Текст книги "За горами, за лесами"

Автор книги: Леонид Комаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

ОБСТОЯТЕЛЬСТВА ГИБЕЛИ НЕИЗВЕСТНЫ

Осенью сорок третьего года вернулся с фронта отец Вити Евдокимова. Приехал без ноги, но живой! Какая была радость в доме!

Мария Филипповна три дня не приходила в школу, а когда пришла – была неузнаваемой: помолодела и ростом, казалось, стала выше. Витьку тоже словно подменили: дома он таскал воду, колол дрова, топил печь – все по своей воле. Еще бы! Вернулся отец…

Однажды радостный Петрусь подскочил ко мне и выпалил новость. Говорил он так быстро и так путанно, что я сразу толком и не понял, что произошло. Оказалось: их нашел отец.

Когда к городку, где жили Охрименки, начал подходить немец, их эвакуировали. Люди спешно покидали город, не взяв с собой почти ничего. Думали, что уходят ненадолго, что фашистов прогонят и все вернутся. Но обозы беженцев уходили все дальше на Восток…

В военной круговерти отец Петруся и его семья потеряли друг друга.

Петрусина мать уж и не чаяла получить добрую весть и нередко называла нас с Петрусем: «Сироты вы мои, сироты…»

И вот – нашелся отец! Он жив, он бьет фашистов! Есть номер его полевой почты! И ему можно написать письмо!..

А я так ничего и не знал о судьбе моего отца… Где он, что с ним?

Отца я помнил плохо. Он много работал, часто ездил в командировки. Виделись мы с ним редко, бывало, и не каждый день. Но зато в выходной шли или в зоопарк, или в цирк; а то все вместе – папа, мама, бабушка и я – ехали отдыхать за Днепр или в Пущу-Водицу.

Был отец высоким и худым. По рассказам мамы у меня такие же глаза и губы, как у него. Мама и отец окончили в Харькове один институт, только когда мама поступала, отец уже был на последнем курсе. Учиться на инженера его послали по партмобилизации. Потом отец работал на заводе, но недолго, потому что его направили в Госпром[1]1
  Управление государственной промышленностью.


[Закрыть].

Харькова я совсем не помню – мне тогда был один год. К городу, в котором я родился, у меня остались теплые чувства, как к близкому родственнику, которого никогда в жизни не видел, но много слышал о нем.

Самые ранние мои детские воспоминания связаны с Киевом – «нашим Киевом» – бульваром Шевченко с каштанами и тополями, вороньими гнездами, звоном трамваев под окнами. Тогда по бульвару Шевченко еще ходили трамваи: вверх к Шевченковскому саду и университету (куда они шли дальше, я не знал, потому что выше сада мне бывать не приходилось), и вниз, через Крещатик, к Бессарабскому рынку, куда я с мамой и бабушкой часто ходил за покупками.

Я запомнил бабушку – высокую, с тонким смуглым лицом, гладко зачесанными назад и собранными в узел седыми, почти белыми волосами, с улыбающимися глазами в паутине темных морщинок. Я любил, когда бабушка усаживала меня на диван, и мы рассматривали фотографии.

У бабушки, кроме нас, никого не было. Мой дед погиб еще до революции, утонул: его повезли на маяк к больному, был шторм, и лодку перевернуло. Бабушка всю жизнь прожила в Одессе, кроме последних двух лет.

Летом меня увозили к бабушке, на море. Каждый раз я привозил оттуда раковины, в которых шумело море, и много полосатых гладких камушков, из которых смастерил пещеру для ящерицы, купленной в зоомагазине.

Ящерица – я назвал ее Яшкой – жила в аквариуме с золотистым песком.

Яшка быстро ко мне привык, и, когда я вечером возвращался из детского сада, выползал из своей пещеры, и сквозь стекло глазел на меня, и ждал, когда я его покормлю. От нетерпения, должно быть, кожа у него на шейке, внизу под мордочкой, мелко-мелко дрожала…

Я очень любил Яшку, и мне жалко было с ним расставаться.

В последний день перед отъездом я отнес его на бульвар, поцеловал в мокрый нос и сказал:

– Прощай, Яшка! Тебе бояться нечего. Ты спрячешься в траве, за каким-нибудь камнем, и фашисты тебя не найдут.

…Бабушка умерла за год до начала войны.

