Текст книги "Запас прочности"

Автор книги: Леонид Соболев

Соавторы: Константин Бадигин,Алексей Новиков-Прибой,Петр Северов,Сергей Диковский,Альберт Беляев,Александр Зорин,Михаил Глинка,Александр Штейн,Владимир Дубровский,Иван Гайдаенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

Макаровы не сели в такси. Они проморгали, и хвост выстроился громадный, а на троллейбусы уже через двадцать минут очереди не стало. Сели в троллейбус.

Троллейбус тронулся, легко покатился по городу, вышел на степную дорогу, покатился еще быстрее и легче, и сумерки, а потом сменившая их темнота полетели навстречу. Теплый воздух плыл мимо открытых окон.

– Подумать только, – задумчиво сказала Таня и подняла подбородок. – Мы опять в Крыму. Вместе – и в Крыму. Тебе верится?

Темная степь текла мимо, и когда Макаров думал, что завтра утром они проснутся, а внизу, под лоджиями дома отдыха, – горячий пляж, и можно просто лежать на солнце, и никаких вахт, и всюду небо, смотри на него два месяца подряд, – ему казалось, что все это сон.

И ему вспомнился прошлогодний отпуск, когда все было так же, как сейчас, и оттого, что хотелось именно повторения прошлогоднего отпуска, а не чего-то нового, приходила радость. Ему казалось, что Татьяна и он нашли свой ритм – ритм счастливой семьи. И если говорить и времени и о месте – это было десять месяцев Севера и два месяца Крыма.

Тот разговор на пляже Виктор услышал тоже прошлым летом.

Он лежал тогда ничком на лежаке, дело было к вечеру, солнце ослабло, и гул людного берега стал глуше, поутих. Татьяна с Володькой купались, а Виктор ленился вставать.

Пляж понемногу пустел. Вылежавшие целый день на солнце «дикари» уходили часам к шести, молодежь в белых брючках бродила по молу, а на пляж в это время спускались купаться пожилые ученые из академического дома отдыха.

Те двое, разговор которых случайно услышал Виктор, тоже были, наверно, оттуда.

Один был толстенький, круглолицый, в шитой гладью угловатой тюбетейке, другой – высокий, грузный, с глубокими залысинами на породистой седой голове. Манеры у него были свободные, барские, а голос неожиданно молодой и гибкий. Под грибком была скамейка, и они сели на нее, не прерывая начатого по пути разговора.

Толстенький все больше поддакивал, и по его репликам можно было понять, что он наслаждается рассказом спутника, и когда тот замолкал, начинал тут же его теребить, чтобы рассказывал дальше.

– Да помилуйте, Павел Петрович, я ведь там был уже два года назад, и впечатление уже несвежее… – отбивался высокий.

– Ну все же. Сейчас много говорят о том, что японцы так вырвались вперед, потому что у них на каждом предприятии психолог, единственное занятие которого – думать об увеличении спроса на свой товар…

– Как же, как же, – отозвался высокий. – Занятная работенка… Я с одним таким даже разговаривал. Однако все же не рановато ли мы с вами выбрались? Что-то жарко еще…

– Да что вы, Павел Петрович, нельзя же целыми днями здесь работать. Этак никакая Ялта впрок не пойдет…

– А сами-то, – сказал грузный. – Сами-то как? Мимо вашего номера как ни идешь, все машинка стучит.

– Ну, ну, где уж мне до вас… Так вы о японском психологе начали.

– Да. Имел честь обмениваться мнениями, так сказать. Мне его представили как специалиста, существенно повысившего доходы фирмы. Я, естественно, стал спрашивать, в чем это выразилось. А он мне через переводчика объясняет, что, мол, картофель в Японии отнюдь не второстепенный продукт и среди прочего его фирма изготавливает картофелечистки, этакие спецножички, чтобы с картошки снимать стружку. Красивые – с цветными яркими ручками. И вот выясняется, что Япония затоварена сим предметом – спрос на него упал, и выпускать дальше никакого смысла нет. Картошку японцы едят, а ножичков не покупают… Что делать? Исследовать эту задачу и предложили моему джентльмену. Он опросил домашних хозяек, тысячу их, может быть, и через месяц дает ответ. А ответ такой: для того чтобы возродить спрос на картофельные ножички, необходимо оставлять деревянную ручку некрашеной. Никаких ярких цветов. Руководители удивились, но дело у них поставлено строго – раз специалист рекомендует, значит, у него есть уверенность, что так и надо поступать. Ручки перестали красить. И через полгода стали получать от своих ножичков прежний доход. Как: Почему? А разгадка такая – ножичек с некрашеной ручкой не выделяется ярким пятном среди картофельных очисток и потому летит в мусорное ведро. А тогда нужно покупать следующий.

