Текст книги "Запас прочности"

Автор книги: Леонид Соболев

Соавторы: Константин Бадигин,Алексей Новиков-Прибой,Петр Северов,Сергей Диковский,Альберт Беляев,Александр Зорин,Михаил Глинка,Александр Штейн,Владимир Дубровский,Иван Гайдаенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Александр Штейн
ПИСЬМО

И еще извините за петушки и закорючки: пишу левой рукой по причине хорошо вам известной и от меня не зависящей. Однако и зайца можно научить зажигать спички, а тем более человек, и особенно матрос, способен заиметь навык ко всему. Полагаю, что при сноровке еще месяц-два – и буду орудовать, как левша от рождения.

Не скрою от вас, товарищ капитан-лейтенант, поскольку вы всегда проявляли ко мне чуткость, что я покинул вверенный вам корабль с чувством горького разочарования, несмотря на добрые пожелания лично ваши, а также всей команды. На моем лице, возможно, вы не помните, играла лихая, молодецкая усмешка, но не верьте этому, это был обман и сплошной театр. Барометр у меня упал в те минуты ниже нуля, и это понятно: ведь корабль есть корабль, и моряк есть моряк, и с кем он смерть видел в течение свыше трех с половиной лет, с тем ему прощаться надо иметь большую выдержку. Поймите, товарищ капитан-лейтенант, как обидно уходить с корабля, когда уже сбылось то, о чем думали-говорили всю войну, – воевать в берлоге зверя и наносить зверю последний смертельный удар. Думаю, что вы поймете меня без слов.

Катер отошел от трапа, потянулся за кормой красавец бурун, и я глянул на бурун и подумал – был, дескать, старшина первой статьи, командир орудийного расчета, кавалер ордена Красной Звезды, медалей Ушакова, «За отвагу» и «За оборону Ленинграда», не последний, как вы сами подчеркивали, балтиец, о каковом писали в газете «Красный Балтийский флот», не говорю уже о многотиражке (дважды печаталось фото, один раз групповое, другой – индивидуальный фотоэтюд). А теперь я есть гражданское лицо, к которому и комендантский патруль захочешь – не придерется, хоть и ходишь ты не по форме, пуговицы не надраены, фуражка набок – патруля это не касается… Но это так, между прочим, я и в гражданской форме буду как в строю ходить…

Дорога с корабля была длинная, с четырьмя пересадками, так что времени свободного было много и простору для души хватило с излишком. Видя в окно, как проносятся мимо телеграфные столбы, и слушая стук колес, дальше и дальше увозивших меня от синих волн моря и друзей-товарищей, не раз вспоминал я нашу боевую жизнь с ее незабываемыми эпизодами. И как мы в последний раз «раму» сбили, и как соляр от фашистской подводной лодки наблюдали, и как мокрого немца в шлюпку тащили, и как мы протяжные песни исполняли. И я думал, глядя на телеграфные столбы, что про «Вечер на рейде» надо забыть, поскольку пустой рукав есть пустой рукав, хотя где-то читал книжку, что один чудак играл ногами на пианино. Но ведь в книге и не такой цирк можно нарисовать, была бы охота, а я лично думаю, что мне на баяне играть больше не судьба. Играть так, как играл первым номером в дивизионе, – не сумею, а хуже – не хочу…

Не серчайте, товарищ капитан-лейтенант, что я излагаю длинно, и вам, верно, недосуг разбираться, но душа требует излиться, и именно сейчас, в светлые дни Победы, и именно вам, понимавшему меня с полуслова, как я понимал с полуслова ваши мысли и приказания. Пишу – и будто я снова с вами, на вверенном вам корабле. Скажу, что сердце мое щемит и будет щемить тоской о корабле, который был, есть и будет родным домом для моряка, куда бы его послевоенная обстановка не закинула. А тут еще, в дороге, прибавилась довольно неприятная причина, на каковую сейчас, быть может, и не обратил бы внимания, но в тот психологический момент попортившая настроение. Сейчас вам изложу, как все было.

