Текст книги "Исповедь одного еврея"

Автор книги: Леонид Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

«…Я возымел мысль сделаться реформатором моего несчастного народа».

Из письма Авраама-Урии Ковнера к Ф. М. Достоевскому.

БУ́ДИ ЛИ?
РОССИЯ, ДОСТОЕВСКИЙ, ЕВРЕИ

У книги, которую читатель сейчас держит в руках, – необычная судьба. Она вышла в свет в 1924 году в Москве и Ленинграде мизерным даже по тем временам тиражом 2000 экземпляров. Сразу после публикации книга стала библиографической редкостью. К тому же первое ее издание на русском языке оказалось единственным. Правда, в 1927 году в Мюнхене был напечатан перевод «Исповеди…» на немецкий, – для русскоязычного читателя это значения не имело.

Имя ее автора – Леонида Петровича Гроссмана – было хорошо известно любителям художественной литературы. Прежде всего как писателя, – в 30-е годы его художественно-биографические романы и повести издавались многотысячными тиражами. Его роман «Записки Д'Аршиака» – увлекательное повествование о дуэли и смерти Пушкина, написанное в форме мемуаров секунданта Дантеса, – передавали из рук в руки. Не меньшей популярностью пользовались и другие произведения Л. Гроссмана – повести «Рулетенбург», «Бархатный диктатор» и проч. Блестящий стиль, искусство психологического анализа, мастерство воссоздания колорита эпохи в сочетании с эрудированностью автора обеспечивали притягательность его книг для читателей самых разных слоев общества. Широкую известность получил Л. Гроссман и как литературовед и театровед – один из самых серьезных исследователей творчества Пушкина, Лермонтова, Достоевского, Лескова и других крупнейших русских литераторов. Особое значение имели его исследования литературного наследия Достоевского. Этой темой он занимался всю жизнь и посвятил ей несколько широко известных в свое время монографий. Для них было характерно сочетание подлинной научности с живостью изложения. Последняя из них – большая научно-популярная книга «Достоевский» – вышла в свет в 1962 г., за три года до смерти Гроссмана. Современные достоевсковеды во многом опираются на результаты его изысканий.

Однако книга «Исповедь одного еврея», принадлежащая перу того же автора, оказалась прочно забытой. О ней знают сейчас разве что специалисты, изучающие художественные произведения и публицистику Достоевского. Более того – эту книгу явно стремились замолчать: упоминаний о ней не найдешь ни в монографиях, посвященных творчеству Достоевского, ни даже в «Литературной энциклопедии» – в краткой справке о жизни и произведениях Л. Гроссмана. Этому, думается, есть несколько причин.

Одна из них – характерное для официального советского литературоведения отрицательно-критическое отношение к Достоевскому. Другая связана с содержанием книги и ее героями. Уж слишком взрывоопасной и больной теме посвятил ее Гроссман.

Уже с середины XIX века и до октября 1917 года еврейский вопрос – положение евреев в России, отношение к их роли в обществе, реакция на погромы и другие формы преследований и дискриминации – приобретал все большую остроту и привлекал все большее внимание общественности. Февральская революция 1917-го сделала лишь первый шаг в решении этого вопроса, отменив черту оседлости и провозгласив гражданское равноправие евреев в России. Октябрь 1917 года вовсе не снял его остроты. Он лишь видоизменил его формы. Провозгласив новую национальную политику, утверждая «братский союз всех народов», большевики заявили, что им наконец-то удалось снять еврейский вопрос с повестки дня. В действительности его загнали в подполье. Но и там он продолжал свою жизнь, раскрывая новые грани. Активное участие евреев в Октябрьской революции и в первые годы после нее – в политической жизни советского общества не осталось бесследным. Оно привело к активизации антисемитизма, также приобретшего новые – лицемерные – и потому еще более отвратительные черты. Табу, фактически наложенное на все, связанное с положением советских евреев, сказалось и в области литературы, и в прессе. Если в первые годы после революции еще печатались книги и брошюры, связанные с этой темой и выступавшие против антисемитизма, то после прихода к власти Сталина и его сторонников этому был положен конец. А после окончания Великой Отечественной войны и особенно после образования в 1948 году государства Израиль на советских читателей обрушился мощный поток так называемой антисионистской – примитивно замаскированной юдофобской, а подчас и открыто антисемитской литературы.