– Остроумненько, – сказал собеседник, но сказал на этот раз как-то тускло.

Виктор лежал и думал. Ведь есть же вот на земле люди, подобные этому японскому психологу, несомненно, умные, несомненно, обладающие редким даром докопаться, найти, но как, наверно, тягостно использовать свой дар исследователя на то, чтобы искать изъяны людей и научным, холодным взглядом наблюдателя фиксировать слабости, чтобы промышленно, масштабно их использовать… Ножичек картофельный – это ерунда, конечно, копеечное дело, но принцип, принцип… И оба этих пожилых дядьки сразу стали Виктору симпатичны, потому что они тоже – один вспомнив, а другой услышав о ножичках – как-то сразу понурились. Не все равно им было, как там, в Японии, чистят картошку.

Он задумался тогда и вспомнил, что кто-то – Олеша, что ли? – сказал, что ум бывает умный, а бывает глупый. А глупый ум может быть и острым, и тонким, и парадоксальным. А все равно остается лишь игрой и не может служить сущему…

А на скамейке все говорили.

– Ну а эта ваша поездка? – спрашивал толстенький. – Мы ведь с вами виделись лишь мельком, помните? На заседании-то. И я не успел вас ни о чем расспросить…

– Да я, пожалуй, меньше могу рассказать, чем после первого раза, – сказал высокий. – Тогда впечатления были острей, и, кроме того, в первый раз там я был более, так сказать, туристом, а сейчас ездил в командировку по обмену опытом, и мне все время приходилось заниматься делом. Так что круг моих теперешних впечатлений, естественно, сужен.

– Впервые-то вы там были давненько?

– Да лет пятнадцать назад. И поскольку это было так давно, то имею теперь возможность видеть перемену отношения к нам.

– Лучше? Хуже?

– Да ведь тут одним словом не скажешь. Иначе. И если верно, что страх всему учит, так здесь он в первую очередь научил вежливости. Им, мне кажется, совершенно невыносима мысль, что в случае какой-нибудь заварухи придется полагаться на технику, имеющую не стопроцентные, так сказать, гарантии.

«Это уже ко мне имеет отношение, – подумал Виктор. – К нам».

Он оглянулся и среди барахтающихся около берега сразу увидел своих.

– То есть, допустим, выпущена по ним серия ракет, – говорил высокий. – А самолеты-перехватчики все же не так совершенны, чтобы перехватить все эти ракеты. В общем, мысль о равенстве, о соизмеримости, а тем более – о превосходящих силах возможного противника, если речь идет о непосредственной войне на собственной территории, им невыносима. Во всяком случае, та публика, которую мы в газетах зовем «правящие круги», эту мысль просто не может проглотить. На равных, так сказать, играть не привыкли. Обыгрывать наверняка привыкли. А теперешнее положение просто морально их угнетает. Раньше они копили эти игрушки – бомбы я имею в виду, – как дети – но единственные обладатели, сами и заорали: «Что, что делаем?» У них теперь, с кем ни говоришь, это как рефрен, как припев, с чего бы ни начали, разговор в конце концов переходит на ракеты. На Гавайях, например, меня измучили этими разговорами старики туристы. Попал я на Гавайи случайно, сначала в поездке это запланировано не было. Ну, понятно, очень обрадовался, когда такая возможность возникла… А там сезон дождей – фешенебельной публики нет, и в отеле живут только путешествующие пары стариков. Консультации я все провел, освободился, но сезон дождей – и самолеты неделю не летают. И вот я брожу, смотрю. Сказка, конечно, – тут и рекламировать нечего, божий угол на земле, и все бы ничего, если бы не эти старики. Типичная пара – этакий джентльмен лет семидесяти в полотняном кепи, высокий, голова лысая, шея в жилах, на боку два фотоаппарата; а с ним старушка – губы ниточкой, толстые очки и из-за очков ко всему пристально и долго приглядывается. И оба так покрыты веснушками, что положи их в ванну – и можно эти веснушки шумовкой снимать… Так вот такие пары меня стали преследовать. Узнали, что я отсюда, и с утра уже: «Господин профессор, господин профессор, нам очень приятно было бы познакомиться». А потом извели. Сначала болтают о чем угодно, а затем одна тема – вооружение. Не собираетесь ли вы, русские, начинать войну? И наивно это невероятно, и глупо, и вместе с тем… Как бы вам сказать? В общем, льстит, хотя и утомительно. То есть что льстит-то? Не то слово, конечно. Но, вы знаете, пятнадцать лет назад никто, когда я жил в их отелях, не приходил ко мне с заискиванием, как к русскому. И я там вдруг кожей всей понял, что мне легче и свободней оттого, что у нас тут есть чем им ответить…