Люди едут как люди – иногда поругаются, конечно: там полки не поделили, там долго умывальник занимают или, к примеру, кто-то открыл окно, не спросясь желания пассажиров, среди которых имеются незакаленные и на четвертый год войны боятся насморка. Словом, люди развлекаются как могут, и дорога от этого короче. А я еду, как турецкий святой, будто вся эта интересная суета жизни проходит мимо меня стороной. Мыться – мне уступают очередь, ложиться спать – сосед средних лет предлагает мне свое, правда, бесплацкартное, но нижнее место, словно я хворый и подняться на третий ярус не могу. И вовсе взяла меня злость, как одна старушечка, божий цветочек, начала надо мною причитать, будто я не живая личность, а покойник и лежу, сложив руки, в крашеном гробу. «Опомнитесь, мамаша, – сказал я ей холодным голосом. – Я о себе лучшего мнения, чем вы с первого раза думаете. Для меня, говорю, одна рука, что для другого дурака три. Видать, мамаша, что вы в боях не участвовали, раз слезы льете из-за ерунды». Тут многие пассажиры, надо сказать, крепко пристыдили старушку, не раскусившую характер моряка, который в огне не тонет и в воде не горит, как, понятно, в шутку заметил один с верхней полки. А что касается дамочки средних лет, то она вежливо, но с большим почтением попросила меня рассказать какие-либо героические эпизоды. Сперва я не хотел, скромность не позволяла, а потом, слово за словом, увлекся и даже, кажется, чуток потравил лишку. Отношение ко мне стало вполне нормальное, и дамочка больше не проявляла ко мне жалость, а улеглась на свое место, что и требовалось доказать. Я же, как здоровый человек, полез на верхотуру.

Наш состав тянул мощный паровоз, скорость была приличная, телеграфные столбы, знай, мелькают, на станциях и полустанках горит свет, как будто нет войны и нет затемнения – сейчас к этому привыкли, а тогда мне, как фронтовику, все это было в диковинку, и электрический свет казался похожим на призрачную иллюминацию и заставлял думать о будущей жизни и волноваться – надеюсь, ясно, почему.

Вы еще шутили, товарищ капитан-лейтенант, что на любом корабле военно-морская почта никогда меня не обходила и что касается писем, то я их получал разных форматов в течение всей войны. И когда бы ни возвращались мы в базу с операции, всегда ждала меня ласка и привет от мамы моей и сестренки Надюши, а больше всего – от Груши Писаревой, исключительно красивой и умной девушки, знакомство с каковой началось у меня с детских лет, когда вместе ходили по грибы, и оформилось перед уходом на флот в виде жениха и невесты.

Письма она мне писала, как на службу, по два в неделю, где клялась в верности и беззаветной любви навечно, сколько бы война ни протянулась. Я отвечал ей тем же и, сходя на берег, никогда ничего себе не позволял, это ребята могут подтвердить. И вот теперь встал передо мной как бы роковой вопрос: что делать? как поступать в смысле дальнейшей личной жизни? Не то, чтобы я опасался своей внешности: что может отшатнуться от меня Груша, не было этого у меня даже в мыслях. Адмирал Нельсон, товарищ капитан-лейтенант, тоже был без руки и, несмотря на это, подкосил Наполеона под Трафальгаром, а в личной жизни пользовался взаимностью и больше того – страстной любовью тоже не последней красавицы, это подлинно известно из кинопостановки. И Груша также, а пожалуй, что и сильней той красавицы, будет любить меня всем сердцем, за это могу вторую руку отдать, уверен в Груше, как в себе. Другое меня томило, товарищ капитан-лейтенант, а именно, что она может меня пожалеть, чего я, понятно, не выношу. Если она меня пожалеет – все! Тогда личной жизни, товарищ капитан-лейтенант, не будет, не на того напали…

И я принял решение – к Груше Писаревой не являться, выжечь в себе, пусть с душевною болью, любовь к ней и жить в дальнейшем холостым, замыкаясь на маму и сестру, которым с их глубоко родственными чувствами я никогда в тягость не буду, даже если бы воротился не только без руки, а глухой и слепой.

С этим конкретным решением я и переступил порог родного дома и был встречен всем, что полагается при встрече вернувшегося с фронта родного сына и брата, а именно – теплой лаской, пирогами, слезами радости и так далее.

