Текст книги "Заноза (Рассказы)"

Автор книги: Леонид Ленч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

КОСТЮМ К ЛИЦУ

Окна в клубном зале раскрыты настежь, и музыка выплескивается прямо на улицу, на темную, свежую, еще не пропылившуюся зелень молодых лип. И музыка эта такая радостная, такая подмывающая, что, кажется, еще минута – и даже строгие уличные фонари не устоят на месте и, склонив матовые головы, каждый перед своей липкой почтительно проскрипят:

– Разрешите вас пригласить!..

Самодеятельный молодежный оркестр старается изо всех сил, льняной хохолок на лбу его создателя и дирижера Кости Проценко взмок и потемнел, галстук вырвался на свободу и бьет Костю по плечу при каждом неистовом взмахе его рук, но широкая, довольная улыбка не сходит с покрасневшего, усталого Костиного лица. Бал определенно удался, все танцуют, скандальных происшествий не было и нет и, видимо, уже не будет. Что же еще нужно для простой и доброй Костиной души?!

То и дело, прерывая танец, танцоры топчутся подле дирижера, выкрикивая свои просьбы, иначе он, оглушенный громом музыки, не услышит их.

– Костя, будь другом, дай там что-нибудь такое… Понимаешь?!

И Костя Проценко, продолжая дирижировать, полуобернувшись, кричит им в ответ:

– Сейчас дам полечку и вальсик… для нормы, понимаешь?! А потом… что-нибудь такое!..

Бал костюмированный, но танцоры одеты кто во что горазд. Но хотя одеты они по-разному и лица у них разные, однако, если приглядеться, что-то есть общее между ними. Наверное, так кажется потому, что эти молодые, непохожие одно на другое лица выражают общую непринужденную веселость и озарены светом внутренней интеллигентности.

Оркестр сыграл польку, сыграл вальс и грянул обещанное Костей «что-нибудь такое».

Железный стремительный ритм. Четкий, как перестук кузнечиков в знойный летний день. Не усидеть на месте, ноги сами начинают его выбивать.

Сразу стало тесно, жарко и очень весело. И наверное, поэтому никто вначале не обратил внимания на вошедшего в зал молодого человека в синем бостоновом костюме с пестрым галстучком на белой шелковой подкладке – в просторечии такие галстуки называют «галстук в подштанниках».

Он остановился в дверях, послушал музыку, посмотрел, как танцуют. Выражение значительности на его лице сменилось выражением беспокойства и неодобрения. Он покачал головой и стал еще внимательней присматриваться к танцующим, пока, наконец, не увидел ту, которую хотел увидеть.

Она была в белом, бальном, сильно декольтированном платье. Тонкие плечи обнажены, на полудетской груди выступали крупные ключицы. Скуластенькая, с простым и милым личиком рабочей девчонки – певуньи и озорницы. На модной прическе шлемом с начесами на уши чудом держится маленькая золотая картонная коронка. Он – низкорослый, коренастый, добродушно-курносый блондинчик в костюме испанского гранда. Черный бархатный камзол с пышным кружевным воротником, на мускулистых коротковатых ногах туго – вот-вот лопнет! – натянуто белое трико, сбоку в клеенчатых ножнах болтается недлинная шпага. Танцуют они с неистовым азартом, вдохновенно. В синих, широко расставленных глазах девчонки светится самозабвенное упоение балом. Спросите ее, что она сейчас танцует, девчонка не ответит! Она танцует самое себя, танцует каждой клеточкой своего тела.

Молодой человек в синем костюме, с пестрым галстучком между тем пробирается через весь зал к танцующей паре. Его узнали. Со всех сторон несется:

– Здравствуйте, товарищ Мозговой.

– Извините, товарищ Мозговой!..

На приветствия и извинения он не отвечает, а когда сам толкает танцоров, то не извиняется перед ними.

И вот он в ястребином своем полете настиг, наконец, девчонку в бальном платье с коронкой на голове, осторожно взял ее за голый локоть.

– Одну минуточку!

Обернулась. В синих глазах – удивление.

