Текст книги "За горами, за лесами"

Автор книги: Леонид Комаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

КАРТОШКА В МУНДИРЕ

Вы когда-нибудь убегали из дома? Я даже представить не могу, как бы мы с мамой жили друг без друга.

А вот Генка из третьей комнаты однажды хотел убежать.

Уходя на работу, мать оставила Генке миску картошки и велела сварить. Миска-то совсем небольшая, на полкило. Половину картошки она наказала отцу оставить, который должен был вернуться с ночной смены. Маленький граненый стаканчик растительного масла тоже на двоих. А щи в кастрюльке – только для отца.

Зашли мы с Витькой. Генка в это время сидел за столом и уплетал свою порцию картошки. Мы смотрели и глотали слюну. Обычно мы всем делились. Витька снабжал нас жмыхом. Я тоже часто выносил «с обломом» на всех. Не угостить нас Генка никак не мог.

Мы быстро расправились со всей миской.

В школе про картошку Генка забыл. Когда вернулся вечером домой, в комнате была только одна мать.

– Отец приходил? – спросила она.

– Нет, не приходил…

– Странно… – мать растерянно опустила руки. С минуту она молчала, и Генка тоже молчал. Потом она подошла к плите, заглянула в кастрюлю.

– А где картошка?

– Какая?

– Картошка… для отца.

– А я… ее съел.

Мать посмотрела на пустой стаканчик из-под масла и дала сыну затрещину.

– За что? – сквозь слезы спросил Генка.

Мать накричала на него, что он бездельник и дармоед. Это показалось Генке обидным, он тоже ходил перекапывать картофельное поле за десять километров и принес оттуда полмешка картошки. Генка всхлипнул, сказал, что может вообще ничего не есть, оделся и ушел.

Он брел напрямик по размытой дороге. Жидкая грязь с хлюпаньем расползалась под размокшими ботинками. Затылок ныл. Генка поднял воротник своего куцего пальто, глубже натянул на лоб затасканный картуз с переломленным козырьком, засунул руки в карманы и побрел дальше.

Он начал перебирать в памяти все самое необходимое, что может потребоваться самостоятельному человеку: ножик-складень, кресало (или еще лучше спичек достать), мешочек для продуктов…

Октябрьское небо быстро затягивалось мглой. Очертания бараков расплывались в бесформенные темные пятна. Лужи казались мазутными. С низкого и тяжелого неба сеял мелкий и холодный дождь.

Генка огляделся по сторонам: нужно было куда-то спрятаться, переждать. «Пойду-ка, пожалуй, в баню», – решил он и торопливо заскользил к двухэтажному зданию с облупленными стенами.

О месте на лавке в комнате ожидания нечего было и мечтать. Люди в рабочих спецовках, с усталыми темными лицами сидели на корточках возле стен, толпились в проходе, дымили толстыми самокрутками и вели неторопливый разговор о вестях с фронта, о заводских делах. Кругом жара и чад.

Генка протиснулся к лестнице, ведущей на второй этаж, в женское отделение. Нашел под лестницей свободное местечко, уселся на выступе стены, похожем на завалинку, и задумался. Мать, верно, станет плакать, переживать. Завтра зайдут за ним ребята в школу, а мать скажет, что нету Генки, ушел неизвестно куда. Начнут Генку везде искать. Интересно, что они будут о нем говорить?

Справа, примостившись на том же выступе, сидел парнишка в фуфайке и треухе, сбитом на затылок. Было ему лет двенадцать. Лицо крупное, широкоскулое, с острым подбородком. Из-под шапки торчали густые темные волосы, которых уже давно не касалась расческа. В ногах у паренька сидела худенькая девочка лет шести и обеими руками усердно копалась в таких же темных кудлатых волосах.

– Тиша, зудится, – тоненько пропищала она.

– Завтра в прожарку поведу, – тоном взрослого ответил Тиша и, наклонившись на один бок, вытащил из кармана штанов длинный кисет, набитый табаком. Потом залез опять в карман и достал газету, вложенную гармошкой.