Поэтому такой интерес представляет для нас сейчас небольшая книга Гроссмана. Настоящее ее переиздание – это, по существу, прорыв направленной против нее многолетней негласной блокады. Блестяще написанная, она читается, как говорится, на одном дыхании. И главное – за почти семьдесят лет, прошедших после первой публикации, книга нисколько не потеряла актуальности. Наоборот, сейчас она дает читателям возможность задуматься над значением еврейского вопроса в жизни нашего общества, над опасностями для демократии, возникающими с усилением антисемитизма.

Что же обеспечивает эту ее актуальность и интерес для современного читателя? Несомненно, три ее героя и связанные с каждым из них истории. Первый из них – Авраам-Урия Ковнер, жизнь которого и составляет сюжет и стержень всего повествования. Второй – Федор Михайлович Достоевский, чей жизненный путь в какой-то момент соприкоснулся с судьбой Ковнера. И за их фигурами незримо стоит третий – главный – герой этой книги – еврейский народ.

Читатель – любитель художественных биографий, посвященных жизни великих людей, оставивших памятный след в судьбах народов, в развитии национальной или мировой культуры, вправе задать естественный вопрос: чем же привлек внимание Гроссмана первый герой его книги? Что исключительного в биографии этого выходца из еврейских кварталов Вильнюса, ставшего затем одним из российских журналистов, имена которых забываешь на следующий день после появления газеты с их очередной публикацией? Бывает, однако, что знакомство с жизнью казалось бы ничем не выдающегося человека помогает лучше понять особенности целого периода общественного развития. Художественное чутье не обмануло автора книги. Натолкнувшись в ходе своих исследований на материалы, свидетельствовавшие о необычных для своего времени действиях неизвестного ему лица, он пошел по его следам и не успокоился до тех пор, пока перед ним не встала странная, но во многих отношениях привлекательная фигура героя его будущей книги.

Сама по себе жизнь Авраама-Урии, а позже – Аркадия Григорьевича Ковнера, могла бы дать обильный материал для увлекательного авантюрно-детективного романа. Несомненно, это была личность незаурядная, талантливая, ярко выявлявшая себя в своих поступках, высказываниях и сочинениях. Не зная до девятнадцати лет ни слова по-русски, он сумел затем за поразительно короткое время не только овладеть русским, немецким и французским языками, но и с успехом изучить русскую и западноевропейскую литературу, основы современной ему русской и зарубежной философии. Самоучка, так и не получивший университетского образования, он в течение нескольких лет не без успеха подвизался как журналист на страницах нескольких петербургских газет. В том числе как обозреватель известной либеральной газеты «Голос» А. Краевского, где вел еженедельное обозрение «Литературные и общественные курьезы». После выхода в свет романа Достоевского «Бесы» Ковнер несколько раз выступил с критическими замечаниями в адрес автора. Однако его литературно-критическая деятельность вызвала недовольство столичных властей, и Ковнер вынужден был уйти из газеты. Он нашел работу в одном из петербургских банков, где вскоре начался новый – трагический – период его жизни.

Л. Гроссман не без оснований находит в Ковнере черты, сближающие его с жизнями Спинозы и португальского еврея Габриэля Да-Коста (в России он был известен как Уриэль Акоста). Как и они, еще в молодости он выступил против ортодоксального иудаизма. Его статьи на древнееврейском языке, в которых он призывал к реформе образования еврейской молодежи, к отказу от замшелых догматов, вызвали бурю. Ортодоксальная еврейская печать называла Ковнера «предателем» и «разрушителем». Но эти нападки лишь укрепляли его стремление «сделаться реформатором» своего народа.

