Отыскав нужный ему документ, он улыбнулся Виктору.

– Вы храбрый человек, лейтенант, – начал гитлеровец, – ваши солдаты держались стойко! Скажу вам откровенно, – доверительно наклонился к Кедрову гестаповец, – я считал бы за честь иметь таких солдат у себя под командой.

Лейтенант молчал, что-то обдумывал. Я совсем растерялся, не понимая, к чему клонит фашист, и начал лихорадочно перебирать в памяти события того дня, который так трагически для нас закончился, надеясь найти объяснение поведению допрашивавшего нас немца.

Когда «хорх» с гитлеровцами ушел, мы надеялись перебиться до ночи в каком-нибудь лесу. Но кругом тянулась голая степь. И тогда лейтенант погнал «оппель» прямо по полю, дальше от грейдера. Мотор надрывно выл, работая на полных оборотах, но пришло время, и он не выдержал – закипела вода в радиаторе. Кое-как добрались до опушки леса.

Вспомнился и мрачный, весь заросший орешником дубовый лес, где мы провели томительно долгий день, ожидая погони. Через лес нехотя, засыпая на ходу, пробиралась неширокая Ирпень. Вода в ней прозрачная, будто подсвеченная изнутри хорошо промытым янтарным песком. Поэтому стебли камыша и жесткие клинки шуршащей осоки, густо облепившие берега, становились в воде темно-фиолетовыми и необычно толстыми. В тени подводных зарослей отсыпались, флегматично шевеля усами, жирные сомы. Они дразнили нас, эти рыбы, но поймать хоть одну не было никакой возможности.

Податься было некуда, и мы ждали ночи. Пышные дубы, перевидавшие на своем многовековом пути всякое, равнодушно шелестели жесткими листьями, будто обсуждали наше незавидное положение. На душе муторно, и мы молчали, валяясь на прогретой земле, глядя в небо.

Когда за лесом догорел закат, на потемневшем востоке стали вспыхивать отблески орудийных залпов. И до нас стал долетать смягченный расстоянием глухой голос приблизившегося к нам фронта. Он вызывал в душе щемящее чувство ожидания и тревоги. Мне казалось, что пушки, так же как и люди, устали и больше стреляют по привычке, боясь показать кому-то эту свою усталость и, не дай бог, заснуть.

Наконец Виктор решительно уселся за руль и сказал:

– Ну, тронули! Попытаем счастья. Может, прорвемся к Днепру?!

Вновь началась изматывающая душу и тело тряска. Но вот «оппель» выбрался на мягкую полевую дорогу, выбегавшую из большого села. Виктор заглушил мотор. И сразу же ворвался звонкий хор цикад. Мирным покоем тянуло от светящихся в голубоватом лунном свете белых саманных хаток, от блестящих глечиков, развешанных на плетнях. В деревне тихо. Даже обычно неугомонные деревенские псы и те, видать, увлеклись своими собачьими снами.

– Вроде порядок, – проговорил лейтенант, включая скорость. – Село проехали благополучно.

Дорога выбежала на пригорок, и внизу чешуйками серебра засветилась речка. Черной полосой светлую гладь воды пересекал мост. Около въезда на него притулилась сторожевая будка. Набирая скорость, машина с мягким рокотом двинулась вниз. До будки оставалось метров сто, не больше. Виктор включил дальний свет, ударивший в ее оконце. Оно хитро подмигнуло нам в ответ. Из дверей высыпали люди с винтовками – полицаи. Ослепленные, они что-то заорали, замахав руками. Видимо, требовали затормозить. Машина ринулась к мосту. Через оконце я успел заметить, как в кабине Петя-два вскинул автомат. Полицаи пошлепались в придорожный кювет.

Выстрелов в ответ не последовало. Это я запомнил. И даже удивился: «Почему?»

Миновали будку. Мягко мчались по деревянному настилу колеса. Вот и середина моста…

«Трах-тан-н-н…» – что-то тугое лопнуло под нами. Остро пахнуло горелым толом. «Оппель» понесло вправо. Петя-два, подброшенный какой-то силой, прыгнул вверх, рискуя пробить головой крышу кабины. В тот же миг раздался скрежет. Радиатор врезался в перила. Передние колеса зависли над водой. Я больно ударился головой. В глазах поплыли оранжево-фиолетовые спирали. Петя-раз навалился на меня. Оглушенные, ничего не понимающие, барахтались мы в темноте кузова.

Выбравшись на пыльный настил, сразу увидели пламя, вырывавшееся из-под капота. Пули попискивали, вгрызаясь в настил, с дрожащим звоном отскакивали от ободов колес. Щепки разлетались в разные стороны.