Тогда, в своей ребячьей повседневности, за играми, за спорами, за несложными детскими заботами, я забывал о дорогих потерях. Но на самом деле все или почти все пряталось где-то в самых дальних уголках памяти, и вдруг выплывет из прошлого и так ясно представится, и так станет жалко, обидно, что ничего этого уже не будет, – что захочется плакать.

Ни у кого не было отцов – ни у Витьки, ни у Петруся, ни у меня. У нас были матери.

Но вот вернулся с фронта Витькин отец. Нашелся отец Петруся. А я о своем так ничего и не знал. И, как всегда неожиданно, спросил маму:

– А почему мы не можем найти папу, или он нас?

Мама притянула меня к себе и обняла мою голову.

– Я пробовала искать, сынок, я писала в Москву, но ответа не получила. Там, наверное, тоже ничего не знают. А может, знают, но не могут сказать…

– Военная тайна, да?

– Может быть. Все может быть…

Да не может быть, а точно! Ведь мой отец в гражданскую был комиссаром, а потом инженером-специалистом. И его, конечно же, послали выполнять совершенно секретное задание!

То мне представлялось, что отец очень большой военный начальник, не меньше генерала, и командует целой армией. И он так занят, что ему некогда нас искать. То я вообразил, будто мой отец по заданию Верховного Главнокомандования пробрался в самый штаб Гитлера, чтобы разведать про немецкие танки… Фантазия моя не знала границ!

И, думая так, я был горд и счастлив.

В полном неведении о судьбе отца мы с мамой прожили до самого конца войны.

После Победы возвращались те, кто остался в живых. Но были еще и пропавшие без вести. Мы с мамой ждали.

В сорок девятом году маме удалось поехать в отпуск на Украину. В Харькове и Киеве она разыскала своих давних друзей и товарищей отца.

Вернулась мама уставшей, постаревшей, с грустными глазами, в которых навсегда угасла надежда. Отец на самом деле был направлен на подпольную работу в тыл врага. Вероятнее всего, он погиб. Многие там погибли. Документы не сохранились. Обстоятельства гибели неизвестны…

Я уже имел к этому времени паспорт и полгода проработал на заводе. И потому, как взрослый, обнял мать и сказал:

– Ничего, мама! Все страшное уже позади.

«СЕКРЕТ НА СТО ЛЕТ»

Было невероятно: Евгений Митрофанович разгадал наш код! Буква в букву, слово в слово расшифровал весь текст – и это потрясло нас. Нам казалось, что разгадать код невозможно, а Евгений Митрофанович сделал это меньше, чем за час.

А началась эта история в тот день, когда мы выпускали стенгазету. Нет, даже раньше…

Был сентябрь 1945 года. Мы – пятиклассники. Весной распрощались с начальной школой.

Из барака наша школа снова перебралась в старое четырехэтажное здание красного кирпича. Кругом все покрашено свежей масляной краской: стены – голубой, пол – суриком, классная доска – лаково-черная. После тесного и приземистого барака казалось, будто мы очутились во дворце. И заветный четвертый этаж с таинственными кабинетами химии и физики – теперь наш. И учителя – по каждому предмету отдельно.

Сами себе мы казались самостоятельными людьми и потому несносными для наших родителей и учителей.

Я почему-то начал стесняться ходить по улице рядом с матерью и шарахался от ее ласки. Честное слово, я не старался грубить. Само собой как-то так получалось.

Почти все лето – две смены – я провел в пионерском лагере. Загорел, накупался вволю и даже поправился на три килограмма шестьсот граммов.

– Не могу понять, – сказала мама, – где они у тебя, эти три с половиной килограмма?

– Как – где? А это что?! – И я согнул в локте руку, показывая выпуклости мускулов.

– Господи! – сказала мама и потрепала мой чуб. – До чего ж ты еще дистрофик.

…Мы не слышали звонка на урок и не заметили, как в класс вошла Лисичка – наша классная руководительница. Она преподавала биологию. А Лисичкой мы ее прозвали за то, что у нее был острый носик, тоненький голосок, и, кроме того, она всегда хитро щурила глазки.

Лисичка пришла не одна, рядом с ней стояла незнакомая девочка. Раскрасневшиеся, запыхавшиеся, мы расползлись по партам.

Лисичка сощурила глаза:

– Так вы готовитесь к уроку?!

