Текст книги "Заноза (Рассказы)"

Автор книги: Леонид Ленч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

РЕФЛЕКСЫ

Xуже нет для странствующего литератора, как очутиться в одном купе с неразговорчивым попутчиком!

Войдет в вагон этакий мрачноватый дядя, сядет на диван, посмотрит на тебя с подозрением, вынет из чемодана колбасу и вареную холодную курицу и так, в молчаливом общении с курятиной и колбасой, и проведет весь свой недолгий поездной век.

Пытаясь разговорить его, скажешь:

– Взгляните, какая рощица красивая!

Он выглянет в окно, буркнет:

– Ничего себе! – и снова давай трещать куриными костями.

Сойдет с поезда – и останутся от человека лишь обглоданные косточки да узкая ленточка колбасной кожуры в пепельнице на столике!..

То ли дело попутчик общительный: он и тебя разговорит и сам такого нарасскажет – только успевай сюжеты запоминать. (Именно – запоминать, в блокнот потом запишете. Ни в коем случае не вытаскивайте блокнот во время разговора – вспугнете чуткую птицу взаимного душевного расположения).

Недавно ехал я из Москвы в командировку, и попутчиком моим оказался именно такой веселый, словоохотливый человек, да к тому же еще и умница. Звали его – Дмитрий Иванович С. Партийный работник, бывалый человек, много повидавший за свои сравнительно еще молодые годы. Ехали мы с ним в купе вдвоем, и Дмитрий Иванович рассказал мне тьму всяческих историй из жизни, и смешных, и печальных, из которых я – пока! – выбрал для огласки одну. Думаю, что Дмитрий Иванович не посетует на меня за это, тем более, что, прощаясь, я назвал свою литературную фамилию и показал блокнот с записями, которые сделал уже ночью, когда мой попутчик, наговорившись, спал безгрешным сном. Дмитрий Иванович посмотрел на исписанный блокнот, потом на меня, покачал головой и усмехнулся:

– Та-ак! Значит, сидели, слушали да на ус мотали? Ну что ж, пользуйтесь. Только… из арифметики переведите все в алгебру. Ни подлинного места действия, ни подлинных имен не называйте. Не надо! Так даже полезней. Идет?

– Идет! – сказал я, и мы расстались друзьями.

Вот эта история, услышанная мною от Дмитрия Ивановича С. в поезде на перегоне Курок – Харьков.

«Объезжал я как-то – года два-три тому назад – на „газике“ колхозы района, где только недавно начал работать. Ехал с шофером Василием Ивановичем Городцовым, человеком примечательным до некоторой степени. Служил он в районном „Заготскоте“ счетоводом, а в пятьдесят четыре года окончил автомобильные курсы и стал заправским шофером, да еще, как говорится, „с уклоном в лихачество“. Внешность Василий Иванович имел при этом весьма интеллигентную, седые усы и бороду аккуратно подстригал, носил опрятный пиджачок с галстуком и изъяснялся вычурно и витиевато.

Получалось это у него примерно так:

– Я, Дмитрий Иванович, пошел в шоферы на закате, можно сказать, своего земного существования потому, что захотелось мне хоть напоследок побыть „с веком наравне“.

– Это как же вас прикажете понимать, Василий Иванович?

– Так ведь век у нас технический, Дмитрий Иванович, атомный. Одним словом – интеграл-с! Только техника, Дмитрий Иванович, повышает жизненный тонус современного человека, не говоря уж о его зарплате. Возьмите меня. Сейчас я состою при автомобиле, то есть при технике, и, заметьте, переживаю вторую молодость, чтобы не сказать – третью. Конечно, я понимаю, счетоводы тоже нужны. Социализм – это учет! Но, с другой стороны… надоела мне лично цифирь, Дмитрий Иванович, пропади она пропадом! Заедала она меня, проклятая, как сварливая жена покорного мужа. И ведь что такое цифра? В конкретном смысле – абстрактная закорючка. А эта закорючка душу сушит, Дмитрий Иванович, и геморрой развивает в теле…

Все это – с руками на баранке и при скорости восемьдесят километров в час!