«Да уж, пожалуй, есть», – подумал тогда Виктор Макаров. Он не познакомился тогда с профессорами, так и не узнал, кто они, и они не узнали, что их разговор слышал старший лейтенант с подводной лодки, а Виктору запали в память слова, которые он слышал.

Он думал об этих словах часто, и чем больше времени проходило, тем чаще они вспоминались. Самая прямая связь была у этих слов с тем, для чего Виктор Макаров жил той жизнью, которой он жил. И была связь прямая, прямая связь между заискивающей вежливостью американских стариков по отношению к заезжему русскому и тем, как приходилось Виктору Макарову в первые дни его лейтенантской службы.

А приходилось ему так, что иногда он скрипел зубами.

Три с половиной года назад Виктор окончил училище и получил назначение на Северный флот.

Татьяну он с собой не взял. Сыну исполнилось всего несколько месяцев. Дело было в начале зимы – в общем, Татьяна с парнишкой остались в Ленинграде у тещи, а Макаров полетел на Север один.

Лодка его была в строю. Несколько месяцев в году она проводила в море. Сейчас она стояла у пирса. Макарова поселили на плавбазе, что стояла у того же пирса, и стали оформлять допуска. Моряки, то есть матросы и старшины, называли его на плавбазе «товарищ лейтенант», на вопросы его отвечали «так точно» или «никак нет», во время завтрака каюту его убирали. Макаров чувствовал себя офицером, выпускником прекрасного инженерного училища.

«Теперь, – думал он, – пора начинать жить». Жить… Впрочем, тут, наверно, надо определить, что же для него тогда означало это слово.

До третьего курса в училище Макаров добрался еле-еле. Учебная программа его не тяготила, но к стенам он привыкнуть никак не мог, и, если взбрело в голову, он мог пролежать лекции на крыше или прыгнуть вечером через забор. Раза два его собирались из училища отчислять. А потом начальником факультета к ним назначили этого человека. Он был похож на Чарли Чаплина, который устало уходит от вас по дороге, – вот какая у него была походка. И лицо тоже было невоенное. Будто, сколько бы ему про тебя ни говорили, что ты – негодяй, он все равно знает, что это не так, а если ты негодяйствовал, то просто не знал, сколь это плохо. Не понял он еще, что ты негодяй. И не поймет. Вот какое у него было лицо.

Макаров бы, наверно, проглядел его – такой уж был возраст. Но как-то в субботу начфак вызвал Макарова к себе в кабинет, взял его за локоть и сказал:

– Хочу вас видеть завтра у себя дома. Вы не заняты вечером? Придете?

Начфак был капитаном первого ранга, Виктор Макаров – курсантом, да еще из неблагополучных, во всяком случае, думал о себе именно так. От приглашения Виктор онемел.

А на следующий вечер в гостях у Чарли (его так и прозвали) сидел весь факультетский кружок электроники.

– Понимаете, ребята, – говорил Чарли. – Основные процессы, которые происходят в работающей энергетической установке, описываются теми же математическими зависимостями, что и некоторые электрические. Воьмем кривую разряда обыкновенного конденсатора… А не хотели бы вы построить работающую модель установки?