Она подождала, пока стало тихо, и прежде, чем покинуть класс, представила девочку:

– Яна Полиневич будет учиться в нашем классе.

Новенькую посадили на третью парту, прямо передо мной – белобрысая голова с короткими косичками вразлет.

Вошел историк Евгений Митрофанович.

Евгений Митрофанович – демобилизованный офицер-танкист. Орденские планки на кителе с левой стороны и нашивки за ранения с правой. Половина лица у него в серых крапинках – след от ранения.

Историк сделал перекличку по журналу. Новенькой в списке не было, но Евгений Митрофанович заметил ее и спросил – кто она, из какой школы переведена.

– Я не из школы, – сказала новенькая, вставая за партой. – Я из детского дома.

– Ты там кончила четвертый класс?

– Да. Но теперь я живу с бабушкой.

– А где твои родители?

– Мама погибла при бомбежке, а папа еще в Германии. Он должен скоро приехать за нами, и мы вернемся домой, в Белоруссию.

Евгений Митрофанович выслушал Яну, а когда она кончила, стал говорить о войне, о танковых атаках, о разведке боем, об освобождении Праги, о своих товарищах-танкистах, многие из которых не вернулись…

– Давайте, – сказал Евгений Митрофанович глухим, торжественным голосом, – почтим память тех, кто погиб, минутой молчания!

Мы встали. Никогда на уроке не было такой тишины. И урока такого у нас никогда не было.

Прозвенел звонок. Евгений Митрофанович посмотрел на часы.

– То, о чем мы сегодня говорили, когда-нибудь станет историей. Новый параграф выучите дома сами.

На перемене девчонки окружили новенькую. Она говорила немного странно: вместо «я» произносила «а» – «отрад», «порадок». И еще картавила.

Митяй ни с того ни с сего вдруг прицепился к новенькой:

– Эй, ты, скажи «кукуруза». Чё, не можешь? Тогда скажи «кугочка».

И тут вдруг Яна схватила Митяя двумя пальцами за нос:

– А ну, скажи: «Простите меня, я больше не буду!»

Митяй вытаращил глаза, загундосил. Яна отпустила его и сказала:

– А теперь вытри нос.

Митяй забился в угол и долго еще бурчал оттуда.

Этот случай заставил всех пацанов относиться к новенькой с уважением, а девчонки, так те прямо в рот ей заглядывали, когда она о чем-нибудь рассказывала.

Следующий урок – ботаника.

Прибежала Лисичка, с ходу отчитала дежурных за то, что таблицы не приготовлены, и стала сама развешивать разноцветные картинки с изображением тычинок и пестиков. Прошлась по рядам, заглядывая в парты. Она ужасно любила выуживать из парт посторонние книги и предметы.

Потом Лисичка вызывала к доске, объясняла новый урок – что-то о размножении цветов, о пыльце, пчелках и бабочках, но слушал я вполуха, потому что думал о Евгении Митрофановиче, о своем отце, о новенькой, которую звали необычным именем – Яна.

У новенькой на затылке пушистые белые колечки. И лопатки торчат, как топорики. Она все время подергивает плечами и грызет ногти.

Витька о чем-то спросил меня, я не ответил. Он толкнул локтем в бок, я отмахнулся. Тогда Евдокишка подсунул мне записку, в которой утверждал, будто я «втюрился» в новенькую. Я скомкал бумажку и затолкал в парту. Витька написал новую. Я, чтобы не остаться в долгу, постарался ответить позлее. В конце концов Лисичка заметила нашу возню и велела нам выйти к доске.

– Евдокимов, – сказала Лисичка, – положи на стол то, что у тебя в руке.

Витька показал пустую ладонь.

– Нет, другую, – настаивала Лисичка.

Витька незаметно выронил записку, на которую я тут же наступил, показал другую ладонь. Лисичка прищурилась.

– А в кармане?

– И в кармане ничего.

– Что ты ему передал? – спросила она меня.

– Ничего, – солгал я.

Лисичка стала обыскивать наши карманы.

На пол с грохотом посыпались: битка для игры в «чику» и «жошка» из овчинки – мои, коробочки с перьями и резинка для стрельбы бумажными пульками – Витькины.