Водку Василий Иванович не пил („Врачи авторитетно вычислили, что свою жизненную норму по водке еще к сорока годам перевыполнил на двести пятьдесят процентов!“), предпочитал молоко, но пил его в чайных и закусочных, куда мы заезжали, не стаканами, как все добрые люди, а стопками или рюмками. При этом морщился, крякал, охал, мотал головой, а выпив, крепко ставил стопку на стол и щелкал пальцами. Глядя на него, посетители смеялись, а он важно заявлял:

– Рефлекс! По Павлову! По Ивану Петровичу!.. – многозначительно поднимал палец.

Большой был чудак!..

Вот с этим самым Василием Ивановичем Городцовым и заехали мы в колхоз „Спартак“ на животноводческую ферму – поглядеть, как дела идут.

Колхоз „Спартак“ был не из сильных колхозов, а в председателях ходил там Куличков Егор Егорович – тоже личность в своем роде примечательная.

Человек не деревенский, но в деревне живет давно, сельское хозяйство в общем знает.

Если взять Егора Егоровича и, так сказать, разобрать его на составные части, – все хорошо, даже прекрасно! Не пьяница. Семьянин. Честный. Исполнительный. Дисциплинированный.

А соберешь вместе – получается чепуха! Кисель какой-то клюквенный, а не человек!

Беда его была в том, что исполнительность – сама по себе черта неплохая – развилась у него до абсурдно гигантского размера в ущерб всему остальному. Всякое „начальство“ Егор Егорович уважал несказанно, трепетно, богобоязненно – и притом совершенно искренне, без тени подхалимажа. А так как начальства было много, и во всевозможных указаниях и директивах, как вы знаете, нехватки в то время не ощущалось, то Егорович полегоньку да потихоньку утратил как хозяин всякую способность к самостоятельному мышлению и действию. Впрочем, я отвлекся, извините!..

Итак, подъезжаем к ферме „Спартак“ и еще издали слышим какие-то стуки, железный лязг, бой колокола, грохот, мычание и душераздирающий рев животных!.. Что за притча?.. Городцов оборачивается, говорит:

– Не то домового хоронят, не то ведьму замуж выдают. По Пушкину! По Александру Сергеевичу!

– А ну-ка, газаните, Василий Иванович, поглядим на эту ведьму.

Василий Иванович „газанул“, и мы через пять минут были на месте.

Выходим из машины и видим такую картину. Под крышей коровника развешаны куски железа, обрубок рельса, медные тазы, старый церковный колокол небольшого размера. Хлопчики изо всех сил лупят кто кочергой, кто ухватом по всему этому хозяйству. Коровы стоят во дворе фермы и, конечно, ревут.

Егор Егорович Куличков стоит в сторонке с подвязанной щекой (у него всегда зубы болели), лицо страдальческое, смотрит на ручные часы.

Делаю ему знак (голоса не слышно!) подойти.

Мотает головой и, показывая на свои часы, демонстрирует два растопыренных пальца. Дескать, потерпите, пожалуйста, еще две минутки.

Терпим!

Наконец он поднимает руку и хлопчики прекращают свою работу. Наступает тишина. И, честное слово, мне показалось, что бедные буренки все разом облегченно вздохнули из глубины своей коровьей души.

Куличков подходит, узнает меня, и в глазах у него появляется восторг, какой обычно возбуждали в нем вышестоящие товарищи.

– Разрешите докладывать, товарищ секретарь?!

– Не надо никаких докладов! Просто объясните мне: что тут у вас происходит?

– Происходит научный опыт, товарищ секретарь. Приезжал к нам из области, из института, кандидат наук товарищ Сигаёв Викентий Викентьевич, привез бумагу – оказать содействие и так далее. Товарищ Сигаёв пишут диссертацию на тему… как это?.. „О влиянии слухового раздражения на повышение удойности у коров“… Вот мы и создаем, согласно полученным указаниям, соответствующую звуковую обстановку. По инструкции действуем, товарищ секретарь, точно: десять минут бьем, десять отдыхаем.

– Вот оно что!.. Ну и как – повысились от этого удои?

– Пока нет!

