Текст книги "Том 5. Рассказы и пьесы 1914-1915"
Автор книги: Леонид Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц)
Кабинет-библиотека Керженцева. Возле столов, письменного и библиотечного, с наваленными на них книгами не торопясь делает что-то Дарья Васильевна, экономка Керженцева, нестарая, миловидная женщина. Напевает тихонько. Поправляет книги, смахивает пыль, смотрит в чернильницу, есть ли чернила. В передней звонок. Дарья Васильевна поворачивает голову, слышит в передней громкий голос Керженцева и спокойно продолжает свою работу.
Дарья Васильевна (тихонько поет).«Любила меня мать, обожала, что я ненаглядная дочь, а дочка-то с милым убежала в глухую ненастную ночь…» Что тебе, Вася? Антон Игнатьич приехал?
Василий. Дарья Васильевна!
Дарья Васильевна. Ну? «Бежала я лесом дремучим…» Обедать сейчас давай, Вася. Ну, что ты?
Василий. Дарья Васильевна! Антон Игнатьич просют дать им чистое белье, рубашку, он в ванной комнате.
Дарья Васильевна (удивленно).Это еще что? Какое еще белье? Обедать надо, а не белье, седьмой час.
Василий. Плохое дело, Дарья Васильевна, я боюсь. У него на всей одежде, на пиджаке и на брюках, кровь.
Дарья Васильевна. Ну, что ты! Откуда?
Василий. Почем же я знаю? Я боюсь. Стал шубу снимать, так даже в шубе на рукавах кровь, себе руки запачкал. Свежая совсем. Теперь в ванной моется и просит переодеться. Меня не пускает, через дверь говорит.
Дарья Васильевна. Вот это странно! Ну пойдем, сейчас дам. Хм! Операция, может, какая-нибудь, да для операции он халат надевает. Хм!
Василий. Скорее, Дарья Васильевна! Слышите, звонит. Я боюсь.
Дарья Васильевна. Ну, ну. Какой пугливый. Идем. (Выходят.)
Комната некоторое время пуста. Затем входят Керженцев и за ним, видимо испуганная, Дарья Васильевна. Керженцев говорит повышенно громким голосом, громко смеется, одет по-домашнему, без крахмального воротничка.
Керженцев. Обедать я не буду, Дашенька, можете убирать. Мне не хочется.
Дарья Васильевна. Как же так, Антон Игнатьич?
Керженцев. А так. Ты чего испугалась, Даша? Тебе Василий чего-нибудь наговорил? Охота тебе слушать этого дурака. (Быстро идет к углу, где все еще стоит пустая клетка.)А где наш Джайпур? Нету. Умер наш Джайпур, Дарья Васильевна. Умер! Ты что, Дашенька, ты что?
Дарья Васильевна. Зачем вы ванную заперли и ключи взяли к себе, Антон Игнатьич?
Керженцев. А чтобы вас не расстраивать, Дарья Васильевна, чтобы вас не расстраивать! (Смеется.)Я шучу. Скоро узнаешь, Даша.
Дарья Васильевна. Что узнаю? Вы где были, Антон Игнатьич?
Керженцев. Где был? Я был в театре, Даша.
Дарья Васильевна. Какой же теперь театр?
Керженцев. Да. Сейчас театра нет. Но я сам играл, Даша, я сам играл. И я играл великолепно, я играл великолепно! Жаль, что ты не можешь оценить, что ты не можешь оценить, я бы рассказал тебе про одну изумительную вещь, изумительную вещь – талантливый прием! Талантливый прием! Надо только смотреть в глаза, надо только смотреть в глаза и… Но ты ничего не понимаешь, Даша. Поцелуй меня, Дашенька.
Дарья Васильевна (отстраняясь).Нет.
Керженцев. Поцелуй.
Дарья Васильевна. Не хочу. Я боюсь. У вас глаза…
Керженцев (сурово и гневно).Что глаза? Ступай. Довольно глупостей! Но ты глупенькая, Даша, и я все-таки тебя поцелую. (Насильно целует.)Жалко, Дашенька, что ночь не наша, что ночь… (Смеется.)Ну, ступай. И скажи Василию, что через час или два у меня будут этакие гости, этакие гости в мундирах. Пусть не пугается. И скажи, чтобы дал мне сюда бутылку белого вина. Так. Все. Иди.
Экономка выходит. Керженцев, очень твердо ступая, ходит по комнате, гуляет. Думает, что у него очень беззаботный и веселый вид. Берет одну, другую книгу, смотрит и кладет обратно. Вид его почти страшен, но он думает, что он спокоен. Ходит. Замечает пустую клетку – и смеется.