Такая же буря разразилась через некоторое время уже в русской печати – в связи с другим поступком Ковнера и последовавшим за ним судебным процессом. Увлекающаяся натура, он со страстью следил за русской литературой. Преклонялся перед Писаревым и подражал ему в своей публицистике. Читал и перечитывал каждое новое произведение Достоевского и Льва Толстого. Его потряс образ Раскольникова. Мысли этого литературного героя о праве гения на преступление во имя будущих добрых дел получили живейший отклик в душе Ковнера. Задумав помочь нищей еврейской семье, в доме которой он жил, Ковнер разрешает себе преступить закон. Получив по подложному переводу в московском банке огромную по тем временам сумму, он пытался бежать за границу, но неудачно. Его задержали и препроводили в Москву. Здесь и состоялся процесс, который освещала вся российская печать. Подсудимый был приговорен к четырем годам арестантских рот. После этого последовала ссылка в Сибирь, жизнь в Томске, Омске, возвращение в Россию, поиски работы и, наконец, тихая пристань в Ломже – польском городке, где он получил место чиновника. Здесь он и скончался в 1909 году, за несколько лет до смерти приняв христианство, чтобы вступить в брак с полюбившей его русской женщиной. В последние годы своей жизни Ковнер развил активную деятельность в защиту евреев, обратился в правительство с запиской о предоставлении им равноправия, в своей переписке со многими русскими общественными деятелями выступал против пропаганды антисемитизма, гневно осуждал организаторов еврейских погромов в Кишиневе и других городах.

Наверное, всего этого было бы достаточно, чтобы побудить Гроссмана отобразить столь красочную биографию в форме беллетризованного жизнеописания. Но было еще одно обстоятельство, усиливавшее его интерес к жизни Ковнера. Дело в том, что на разных ее этапах этот малоизвестный журналист, а позже – маленький чиновник вступал в длительные контакты с некоторыми самыми крупными российскими литературными и общественными деятелями. Чаще всего такие контакты проходили в форме переписки, к которой иногда присоединялись редкие случайные встречи. Эта переписка раскрывает не только и не столько взгляды самого Ковнера, сколько обогащает наше представление о важных сторонах жизни и деятельности известных русских писателей и мыслителей.

Среди них был В. В. Розанов – один из плеяды крупнейших русских философов начала века. С 1901 года и вплоть до своей смерти Ковнер обменивался с ним письмами, обсуждая не только положение евреев в России, но и проблемы религии, атеизма и другие темы. В собственных публикациях Розанов дал весьма лестную оценку взглядам своего ломжинского корреспондента, назвав его «еврейским Писаревым» и подчеркнув высокую нравственность и чистоту его помыслов и высказываний.

Среди адресатов, которым писал Ковнер, был и Лев Толстой. В немецком издании «Исповеди…» Л. Гроссман опубликовал фрагменты двух писем, пришедших в Ясную Поляну из Омска. Они хранились в архиве Толстого. Их автор рассказывал писателю о своей жизни и задавал ему вопросы, относящиеся к его пониманию роли философии. Письма эти, по-видимому, остались без ответа.

Но наибольший интерес для каждого, кто знакомится с жизнью Ковнера, представляет его переписка с Достоевским. Не только ее содержание, но и все, что было с ней связано, и обеспечивает актуальность книги Л. Гроссмана для современного читателя.

Незадолго до ссылки в Сибирь Ковнер прочитал случайно попавший в его тюремную камеру номер журнала Достоевского «Гражданин» с очередным выпуском «Дневника писателя». Заключенный был глубоко задет антиеврейскими выпадами знаменитого литератора. Он решил обратиться к Достоевскому с просьбой ответить на волновавшие его вопросы. Это послание, а затем и второе письмо Ковнера в начале 1877 года с помощью адвоката были переданы адресату. И уже в феврале Ковнер получил письменный ответ на свои вопросы. На этом его переписка с Достоевским, принявшая характер острой полемики по еврейскому вопросу, закончилась, – заключенного направили по этапу в арестантские роты.