Набилось в дом народу видимо-невидимо – тут и соседи, и сватья, и дядьки, и мальчишки, и дедка Антон Иванович, крестный мой отец, знаменитый старик, все шумят, все галдят, все лобызаются – словом, поднялся такой кавардак, что не разберешься… Понятно, делают вид, что пустого рукава моего не замечают, что мне очень понравилось, а больше отдают должное моим высоким правительственным наградам. Между прочим, дедка Ан тон Иванович глаз не сводит именно с медали «За отвагу» и все в нее тычет пальцем. «Это, – говорит, – поощрение, это да. Тут, – говорит, – ясно написано, за что ты ее получил – за отвагу, вроде, – говорит, – солдатский паспорт, объяснять не надо». Интересный, в общем, старик. Считает себя ухажером, несмотря, что лет ему, как он говорит, пятьдесят с гаком, а гаку, между нами говоря, еще на двадцать четыре.

Отшучиваюсь я, отвечаю на разные вопросы, народ у нас в деревне до военного дела любопытный. И вдруг, чувствую, сердце мое стынет, леденеет – появляется в дверях Груша, писаная красавица, узнала, видно, что я приехал да к ней в окно не стукнул… В скобках отвечу – такой у нас был уговор в письмах: живой ворочусь, перво-наперво стучу ей в окошко три раза условным кодом.

Стоит моя любимая Груша в дверях, лицом бледная, ни жива ни мертва. Сразу стало в избе тихо, расступились все, думают, я брошусь к ней и все будет как положено при встрече жениха и невесты. Но я подавляю в себе все как есть, никто ведь, кроме меня лично, не слышит, как бьется мое сердце, чуть киваю ей головой – ноль внимания и фунт презрения. Затем повертываюсь к дедку Антону Ивановичу и завожу с ним пустой разговор. Ясно, всем стало не по себе, так да не так, ничего не понимают, а Груша Писарева постояла-постояла, да потом как всхлипнет, да как рванет дверь, чуть с петель не сорвала – и нет Груши Писаревой.

Я достаю зажигалку, выбиваю огонек, закуриваю, рука немного дрожит от глубоких переживаний, а тут мамаша мне тихо указывает, что поступок неправильный с моей стороны, так как Груша вела себя благородно и заслуживает лучшего обращения. Но я делаю вид, что медведь мне на ухо наступил, ничего не слышу и перехожу к следующему вопросу повестки дня – положению в колхозе. Ну, в колхозе все обстоит справно, товарищ капитан-лейтенант, грех обижаться на женщин, которые за войну показали свою полную сознательность и помогли в победоносном завершении немало. И дедка Антон Иваныч говорит, что лично мне не надо беспокоиться ни о чем, кусок хлеба для меня всегда найдется, как для инвалида Великой Отечественной войны, и даже, если потребуется, за свой счет может колхоз отправить меня в район, в дом отдыха. После этого заявления я допустил известную невыдержанность, а именно – чуть не выгнал дедку, не стерпев оскорбления. Слава богу, у матроса на плечах есть голова, а не кочан капусты, и матрос себе кусок хлеба как-нибудь заработает самостоятельно, без дармовщинки и обидных подпорок. Душа во мне закипела, товарищ капитан-лейтенант, но меня все стали утешать, замечая, что я очень нервный в результате военных действий, и думая, что малость перебрал горючего по случаю торжества приезда. Но они ошиблись – мой гнев был вызван не нервами или тем более вином, а обидой, что меня приняли не за того, какой я есть. Жалейте, говорю, что я не до конца на войне побыл и что адмиралу Деницу со мной не довелось встретиться, а больше, говорю, ни о чем не жалейте. Жалость, говорю, военно-морским уставом не предусмотрена.

Эту ночь я провел неспокойно, курил без передышки, луна еще в окно все заглядывала, интересовалась, да кто-то под окнами ходил, словно прислушивался. Думаю, что это была Груша – шаги легкие, девичьи. Сердце у меня сжималось, но я проявлял характер и гордость и на шаги не вышел. Чтобы забыться, я стал думать на различные приятные темы, а именно, под какими широтами воюет наш корабль и идет ли он курсом вест за Кенигсберг и Пиллау, в другие военно-морские берлоги фашистского зверя. Жаль, товарищ капитан-лейтенант, что у меня вышла вынужденная посадка, как выразился в госпитале один летчик, и не пришлось мне с вами участвовать в этих дух захватывающих мероприятиях. Но знайте, что я был мысленно и всей душой с вами и больше ни с кем. Понятно, когда я пишу «с вами», я подразумеваю наш корабль в целом.