Багровые языки горящего бензина расползались по мосту, падали в темную воду и там, словно набравшись силы, вспыхивали еще ярче, создавая яркий фон для наших фигур.

– Прячьтесь за колеса! – приказал Виктор, вытаскивая Петю-два из кабины. Петя-раз, притулившись за скатом, чертыхаясь, нажал курок.

«Та-та-та!» – перекрыл одиночные выстрелы его автомат. Пули полицаев с яростью задинькали по дискам колес. Наконец лейтенант вытащил Петю.

Он был без сознания. Голова, словно на шарнире, бессильно моталась.

– Жив! – нащупав пульс, ни к кому не обращаясь, сказал Виктор. – Сердце бьется! Бери его и ползи! – перехватывая автомат, бросил Кедров Пете-раз, – я задержу! Авось ночь поможет! Уйдем! А ты, Лень, метров через тридцать двигай следом!

– Есть! – ответил я.

Полицай не спешили. Они считали, что мы у них в руках. А может, растерялись, видя, что Кедров в немецкой форме. Кто знает?

Петр, взвалив на спину раненого, выполз из-за машины. Затаив дыхание мы ждали. Сейчас, сейчас с берега загремят выстрелы. Оба Пети видны как на ладони! Враги молчали. Лишь изредка мелькала чья-нибудь голова, и тогда Виктор давал короткую очередь. Голова исчезала. Пять, десять, двадцать метров…

– Ты здесь?! А ну, ползи! – В голосе Виктора было столько злости, что я перепугался и начал было уже выбираться из-за машины. Благо не стреляли. Но тут сноп пламени поднялся на том месте, где всего мгновенье назад находились оба Пети. Я даже увидел, как кусок моста выгнулся горбом и тут же, разломившись на части, стал падать вниз. Там, где были наши товарищи, зияла зловещая пустота. Мы оказались отрезанными от спасительной земли. Перед нами враги.

«Что будет?!» – думал я, прижимаясь к настилу. Рядом тяжело дышал лейтенант. Стало тихо-тихо, только нудно пели комары. Где-то за сторожкой заурчали моторы. Отблески фар заметались в ночи над рекой, будто желая поспорить с лунным светом.

В окружении мотоциклов показалась танкетка. Автоматчики побросали мотоциклы и рассыпались около будки. Офицер о чем-то стал говорить с подбежавшим к нему полицаем. Затем танкетка подъехала к самой реке. Офицер закричал:

– Предлагаю плен! Борьба не имеет успех!

А какой-то приспешник из местных злорадно добавил:

– Все! Кончилась ваша власть, коммуния! Капут!.. – и грязно выругался.

– Эх, далековато! – процедил Виктор. – Сюда бы нашу трехлинейку!

Но все-таки нажал на курок. Офицер юркнул вниз. В ответ запели пули. Я лежал, прижавшись к колесу, и короткими очередями бил по темным бугоркам, подползавшим все ближе и ближе.

– Живьем хотят взять, сволочи! – выругался Кедров.

Танкетка дернулась и, набирая скорость, ринулась на нас. Я видел ее сверкающие, отполированные гусеницы, надвигавшиеся ближе, ближе, и, словно загипнотизированный светом фар, в ужасе прижимался к настилу.

Виктор, зажав в руке одну гранату, положив рядом другую, ждал. До нас оставалось не более десятка метров. Одну за другой лейтенант метнул гранаты. Первая разорвалась под гусеницей. Другая попала в моторное отделение, выбросив оттуда сноп пламени. Бешено заревев, танкетка развернулась вокруг своей оси и замерла. Из люка показалась голова, но очередь, пущенная лейтенантом, заставила танкиста скрыться.

Все дальнейшее смешалось: и фрицы и полицаи поднялись и пошли в атаку. Наши автоматы били бесперебойно, но вдруг – осечка. Патроны все! Отступать было некуда. Тут на нас и навалились!.. Озверевшие полицаи хотели сразу же пустить нас в расход. Но офицер, увидев на Викторе немецкую форму, утихомирил их, заявив, что мы, наверное, разведчики и потому должны быть живьем переданы в гестапо.

И вот мы здесь, у моего брестского «знакомца».

– Собственно, – прервал мои думы возглас лейтенанта, – что все это значит? Я советский командир и свято выполнил свой долг перед народом. И вам следует поступать со мной как с военнопленным. Что касается убийства отца, то это ваши досужие вымыслы! Он давно умер!