– Что вам нужно?

– Поговорить нужно с тобой. Разговор серьезный! Пройдем-ка!..

Ее гранд рыцарски выпятил грудь.

– А в чем, собственно, дело, товарищ Мозговой?

– Тебя не касается, Шурыгин. Ты можешь продолжать!

…«Серьезный разговор» происходит в маленькой гостиной рядом с танцевальным залом.

Разговаривают втроем: Шурыгин не пожелал оставить свою даму наедине с грозным товарищем Мозговым. Пришел и застыл у стены, рядом с зеркалом, держит руку на эфесе своей шпажонки. Мозговой долго смотрит на девчонку с картонной коронкой на голове, потом, наконец, разжимает рот:

– Ты кто?

Девчонка пожимает голыми, озябшими под этим пристальным недобрым взглядом плечами. Неужели «ему» неясно, кто она?

– Принцесса! – улыбаясь, говорит она тихо.

В ответ язвительная усмешка.

– Та-а-ак! Где ты работаешь, принцесса?

– На химкомбинате.

– Фамилия как?

– Снегирева. Клава.

– Комсомолка?

– Комсомолка.

Тяжелый вздох. В глазах у товарища Мозгового – отеческая суровость.

– Разнузданно танцуешь, Клава Снегирева! Смотреть на тебя неприятно! Коробит!.. Понимаешь?

Принцесса оборачивается к своему гранду.

– Слышишь, Вася? Оказывается, я разнузданно танцую!

Гранд хмурит белесые брови, густо краснеет.

– А по-моему, товарищ Мозговой, Клава танцует очень хорошо.

– Нам просто очень весело! – в голосе у Клавы Снегиревой дрожат слезы. – А когда тебе весело, то и танцуешь весело, от души! Правда, Вася?

– Правда, Клава.

Еще более тяжелый вздох. В глазах у товарища Мозгового – непреклонное осуждение.

– Просто очень весело! – он делает презрительный жест. – Вот так все и начинается!

Он переводит взгляд на Васю Шурыгина.

– И ты тоже… хорош! Девушка нарушает в танце с тобой общепринятые нормы скромности, откровенно западничает… поправь ее, объясни, приструни по-товарищески, в конце концов!

– Товарищ Мозговой, да я не нахожу…

– Помолчи!.. И не защищай ее! Тоже мне – рыцарь. Оделся грандом и сразу забыл, что он – комсомолец, ударник производства… борец за новую мораль. Ему, видите ли, «просто очень весело»! Хромает у вас на комбинате воспитательная работа, на все четыре ноги хромает!..

По щекам Клавы Снегиревой уже катятся откровенные мелкие, частые слезинки. Вася Шурыгин – благородный испанский гранд – потупился и молчит. Мозговой видит, что он переборщил, и уже сам не рад, что затеял этот нелепый, «серьезный разговор».

– Ну ладно! – говорит он уже другим, не проработочным, а своим нормальным человеческим голосом. – Чего это вы так… ощетинились, ребята?! Идите, танцуйте, но… учтите мое замечание!

И в эту минуту в гостиной появляется пожилая гардеробщица в форменной куртке с зеленым воротником и обшлагами. В руках у нее сверток, перевязанный толстой бельевой веревкой.

– Я вас в зале искала, товарищ Мозговой! – объявляет она умильно. – А вы туточка, оказывается! Костюмчик вам принесла. Вы уж извините, товарищ Мозговой, – все, что осталось у нас!..

Товарищ Мозговой берет у нее сверток, развязывает веревку: оставшийся костюмчик – это монашеская ряса, веревка полагается к ней как пояс. Поколебавшись секунду, он быстро надевает рясу и, подпоясавшись бельевой веревкой, подходит к зеркалу.

Пестрый «галстук в подштанниках» не очень-то гармонирует с грубой рясой бродячего францисканца, но если его прикрыть… Мозговому нравится его отражение! Он оборачивается к Клаве Снегиревой и Васе Шурыгину. На его лице снова появилось выражение надутой значительности.