– А с кормами как у вас дело обстоит?

– С кормами дело обстоит… неважно!

– Прошу извинить! – вмешивается в разговор мой Василий Иванович. – Поскольку я понимаю, данный научный опыт построен на рефлексах. Только не могу угадать – на каких?..

– Товарищ Сигаёв говорили, что вот, мол, в ресторанах первого разряда музыка для чего дается? Для повышения аппетита столующихся… А тут…

– Э, нет, почтенный! – перебивает Куличкова мой шофер. – Какое же может быть сравнение?! Там – в себя принимают, а тут – из себя отдают. Там – люди, тут – животные, там – музыка, тут – черт те что!.. Загибает ваш Сигаёв.

– Им виднее!.. Наука!..

А тут доярки к нам подошли, хлопчики с железяками, стоят, слушают.

Пожилая доярка уперла руки в бока, говорит:

– Прикажите ему, товарищ секретарь, прекратить это безобразие. Нас он не слушает, для него бумага – все. Ведь это же что такое?.. Слон и тот не выдержит, не то что корова!..

Я говорю Куличкову по возможности спокойно:

– Надо прекратить опыт, Егор Егорович. Наука разная бывает. Есть еще, к сожалению, и лженаука. С областью я поговорю, мы этого вашего Сигаёва приведем в чувство. Перестаньте только коров и людей мучить!

Вижу – у него в глазах забегали радостные огоньки, но… мнется, топчется на месте.

– Ну, в чем дело, Егор Егорович?

Пока вы, товарищ секретарь, поговорите с областью, пока то да се, а он завтра обещался приехать, Сигаёв. Будет требовать!

– Гоните вон!

– Бумага у него, товарищ секретарь.

– Сошлитесь на меня! И гоните!

– Не уйдет! Бумага у него!

Тогда я спрашиваю:

– А бык у вас как – серьезный?

Белобрысый хлопчик с железякой отвечает за Куличкова:

– Бык у нас подходящий. Дунаем зовут. Мы его на чепи держим.

– Вот вы Дуная вашего и спустите с „чепи“ на Сигаёва, товарищ Куличков, если он не захочет сам добром уйти!

Доярки засмеялись, но Куличков даже не улыбнулся, только вздохнул да поправил повязку на щеке.

Я простился с народом и уехал.

К себе в район я попал только через два дня, сейчас же позвонил в обком и рассказал первому секретарю про безобразия кандидата наук Сигаёва.

Прошла неделя, и снова я заехал в „Спартак“ и тут узнал то, что меня буквально потрясло: исполнительный Егор Егорович выполнил мое „указание“ точно, то есть сначала предложил Сигаёву удалиться, а когда тот отказался и стал разговаривать басом, спустил на него быка, заявив при этом, что действует „по директиве районных организаций“.

Рассказал нам с Василием Ивановичем об этом знакомый белобрысый хлопчик.

– Да что он у вас, в уме, ваш Куличков?! – вырвалось у меня. – Разве можно на человека быка спускать? Я же пошутил тогда! Ведь Дунай мог этого кандидата наук насмерть забодать.

– Не! – сказал хлопчик. – Не мог. Кандидат дюже резвый попался. Как чесанул – так только на станции остановился. Полкилометра бежал, как… этот… спринтер!

Мы с Городцовым переглянулись, и старик произнес с обычной своей важностью:

– Рефлекс! По Павлову, по Ивану Петровичу!

При новом председателе дела у колхоза пошли в гору».

ПЕРЕЖИТОЧНЫЙ ВИРУС

Однажды, вернувшись с работы, я застал у себя дома незнакомую старушку.

Замечено, что некрасивая женщина к старости либо удивительным образом изменяется к лучшему – и тогда на нее снисходит долгожданное, но, увы, уже никому не нужное благообразие, либо она превращается в нормальную старую ведьму. В данном случае имел место второй вариант превращения.

За столом сидела и чинно кушала суп доподлинная обитательница Лысой горы – с красными кроличьими глазками, с острым малокровным носиком, тщетно пытавшимся дотянуться до столь же острого, выпяченного подбородка, оснащенного пикантной бородавкой. Хвоста, впрочем, я у нее не заметил.