– Вот чем вы занимаетесь на уроках? Играете этими безделушками! Пусть придет отец, – сказала она Витьке. – Твоей матери я сама скажу, но, видно, она на тебя не может повлиять.

С Витькой мы поссорились. Надо же вообразить такое, будто я влюбился в новенькую! Нисколько! Будто уж и подумать нельзя о человеке и посмотреть в его сторону…

Вечером, сам не знаю как, я очутился возле дома, где жила новенькая. Мысль, что я могу столкнуться с ней нос к носу, страшила и радовала меня. Но в тот вечер Яна не вышла, и я ее не видел.

На другой день я не стал заходить за Витькой, как обычно, а намеренно сделал крюк и оказался возле Яниного дома. Дождался, когда она вышла, и, прячась за сараями, поплелся следом за ней.

Я не знаю, существует телепатия или нет, – наверное, существует, потому что, когда мы вышли на Высоковольтную улицу, Яна оглянулась. Я хотел свернуть в сторону, но она крикнула:

– Здравствуй! Ты в школу?

И мы пошли вместе. Не заметили, как очутились возле школы.

На крыльце стоял Витька Евдокимов и глуповато-удивленно смотрел на нас. Он никак не ожидал увидеть меня рядом с Яной. Я напустил на себя безразличный вид и, поравнявшись с ним, небрежно произнес:

– Здорово, Евдокишка!

– Чё ты за мной не зашел? – В голосе Витьки слышалась обида.

– Понимаешь, – начал врать я, – мать велела мне купить талончиков на горячую воду.

В то время горячую воду в кипятилке давали только по талончикам, а талончики продавали в банной кассе.

Витька не поверил мне.

– Заливай!

– Вот хоть кто буду! – не моргнув глазом, побожился я.

Яна скрылась в парадном. Я взглянул на Витьку и понял: он завидует мне.

В нашем классе еще никто по-настоящему не дружил с девчонками. Только петушились. Однажды Витька надумал залезть в класс по пожарной лестнице и очутился… в кабинете директора. А Митяй на виду у всех сиганул через лужу, да силенок не хватило – вляпался в грязь.

Посылали девочкам записки. И еще повально увлекались альбомами, в которые записывали стихи и песни, рисовали целующихся голубей, загибали уголки с «секретами»: «Секрет на сто лет. Кто откроет уголок без спроса, тот останется без носа». А в секрете стишки: «Пройдет, быть может, много лет, и мы не встретимся с тобою, но эти песенки мои напомнят обо мне порою». И еще много всякой ерунды, к которой мы тогда относились очень серьезно.

Однажды, когда мы уже дружили, я показал Яне свой альбом и попросил написать что-нибудь на память. Яна вернула мне альбом и сказала:

– Неинтересно. Хочешь, я тебе марки подарю? Или какой-нибудь красивый камень? – И Яна показала мне свои коллекции.

Но все это было потом. А в тот день, когда я впервые появился возле школы рядом с Яной, Витька завидовал мне.

– Хочешь, вместе будем с ней дружить, – предложил я.

– Ладно, – согласился Витька, и я понял, что он окончательно капитулировал. – Только с записками надо поосторожнее.

– А знаешь, – сказал я, – давай придумаем какой-нибудь шифр, чтобы никто другой не смог прочесть.

– А как? – не понял Витька.

– Ну, код какой-нибудь… Как у партизан или разведчиков.

– Цифрами, что ли?

– Можно цифрами, а можно знаками – иероглифами.

Так у нас появился свой собственный код, и мы с Витькой без конца переписывались. Потом мы поделились нашей тайной с Яной и стали обмениваться записками втроем.

Мы хорошо дружили. Яна – мировая девчонка и, надо сказать, особенная. Она единственная из нашей школы играла в шахматы, и не как-нибудь, а давала фору многим пацанам. На школьном шахматном турнире она заняла третье место, а могла бы и второе, если б не «зевнула» в последней партии с тем семиклассником, который обошел ее всего на пол-очка.

А логические задачки по арифметике?

Помню, решали одну такую задачку: «Бутылка с пробкой стоит 11 копеек. Бутылка дороже пробки на 10 копеек. Сколько стоят бутылка и пробка отдельно?» Ну, все кричат, что пробка стоит одну копейку, а бутылка – десять. Учительница говорит: неверно. Мы – спорить.

– А чё тут думать? – кричит Витька. – И так все ясно!