– Ну как, ничего? – спрашивает он у молодых людей и тут же сам себе отвечает: – Сатирическое разоблачение служителей культа. По-моему – здорово! Как по-твоему, Снегирева?!

Клава Снегирева, потушив улыбку, кивает головой:

– Очень здорово, товарищ Мозговой.

– В самую точку! – подтверждает Вася Шурыгин.

– Пошли танцевать! – командует Мозговой. – Только корону эту свою сними. На черта она тебе нужна?! И косынкой хоть прикройся!

…Оркестр в зале играет чинный, добропорядочный, скучный, как прошлогоднее расписание дачных поездов, дедушкин и бабушкин танец – падепатинер.

ИЛЬИН ДЕНЬ

При лавке имеется каморка – крохотная фанерная нора без окон, отделенная от других помещений перегородкой, тоже фанерной.

В нору втиснуты кухонный колченогий стол, накрытый зеленой, выцветшей, залитой чернилами бумагой, и два стула: один – для посетителей, другой – для Ивана Трифоновича, заведующего лавкой, или «потребиловкой», как называют его торговую точку в селе.

На столе стоит телефон и перекидной календарь. Тут же лежат большие счеты.

На двери, ведущей в каморку, кнопками прикреплен кусок картона, на нем рукой самого Ивана Трифоновича написано крупно и четко:

Заведующий И. Т. Макаев.

Прием граждан по мере надобности.

Иван Трифонович называет каморку своим кабинетом. Если в лавке недовольный чем-либо покупатель поругается с продавщицей Фросей, миловидной капризной бабенкой с зелеными кошачьими глазами, Иван Трифонович, бросив на бушующую Фросю строгий предупредительный взгляд, говорит так:

– Ефросиния Сергеевна, заткните фонтан вашего красноречия, прошу вас убедительно!

И – к покупателю:

– А вас, гражданин, попрошу пройти ко мне в кабинет для уточнения ваших претензий, чтобы не нарушать нормальный процесс торгового оборота!

Такая изысканно-строгая манера речи обычно ошеломляет самого крикливого и самого нервного покупателя. Он сует подозрительно легковесный брусок мыла, из-за которого разгорелся весь сыр-бор у него с Фросей, в авоську и молча уходит из лавки, не нарушая «нормального процесса торгового оборота».

Гипноз официальных слов действует безотказно.

Сейчас Иван Трифонович принимает в своем кабинете старуху Анну Ивановну Гальчихину (она же бабка Гальчиха), особу в селе известную.

Гальчиха – член церковной «двадцатки» – пользуется у верующих сельских старух и стариков большим авторитетом, характер у нее властный, жесткий и ее побаивается даже сам местный священник – молодой, пузатенький отец Кирилл.

Гальчиха сидит на стуле, одетая во все черное, прямая, тощая, со сросшимися на широкой переносице черными бровями, и ведет с заведующим потребиловкой тонкий дипломатический разговор. Пришла она в кабинет к Ивану Трифоновичу не «уточнять претензии», а совсем по другому, деликатному, делу.

– Ваш Илья-пророк, уважаемая Анна Ивановна, – вкрадчиво и, как ему кажется, очень убедительно говорит Иван Трифонович, иронически щурясь, – есть миф, то есть ничто. Одно ваше воображение, пустой звук!

– Звук-то звук, да не пустой! – обижается за Илью-пророка бабка Гальчиха. – Не греши, батюшка, на Илью, а то он тебя накажет. В ильин день завсегда гроза грешников бьет. Не посмотрит Илья, что ты партийный, да и даст тебе звуком по затылку!

– Во-первых, у меня и в лавке громоотвод и дома громоотвод, а во-вторых, все зависит от прогноза погоды, а не от вашего Ильи!

– Прогноз – он тоже Илье-пророку подвластный!

– Ох, и темная вы старуха, Анна Ивановна, – поражается заведующий потребиловкой. – Да наши космонавты все небо обшарили – нигде вашего Илью не нашли!

– А может, он в тот день выходной был! – говорит Гальчиха и крестится.

Иван Трифонович в раздражении мотает головой.