Два письма из Бутырской тюрьмы произвели на Достоевского сильнейшее впечатление. Содержание этих посланий, значение поставленных в них вопросов для самого Достоевского, форма изложения, свидетельствовавшая о несомненном литературном даре автора, наконец, исповедальный характер писем – все это не могло не заинтересовать знаменитого писателя. Среди множества писем, которые он получал ежедневно от своих читателей, наверное, редко встречались такие, чьи авторы признавались в том, что литературные образы, созданные писателем, и его идеи подвигали их на действия, определявшие всю их дальнейшую судьбу. И более того – требовали нравственной оценки, духовного приговора, который могли бы соотнести с приговором светского суда. Исповедь Ковнера, рассказавшего обо всей своей жизни, о роли идей Достоевского, связанных с образом Раскольникова в его романе, убеждение в своей невиновности и отказ от раскаяния – все это настоятельно требовало ответа.

В своем ответном письме в Бутырскую тюрьму исповеди заключенного писатель противопоставил свою исповедь, правда – сочетая ее с проповедью и увещеванием.

Просьбу Ковнера дать нравственную оценку его преступления Достоевский удовлетворил решительно и не колеблясь. Исходя из законов высшей нравственности, он фактически выносит заключенному оправдательный приговор, заявляя, что смотрит на «дело» Ковнер так, «как Вы сами о нем судите». Однако свой акт морального прощения Достоевский сопроводил пожеланием: найти тот нравственный идеал, стремясь к которому осужденный никогда более не смог бы преступить в своих действиях границу допустимого.

Нас не может удивить это решение столь сложного нравственного вопроса, – оно вполне соответствовало мировоззрению Достоевского, снова освещая лучшую сторону его натуры, его отношение к людям.

Однако в ответе на другой вопрос бутырского арестанта раскрылась иная – далеко не самая светлая – грань его воззрений, не самая привлекательная черта его характера.

Обращаясь к писателю, Ковнер не ограничивался исповедью и просьбой нравственной оценки своих действий. Он счел возможным, высказывая знаменитому собеседнику все свое уважение, задать ему несколько неприятных вопросов и, более того, выразить решительное несогласие с некоторыми его утверждениями. Этот несбывшийся еврейский реформатор, автор книг и статей, вызвавших приступ возмущения у ортодоксальных иудеев, решил тем не менее вступиться перед Достоевским за российских евреев. С недоумением и горечью он обращался к почитаемому им человеку с вопросами о причинах его нескрываемой неприязни к евреям, упрекал его в необъективности и предвзятости, обвинял в незнании жизни и истории еврейского народа. Он полемизировал с высказываниями Достоевского о роли евреев в России, стремился опровергнуть обвинения в их адрес. И без стеснения спрашивал, как согласуется вражда Достоевского к еврейству с его проповедью христианской любви и христианскими принципами.

Эти вопросы и упреки, видимо, столь задели писателя, что он счел необходимым дать на них ответ в своем письме. Читатель сам сможет прочитать в книге его текст. Заметим лишь, что, пытаясь отвести от себя упреки во враждебности к евреям, Достоевский уже здесь проявляет двойственность, стремясь одновременно найти аргументы в защиту своих прежних выступлений. Главный из этих аргументов – утверждение, что евреи сохраняют в России status in statu – своеобразное государство в государстве, вследствие чего неизбежно вступая в противоречия с коренным народом – русскими.

Однако Достоевский, по-видимому, не был удовлетворен ответом в письме лишь одному частному лицу; с такими же упреками к нему обращались авторы и других писем. И он решил объясниться по затронутым ими вопросам публично. Переписка с Ковнером явилась для писателя поводом к публикации в марте 1877 года в журнале «Гражданин», редактором которого он являлся, целой главы своего «Дневника писателя». Глава эта состояла из четырех разделов: 1. Еврейский вопрос, 2. Pro и contra, 3. Status in statu. Сорок веков бытия, 4. Но да здравствует братство! – и была полностью посвящена еврейской теме. Автор развивал здесь ряд мыслей, сжато изложенных им в письме Ковнеру. Не раскрывая его псевдонима, Достоевский обильно цитировал отрывки из «прекрасного во многих отношениях» письма «одного весьма образованного еврея». И разворачивал полемику с ним, пытаясь ответить на все упреки в свой адрес.