Утром заявился обратно крестный, дедка Антон Иваныч, сообщил, что имеет поручение ко мне от общества. Снова повторяю, что если насчет куска хлеба на дармовщинку, то полный назад, я за себя, несмотря на всю дисциплинированность, не отвечаю. Тут дедка отвечает, что довольно дурака валять, я его не так понял давеча, и общество желает со мной посоветоваться о колхозных делах, ведь я человек бывалый, опять-таки человек с Балтики, кавалер наград, выявивший себя как верный сын Родины и гордость колхоза, а в колхозе все больше женский пол, еще во многом наивный и непонимающий. Ну, это другой рисунок, здесь я всей душой, пожалуйста. Поговорили по всем статьям, дедка ушел довольный. Только затворилась за ним дверь – стук. Соседка пришла. Сын у нее в госпитале, как, спрашивает, навести справки. Опять стук – другая соседка: насчет пенсии. Так до вечера и ходили. А вечером пришел ко мне колхозный счетовод, чтобы я воздействовал на его вредную невесту, – отказывается выходить замуж в силу того, что он не был в действующей армии, а его не брали, несмотря на шесть заявлений в райвоенкомат, по причине плохого зрения. Позвольте, говорю, я в конце концов не адвокат, а всего лишь простой рядовой моряк. Вот именно, говорит, моряк, к адвокату бы я сам с таким деликатным делом не пошел, а ваш авторитет фронтовика только ее и сможет подавить. Ладно, пусть так. Из чего я делаю вывод, товарищ капитан-лейтенант, что морская форма свое берет всюду, она играет в самом глубоком тылу, где и моря, может, в глаза не видели, а не то, что военно-морского корабля. Это надо понимать теперь всем, кто будет демобилизоваться и сходить с корабля, – пусть держатся не как лично Петров или Иванов, а именно как представители Краснознаменной Балтики. Извините, что пишу вам это, вы лучше меня знаете. И пусть имеют большую подготовку и ориентировку, в частности по международному положению, поскольку меня, например, с последним прямо-таки заездили, задают вопросы вплоть до положения в Аргентине, Сирии и Ливане, не ответишь – уронишь флотский авторитет.

И вот, товарищ капитан-лейтенант, я приближаюсь к цели моего письма – не главной цели, но весьма существенной. Извините, сделал кляксу по непривычке писать левой рукой, к тому же отвлекает Груша Писарева, она ходит день-деньской вокруг дома, а войти не смеет, не знает, что я ей скажу. Видно, любит она меня беззаветно вопреки всему, и я отвечаю ей тем же, то есть тайной любовью, но боюсь, товарищ капитан-лейтенант, ее жалости, и гордость моя не позволяет с ней объясниться.

В силу изложенного прошу вас, товарищ капитан-лейтенант, ответить на следующие вопросы:

1. Где можно достать литературу по сельскому хозяйству, необходимую мне для работы над собой? Нельзя ли воздействовать на наших шефов из Ленинграда – пусть пришлют бывшему подшефному.

2. Как мне связаться с лицами старших возрастов нашего дивизиона, а также с ранеными, находящимися в базовом госпитале, на предмет приглашения их в наш колхоз, если у них другого нет, – нашему колхозу нужны умелые руки во всех отраслях, начиная от сапожничанья до трактористов.

3. Каково международное положение на сегодняшний день?

4. Как живут ребята в «берлоге»?

5. Правильно ли я поступаю в личной жизни, и в случае, если считать неправильно, – почему?

Надеюсь получить от вас письмо, товарищ капитан-лейтенант, от этого зависит многое в моих поступках. Пишите прямо на имя председателя колхоза «Путь к победе». Председатель колхоза – это я. Несмотря на все мои отказы, выбран и работаю.

С пламенным балтийским приветом, остаюсь

Сергунин Федор, старшина первой статьи.