– С вами спорить по идейному вопросу все равно что керосин пить, Анна Ивановна!

– А я, батюшка, к тебе не спорить пришла, а по делу!

– Какое дело у вас?

– Тебе известно, что на ильин день у нас в церкви престол?

– Ну, известно!

– Надо бы тебе, Иван Трифоныч, обеспечить, чтобы в лавке к этому великому дню и водочка была в потребном количестве… Ну, и селедочка там, колбаска… Праздник ведь большой – ильин день! И дрожжец бы припас!..

– Все варите?!

– Я не варю, – крест святой! А другие варят… кто сахаром запасся.

Иван Трифонович придвигает к себе счеты и указательным пальцем резко сбрасывает костяшки.

– Обеспечим, Анна Ивановна! – говорит он уже бодро и ласково. – Всего завезем… потому… – как это ваши церковники говорят? – «богу богово, а кесарю кесарево»!

И вот наступает ильин день. С утра по селу разносится ликующий призывный трезвон колоколов, в церкви пузатенький отец Кирилл правит торжественную службу.

К полудню на жарких пыльных сельских улицах уже появляются первые пьяные, – верующие и неверующие. Хмель, он ведь объединяет всех!

У потребиловки стоят на улице колхозный счетовод Аграманов, однорукий, желчный человек, в старом офицерском кителе и новенькой клетчатой кепке, библиотекарь Зоя Куличина, смешливая, румяная девушка, собирающаяся выходить замуж за учителя, и Иван Трифонович.

– Опять наши комсомольцы, да и мы тоже, коммунисты, престол проморгали! – возмущается Зоя Куличина. – Мы с Петей говорили в правлении, предупреждали… все мимо ушей! Смотрите, сколько пьяных! И драки уже были, Иван Гальчихин, внук этой знаменитой Гальчихи, подрался с каким-то приезжим. Вот увидите, завтра много невыходов будет на работу!

– Точно! – подтверждает ее слова Иван Трифонович и, помолчав, добавляет веско: – Надо бы на партийном собрании этот вопрос обсудить… об усилении вот именно безбожно-воспитательной работы среди отсталых слоев населения.

– Только не тебе этот вопрос придется ставить, – желчно замечает Аграманов.

– Почему же это не мне? – настороженно щурится Иван Трифонович. – Я, брат, старый безбожник.

– Да, да, – безбожник! – с тем же желчным сарказмом говорит Аграманов. – В бога-отца, в бога-сына и в бога-духа святого ты не веришь, у тебя один бог – бог план святой!.. Все село в престольный день водкой залил! Торгаш ты, а не советский кооператор!

Он резко поворачивается и уходит.

– Вот ведь до чего склочный тип! – с искренним возмущением заявляет Иван Трифонович и смотрит на смутившуюся Зою Куличину в ожидании, что и она осудит вместе с ним желчного колхозного счетовода. Но Зоя отводит глаза в сторону и начинает прощаться: надо идти, а то как бы гроза не застала. В небе где-то далеко глухо и грозно ворочается гром. Бюро прогнозов погоды не подвело Илью-пророка, и ильин день, видать, не обойдется без грома и молний.

Постояв еще немного на улице, Иван Трифонович уходит в лавку под спасательную сень своего громоотвода.

СВИДАНИЕ

Среди многочисленных недугов, терзающих род человеческий, радикулит – один из самых коварных, потому что он набрасывается на человека с таинственной внезапностью, словно вдруг взбесившаяся собака, и, как правило, в самое неподходящее время!

Лишь потом, когда человек уже лежит распластанный в постели, подложив под крестец электрическую грелку и боясь пошевелиться, он постигает причину этой коварной внезапности и предается запоздалой (а потому еще более противной) крапивно-жгучей самокритике.

– И зачем я, старый дурак, поднимал этот дурацкий тяжеленный чемодан!

Или:

– И зачем я, старый кретин, стоял и курил в коридоре на этом ужасном сквозняке!