Заговорили не сразу – все приглядывались и переглядывались. Но Чарли не отступал. А потом их забрало… Да в самом деле – модель установки со всеми кнопками управления, с приборами контроля, с экраном, по которому ползет кривая мощности… Их забрало, да еще как. Через два месяца их за уши было не вытащить из лаборатории, где они строили модель. А Чарли – фамилия его была Сергеев – уже хотел, чтобы они думали над тем, как смоделировать процессы аварийной остановки и повторного пуска…

До Сергеева они сто раз слышали, что современная армия, современный флот – это средоточие научной мысли. Радио, ядерная реакция, ракеты, гироскопы, локация, сверхзвуковые самолеты – все это родилось в армии или рядом с армией, по ее заказу, и лишь через годы и десятилетия переходило к гражданским областям. Они все это знали, но знали умозрительно. Сергеев же окунул их в инженерную мысль. Раньше они слышали, теперь они ощутили… Но на электронике все не кончилось. Как-то вечером у Виктора уезжала мать – надо было ее проводить. Раньше он, не задумываясь, перелез бы через забор, теперь он этого сделать не мог. Он вдруг почувствовал, что обманет Сергеева. Он пойдет к Сергееву говорить об электронике, и Сергеев будет смотреть на него своими странными доверчивыми глазами, а через час к Сергееву войдет дежурный и доложит, что курсант Макаров перелез через забор и взят в городе патрулем… Кто-то из них раскопал по мемуарам старых подводников кое-что из биографии Сергеева. Там был десант на Рыбачьем, лодка, выжидающая на грунте конца бомбежки, прорыв сквозь противолодочные сети… Но каперанг с грустными невоенными глазами не рассказывал им об этом: времени на рассказы не оставалось – сейчас он хотел быть для них инженером. Сергеев был блестящим инженером, но они считали у него на тужурке колодки орденов и потом спорили – за что он получил…

Доходило до анекдотов. Сами не зная того, некоторые из них стали копировать привычки Сергеева – его манеру поднимать морщины над бровями, его походку… Выходило дурацки, но над Чарли никто не смеялся, смеялись над теми, кто пытался его копировать. Когда они выпускались из училища, Чарли лежал в госпитале – у него совсем плохо было с ногами. Они пришли к нему толпой – новенькие, хрустящие лейтенанты с халатами на твердых погонах. К их приходу Сергеев повязал галстук – он никогда не носил на шее готовые узлы…

Лейтенант Макаров жил на плавбазе, носил офицерскую тужурку и тоже каждое утро сам завязывал себе галстук. Делал он это тщательно и неловко. Он хотел быть похожим на Чарли.

Лишь иногда по вечерам предметы начинали представать перед ним в другом свете. Пройдя как можно независимее мимо часового у трапа и задевая каблуками за непривычные перекладины сходен, он отправлялся на берег, хотя идти ему было не к кому и незачем. У каменистого берега стоял черный силуэт плавбазы, черные глянцевые спины лодок лежали в воде, Виктор отворачивался от кораблей и бесцельно шел по дороге. И все лезли, лезли в голову Таня и Володька. Володька мерещился ему беспомощный, беспомощной и растерявшейся видел он и Татьяну…

Но взвывала за спиной лейтенанта Макарова стеклянным могучим воем одна из лодок, мегафон разносил по морозному воздуху короткие, резкие слова команд – и мир семейных забот и привязанностей отступал.

Дня через три Виктор пошел в штаб говорить о квартире. Капитан первого ранга, к которому он пришел на прием, казался усталым. Было похоже, что капитан первого ранга заранее знает, о чем Виктор попросит. Виктор сказал, что хотел бы перевезти на базу семью, тот кивнул, устало улыбнулся и, не отвечая, принялся расспрашивать. Его как будто совсем не интересовало, как Виктор закончил училище, а вот когда Виктор сказал, что еще в школе делал радиоприемники, а в училище продолжал интересоваться и заниматься электроникой, капитан первого ранга оживился и подробнейше стал выяснять, что именно и как Виктор сделал, самостоятельно ли занимался и были ли к его занятиям препятствия. Виктор ответил, что неоднократно свое увлечение бросал, но рано или поздно к нему возвращался.