Товарищ капитан-лейтенант! На вопрос номер пять отвечать не надо. Только что имел двухчасовой разговор с Грушей Писаревой, в итоге которого сегодня расписываемся как муж и жена, о чем извещаю вас и всех товарищей по славной военно-морской службе.

Остаюсь обратно

Сергунин Федор.

Константин Бадигин
СЛУЧАЙ НА ЗАТОНУВШЕМ КОРАБЛЕ

Над морем летают чайки. Распластав крылья, они лениво кружат в воздухе, высматривая добычу. Иногда птицы смело садятся на странный корабль, неподвижно стоящий на море.

Они привыкли к этой безмолвной громаде, возникшей здесь в дни войны. Пронзительно гомоня, чайки усаживаются по закраинам палуб, влетают через разбитые иллюминаторы в пустые помещения, сидят на мачтах, на высоких надстройках.

Океанский лайнер «Меркурий» затонул на небольшой глубине, и море не поглотило корабль целиком. Несколько лет он, словно стальной остров, отражал натиск штормовых волн. Непогоды потрепали корабль: остались без стекол иллюминаторы, разбиты спасательные шлюпки, подвешенные на металлических балках, погнуты железные стойки и поручни трапов.

Мертво и пусто на заброшенном лайнере. Все ценное – дорогая мебель, ковры, картины, все, что было на верхних палубах, свезено на берег. И теперь бесчисленные каюты, обширные салоны и рестораны выглядят пустыми и жалкими. Но стальной корпус почти не тронула ржавчина.

И вот, наконец, корабль ожил. Веселые моряки заполнили каюты «люкс». Ничего, что роскошные ванны и умывальники не действовали, зато каюты находились на верхней палубе и даже в шторм вода не попадала сюда.

Два раза в неделю из порта к «островитянам» приходил небольшой пароходик «Шустрый», привозил почту, пополнял запасы отряда и увозил на берег немногих счастливчиков. Дни в напряженной работе проходили незаметно. А вечером и ночью портовый маяк ехидно подмигивал морякам большим рубиновым глазом.

Шесть месяцев люди готовили огромный корабль к подъему. Круглые сутки стучала топорами боцманская команда. Сотни раз на дно моря спускались водолазы: на большие пробоины они ставили тяжелые пластыри, сотни мелких закрывали пробками и щитами.

Последние сутки пожилой усатый капитан-лейтенант провел без сна. Он сам спускался под воду, снова и снова осматривал каждую заплату на корпусе. Вконец измотавшись, едва держась на ногах, Фитилев разрешил генеральную откачку.

Лайнер медленно всплывал. Издали он был похож на огромное чудовище, изрыгающее воду. Вокруг него, точно покрытое белыми кружевами, пенилось море…

Двум матросам в чистых парусиновых робах, стоявшим на палубе корабля, все было знакомо и привычно. Близко наклоняясь друг к другу, они разговаривали под несмолкаемый грохот десятков мотопомп.

– Называется, глотнули свежего воздуха, понимаешь… Дышать нечем, – косясь на сизые облака выхлопных газов, говорил плечистый водолаз Петя Никитин. – Шуму, гаму… Окрест всех чаек распугали.

– А как ты д-думал? Ежели тысячи тонн водички за час откачивать требуется… Ш-шутка!.. Посмотри, ш-шлангов-то батя Фитилев распихал, – слегка заикаясь, ответил Зосима Фролов, друг-приятель Никитина. Он был небольшого роста, худощав и подвижен.

По бокам лайнера торчали, словно дула орудий, толстые гофрированные шланги. Содрогаясь от мощных усилий помп, они выбрасывали упругие пульсирующие фонтаны. Падая вниз, бурлящие потоки пенили воду. Море вокруг корабля кипело, как в огромном котле.

– Вот такие-то дела, друг! – выкрикнул Никитин в ухо товарищу. – Сегодня буду на берегу… Прямо с причала – в родильный. Вызываю медсестру, а она мне: «Поздравляю вас, товарищ Никитин, с рождением сына». Понимаешь?

– Почему именно сын?

– А почему бы и не сын?

– Пусть б-будет сын, не хочу спорить. – Фролов посмотрел на море, на небо. – Однако, д-друг, быть в-великому авралу… Небо, смотри… – показал он на черные штормовые тучи.