– Курить будешь? – обратился он к Генке. – Многосортный табачок. Из разных чинков насобирал.

Генка взял газетную гармошку и оторвал один листик. Своего табака он никогда не имел, но с товарищами покуривал втихую.

Тиша свернул длинную козью ножку, достал кресало и фитиль в медной трубке (все это лежало в коробке из-под монпансье) и стал выбивать огонь. Искры ярким пучком сорвались с кремня, и фитиль затлел. Движения у Тиши были медлительные, солидные, все снаряжение доброе, как у заправского курильщика.

– Камешек мировой! – с достоинством оценил Генка.

– Хороший, – Тиша подул на фитиль и протянул Генке прикурить. – Я его в Краснокамских карьерах подобрал.

– Это где-ка?

– На Северном Урале.

– Ты что, тамошний?

– Нет, из Ленинграда я. Питерский! – ответил Тиша. В это слово он вкладывал особый смысл, дескать, в революционном городе жил. – Батю мы ищем. Его с заводом в самом начале войны эвакуировали. Нам говорили, здесь должен быть.

Девочка, что сидела в ногах у Тиши, перестала чесать голову и жалобно зашептала:

– Я к мамке хочу…

– Не хнычь, Нюрка, не маленькая.

Нюрка прижалась к ноге брата и притихла.

– Мы с ней, – Тиша кивнул на сестренку, – везде поездили: в Москве были, в Саратове, потом в Краснокамске, в Нижнем Тагиле, а теперь вот в Челябинске. Позавчера на военном товарняке приехали.

– А мать-то где?

– Мама еще там, в Питере. Захворала. Голодно стало… – Тиша призадумался. – Ну, а нас на самолете вывезли. Через фронт летели. По нам фашистские зенитки бухали, да не попали. Где им! У нас летчик мировой был. Кругом разрывы, а он самолет ведет, что машину по Невскому. Потом на поезде. Говорили, в детдом везут. Только я не захотел, к бате решил добираться. Так мама наказывала. А где он, батя?.. Урал-то большой. Вчера заходил к одному начальнику, спросил про наших, кировцев. Так он сказал, что нынче столько народу понаехало – где тут найдешь? А сам телефонную трубку снимает. Я как услыхал про приют, задом, задом и – ходу. Нашел дураков!

Генка с уважением слушал Тишу.

– А ты что, – спросил Тиша, – тоже мазурничаешь?

– Нет… – Генка замялся. Хотел было рассказать, что тоже собирается уехать из дома, но раздумал. Стыдно говорить о картошке. Совестно.

Генка пригрелся и уснул.

Проснулся он от толчка в плечо. Ничего не понимая спросонку, услышал ворчливый женский голос:

– Носит вас, беспутных. Спали бы дома. Никак, беженцы?.. Ох ты, господи! Ну-те-ка, вставайте, нельзя у нас больше, закрываем баню. – Женщина не очень решительно тормошила детей.

Рядом зашевелился Тиша, захныкала сонная Нюрка.

Делать было нечего, пришлось выбираться на улицу.

Тиша некоторое время потоптался у дверей и сказал:

– Пойдемте в трюм.

– Это куда? – спросил Генка.

– Да тут рядом. Я еще днем его заприметил. Там тепло, не хуже, чем в бане.

И они пошлепали за Тишей.

Обошли кругом баню, завернули за котельную и остановились перед каким-то колодцем. Тиша первым полез вниз. Когда его голова исчезла в черном кругляше, из колодца послышалось:

– Подавай Нюрку.

Генка приподнял девочку и стал опускать в колодезную черноту. Там было неглубоко. Тиша сразу подхватил Нюрку и сказал:

– Теперь ты залазь.

Генка осторожно опустился, ноги стали на какую-то большую трубу. Тиша взял его за руку и потянул в сторону. Когда глаза привыкли к темноте, Генка различил неведомо где кончавшийся коридор, вдоль стен и по полу которого тянулись теплые трубы. Ребята сели поудобней, прижались и снова задремали.