– Познакомься, Вася! – сказала мне моя жена Клавдия. – Это моя милая, хорошая баба Надя. Она приехала к нам погостить из своего милого Кустополя. Помнишь, я тебе читала письмо.

Я пожал протянутую мне холодную лягушачью лапку, промямлил какую-то любезность и тоже сел за стол.

– Я так рада, что вы приехали, баба Надя! – натянуто улыбаясь, продолжала фальшиво ворковать моя жена. – И Петенька очень рад! (Она строго посмотрела на нашего сына Петьку, ученика первого класса, и дисциплинированный Петька молча кивнул головой.) И Вася очень рад! Ты ведь рад, Вася, правда? – обратилась она ко мне.

Я поднял опущенную над тарелкой с супом голову и увидел две пары женских глаз, устремленных на меня. Одни глаза приказывали, другие – красноватые, кроличьи – издевательски ухмылялись, как бы говоря:

– Ну-ка, миленький, попробуй, скажи, что ты не рад, и я тебя тут же превращу в антенну для телевизора.

Я с трудом выдавил из себя: «Рад!» – поперхнулся супом и выбежал из-за стола.

Я не хочу обижать милый город Кустополь. Я убежден, что там живут и работают на редкость симпатичные, хорошие советские люди, в том числе замечательные стариканы и столь же замечательные стариканши. Наверное, двоюродная бабушка моей жены – Надежда Игнатьевна (она же баба Надя) составляет среди них досадное исключение. Старушка – в полном соответствии со своей внешностью – оказалась отменной сплетницей, страшной злыдней и глубоко принципиальной склочницей.

На второй день своего пребывания у нас она – по секрету! – сказала Клавдии, что та «могла бы сделать лучшую партию», что у меня «легкомысленная походка» и что за мной «надо глядеть в оба». А вечером сообщила мне – и тоже по секрету! – что у Клавдии в Кустополе всегда была «целая орава поклонников», что «такое с годами не проходит» и что за Клавдией «надо глядеть в оба».

Она часами просиживала у парадного с лифтершами, когда те, собравшись, перемывают косточки жильцам дома, и вносила свою посильную лепту в эту перемывку, рассказывая всякие небылицы про меня и про Клавдию – свою внучатую племянницу. А нам она приносила, словно сорока на хвосте, самые свежие новости из жизни наших соседей. И всякий раз эти новости были такого свойства, что казалось странным, почему окна нашего жактовского дома не заделаны решетка ми.

Она стала таскать Петьку с собой в церковь. Однажды я услышал, как они вдвоем пели «Богородицу» и омерзительный козлетон старухи как бы подпирал снизу чистый дискант моего сына.

Я рассказал об этом Клавдии и потребовал немедленного изгнания бабы Нади назад в ее милый Кустополь.

– Ни в коем случае! – сказала моя жена. – Надо считаться с тем, что она старый человек и что у нее пережитков прошлого гораздо больше, чем у нас с тобой. А знаешь, какие они цепкие, эти пережитки?! Я сама поговорю с ней насчет Пети. Я сделаю это деликатно, ты, пожалуйста, не вмешивайся.

Мне пришлось отступить.

Баба Надя продолжала жить у нас. И всякий раз, когда мы узнавали о какой-то ее новой гадости, Клавдия говорила мне.

– Ну, что ты хочешь от старого человека, битком набитого пережитками прошлого?!

Незаметно для себя мы теперь уже не осуждали бабу Надю, а невольно оправдывали ее гадкое поведение. Так пережиточный вирус проник в нашу кровь и стал действовать с каждым днем все сильнее и сильнее.

Как-то мы были в гостях в одном малознакомом доме, и там же нас познакомили с молодым, но уже зазнавшимся киноартистом, имя которого я, по причине вполне понятной, назвать не хочу. За ужином Клавдия сидела рядом с ним, и мне решительно не понравилось ни то, как киноартист смотрел на Клавдию, ни то, как Клавдия смотрела на киноартиста.