– Авось мимо пройдет, мне на берег надо. Пойдем вниз, глянем, как братки трудятся. Мы-то с тобой в ночь отработали.

Большую часть помещений корабля, как раз до кормовых трюмных отсеков, удалось осушить почти полностью. Десятки людей трудились, переставляя тяжелые мотопомпы, перетаскивая толстые, «крупнокалиберные» шланги. В кромешной темноте мелькали слабые огоньки «летучей мыши»: электрики только еще разматывали резиновые провода переносных ламп. Боцманская команда расчищала забитые илом и песком многочисленные переходы, ставила времянки взамен сгнивших деревянных лестниц. Работа шла споро, весело. Как не радоваться: всплывает судно, еще поднажать немного – и огромный корабль будет стоять в порту.

Никитин любил бродить в помещениях только что поднятого корабля. Ему казалось, что каждая закрытая дверь ограждает тайну. Хотелось ему открыть что-то важное, похороненное вместе с судном на дне моря. Во время этих экскурсий он старался представить себе трагедию, разыгравшуюся на корабле в последние минуты.

На нижних палубах сыро, грязно, скользко. Никитин и Фролов осторожно переставляли ноги, идя по узкому и захламленному коридору, останавливались у дверей, заглядывали в помещения.

Голоса людей терялись в лабиринте тесных и сырых коридоров, звучали глухо, как в подземелье. Трудно было представить себе, что в этом царстве мрака и сырости не так давно лежали ковры, сияли хрустальные люстры, носились, звеня посудой, официанты в белоснежных куртках, прохаживались разодетые пассажиры, раздавалась музыка…

– Зосим, а Зосим! – окликнул товарища Никитин. – Страшно как-то здесь, под водой и то лучше.

– Запашок! – потянув носом, согласился Фролов. – До печенок пробирает.

На одной из площадок им встретился инженер Тарасов. Обшаривая темноту карманным фонариком, он что-то искал, сверяясь с чертежом, наклеенным на картонку. Матросы с грохотом катили за ним сварочный аппарат.

Большинство дверей разбухло и не открывалось. В некоторых каютах дверей не осталось вовсе, иные были полуоткрыты.

– Номер двести восемнадцать, – разобрал Фролов, очистив грязь с белого эмалированного кружочка. – П-посмотрим.

Он потащил в каюту длинный шланг с электролампой. Там, где были когда-то деревянные, до блеска отполированные койки, покрытые белоснежным постельным бельем, теперь лежали на полу беспорядочные кучи хлама, покрытые пахучей слизью. В углу каюты из мокрого песка торчали ножки разломанных стульев. Вместо стекла в иллюминаторе толстая деревянная пробка с ржавым болтом посредине. С потолка и стен клочьями свисают куски отставшей краски, тонкими струйками бежит вода. Полочки, деревянные украшения разваливаются, как только прикоснешься к ним.

Из темноты послышался шорох, будто кто-то легонько царапался. Осветив дальний угол, водолазы увидели большого серого краба, копошившегося в мокром мусоре.

– Гадость, – поежившись, сказал Никитин. – Интересно, чем он питается?.. Иллюминаторы закрывали давно, недели три назад. Понимаешь?

В четвертом отсеке покрытые грязью мотористы налаживали помпу. Они торопились, стучали гаечными ключами, разгребали руками песок, тянули шланги.

– Ну, давай, Евсюков, – махнул рукой худощавый узколицый моторист Носенко.

Рыжий Евсюков нажал кнопку стартера. Мотор рявкнул и дробно застучал. Послышалось громкое чавканье, шланги стали засасывать воду.

– Петька, – услышал Никитин голос Зосимы, – сюда, брат, давай!.. Еще одну палубу осушили.

Никитин шагнул вперед. Перед глазами возник черный провал: лестницы не было. Водолазы спустились на руках.

На палубе заблестели большие лужи воды: здесь совсем сыро. Со всех сторон слышатся звуки падающих капель. Коридор забит кучами размокших книг, валяющихся в жидкой грязи. Книги расползаются под ногами, сапоги хлюпают, скользят в клейком месиве.

– Смотри! – схватил друга за руку Фролов. – Видишь?.. – Он поднял фонарь над головой.