– Это ведь все детство, – сказал он. – Это ведь не имеет значения для тех дел, которыми теперь придется заниматься.

– Занятия могут смениться, а вот черты характера – едва ли… А насчет квартиры – будем иметь в виду. Я записал вас. Но сначала надо сдать на самоуправление группой.

– Это же через два месяца… – с отчаянием сказал Виктор. Тогда это ему казалось неимоверно долгим.

– Через два? – спросил капитан первого ранга.

– Ну не через два… – Виктор смутился, не сомневаясь, что, конечно, сдаст зачеты быстрей. – Ну через месяц…

Квартира-то ему нужна была немедленно.

– Были уже на лодке? – спросил капитан первого ранга.

– Был, – ответил Виктор. Он имел в виду преддипломную практику.

– Ну так сдавайте экзамены. Сдадите за месяц – обещаю квартиру сразу! Договорились?

– Договорились, – сказал Виктор, еще не понимая, как долго будет стыдиться, вспоминая этот разговор.

Как безудержно, отвратительно он нахвастался, Виктор понял дней через десять. К тому времени он уже неделю ходил, лазил и ползал по лодке. Она была громадной и набита чудовищным количеством техники.

В училище они занимались лодочным устройством. Они – быть иначе и не могло – и проходили, и учили все эти корабельные системы масла, воздуха и воды. Казалось, Виктор знал, как эти системы и механизмы действуют, – допустим, насос перекачивает, клапан открывается, пакетник переключает… Он как будто знал, что должно произойти, если насос запустить, знал, зачем он стоит, из какой стали или бронзы состоят его части. Виктор не знал только – где этот насос и что надо сделать, чтобы его запустить…

Лодке нужно было, чтобы отсеки ее вентилировались, подъемные устройства ползли из шахт, контейнеры ракет приходили в боевое положение. Голова у Виктора шла кругом, а лодка еще не двигалась. Она стояла у пирса.

При нем, когда он с инструкцией в руках бродил по нижней палубе второго отсека, на первой палубе раздался сигнал «фрегата», и голос дежурного по кораблю произнес:

– Второй!

– Есть второй!

– Врубите батарейные автоматы!

Наверху молчали.

– Второй! – рассвирепел дежурный. – Есть кто-нибудь в отсеке?

И тут наверху, обращаясь к микрофону, как к домашнему животному, залопотал вкрадчивый, поспешный голос:

– «Фрегат», «фрегат», та це ж я, кок, старшина второй статьи Величко…

В «фрегате» мяукнуло; видно, дежурный захохотал или выругался, прервав связь. Потом снова включился.

– Величко, найдите там кого-нибудь! Вы один на лодке не знаете, как врубить автоматы!

Дежурный ошибался. Кок был не один. Был еще Виктор. Он стоял ни жив, ни мертв. Еще найти бы эти автоматы он, пожалуй, смог, а вот врубить… Но над ним уже затопали ноги, и раздался громкий щелчок контактов…

Поминутно заглядывая в схемы и инструкции, Виктор бродил по лодке. Прошло две недели, а он только поверхностно, неподробно проследил по отсекам прохождение магистралей. Потом как-то, в один из дней, он выяснил, что не знает устройства клапана. В последний раз он видел эту штуку разобранной на занятиях по машиностроительному черчению на первом курсе. Вертишь против часовой – открываешь, по часовой – закрываешь. Вот и все, что Виктор знал. Когда при нем мичман очень ласково рассказывал матросу, что такое прокладка в клапане, Виктору стало жарко. Он даже не знал, где эта прокладка должна была находиться. В голосе мичмана дребезжала ярость.

– Моряку современного ракетоносца, – говорил мичман, – нелишне знать… Моряку подводного крейсера не к лицу гнушаться…

Всегда и везде употреблялось одно слово – «лодка». Иногда слово «пароход». А тут шли сплошь «ракетоносцы» и «подводные крейсера»…

Два дня Виктор ходил, нося в себе сознание того, что он не знает устройства даже простейшего, грубого клапана, каких на лодке сотни и тысячи. Он бродил, лазил по лодке и боялся показываться на глаза не только офицерам, но и матросам – все они сейчас были для Виктора на одно лицо: все готовы были крикнуть по «фрегату»: «Лейтенант, пошел осушительный за борт!» или «Пустить компрессор!»