– Ясно, да не все. Вы вдумайтесь хорошенько: бутылка  д о р о ж е  пробки на 10 копеек. Понимаете? Д о р о ж е! Значит?..

– Значит, пробка стоит полкопейки, – ответила Янка.

Мы все опешили, уставились на нее.

Через месяц после того, как Яна появилась в нашем классе, ее выбрали председателем совета отряда, а потом и председателем пионерской дружины школы.

Был однажды такой случай: Петруся хотели избить. В соседнем классе учился один пацан, отчаянный задира и ворюга по прозвищу Утконос. Каждый день после уроков он подкарауливал кого-нибудь за углом школы, чтобы «отметелить» и, если удастся, отобрать деньги. Утконоса все боялись, потому что он носил в кармане бритвочку.

А Петрусь был тихоня, его всегда обижали. Он Плохо рос, его все за третьеклассника принимали. Мы с Витькой вставали на его защиту, а в тот раз Петрусь ушел домой без нас. Утконос с Митяем встретили его за школой и начали колотить сумками. Пацаны глазели издали. И только Яна отбросила в сторону свой портфель, рванулась к Утконосу и стала яростно на него нападать.

Как-то мы сидели у Яны дома и выпускали дружинную стенгазету. Передовую статью писала Яна. А когда она читала или думала, то всегда либо грызла ногти, либо закручивала на макушке волосы.

– Яна! – прикрикнула на нее бабушка. – Перестань грызть ногти! – И нам с Витькой: – Ну, вы подумайте! Никак не могу отучить девчонку от дурной привычки… Я тебе горчицей пальцы намажу.

А Янка за словом в карман не полезет:

– Буля, – говорит, – только не забудь к горчице дать еще куриную ножку или кусочек ветчины.

Свою статью о подвигах юных героев Яна назвала «С кого брать пример?» Сильная статья!

В других колонках мы поместили заметку о лучшем отряде и одно из писем Яниного отца с фронта. Поместить письмо – Витькина идея. Яна сначала не соглашалась, говорила, что неудобно, будто она хвастается своим отцом, но мы начали настаивать:

– Ничего особенного. Любой может гордиться отцом-гвардейцем.

Яна согласилась, но только без фамилии. Решили назвать: «Письмо гвардейца».

В заключение мы обычно рисовали ребусы, головоломки и шарады, но ничего подходящего в этот раз не нашлось. И тут мне в голову пришла мысль:

– А что, если поместить шифровку?

– Какую? – спросил Витька.

– Зашифровать нашим кодом какой-нибудь текст.

Мы взяли из хрестоматии первый попавшийся текст, кажется из Тургенева, а внизу добавили: «Кто разгадает шифровку, получит приз». Написали просто так, для азарта, потому что были уверены, что никто не расшифрует, да и приза-то у нас никакого не было.

На другой день вывесили газету в школьном коридоре. Собралась толпа. Читали не только ребята, но и учителя, Подошли директор школы и завуч, похвалили, а директор, указывая на шифровку, спросил:

– Что вы там понаписали, фантазеры?

– Разгадайте, – сказала Яна. – Получите приз.

– Ну и ну! – улыбнулся директор.

На перемене к газете подошел Евгений Митрофанович, прочел все заметки, а шифровку долго изучал.

В тот день последним уроком у нас была история. Евгений Митрофанович загадочно посмотрел в нашу сторону и начал урок.

Когда прозвенел звонок и все ринулись из класса, Евгений Митрофанович попросил нас остаться.

– Молодцы! Газета получилась интересная. Ну, а шифровку вашу… – он таинственно улыбнулся, – я разгадал!

– Как?! Не может быть! – воскликнул Витька.

– А вот так. Гоните приз.

– Вы нас разыгрываете, – сказала Яна.

– Нисколько. Вот ваш текст, – и он протянул нам исписанный листок, где слово в слово повторялся отрывок из хрестоматии.

– Ну, а если б мы закодировали другой текст, – сказал я, – не из книжки, не из учебника, а из головы – вы бы тоже разгадали?

– Думаю, что да. Более того, при переписывании вы допустили две ошибки: слово «сердце» написали без «д» и «равнина» через «о».

Яна с Витькой укоризненно посмотрели на меня.

– Ученые научились читать древнейшие письмена. На это уходили годы, а иногда и целые жизни. Ну, а у вас совсем все просто.