Когда мы возвращались домой пешком пустынной ночной улицей, я довольно нервно сказал Клавдии об этом. Она посмотрела на меня задумчиво и сказала:

– А знаешь, это ведь во мне пережитки заговорили!

– Опомнись, Клавдия, какие пережитки?!

– Баба Надя говорила, что одна из моих прабабок бежала от мужа с гусаром!..

Через неделю после этого случая меня вызвали в школу, где учится наш Петька. Директор школы положил передо мной на стол какую-то бумагу и попросил прочитать вслух то, что было в ней написано.

Я надел очки и прочитал:

– Мой сын Петр Корочкин болен сиводня онгиной и патому не может прити в класс на урок.

Под этой письменной работой моего многообещающего сына стояла моя подпись, подделанная настолько грубо, что было ясно – каллиграфа из Петьки во всяком случае не получится!

Когда я вернулся из школы, Клавдии дома не было. Я позвал Петьку к себе и показал ему его «домашнее сочинение». Он побледнел и ничего не сказал.

– Ну! – прикрикнул я.

Петька шмыгнул носом и простонал:

– Мы с Валькой Синицыным… за голубями… условились!

– Ты понимаешь, какую мерзость ты сделал, несчастный?! Ты обманул школу, родителей.

Петька поднял грешную голову, посмотрел на меня ясными глазами маленького начинающего негодяя и сказал нахально:

– Как будто только у вас, у взрослых, могут быть пережитки прошлого!

Я не выдержал и снял с себя брючный ремень…

Выполнив свой отцовский долг, я пошел в нашу спальню, где сидела и спокойно раскладывала пасьянс баба Надя, и велел ей собирать вещи. Она взглянула на мое лицо и покорно стала пихать в чемодан свои и наши пожитки.

На вокзале в кустопольский поезд можно было получить билет в дорогой международный вагон. Подавив в себе пережиток скупости, я купил для бабы Нади этот билет, загнал ее в вагон (на вокзале она сделала попытку удрать от меня) и лишь тогда вздохнул свободно, когда перрон опустел и мне стало окончательно ясно, что бодрая старушка не выпрыгнула из поезда на ходу.

Пережитки, беспокоят нас теперь гораздо меньше.

ДОРОГИЕ ГОСТИ

Если пройти через общий зал кафе-ресторана, то направо, рядом с кухней, вы обнаружите дверь в маленькую полутемную комнатку, которую официанты – между собой – называют «кормушкой».

В комнате этой, навечно пропахшей стойкими запахами подгорелого лука и пережаренного масла, посетителей не бывает, но она всегда прибрана, и стол – на всякий случай – застелен чистой скатертью. Она имеет свое, особое назначение. Сегодня в «кормушке» сидят за столом сам директор районного треста ресторанов Полушалкин Никанор Ильич – важного вида мужчина, еще молодой, но уже раздобревший, с зачесом волос на бледном лоснящемся лбу, как у Наполеона Бонапарта, и плановик того же треста Борис Семенович Кулек – пожилой, хилый, в очках, с быстрыми, нервными движениями. Зашли они в кафе-ресторан «Богатырь» с инспекторско-ревизионной целью – обследовать. Обследование заключалось в том, что начальство постояло в общем зале минут пять, покурило, потом заглянуло на кухню, где у огромной раскаленной плиты суетились потные повара, а оттуда проследовало в «кормушку». Там все уже было готово, – со сказочной покоряющей быстротой на столе появились блюда с закусками и разнообразные бутылки и графинчики. Директор «Богатыря» Караев, жгучий брюнет с сизыми, почти синими щеками, сам руководил приготовлениями и на угощение не поскупился.

На столе все, что твоей душеньке угодно: икра в вазочках, масло, розовая семга, тающая в собственном жиру, маслины, похожие на миниатюрные пушечные ядра, салаты всевозможных фасонов, тарелка со слоеными пирожками и блюдо с холодным поросенком, скалящим зубки с таким человечески-живым выражением обиды на бледной, малокровной мордочке, будто он, поросенок, сейчас встанет и спросит едящих его: «Что вы со мной делаете, растакие вы и разэтакие?»