На плавбазу Виктор возвращался поздно вечером. От лодки до плавбазы было всего несколько пирсов. Над бухтой висела полная луна, холодно освещавшая неровный лед. В последние дни морозы все усиливались, и приписанный к базе ледокол по нескольку раз в сутки молол ледна выходе из залива, чтобы лодки не оказались запертыми. Когда начинался отлив, то лед уже не хрустел на камнях, как две недели назад, а скрипел и лопался, и куски его потом косо смерзались друг с другом.

В эти дни Виктор не писал писем. О чем было писать? О том, что лодки вблизи совсем не такие, как издали, и за месяцы преддипломной практики он их не разглядел? Письма писать не хотелось… Виктор поднимался на трап плавбазы и шел к себе в каюту. В один из таких вечеров на своей койке он нашел телеграмму.

«Хотим быть с тобой вылетаем завтра встречай…» И час самолета.

Виктор сел в шинели на койке. Внутри у него стало пусто. Жизнь, которой он жил до этого момента, показалась ему легкой до чрезвычайности. Завтра прилетит Татьяна с завернутым в одеяло сыном. Все связанное с собственными делами показалось Виктору в этот момент удивительно несложным, а все связанное с семьей – неразрешимым…

Завтра он ее увидит. Они завтра прилетят. Но куда? Куда их деть? Как Виктор уже знал, существовал целый список очереди на квартиры в городке. В этом списке были даже старшие офицеры. Их жены ждали где-то там, южней. А его жена вот ждать не стала.

Виктор понесся дать телеграмму, чтобы не ехали. Но почта в городке уже закрылась. Телефона у тещи в Ленинграде не было. И вдруг Виктор ощутил за Татьяну гордость. События было уже не остановить. Пахло это точным расчетом.

Так и не отправив телеграммы и не позвонив в Ленинград, Виктор вернулся на плавбазу и стал искать кого-нибудь, кто мог бы его завтра отпустить на аэродром. Нашел он помощника командира.

Помощник у них был громадный черный мужчина – веселый и шумный, как дитя. Виктор пока еще не мог понять, чему вокруг него смеются. Шутки помощника казались ему плоскими, и смеяться им казалось ему подхалимством.

Помощник был в каюте. Сидел он без кителя, и спина его под рубашкой ходила, как ледяное поле, которое корежит ветром. Мужчина он был могучий, и ему, наверно, все время хотелось что-нибудь приподнять или обрушить, но сейчас он пел фальшивым голосом «Ехали на тройке с бубенцами» и ставил птички в какой-то ведомости. Он посмотрел на Виктора своими черными, нерусскими глазами, и в глазах его запрыгал смех.

– Говори, – сказал он, продолжая петь.

Виктор объяснил ему. Помощник спел еще немного и помолчал, будто удивляясь, будто удивляясь, что Виктор не говорит дальше.

– И только? – спросил помощник, не переставая ставить птички. – А я думал – ты человека убил…

– Какого человека?

– Врывается ночью, глаз косит, губа трясется… Ну, думаю, имеем пену!

Пришлось ждать, пока он кончит хохотать. Замолчал помощник внезапно и посмотрел на Виктора прищурившись.

– Послушай, а что я придумал-то… Может, мы тебя спрячем, а?

– Зачем?

– Ну будто ты в море. А они приехали – справа сопки, слева сопки, прямо сопки. У них на обратную-то дорогу деньги есть?.. Да ты что, обиделся? От же народ пошел! Служить-то, парень, еще долго. Ох, и поездят же на тебе боевые друзья! – Он смотрел на Виктора уже серьезно, но глаза его все равно смеялись.

Через полчаса Виктора нашел угрюмоватый старший лейтенант и сказал, чтобы тот вез своих в его комнату, – жена с дочкой к старшему лейтенанту должны были возвратиться из Москвы недели через две.

* * *

И она прилетела. Полукруглый проем самолетной двери был у нее над головой, как оправа старого медальона…

– А если бы я ушел в море? – спросил Виктор.

– Я бы тебя ждала.

– Но где?

– Где-нибудь у вас, в городке…

– Но тебя бы даже не встретили.