– Как же – просто? – недоумевал я, задетый за живое.

– Да так, давайте разберемся: слова состоят из слогов? В каждом слоге обязательно одна гласная буква? Кроме того, тут предлоги, частицы, отдельные односложные слова, и в них тоже гласные буквы. Вот я и начал искать сначала гласные буквы, а потом уж по смыслу все остальное.

Мы внимательно слушали объяснение.

– Вы, наверное, были разведчиком? – спросил я.

– Приходилось, – сказал Евгений Митрофанович, – но дело не в этом. Нужно хорошо знать законы развития языка. Историю. Археологию. И вообще – нужно очень много знать, друзья мои! И нужно учиться мыслить.

«ШВАЙ»

За окном раздался свист. Я выглянул – там стоял Митяй и призывно свистел.

С некоторых пор он стал подлизываться ко мне и зачастил к нам в барак. Я догадывался, что Митяй приходит не к своему дядьке Барышнику, не к своей двоюродной сестре, великовозрастной Зойке, а ко мне. Я совсем не старался поддерживать с ним приятельские отношения, даже наоборот, но Митяй навязывался в дружки.

В школе мы теперь учились в разных классах. Он и там все время бегал ко мне на переменах.

Я высунулся в окно:

– Чего тебе?

– Айда на улку. В «швай» играть.

Из-за пояса Митяй вытащил трехгранный напильник, это и был швай. Игру эту мы любили: бросая швай, острым концом напильника нужно было попасть внутрь металлического кольца (сто очков) или отбить кольцо, тогда каждая длина швая от места, где он воткнулся в землю, до кольца равнялась пяти очкам, или, что самое трудное, так воткнуть швай в землю, в середку кольца, чтобы оно, звеня и вращаясь, вылетело через верх – тогда тысяча очков и ты победитель!

Я играл плохо, почти всегда проигрывал. Может, поэтому Митяй и приходил к нам в барак, что ему нравилось у меня выигрывать.

– Ну, выйдешь? – спросил Митяй.

Я захлопнул учебник, закрыл дверь комнаты изнутри на задвижку (чтобы не брать с собой ключ), вылез в окно и притворил за собой створку.

К нам присоединился и Витька.

А Митяй уже вращал на швае кольцо, оно позванивало, манило и вселяло в меня надежду: «Ну, сейчас-то выиграю!»

Мы выбрали площадку рядом с огородами, где земля помягче, без камней и золы, и начали играть.

Мне, конечно, сразу не повезло. Митяй обогнал меня на триста пятьдесят очков, Витька – на сто двадцать пять. И чем больше мне хотелось отыграться, тем хуже у меня получалось. Я давно это заметил. И потому стал себя уговаривать, что вовсе не хочу выиграть, что мне совершенно безразлично, но на самом деле очень – ну просто даже очень! – хотел выиграть. И всегда проигрывал.

Первый вышел Митяй, у него даже двадцать пять очков оказалось лишних. Потом тысячу пять очков набрал Витька, в то время как у меня было всего четыреста тридцать.

Но главная беда заключалась в том, что мне предстояло еще зубами вытаскивать из земли колышек.

Митяй нашел щепку, достал из кармана перочинный ножичек и выстругал из щепки колышек в палец длиной и в полпальца толщиной.

Колышек они стали забивать в то же место, где мы втыкали швай. Место было очень невыгодное: земля мягкая и, кроме того, с ямкой.

Я говорю им:

– Вбивайте в бугорок.

А Митяй ни в какую:

– Ишь ты, какой ушлый! Куда швай – туда и колышек. – И стал забивать первым.

Ему полагалось бить по колышку шесть раз, а Витьке – пять; по одному разу за каждую выигранную сотню очков.

Митяй – я ему этого никогда не прощу! – бил изо всей силы. Он явно наслаждался. Я молил о том, чтобы колышек сломался, тогда они не смогли бы забить его глубоко в землю.

После шести ударов колышек торчал над землей всего с ноготь. Теперь настал Витькин черед забивать. «Неужели, – подумал я, – Витька совсем вколотит его в землю? Если так, то он самый распоследний предатель!»

Витька медлил. Я еще надеялся, что он откажется от своих пяти ударов. И он бы, может, отказался, но Митяй – и этого я ему тоже никогда не прощу – настаивал:

– Бей!