Если человек при этом обладает чувством юмора, – он думает еще и так:

– Как жаль, что невозможен обмен болезнями среди граждан! Взять бы и дать объявление в газету: «Меняю старый выдержанный радикулит с нечастыми приступами на свежий грипп без осложнений».

Примерно так терзался и размышлял, валяясь в кровати в номере гостиницы областного города Н., знаменитый артист одного громкого столичного театра Сергей Иванович Блинский, красивый старик с надменным полным лицом и барскими манерами.

В город Н. он приехал с чтецкими концертами на три дня и в первый же день свалился от приступа радикулита, простудившись в поезде.

Лежать без движения в постели, смотреть весь день в окно и видеть одни и те же занесенные снегом крыши да панбархатную пронзительно-синьковую портьеру скучно и тяжко. А переведешь взгляд на стену – та же тяжкая скука сама взглянет на тебя в упор выпученными белыми глазами враля-охотника с халтурной копии, висящей над кроватью.

Худо, ох худо человеку, сраженному радикулитом в чужом городе, вдали от родного дома!

Сергей Иванович стал нервничать, в голову ему полезли всякие нехорошие мысли.

Навещать его приходил представитель филармонии, но от его визитов Сергей Иванович только еще сильнее раздражался. Представитель был весь какой-то подержанный, наигранно-бойкий, с бледным, пухлым, плохо замешанным, непропеченным лицом. Он изо всех сил старался казаться тонким и высокоинтеллигентным, а сам говорил «тролебус» вместо «троллейбус» и «репетивировал» вместо «репетировал». Его засаленный вискозный галстук был такого невыносимо-изумрудного цвета, что Сергей Иванович в конце концов не выдержал и сказал, закрыв глаза:

– Вы, голубчик, не утруждайтесь, не навещайте меня. Я поправлюсь и сам вам позвоню.

– Нельзя-с! – мягко ответил представитель. – Мы обязаны чуткость проявлять, пока вы бюллетените. Нас греют за это!

Когда легкий запашок борща и водки, оставшийся после него в номере, постепенно растаял (наверное, его всосала в себя всеядная панбархатная портьера), Сергей Иванович вдруг вспомнил то, что должен был бы вспомнить раньше!

Он вспомнил, что в городе Н. живет на покое его старый друг – и даже больше, чем друг! – драматическая актриса Елена Константиновна Глебова, которую он не видел больше тридцати лет. Изредка на праздники Сергей Иванович получал от нее милые поздравительные открытки (она писала на театр) и отвечал ей (а иногда и забывал ответить!) тоже открытками не менее милыми. Жене своей Сергей Иванович об этих открытках, впрочем, не говорил «во избежание лишних разговоров». К чему? Ну да, был – был! – сумасшедший, стремительный актерский «роман», была прелестная, юная, талантливая Леля Глебова – белокурая, розовая, с непостижимо черными глазами, со свежим, ярким, всегда улыбающимся ртом, с крохотной родинкой над полной верхней губкой. Была предельная близость, были клятвы «всегда быть вместе»! Все было! И все ушло! Жизнь развела, разъединила, разбросала в разные стороны, и незачем сейчас жалеть об этом! Но повидаться, всколыхнуть душу, погреть ее у старого огня… Кряхтя и охая, Сергей Иванович кое-как вытащил из-под подушки свою записную книжку, нашел адрес Глебовой Е. К., написал на вырванном из книжки листке телеграмму: «Лежу пронзенный радикулитом вашем городе гостинице в номере 36 умоляю навестить жду завтра семь вечера целую ручки Блинский», позвонил по телефону на этаж (аппарат стоял на тумбочке подле кровати) и попросил явившуюся дежурную отправить телеграмму немедленно.

Утром он почувствовал себя лучше, даже сам побрился. Потом лежал, смотрел в окно на белые крыши, казавшиеся сегодня очень чистыми и приветливыми, и думал о Лелечке Глебовой. Сколько ей сейчас? За шестьдесят, наверное!

В шесть вечера он вызвал горничную, приказал как следует проветрить номер и принести снизу из ресторана бутылку шампанского и два бокала. В семь пятнадцать зазвонил телефон на тумбочке подле кровати, и Сергей Иванович, истомленный ожиданием, ловивший каждый шорох за дверью в коридоре, жадно схватил и снял с рычажка трубку!