Они ехали на автобусе с аэродрома. Мимо бежали сопки. Володька спал у отца на руках.

– Зато потом я бы тебя встретила, – сказала Таня.

А мимо бежали сопки. Пологие – в снегу, крутые – без снега.

– Ты чего это плачешь? – тихо сказала Таня и прижалась к рукаву Виктора. А руки у него были заняты, и никак со щеки было не смахнуть какую-то воду.

– Устроимся как-нибудь, – прошептала Таня. – А ты рад, что мы приехали?

– О чем ты спрашиваешь! – сказал Виктор.

– А я в новом платье… – прошептала она еще тише.

– Танька… – сказал он. – Глупее тебя на свете только Володька. Ты самая глупая из всех, кого я знаю…

– Согласна, – сказала она. – А кого это ты еще знаешь?

Автобус ехал в городок, где был один магазин, один детский сад и одна столовая для командировочных. Питание для малышей и в Ленинграде-то расписано по детским кухням. Виктор вспомнил об этом и похолодел. Он не знал даже, есть ли у них в городке такая кухня.

– Послушай, Таня, – сказал он. – Что же делать?

Но она только засмеялась.

– Наш папочка все забыл, – сказала она куда-то в сверток, который пока еще спокойно лежал у Виктора на руках. – Наш папочка совсем не помнит. Он забыл даже, что нам ни от кого ничего не нужно…

И вот Виктор снова бродит по лодке, изучает ее. Два человека здесь уже имеют для него свое лицо – это помощник и хозяин комнаты Петя. Шутки помощника уже не кажутся Виктору такими дурацкими, Виктор начинает улавливать в них какую-то неунывающую силу. И высокие сапоги помощника с ремешками поверх голенищ, и полное отсутствие слуха уже не раздражают Виктора. А Петя – тот только отвел его к себе домой, открыл квартиру, пособирал по комнате висящие на стульях тряпки, сунул их в шкаф и ушел на плавбазу. А на следующий день, когда они встретились на лодке – Виктор бродил с инструкциями в руках, – Петя остановился и, не здороваясь, спросил:

– Ты, отец, если чего надо, так давай не робей. Спрашивай, если что. На флоте бабочек не ловят…

И Виктор вдруг сказал:

– Где бы мне, Петя, клапан разобранный увидеть?

– Клапана не знаешь? – удивился Петя, но удивился не только не обидно, но почти радостно. – Шурыгин!

– Есть! – крикнули из трюма.

– Из ЗИПа любой клапан сюда! Живо! Вот так… Бери, отец, фильтруй через мозги.

Пять минут спустя Виктор мог сдавать экзамен по устройству клапана самому господу богу. Нужно было только однажды взять его в руки и однажды разобрать. Виктор шел по лодке и улыбался. Улыбался оттого, что он, инженер, специалист по управлению новейшей энергетической установкой, разобрал и собрал обыкновенный запорный клапан, каких тьма валяется по подвалам любой кочегарки или котельной.

Виктор учил лодку. Выходил из дома он около семи утра, возвращался… Сказать, впрочем, когда удастся вернуться домой, он, кажется, в то время не мог ни разу.

С середины дня он уже начинал мучиться, потому что скоро предстояло отпрашиваться домой. Происходило с незначительными вариациями всегда одно и то же. После ужина, часов около девятнадцати, у них были доклады командиров боевых частей о суточных планах. Про одних офицеров говорили, что у них все в порядке, про других – что у них в порядке не все. Про лейтенанта Макарова не говорилось вовсе. Как будто его вообще не было. Потом Виктор подходил к своему непосредственному начальнику капитану третьего ранга Поленову и говорил:

– Разрешите обратиться, товарищ капитан третьего ранга.

– По вопросу? – говорил тот, хотя прекрасно знал, по какому именно вопросу Виктор обращается.

– Прошу разрешения идти домой.

– Лодку выучил? – спрашивал Поленов.

– Нет.

– Ваша честность вас погубит, лейтенант. Сами говорите, что не выучили лодку. Придется идти учить…

Дня через два, подумав, что шутить можно всем, Виктор сказал капитану третьего ранга, что лодку выучил. Но тот посмотрел на Виктора с легким отвращением и, не прерывая разговора с помощником, ушел домой, а Виктор поплелся на лодку.