И Витька стал бить.

Бил он не сильно. Один раз Витька промазал. Может, случайно, а может, нарочно.

Но тут уж заговорило мое самолюбие.

– Бей! – говорю. – Не стесняйся.

И Витька больше не мазал. И хотя бил он не сильно, колышек все же вошел еще глубже в землю и теперь торчал совсем маленький кусочек.

– Теперь тащи! – сказал Митяй, гоготнув.

Я хотел немного разгрести землю вокруг колышка, но Митяй запротестовал:

– Руками нельзя! Зубами тащи.

Я попытался ухватиться зубами за колышек, но подбородок и нос упирались в края ямки и никак не давали зацепиться. Тогда я стал раздувать землю. Дул изо всей силы, но земля была жирная. Я снова попытался ухватить зубами верхушку этого проклятого колышка, исцарапал подбородок и нос, готов был разреветься от злости и досады. А Митяй еще подзуживал:

– Тащи, тащи!

В конце концов я все же вытащил колышек.

– Может, еще сыграем? —Митяй ехидно ухмыльнулся.

– Сыграем!

Мне ужасно хотелось отыграться и заставить Митяя также тащить деревяшку. Эх, если б только мне удалось выиграть! Тогда бы я отомстил ему за все сразу. Но я снова проиграл. И снова ковырял носом землю, а Митяй злорадно смеялся. Как я его ненавидел!

Времени прошло, наверное, несколько часов. Пришла с работы моя мать. Дверь она не смогла открыть, и, поняв, что заперто изнутри, долго стучала. Она думала, что я уснул. Был однажды такой случай. Но, заглянув в окно, она пошла искать меня за бараками.

– На кого ты похож? Что ты делал? У тебя же все лицо в грязи и крови! – ужаснулась мать.

Я пытался объяснить, что мы играли в «швай». Но она никак не могла понять, что это за игра. В конце концов сказала:

– Дурацкая игра! Чтобы это было последний раз.

Я и сам дал себе слово, что в «швай» больше никогда-никогда в жизни играть не стану.

Дал слово, но… не сдержал его.

За два шарикоподшипника для самоката я выменял у одного пацана великолепный швай и кольцо, и часами тренировался где-нибудь за сараями, на огороде, на мягкой земле, на глинистой, с золой и камнями. И еще я наловчился без промаха забивать колышек – тоже в любую землю. Я готовился к решающей встрече с Митяем.

Нет, я не вызывал Митяя на поединок. Он, как обычно, пришел сам и, заложив свои грязные пальцы в рот, высвистал меня на улицу.

Митяй бросил монетку: начинать выпало мне.

Я взял в руки швай и стремительным броском метнул его в кольцо. И сразу выбил «сотню».

Митяй удивленно покосился.

Я метнул швай второй раз – и снова выбил «сотню».

Митяй нервно захихикал.

Вокруг уже собрались пацаны.

В третий раз метнул швай: кольцо, как по спирали, взвилось вверх по напильнику и отлетело прочь!

Митяй продолжал растерянно улыбаться, отвесив нижнюю губу. Он не мог прийти в себя от неожиданности.

– Готовь колышек, – сказал я небрежно.

Митяю ничего не оставалось делать, он достал перочинный ножичек и пошел искать щепку. Он умышленно готовил гнилой колышек. Я не стал спорить.

– Готово? – спросил я. – Начнем забивать.

А бить мне предстояло целых двенадцать раз!

Первые два удара я сделал по колышку слегка, чтобы он поровнее вошел в землю. За следующие три или четыре удара я вогнал колышек вровень с землей.

Еще двумя – послал колышек вглубь, так что теперь и зацепиться-то было не за что. А у меня еще оставалось несколько ударов.

– Теперь тащи! – сказал я.

Митяй встал на колени и тоскливо посмотрел на ямку в земле.

– Как же тащить? – спросил Митяй.

– Зубками, Митя, зубками!

Митяй начал вертеться на коленях вокруг ямки, не зная, как подступиться. Пацаны окружили нас и ждали. Митяю некуда было отступать.

Только я мог ему простить, «скостить» – как мы выражались. Митяй заискивающе поглядывал на меня.

– Ладно! – сказал я. – Скощаю. Но знай, я играл с тобой последний раз.