Эту главу, публиковавшуюся в собраниях сочинений Достоевского, многие называют Библией русских антисемитов. Действительно, некоторые из идеи ее автора стали одним из основных аргументов, используемых во все времена русскими расистами и особенно антисемитами в их пропаганде, направленной против «инородцев», прежде всего – против евреев. Не случайно современные российские национал-патриоты пытаются превратить Достоевского в свое знамя, цитируя и перепечатывая его высказывания, в частности из указанной главы. Для этого у них есть основания. Такие же, как у гитлеровцев, разбрасывавших во время войны над окопами советских бойцов листовки с цитатами из той же главы Достоевского.

В конце книги Л. Гроссман поместил приложение – свою статью «Достоевский и иудаизм». Наверное, это – одно из самых серьезных исследований темы, волновавшей автора и, к сожалению, сохранившей свою актуальность накануне XXI века. Других столь глубоких и масштабных публикаций по данному вопросу в советский период истории России мы не знаем.

Соглашаясь с основными положениями и выводами этой статьи, следует, однако, присовокупить к ним некоторые замечания и добавления. Сама жизнь требует переосмысления старых проблем.

Да, Достоевский неприязненно относился к евреям, – это несомненно. Более того, он пытался как-то теоретически обосновать свой антисемитизм. Чувство юдофобии усиливалось у него со временем и наиболее остро проявилось в последний период жизни – с начала 70-х годов. Прежде всего – в публицистике, особенно на страницах «Дневника писателя», много слабее – в художественных произведениях. Можно, конечно, отметить, что Достоевский немногим лучше относился к представителям и других народов, напомнить о карикатурно-издевательских образах поляков в его повестях и романах, о презрительно-иронических характеристиках немцев и французов в его статьях… Это так. И все же никогда и нигде в его печатных выступлениях не скапливалось столько желчи и яда, как в текстах, где он высказывался о евреях.

Но это был странный антисемит. Он не похож на многих юдофобов – как прошлого, так и современных. Он не одержим ненавистью к евреям и не теряет способности воспринимать аргументы, опровергавшие его доводы. Да и не столь уж постоянен в своих суждениях о качествах этого несимпатичного ему народа. Юдофобские высказывания чередуются у него с признанием исторической роли «великого племени», его необыкновенной жизненной силы и констатацией того, что существует «некая идея, движущая и влекущая» этот народ. «Нечто такое, мировое и глубокое, о чем, может быть, человечество еще не в силах произнесть своего последнего слова».

Мы могли бы ограничиться констатацией того, что Достоевский так и не нашел достойного ответа на вопросы и обвинения Ковнера ни в письме к нему, ни в «Дневнике писателя», что аргументы, которыми Достоевский пытался оправдать свое враждебное отношение к евреям – от вековечного стремления к эксплуатации других народов с помощью «золотого промысла» до ненависти к русским, – не выходят за границы хорошо знакомого и привычного круга утверждений на эту тему. Однако именно Достоевский впервые свел в своеобразную систему все возможные реальные доводы и фантастические измышления, которые постоянно предъявляют как обвинение еврейскому народу.

Именно в ходе полемики Достоевского с Ковнером отчетливо высветились две ипостаси великого русского писателя, два его духовных лика. В ходе этой полемики Достоевский непрерывно борется с собой. Провозглашает взаимоотрицающие положения, выдвигает очередное обвинение и вскоре предполагает возможность оправдания. Опускается до самых черных наветов на еврейство и затем со страстью уверяет читателей, что он не враг евреев. Ярче всего это видно, наверное, в последнем разделе его главы из «Дневника писателя», который он напечатал под многозначительным заголовком «Но да здравствует братство!».