Из кучи разорванных книг, обложек, скомканных листов торчали рыжие сапоги на шнуровке с позеленевшими петлями.

– Чуть не наступил, – выдохнул Петя, отскочив в сторону. – Давай свет сюда! Смотри, и здесь…

Еще несколько поворотов по узким коридорам – и водолазы вышли на широкую площадку, где находились служебные помещения. Огромный камбуз с электрическими печами и котлами. Медная посуда валяется на полу из метлахской плитки. На всех тарелках, сковородках и кастрюлях – слой серой слизи.

В обширной кладовке около камбуза – оцинкованные ящики, бутылки с соусами. Множество разнокалиберных консервных банок раскатилось по всем углам.

Сюда уже успел забраться краснощекий повар Заремба. Он сидел на корточках возле отобранных для кухни продуктов и с аппетитом облизывал ложку.

– Малиновое варенье, – сообщил он водолазам. – Вкусное.

– Спасибо, дорогой, ешь на здоровье, – сказал Фролов.

Дверь в холодильную камеру не поддавалась. Дернув за медную ручку, Фролов оторвал ее вместе с замком.

В буфете – десяток луженых моек из красной меди, множество шкафов, подъемные лифты. Пол усыпан осколками фарфоровой посуды; в мусоре – множество мельхиоровых кофейников, тысячи ножей, вилок, ложек. Много чайной и столовой посуды торчало по полкам. Петя увидел совершенно целый небольшой красивый чайничек зеленого цвета.

– На память Андрюшке, – сказал он, вытирая находку рукавом, – вместе чайком будем баловаться.

– Это какому Андрюшке? – поднял брови Фролов.

– Сыну, – отрезал Петя и посмотрел на часы. – Пойдем-ка, друг, пора мне на берег собираться.

Ровно в девятнадцать часов в каюте командира отряда появился встревоженный инженер Тарасов. Фитилев, стоя у стола, раскуривал трубку. Сапоги, ватная куртка, брюки и даже волосы – все у него было перепачкано серой липкой грязью.

– Что будем делать, товарищ капитан-лейтенант? – спросил Тарасов. – Всплытие идет медленно. Шторм скоро начнется, крупная зыбь неизбежна. Несколько ударов корпуса о грунт – и наши пластыри полетят к дьяволу.

Фитилев резко повернулся к инженеру.

– Но почему, черт возьми, судно не выравнивается? Что? По твоим расчетам к полудню корабль должен быть на ровном киле, с осадкой не больше десяти метров. Сейчас семь вечера, а осадка… Что?

Фитилев стал с ожесточением насасывать трубку.

– Нос девять, корма тринадцать с половиной метров, товарищ капитан-лейтенант, – уныло отозвался Тарасов, отмахиваясь от едкого махорочного дыма.

– А глубина поворотов фарватера всего десять метров… Что предлагаешь?

– Немедленно поставить судно в исходное положение.

– Затопить корабль? – привскочил Фитилев. – Нет, дорогой товарищ инженер, рано играть заупокойную. Бросить собаке под хвост столько труда! Нет! Раз вода не уходит, стало быть, есть где-то дырка, с которой мы с тобой, друг, еще не знакомы. Что?

Фитилев замолк. Трубка захрипела громче. Тарасов ждал, свесив набок голову. Он немного побаивался грубоватого, хотя справедливого командира отряда, бывшего водолазного старшину, не стеснявшегося другой раз добавить крепкое словцо.

– Повреждено днище. Что? – вдруг зарычал Фитилев, раскрыв красные, припухшие глаза. – Пробоина! Я ее, проклятую, ясно вижу. Должна быть пробоина. Найти и заделать! Послать лучших водолазов – Фролова и Никитина! Буксиры заказаны. К рассвету начнем движение в порт… Выполняйте. Немедленно!

Трубка Фитилева опять угрожающе захрипела. Оставшись один, он задумчиво покрутил усы, взял со стула замусоленный чертеж «Меркурия», включил электрическую лампочку и усердно принялся что-то мерить и подсчитывать.