– Не торопитесь! – ехидно вставил гитлеровец. – Вы еще слишком юны, а ваше начальство глупо. Разве можно посылать разведчика в тыл и оставлять у него документы? Ну ничего, с возрастом придет и опыт! – бросил он на стол комсомольский билет и удостоверение личности Кедрова. И уже твердо добавил: – Вы не военнопленный! Вы диверсант, убивший два десятка доблестных солдат фюрера. И на вас действительно распространяются все законы военного времени. В данном случае вас ждет расстрел! И вашего юного друга, – кивнул он в мою сторону, – тоже! Я от всего сердца хочу вам помочь. И вашей сестре, Кедров.

– Какой сестре? – рванулся вперед Кедров.

– Тихо, тихо! – погрозил пальцем гитлеровец. – Не забывайтесь! Наша разведка работает превосходно. Мы знаем все! Подумайте и о сестре. Отец – враг народа! Идет война. Девушка вступает в жизнь. Ей недавно, как вы знаете, исполнилось восемнадцать. Цветущий возраст! А?..

Виктор затаил дыхание. Гитлеровец поднялся и, подойдя к окну, толкнул створки. В комнату пахнуло жаром, запахом сена и яблок. От этого запаха у меня закружилась голова, и я едва удержался на ногах.

– Курите, – щелкнул портсигаром фашист, протягивая его Кедрову.

Тот молчал, в упор разглядывал хозяина кабинета. Затем, видимо передумав, решительно взял сигарету и прикурил от услужливо поднесенной зажигалки.

– Вы же умный человек, Кедров, – сказал гестаповец. – Ну зачем нам спорить? О чем? Мы ведем войну против сталинской России, а значит, и против людей, расправившихся с вашим отцом. Не надо, не надо! – поднял он руку, жестом запрещая Виктору возражать. – Я не желаю слушать ваши отрицания. Я давно занимаюсь Советским Союзом и, если желаете, могу рассказать вам такое об отце, о чем вы и не догадываетесь.

Кедров резко повернулся:

– На что вы намекаете?!

– Нет, нет, – засмеялся гестаповец, – ваш отец – был честным человеком, преданным своей родине. И это еще больше усугубляет вину тех, кто был с ним столь несправедлив. Теперь у вас будет возможность с ними поквитаться. Собственно, у вас еще есть время подумать, все взвесить…

И тут, словно очнувшись, гитлеровец уставился на меня. Взгляд его прозрачных глаз наполнил мою душу холодом. Подойдя к столу, он нажал кнопку и отдал вбежавшему солдату какую-то команду. Тог, больно стиснув мое правое плечо, толкнул меня к выходу…

Побег

С допроса нас отправили в концлагерь, который находился прямо в городе. Все улицы Белой Церкви запружены фашистскими танками, автомашинами, орудиями, солдатами. Все это месиво текло на север, к Киеву, взятому в клещи. Кустарник и густая листва деревьев покрылись серым налетом от висевших над садами, домами, улицами туч пыли. Многие дома разрушены и сожжены.

Концлагерь занимал обширную территорию, огороженную колючей проволокой, в центре которой находилось красное кирпичное здание школы с примыкавшими к нему постройками. Лагерь был переполнен. Кормили плохо: тухлая конина утром и вечером. Мясо, казалось, состоит из веревочных волокон. Его невозможно было разжевать.

Это был пересылочный лагерь. Здесь никто долго не задерживался. Людей привозили, держали несколько дней и снова увозили. Куда? Об этом никто не знал. Меня не трогали. Виктора несколько раз водили на допросы к тому гитлеровцу, что прибыл из Бреста. Оттуда лейтенант возвращался усталый, молчаливый. Отвечал односложно, неохотно. Однажды он не выдержал:

– Знаешь, Леня. Я сегодня видел такое, что и словами не передашь.

– А что?

– Как расстреливают наших людей! Место красивое, зеленое. Днепр внизу. А рядом – ров вроде братской могилы. Привозят сюда – и из пулеметов…

– А тебя зачем они возили?

– Эх, Леня! Не знаю, как тебе и объяснить. Подвели меня твой Пауль Браун да комсомольский билет. Побоялся я его припрятать. А вот откуда они дознались, кто мой отец, где сестра, – просто теряюсь в догадках! Однако дознались. Разведка у них, видать, не теряла времени зря. Теперь, все время напоминая о сестренке и об отце, они убеждают переметнуться к ним. Что там убеждают, прямо шантажируют, говоря: в противном случае напечатаем в немецких газетах о добровольно перешедшем на сторону Германии комсомольце Викторе Кедрове и сделаем так, что статья попадет в нужные руки.