На лодке в это время была только вахта. Изредка в полутемных отсеках начинали гудеть кондиционеры. Виктор садился где-нибудь в выгородке около механизма и старался не глядя восстановить в памяти его узлы и блоки. Потом, проверив себя в уме, смотрел – верно ли. Однажды, прислонившись к холодному дрожащему корпусу насоса, Виктор заснул. Проснулся он оттого, что насос выключили. В трюме было тихо и сыро. Все тело ломило. «Заболеть, – подумал Виктор. – Заболеть и пролежать хоть несколько дней. Чтобы всего этого не видеть… Чтобы только Таня была рядом…» И тут же он вскочил. Потому что вспомнил Чарли. Вспомнил, как Чарли поднимался своими больными ногами на сто четырнадцать ступенек косогора, где стояло училище. И поднимается, наверно, сейчас… Надо было найти средство жить дальше. И средство это Виктор нашел.

Состояло оно в том, что надо было хватать любого матроса или офицера и просить его рассказать о своем заведовании. Смотреть, занят человек или нет, не следовало, – все и все время были заняты. Чем подробней ты расспрашивал, тем охотней тебе отвечали. Нельзя было задавать общих вопросов. Нельзя было говорить – «расскажите о подводной лодке». Нельзя было просить рассказать о целом отсеке. Следовало определить сферу интереса одним механизмом, а еще лучше – какой-нибудь одной его особенностью. Тут можно было узнать все. Чем более узкий вопрос Виктор задавал, тем более широкое представление о предмете мог получить…

Лодка постепенно оживала для Виктора. Но служба лодкой не исчерпывалась. Были еще дежурства, патрулирование, караулы. Молодых лейтенантов отправляли охотнее всего в патруль.

Когда с двумя матросами по бокам Виктор патрулировал в городке, Татьяна обычно выходила гулять с Володькой. Он махал Татьяне издали, не подходя к ней, и шел с матросами дальше. За вечер они встречались несколько раз. И каждый раз Виктор силился разглядеть лицо Татьяны. Оно было бледным, и Виктор ничего прочесть на нем не мог. Понимал он только, что у Татьяны очень устали руки…

Отведя своих моряков в казарму спать и сдав пистолет, он возвращался в городок во втором часу ночи. Ни автобуса, ни попутных машин в это время уже не бывало. Ночи стояли темные, и облака на небе были чуть заметны – это играло где-то наверху сияние. Дорога вилась между сопок, Виктор шел по ней механически. Время от времени он будто просыпался. «Зачем такая жизнь? – думал он. – Уж лучше бы действительно они не приезжали. Ну зачем, зачем я сейчас иду домой? Может, и прав был тогда помощник?»

И Виктор вспоминал училище. Сейчас приходил на память лишь пятый курс и время, когда они писали диплом. Им казалось тогда, что из строгого казенного здания через проходные, турникеты и часовых они вышли на праздничную солнечную площадь, где музыка, девушки и цветы, и все люди, к кому бы ты ни подошел, тебя знают… Разница с младшими курсами, особенно с тем временем, когда Сергеева еще не было у них, была разительной.

По вечерам они на катере добирались через бухту в город, и на белой пристани их ждали загорелые, длинноногие, счастливые девушки… Тогда, летом, счастье было повсюду. Оно принимало иногда форму гастрольного спектакля в полотняном летнем театре, иногда безлюдного каменистого пляжа, когда луна стоит над морем и начинает свежеть идущий с него ветерок, и там же, на пляже, это счастье вдруг появлялось силуэтом всадника: редко цокают копыта по плоским камням, всадник подъезжает ближе, ближе, и вот фонарик вам обоим в лицо, и голос пограничника откуда-то сверху: «Предъявите документы», – и она еще ближе прижимается, потому что никаких документов у нее при себе, конечно, нет, и ты это знаешь лучше, чем кто-либо… Они носили уже офицерские кокарды, и с каждого из них сняли мерку для шитья кителей и тужурок, и если адмирал видел в городе своего старшекурсника, он останавливался и обращался к нему, как к офицеру, – адмиралу тоже хотелось прикоснуться к счастью…