Обследователи сидят за столом, выпивают, закусывают – подводят итоги обследования. Караев, как гостеприимный хозяин, разливает водку по рюмкам, раскладывает салат по тарелкам.

– Никанор Ильич, дорогой, – говорит он, с опаской поглядывая на методически жующего Полушалкина, – скажите слово! Какие будут ваши замечания-указания, директивы-коррективы? Вы – наш отец, мы – ваши дети.

Полушалкин лениво усмехается, важно молчит.

Сказать что-то нужно. Но что?

Пришел Полушалкин в подведомственный ему кафе-ресторан не давать директивы-коррективы, а просто выпить и закусить. Заскучал, сидя в кабинете в тресте, надоело копаться в бумажках, подписывать требования и калькуляции, ругаться по телефону с базами – потянуло на воздух, да кстати и аппетит разыгрался. Он и пошел пешочком по морозцу в «Богатырь», прихватив с собой для порядка плановика.

– Скажите ваше слово, Никанор Ильич! – не унимается Караев.

Поддев на вилку пирожок, Полушалкин откусывает сразу половину и, пожевав, с полным ртом неопределенно говорит:

– А расстегаи с рыбой, пожалуй, будут повкуснее.

– Завтра сделаем расстегаи, Никанор Ильич. Приходите завтра!

– Ты, брат, у меня не один. План выполняешь?

– С планом у него – все в порядке! – вмешивается в разговор Кулек, кладя себе на тарелку кусок поросенка. – За прошлый месяц сто три сделал.

Директор «Богатыря» скромно наклоняет голову:

– Стараемся по силе возможности!.. Никанор Ильич, – стонет он, изнемогая от преданности, – может, что заметили – скажите! В кровь разобьемся, а исправим. Давайте директивы-коррективы!

– Насчет морковки… Вы хотели сказать! – подсказывает Полушалкину Борис Семенович Кулек.

– Да, да!.. Вот что, Караев, – на кухне у тебя, брат, того… замечается расточительность. Люди не берегут продукты. Мы с Борисом Семеновичем обратили внимание: на полу валялась хорошая морковка. По ней ходили, топтали ее ногами. Это как называется – с точки зрения государственного подхода?! Сколько там было морковки, Борис Семенович?

– Корней пять! – подумав, сообщает плановик.

– Вот видишь, Караев! – продолжает развивать свою мысль Полушалкин, строго глядя на удрученного директора «Богатыря». – А сколько весят пять морковок?.. Самое меньшее – триста граммов. Так? Теперь подумай, что такое морковка?

– Гарнир?! – робко, как ученик на экзамене, отвечает Караев.

– Не гарнир, а о-вощ. А что такое овощ?

– Опять же… гарнир!

– Застучал, как дятел: гарнир, гарнир. Ты отвечай с точки зрения государственного подхода. Овощ – это продукт труда. Так? Эту морковку колхозники растили, как мать дитя. Потом сдали государству. Так? Потом государственные машины ее везли по дорогам в дождь, в грязь. Так? Потом она, матушка, в подвалах лежала, и опять за ней люди присматривали, за что и получали соответствующую зарплату. Так? Привезли ее сюда, в твой кафе-ресторан, а ты что с ней делаешь? Топчешь ее ногами, как вот этот поросенок, когда он еще живой был?! Это как называется с точки зрения государственного подхода, а?!

Напуганный этим глубокомыслием, Караев бледнеет и из сизого делается нежно-голубым, как увядший василек. Он смущенно бормочет:

– Ей-богу, первый раз сегодня такое дело случилось, Никанор Ильич. И как раз вы пришли. У нас строго насчет этого!..

– Брось! – горячится Полушалкин, охваченный своим порывом. – Я вижу – это у вас система. Сегодня затоптали пять морковок, завтра пять. А в месяц сколько это будет?.. Борис Семенович, оставь поросенка, посчитай. Если каждая наша точка затопчет в день по триста граммов морковки, – это, понимаете, какая цифра на весь трест получится?!

Кулек, отставив тарелку, извлекает из кармана автоматическую ручку и начинает делать вычисления на бумажной салфетке, а Полушалкин, устремив взор на низкий потолок в разводах и пятнах, множит и складывает «в уме».