Разбудил их сильный грохот. Он то стихал, то снова нарастал и проносился над самой головой. Нюрка испуганно схватила брата за руку.

– Что это? – спросил Тиша.

– Танки, – небрежно ответил Генка.

– Танки-и… – и Нюрка заплакала.

– Не бойся, это же свои танки. Мой папка их делает. С завода идут. Должно быть, на полигон. Мы с пацанами ходили туда. Гильзы от снарядов собирали и порох тоже. Артиллерийский порох – как макароны. Длинные такие трубки и сладкие, если лизнуть… Подпалишь такую макаронину с одного конца, она как закрутится на месте, а потом вдруг – в одну сторону, в другую как даст, как даст! Здорово!

Спать больше не хотелось.

Когда на улице развиднелось, ребята выбрались наверх. Дождь перестал, но было сыро, грязно и холодно. Земля совсем размокла. Машины, буксуя, натужно взвывали и проваливались в колдобины, разбрызгивая грязь. Резкие порывы ветра заставляли людей втягивать головы в поднятые воротники.

Первой про еду вспомнила Нюрка. Она по одной доставала из карманов пальтишка завалявшиеся там грязные пересохшие крошки и отправляла их в рот. У Генки сразу забурлило в животе. Тиша свернул папироску и закурил.

Они отправились на базар. Он состоял из нескольких рядов длинных деревянных лавок, где торговали картошкой, разложенной в кучки, американской свиной тушенкой, разделенной на порции, паточными конфетами-самоделками. За лавками находилась «барахолка», и продавались там дратва и вязальные крючки, облигации и продуктовые карточки, поношенные кирзовые сапоги и часы… Народу было здесь всегда полно.

У сухонькой и седенькой старушки, стыдливо стоявшей в стороне, купили пайку хлеба за двадцать рублей, которые Тиша хранил в той же коробке из-под монпансье. Старушка приняла деньги, завернула их в платок и сунула за пазуху.

Тиша стоял в раздумье, глядя на хлеб, потом махнул рукой и направился к столам, где торговали тушенкой. Генка и Нюрка пошли следом. Тиша прошелся вдоль прилавка, остановился напротив одной из торговок, в телогрейке, повязанной серым грязным фартуком, и протянул ломоть хлеба.

– Наворачивай!

Женщина собрала ложкой с листа бумаги порцию тушенки, положила ее на кусок хлеба и старательно размазала. Нюрка встала на цыпочки, ухватившись руками за край прилавка, и глядела на женщину. Генка потянул носом. Тиша в это время делал вид, будто ищет деньги, которых у него не было. Вдруг он сделал глуповатое лицо и с сожалением произнес:

– Грошей нема. Сворачивай.

Торговка некоторое время с недоумением переводила взгляд то на Тишу, то на ломоть хлеба с тушенкой, потом обозвала его «ширмачом» и, соскоблив свой товар обратно на лист, швырнула хлеб, добавив при этом какие-то ругательства.

Тиша отошел в сторону, ухмыльнулся и показал Генке хлеб, в дырочки которого набилось сало.

– Все, глядишь, не всухомятку, – сказал он и разломил кусок на три равные части.

Хлеб показался невообразимо вкусным и только еще больше разжег голод.

Сплошная серая туча разошлась, показался чисто-голубой лоскут неба и бледно-желтое солнце, больше похожее на луну. Чуть теплые лучи запрыгали по многочисленным лужицам, оживляя унылый октябрьский пейзаж.

Ребята уселись на грязных ступеньках одного из киосков, подставив лица слабому солнцу.

Тиша разглядывал свои развалившиеся ботинки, подкрученные проволокой. Нюрка сиротливо сидела рядом, держась за полу его фуфайки. Лица у них были худые, усталые и печальные.

Третьи сутки в этом городе, а отца отыскать не удалось. «Неужели его и здесь нет?!»

Несколько месяцев мыкаются они по разным городам; давно выменяли на еду пожитки, которые им собрала в дорогу мать. И денег совсем не осталось. Иногда Тиша жалел, что они с Нюркой не пошли в детдом, но старался об этом не думать.