– Слушаю!

– Это вы, Сергей Иванович? Здравствуйте! Говорит Глебова Елена Константиновна.

Спазма перехватила горло Сергея Ивановича. Боже мой, ее, Лелечки Глебовой, знакомый грудной голос с ее насмешливо-ласковыми интонациями!

– Откуда вы говорите? Где… ты сейчас?!

– Внизу!

– Поднимайтесь же скорей ко мне – на третий этаж. Я тебя жду!

Легкий, смущенный смешок.

– А меня к вам не пускают!

– Кто не пускает?! – рявкнул в трубку Блинский и тут же охнул от острой боли в пояснице, потому что резко шевельнулся под одеялом.

– Дежурный администратор не пускает! – ответила трубка. – У них такое правило: в номер к мужчине не пускают женщину. И наоборот! Чтобы не было моральной распущенности. Вот так, друг мой!

– Скажите ему, что в данном случае все… так сказать… весьма этично и совершенно безопасно!

Снова легкий смешок.

– Нет, это вы уж сами ей скажите, у меня язык не поворачивается. Передаю трубку.

Бесстрастный, ровный, лишенный модуляций, словно отполированный женский голос:

– Дежурный администратор слушает!

– Голубчик! – сдерживаясь, сказал Сергей Иванович. – Ко мне пришла старая приятельница, почтенная женщина, заслуженная актриса, пенсионерка, наконец, а вы ее не пускаете! Это нехорошо!

– Правила для всех одинаковы, товарищ Блинский!

– Поймите, я лежу в постели!..

– Тем более я не имею права пускать к вам в номер… гражданку.

– Я болен, у меня радикулит! – завопил Сергей Иванович, стараясь оставаться неподвижным. – И потом… мы вдвоем с этой гражданкой потянем на сто двадцать годков с гаком, товарищ дежурная! Так я на себя беру!

– В правилах ничего не сказано о возрасте посетителей и посетительниц.

– Но нет же правил без исключений!

– Мы не можем делать исключений.

– А кто может?

– Не знаю! Начальник городской милиции, наверное!

– Дайте мне его телефон!

– Пожалуйста!

Дежурная назвала номер, и Сергей Иванович попросил ее передать трубку Глебовой.

– Елена Константиновна! – сказал он, сильно волнуясь. – Я сейчас буду звонить, куда нужно. Вплоть до Верховного Совета! А в общем, добьюсь! Только не уходите!

– Хорошо, я обожду!

Звонить в Верховный Совет, однако, не пришлось. Дежурный по городу майор милиции с веселой фамилией Килобок, выслушав сбивчивый рассказ Сергея Ивановича («Поймите, голубчик, к старику пришла старуха, а ее не пускают!»), обещал позвонить в гостиницу и «все отрегулировать».

И вот наконец быстрые осторожные шаги по коридору и легкий стук в дверь.

– Входите! Дверь не заперта!..

Да, время не пощадило Лелечку Глебову! Сергей Иванович своим наметанным актерским глазом сразу заметил то, чего не скроешь никак и ничем. Старая, очень полная женщина приблизилась к его постели.

– Елена Константиновна… Лелечка! – ослабевшим голосом с трудом произнес Сергей Иванович. – Прости… что из-за меня тебе пришлось испытать это глупое унижение!

И вдруг на старом женском лице прежним колдовским жаром зажглись, заиграли черные – Лелечкины! – глаза.

– Ну что вы, милый! – сказала Глебова, улыбаясь, и эта улыбка, смутная, чуть лукавая, тоже была прежней, Лелечкиной. – Во-первых, я увидела вас, а во-вторых… я же была просто счастлива, когда меня к вам не пускали. Я на минуту почувствовала себя снова женщиной… Не поднимайтесь! Уж я-то знаю, что такое радикулит!

Она протянула ему маленькую, сморщенную ручку, и Сергей Иванович молча прижал ее к своим губам.