– Тьфу!.. Даже в голову ударило! – говорит он, спустя минуту. – А ведь они, черти, не только с морковкой так обращаются, а, наверное, и со свеклой.

– И с луком! – вторит ему Кулек.

– Правильно!.. Ну-ка, прикинь на свеклу и на лук. Ориентировочно!.. Обожди, это долгая цифирь получается. Давай выпьем сначала… Ну что ты в поросенка как вцепился, так и не можешь отвалиться? Возьми семги, у него семга хорошая. Ешь и считай!

Они едят и считают, считают и едят.

Караев на цыпочках выходит из «кормушки» и спешит на кухню к заведующему производством Лукашеву.

– Ну, что там? – тревожно спрашивает полный, розовый, как семга, Лукашев.

– Плохо! Привязались к морковке – увидели на полу пять корней. Расточительство, говорят. Теперь считают, сколько в месяц расточаем с точки зрения государственного подхода. Понимаешь?

– Понимаю!.. Считают?!

– Считают!

– Придется шашлыки давать! – с глубоким вздохом заключает Лукашев.

– Давай – жарь!

– Я уже зажарил. Как предчувствовал!.. И что за напасть такая: вчера были обследователи тоже из треста – кушали, пили. Третьего дня один ревизор забежал – тоже кушал. А ведь если подсчитать, сколько они в месяц… расточают, Ваня, а?! С точки зрения государственного подхода. Это ужас, что такое!

– Ладно, нашел время философию разводить! Давай шашлыки!

– Сам понесешь?

– Конечно, сам. Давай!

…А Полушалкин и Кулек все считают и считают. Полушалкин слегка осоловел, но нить рассуждений не теряет.

– А петрушка и сельдерей? – говорит он с тем же азартом. – Трава! Пустячок! Но… тоже продукт труда!.. Прикинь-ка и на петрушку, Борис Семенович!

Вспотевший от усердия Кулек берет новую салфетку и снова множит и складывает.

Входит Караев с подносом, на котором стоит тарелка с шашлыком – золотисто-коричневые куски жирной баранины издают волнующий запах.

– Поставь на стол и уходи! – командует Полушалкин. – Не мешай! Стой! Боржому подкинь бутылки две!

Наконец все подсчитано, все съедено и выпито. Пора уходить. О том, что за выпитое и съеденное нужно заплатить, директору треста ресторанов и его плановику даже и в голову не приходит. Если бы Караев сейчас подал им счет, они бы даже не обиделись, а лишь несказанно удивились.

Но Караев счет не подает. Он деликатно появляется в «кормушке» в тот момент, когда начальство собирается уходить.

Полушалкин милостиво протягивает ему руку и говорит:

– Ну, прощай, Караев. Получишь общий приказ по тресту, проработай его со своим народом! Обрати серьезное внимание.

А Борис Семенович Кулек хлопает его по плечу и шутит:

– Хотели вас, Иван Георгиевич, в качестве отрицательного примера в приказе упомянуть, да пожалели! Зачем, думаем, обижать хорошего человека. Ну, пока!

– До свидания! Всегда рады! – бормочет довольный Караев, провожая высоких гостей до двери. – Милости прошу, Никанор Ильич, на расстегайчики. Заходите!.. Ух, пронесло!..

На улице потеплело. Тротуары – мокрые, с серого неба сыплется мелкая морось – будто там, на небе, испортился душ, а починить некому. Прохожие ежатся, поднимают воротники пальто.

– Куда теперь? – спрашивает своего спутника Полушалкин, сдерживая сытую отрыжку.

– Вы хотели зайти в «Маяк»? – напоминает директору плановик. – Помните, поступила жалоба на грубое обращение? Давайте заодно уж обследуем.

– Что ты?! На полный желудок?.. Давай лучше в кафе-мороженое зайдем, как его?.. «Холодок». Посмотрим, как там Барабанов действует, обследуем. Да и остудиться не мешает после шашлычка.

– Идея!

Плановик берет директора под руку, и они направляют свои стопы в подведомственное им кафе-мороженое «Холодок».