Генке стало стыдно, что он собрался убежать, но еще стыднее было возвратиться домой.

И вдруг лицо его осветилось решимостью.

– Знаешь что, Тиша! – Генка схватил его за рукав. – Пойдем к нам, а?

– К вам? – Тиша недоверчиво посмотрел на своего нового товарища.

– Ну да!.. Мы мою норму на троих делить будем!

Тиша мотнул головой, точно хотел кого-то боднуть:

– Ну, коли так, пойдем.

…Перед дверью ребята остановились. Генка прислушался. Было тихо. Только одно мгновенье он колебался, посмотрел на друзей и встретился с внимательным Тишиным взглядом. Он собрался с духом и решительно отворил дверь, пропуская вперед Тишу с Нюркой, потом зашел сам.

Отец и мать были дома. Генка видел, как мать поднялась, но тут же бессильно опустилась на табурет и прижала к глазам полотенце, которое держала в руках. Отец встал и шагнул навстречу. Генка напряженно глядел на него.

Отец в рабочей спецовке и потертом, давно потерявшем блеск кожаном полупальто. Лицо грязное и усталое, глаза от бессонной ночи в маленьких красных змейках. Генка не знал, что отец двое суток был на аварийной работе, а вернувшись домой, сразу отправился искать его.

– Папа, это Тиша и Нюрка. Они из Ленинграда, отца своего ищут, – неуверенно промолвил Генка. – Можно, чтоб они к нам?

Отец посмотрел на ребят.

Тиша, готовый услышать отказ, глядел ему прямо в глаза. Генка нетерпеливо ждал.

– Можно, – сказал отец.

Мать поставила на стол большую миску дымящейся картошки, да не в мундире, а чищеную! И неведомо откуда появилась разноцветная прямоугольная баночка с красной американской колбасой. Отец зацепил маленьким ключиком за жестяной хвостик в банке и вскрыл ее.

Все уселись за стол. Ребята наголодались, ели торопясь. Нюрка забывала про ложку и ела руками, темными да цыпушными, и Тиша укоризненно одергивал ее.

Отец расспрашивал Тишу о его похождениях, покачивал головой:

– Как же вы это выдюжили?

– Не маленькие! – солидно ответил Тиша.

– Да-а… – согласился отец. – Ну, а папку вашего мы непременно отыщем.

И отыскали. На заводе.

ШКОЛА

Она виднелась издалека – четырехэтажная, красного кирпича, с большими окнами. На черной стеклянной вывеске у парадного входа было выведено золотом «НСШ», что означало – неполная средняя школа.

На занятия мы шли Высоковольтной улицей, по которой «шагали» высоченные козлоногие столбы. На бревенчатых перекладинах усаживались галочьи стаи. Бросишь камнем – галки с гомоном взлетят, покружатся и снова угнездятся над гудящими проводами с запутавшимися в них бумажными змеями.

Высоковольтная – самая любимая наша улица, широкая и зеленая, как футбольное поле. Вдали возвышалась над домиками Линейного поселка наша школа.

Начальные классы учились в нижних этажах, старшие – в верхних. Мы всегда завидовали старшеклассникам. На переменах с замирающим сердцем и чувством благоговейного страха и любопытства взбирались на четвертый этаж и галопом проносились по коридору.

Если посмотреть с высоты четвертого этажа, то видно множество крыш: зеленых, красных, коричневых, крытых волнистой черепицей и жестью, – это сгрудились, прижались к школе дома Линейного; дальше шеренгами выстроились бараки Временного поселка и хорошо виден завод. Высунешься в окно – дух захватывает. И кажется, что забрался на пожарную вышку.

На всех этажах школы сигналом к урокам и на перемены заливались электрические звонки. Но вскоре они отзвонили – школу заняли под госпиталь. Всю зиму сорок второго и весну сорок третьего года, одним словом, весь второй класс мы учились по домам. По десять-пятнадцать человек собирались в тех избах, где было попросторней. Приносили по полешку дров, по кулечку угля. Мария Филипповна позанимается с одними – идет к другим.