– Выплывет, – сказал он, щелкнув пальцами. – Расчеты мои хоть в Академию наук – нате, старички хорошие, проверяйте…

– Ну, вот и они! Как всегда, вместе… Кастор и Поллукс, – обрадованно сказал инженер Тарасов, открыв дверь обширного, в два света, зала.

Когда-то здесь отдыхали пассажиры первого класса, а сейчас хранилось водолазное оборудование и запасы судоподъемной группы. Салон был отделан мореным инкрустированным дубом. На темном фоне стен выделялись вырезанные из крепкого желтоватого, как слоновая кость, дерева фигуры древних мореплавателей. Тарасов покосился на викинга Эриксона в шлеме и кольчуге, под развевающимся плащом, он наклонился, вглядываясь вперед, словно отыскивая в тумане путь своему кораблю.

Тарасову куда больше нравился Христофор Колумб – в широких одеждах, с картой в руках, лицо спокойное. Недурно был изваян и скромно опустивший глаза Магеллан с грандштоком и еще каким-то замысловатым прибором. Но почему-то в этом салоне Тарасова всякий раз притягивал пронзительный взгляд деревянного викинга.

Старшины Петя Никитин и Зосима Фролов курили в углу, усевшись на мешках с паклей. Друзья поджидали «Шустрого», а тот сегодня опаздывал.

Фролов, попыхивая папироской и заикаясь, с воодушевлением что-то рассказывал другу. Никитин внимательно слушал, слегка усмехаясь. Он был высок и плечист, глаза у него серые, необыкновенно ясные и добрые.

Оставляя грязные следы на мозаичном полу, инженер Тарасов подошел к друзьям. Матросы поднялись, пряча папиросы в рукавах бушлатов.

– Значит, собрались на берег, товарищ старшина? – спросил Тарасов.

– Так точно, по вашему разрешению, товарищ старший лейтенант, – отрапортовал Никитин..

– Видите ли, какое дело… – тянул Тарасов.

Он не любил отменять своих распоряжений. Покосившись на водолаза, опять перевел взгляд на викинга в темной нише.

– Вот так, значит. Отставить берег, товарищ старшина.

Никитин испуганно посмотрел на Тарасова, добродушная улыбка разом сползла с его лица.

– Но ведь утром вы…

– Да, утром я дал разрешение, а сейчас отменяю.

– Т-товарищ старший лейтенант, – вступился Фролов. – Никитину надо быть на берегу. У н-него жена в родильном, сына сегодня ж-ждет.

– Почему сына? – удивился Тарасов.

Никитин снова улыбнулся, словно был уверен, что теперь, когда старшему лейтенанту известно, почему он должен быть на берегу, все будет в порядке.

Тарасов посмотрел на улыбающегося Никитина и снова уставился на деревянного своего Эриксона.

– Обойдется без вас… – устало сказал он. – Без вас…

– П-правильно, – обрадовался Фролов, – без него обойдемся, я все сделаю.

– Без Никитина, говорю, жена обойдется… А вот я без вас обойтись не могу. Оба немедленно под воду, осмотреть корабль.

Никитин во все глаза смотрел на Тарасова.

– Что? – подражая Фитилеву, резко произнес Тарасов.

– Есть осмотреть к-корабль! – за двоих отчеканил Фролов.

Тарасов присел на табуретку и торопливо, в двух-трех словах сказал, что надо сделать.

– Днище-то в песке было, – закончил он, – поэтому раньше могли не заметить. – Он поднялся и быстро пошел к выходу. Створчатая дверь хлопнула.

 
Над морем красавица дева с-сидит
И, к другу ласкаяся, так говорит:
«Д-достань ожерелье, с-спустися на дно,
Сегодня в пучину упало оно!
Ты этим докажешь с-свою мне любовь!»
В-вскипела лихая у юноши кровь,
И ум его обнял невольный н-недуг,
Он в п-пенную бездну кидается вдруг…
 

– Лермонтов, брат, сочинил, не кто-нибудь, – Фролов хитро подмигнул деревянному Христофору Колумбу. – Видишь, вьюношу какая-то дева просила, так он слова не сказал, в воду полез, а тебя не дева, а сам старший инженер-лейтенант Тарасов… Н-ничего, Петя, – успокаивал он друга, – все будет как надо. Жена и вправду б-без тебя обойдется…