Достоевский призывает здесь к «прекрасному делу настоящего братского единения» между русскими и евреями. Но как бы сам пугается сказанного и спешит его перечеркнуть. Для этого излагает пришедшую ему на ум «фантазию» о том, что, получив равные с русскими права, евреи могут «всем кагалом» нахлынуть на освободившихся от сельской общины мужиков, и тогда настанут времена похуже крепостничества и татарщины. Опомнившись, скажет, что все-таки стоит «за полное и окончательное уравнение прав потому, что это Христов закон», потому что это христианский принцип, и тут же – не переборщить бы! – замечает, что видит здесь препятствия не столько со стороны русских, сколько в гораздо большей степени со стороны самих евреев. Поскольку именно сами евреи с предубеждением относятся к русским и, часто соединяясь с врагами русского народа, обращались в его гонителей. Правда, фактов, подтверждающих это тяжкое обвинение, Достоевский не приводит, и оно, как и многое другое, остается на его совести.

Однако Достоевского недаром называли совестью русского народа. Все метания и искания приводят его в конце концов к однозначному и важнейшему выводу. «Но „бу́ди! бу́ди!“», – восклицает он, делясь своей мечтой о всеобщем братстве. – «Да будет полное и духовное единение племен и никакой разницы прав!.. и да сойдемся мы единым духом, в полном братстве, на взаимную помощь и на великое дело служения земле нашей, государству и отечеству нашему!».

Нет, не случайно, пропагандируя тексты Достоевского, цитируя и комментируя их, современные антисемиты как правило опускают и замалчивают окончание его главы, посвященной еврейскому вопросу. Еще бы! Фанатизм – безразлично, политический, религиозный или национальный – всегда бесчестен. Националистические фанатики прекрасно понимают, что, произнося свое знаменитое «бу́ди! бу́ди!», духовный провидец оборачивается ко всем людям своим настоящим – светлым ликом.

Размышляя ныне над суждениями Достоевского в его полемике с Ковнером, вдохновляясь его пророчеством о неизбежном братстве русского и еврейского народов, невозможно не задаваться вопросом: реально ли воплощение в действительность его идей в ситуации, сложившейся сейчас в России? Когда с каждым днем крепнет юдофобское движение – своеобразный идеологический союз фашиствующих национал-патриотов и расистов, в который входят не только запакованные в черную униформу со свастикой на рукаве активисты РНЕ, политические деятели вроде генерала Макашова и губернатора Кондратенко с их антисемитскими и антисионистскими эскападами, но и некоторые представители литературы и искусства и даже часть научной, академической элиты. И когда, как во времена Достоевского, полемика вокруг еврейского вопроса привела к расколу русской интеллигенции. Лакмусовая бумажка отношения к евреям в России безошибочно показывает падение нравственного уровня значительной части российского общества. Прежде всего – его интеллектуального слоя.

Конечно, и раньше среди русских интеллигентов всегда находились люди чистой совести. Люди, органически неприемлющие любые проявления антисемитизма. Среди них – Лев Толстой, Лесков, Горький и Короленко, Бердяев и В. Соловьев… Их всегда было немного. Но именно они спасали честь и достоинство русской интеллигенции.

Однако сейчас речь идет не только о роли и значении идей Достоевского в современном российском обществе. Речь идет о неизмеримо большем: решение еврейского вопроса в России оказалось тесно сопряжено с ее судьбой, с русской культурой.

Их будущее во многом зависит от русской интеллигенции. От выбора, который она сделает в борьбе, развернувшейся в нашей стране в конце XX столетия вокруг важнейших проблем общественного развития. В том числе и от того, найдет ли она в себе силы возвыситься до призыва Достоевского к тесному единению «племен» многонациональной России, к братскому союзу русского и еврейского народов? Этот выбор определит не только участь евреев, оставшихся в России. Во многом он определит судьбу и самой русской интеллигенции, ее роль в истории своего народа.

Вопросы, которые когда-то Ковнер – герой книги Л. Гроссмана – с болью и горечью задавал Достоевскому, звучат и в наши дни. Они все еще остаются без ответа.

Исполнится ли пророчество, которое великий русский писатель с такой надеждой возвестил в своей полемике с безвестным бутырским заключенным?

Бу́ди ли?

Профессор С. Гуревич.