Я был в одной группе с Витькой, Петрусем, Митяем и другими ребятами, жившими рядом, занимались мы в доме Евдокимовых. Витёк попросил Марию Филипповну, чтобы она убрала от нас Митяя.

– Гляди, мам, он опять что-нибудь утянет.

– Не болтай глупостей!

– Ну и ладно. Я за ним сторожем следить не стану.

Мария Филипповна строго посмотрела на сына.

– Проходите, ребята, устраивайтесь. Митя Коротеев, что ты стоишь в дверях? Проходи, садись.

Заниматься у Евдокимовых мне нравилось даже больше, чем в школе. Во-первых, у нас было всего по два урока, а во-вторых – уютно, по-домашнему.

Как мы учились?

Учебников было мало, по одному на пять-десять человек, все довоенного выпуска. Поэтому домашнее задание мы всегда переписывали в тетради. Впрочем, тетрадей нам совсем не выдавали. Мы сшивали их из оберточной бумаги.

С осени школа открылась в бараке Временного поселка, совсем недалеко от нас, и теперь уж Витёк с Петрусем заходили за мной. Учиться приходилось в три смены – не хватало классов. За каждой партой усаживалось по трое.

Вместо электрического звонка по бараку растекался малиновый звон медного колокольца. Это техничка, глянув в учительской на часы-ходики, выходила в коридор и сигналила перемену.

Вместо парового отопления – печи, от которых тянуло угаром. Зимой, когда на дворе лютовал мороз, нам приходилось сидеть в верхней одежде и даже в шапках. Зябли руки, стыли ноги.

Мария Филипповна, в пальто и шали, медленно ходила по классу. Когда она говорила, слова вылетали вместе с клубочками пара и таяли в барачной стыни. Время от времени она подходила к печи и прислоняла озябшие ладони.

На переменах мы отогревались, устраивая петушиные бои, а учителя спешили в учительскую погреться кипяточком из титана.

Бывали дни, когда уголь не подвозили и в школе совсем топить было нечем. Тогда вместо уроков все отправлялись добывать топливо.

Морозы военных лет…

Сиреневые зори, малиновые рассветы – их не увидишь ни летом, ни весной. Они приходили со студеным ветром, вслед за первыми заморозками.

Сначала над крышами рабочего поселка, разрезав шлейф лилового дыма, тянувшегося от заводских труб, загоралась узкая полоска. Она постепенно разрасталась, заливая сиреневым светом все небо, отсвечивалась в окнах. И казалось, будто кто-то взял и подкрасил все разбавленными фиолетовыми чернилами.

Краски светлели, блекли…

Эти рассветы всегда предвещали наступление настоящей зимы.

У нас дома угля было совсем немного – до весны бы дотянуть. Топить приходилось два раза, утром и вечером. Но через два-три часа выстывало, словно и не было топлено. А порой к утру так становилось холодно, что окна изнутри покрывались толстым слоем льда, и занавески примерзали.

Когда затапливали печь, и тепло, постепенно расползаясь по нашей огромной комнате, добиралось до окон, они начинали плакать, и на подоконнике образовывалась лужица; чтобы вода не стекала на пол, мама прокладывала валики из марли и концы их опускала в бутылки, подвешенные на веревочках по краям подоконника. В мою обязанность входило следить за бутылками и вовремя выливать воду.

Тепло выдувало быстро: оконные рамы усохли и между створками и наличниками образовались щели в палец толщиной. Щели забивали тряпьем, между наружной и внутренней рамами на четверть насыпали древесные опилки, а сверху прикрывали резной бумагой. Но сколько окна ни конопать, сколько ни затыкай, все равно тепла не уберечь: стены барака позванивали пустотой.

С осени обычно привозили на подводах шлак, и каждый хозяин взбирался на чердак и утеплял свою стену. Но к середине зимы шлак проваливался, слеживался, уползал неизвестно куда, и стены снова отвечали на стук звонким гулом.

В школе было то же самое.

Где брать уголь?..

Угольный склад – обыкновенный деревянный навес – находился на задах бани за высоким забором из железных прутьев. В нескольких местах прутья были раздвинуты, но лазы замотаны колючей проволокой.

В одном месте, внизу, нам с Витькой удалось немного раздвинуть прутья.

Метнули монету: нагребать выпало мне.

Я затянул потуже фуфайку, затолкал за пазуху мешок, просунул в щель голову. Коли голова там, значит порядок! Потихонечку, ползком протиснулся за ограду. А сердце так и бухает. Стало жарко. Огляделся по сторонам и, пригнувшись, перебежал под навес, где горой лежал уголь. Достал мешок и быстро-быстро стал нагребать в него матовые комья со снегом и угольным крошевом. Выбирать было некогда. Я проворно работал руками, встряхивая мешок. Запыхался. Пот щипал глаза. Вдруг слышу короткий свист.

Витька предупреждал об опасности. Я схватил мешок и метнулся к ограде. Вот, думаю, влип! Если схватят, что тогда будет?..

Когда торопишься, все не так получается. Мне бы сначала самому пролезть, а я мешок толкнул Витьке и только потом стал выбираться сам. Фуфайка зацепилась за прут, и я услышал треск рвущейся материи… Я застрял.

Кто-то схватил меня за ноги и потащил обратно. И вот я перед кочегаром, пожилым дядькой с черным морщинистым и прокопченным лицом. Он ухватил меня за шиворот и поволок к бане.

– Дяденька, отпустите его! – скулил Витька поту сторону ограды. – Мы больше не будем, дяденька! Отпустите!..

Кочегар не обращал внимания на Витьку и, как арестанта, вел меня под конвоем. В конторке лысый немолодой завбаней записал мою фамилию, где живу, где мать работает, номер школы, постыдил и сказал, что отправит меня в милицию.

«Ну, что ж, – подумал я, – в милицию так в милицию. В кутузку, наверное, посадят. Что с мамой тогда будет?»

Просидел я, наверное, часа два, а то и больше. Есть захотелось, живот подвело. А милиционер все не появлялся.

В конторке у завбаней тепло, меня разморило, и я начал подремывать. Сон какой-то чудной приснился: будто я на высокой скале и у меня крылья, как у орла; смотрю я вниз, а там огромная гора угля, и лысый завбаней с ружьем ходит. Взмахнул я крыльями! Завбаней вскинул ружье и пальнул по мне. Я начал падать с высоты и… проснулся.

В коридоре слышались детские голоса. Дверь распахнулась и в конторку ввалился чуть ли не весь наш класс. Только Витьки не было, видать, побоялся идти. Мария Филипповна объяснила, что она учительница, что в школе нечем топить, поэтому ребят и послали раздобыть немного топлива – нет, не воровать, конечно! Это больше никогда не повторится. И весь класс просит отпустить меня.

– Да, плохо дело, – сказал завбаней. – Я вашего воришку хотел в милицию отправить…

– Дяденька, пожалуйста, не надо! Он больше не будет. Алешка, скажи, что ты больше не будешь!

– Я уже говорил…

– Мы даем честное слово, – сказала Мария Филипповна.

– Ладно, преступника можете забрать, – разрешил завбаней.

Ребята заулыбались, весело заподмигивали, а мне захотелось плакать, и я закрыл глаза рукавом фуфайки.

– Ну, а как же быть дальше? – спросил завбаней. – Школе без угля тоже нельзя… Вот что, товарищи дорогие! Так и быть, дам вам немного угля.

Мария Филипповна принялась благодарить, ребята поддакивали ей нестройным хором.

– Не стоит благодарностей, – сказал заведующий баней, поднялся из-за стола и, припадая на хромую ногу, направился к выходу. – Уголь-то нагребать есть во что?

С гомоном, толкая друг друга, выкатились мы из комнаты, где я провел несколько часов заключения.

На другой день мы так натопили в классе, что можно было сидеть без пальто и шапок.