А, это ты, Джайпур! Отчего я все забываю, что ты умер? Джайпур, ты умер от тоски? Глупая тоска, тебе надо было жить и смотреть на меня, как я смотрел на тебя! Джайпур, ты знаешь, что я сделал сегодня? (Ходит по комнате, говорит, сильно жестикулируя.)Умер. Взял и умер. Глупо! Не видит моего торжества. Не знает. Не видит. Глупо! Но я устал немного – еще бы не устать! Опусти руку – сказал я. И он – опустил. Джайпур! Обезьяна – он опустил руку! (Подходит к клетке, смеется.)Ты мог бы сделать это, обезьяна? Глупо! Умер, как дурак, – от тоски. Глупо! (Громко напевает.)
Василий вносит вино и стакан, идет на цыпочках.
Кто это? А? Это ты. Поставь. Иди.
Василий так же на цыпочках робко выходит. Керженцев бросает книгу, размашисто и быстро выпивает стакан вина и, сделав по комнате несколько кругов, берет книгу и ложится на диван. Зажигает лампочку на столике, у изголовья, – лицо его освещено ярко, как бы рефлектором. Пробует читать, но не может, бросает книгу на пол.
Нет, не хочу читать. (Закидывает руки под голову и закрывает глаза.)Как приятно. Приятно. Приятно. Устал. Хочется спать; спать. (Молчание, неподвижность. Вдруг смеется, не открывая глаз, как во сне. Слегка приподнимает и опускает правую руку.)Да!
Снова тихий и продолжительный смех при закрытых глазах. Молчание. Неподвижность. Ярко освещенное лицо становится строже, суровее. Где-то бьют часы. Вдруг с закрытыми еще глазами Керженцев медленно приподнимается и садится на диван. Молчит, точно во сне. И произносит медленно, разделяя слова, громко и странно-пусто, как бы чужим голосом, слегка и равномерно покачиваясь.
А весьма возможно, – что – доктор Керженцев действительно сумасшедший. – Он думал, – что он притворяется, а он действительно – сумасшедший. И сейчас сумасшедший. (Еще мгновение неподвижности. Открывает глаза и смотрит с ужасом.)Кто это сказал? (Молчит и смотрит с ужасом.)Кто? (Шепчет.)Кто сказал? Кто? Кто? О, боже мой! (Вскакивает и, полный ужаса, мечется по комнате.)Нет! Нет! (Останавливается и, простирая руки, как бы удерживая на месте кружащиеся вещи, все падающее, почти кричит.)Нет! Нет! Это неправда, я знаю. Стой! Всё стой! (Снова мечется.)Стой, стой! Погоди же! Да не надо же сводить себя с ума. Не надо, не надо – сводить себя – с ума. Как это? (Останавливается и, закрыв крепко глаза, раздельно произносит, нарочно делая голос чужим и хитрым.)Он думал, что он притворяется, что он притворяется, а он действительно сумасшедший. (Открывает глаза и, медленно подняв обе руки, берет себя за волосы.)Так. Случилось. То, чего ждал, случилось. Кончено. (Снова молча и судорожно мечется. Начинает дрожать крупной, все усиливающейся дрожью. Бормочет. Вдруг налетает на зеркало, видит себя – и слегка вскрикивает от ужаса.)Зеркало! (Снова осторожно, сбоку подкрадывается к зеркалу, заглядывает. Бормочет. Хочет поправить волосы, но не понимает, как это делается. Движения нелепые, дискоординированные.)Ага! Так, так, так. (Хитро смеется.)Ты думал, что ты притворяешься, а ты был сумасшедшим, у-гу-гу! Что, ловко? Ага! Ты маленький, ты злой, ты глупый, ты доктор Керженцев. Какой-то доктор Керженцев, сумасшедший доктор Керженцев, какой-то доктор Керженцев!.. (Бормочет. Смеется. Вдруг, продолжая глядеть на себя, медленно и серьезно начинает рвать на себе одежду. Трещит разрываемая материя.)
Занавес
Действие третьеБольница для умалишенных, куда помещен на испытание подследственный Керженцев. На сцене коридор, в который выходят двери отдельных камер; коридор расширяется в небольшой зал, или нишу. Здесь стоит письменный небольшой стол для врача, два стула; видно, что тут любят собираться служащие в больнице для разговоров. Стены белые с широкой голубой панелью; горит электричество. Светло, уютно. Против ниши – дверь в камеру Керженцева. В коридоре беспокойное движение: с Керженцевым только что кончился сильный припадок. В камеру, занимаемую больным, входят и выходят врач в белом балахоне, которого называют Иван Петрович, сиделка Маша, служители. Проносят лекарство, лед.
В нише тихо болтают две сиделки. Выходит из коридора второй врач, доктор Прямой, – еще молодой человек, близорукий и очень скромный. При его приближении сиделки смолкают и принимают почтительные позы. Кланяются.
Прямой. Добрый вечер. Васильева, что тут такое? Припадок?
Васильева. Да, Сергей Сергеич, припадок.
Прямой. Чья это комната? (Присматривается к двери.)
Васильева. Керженцева, того самого, Сергей Сергеич. Убийцы.
Прямой. А, да. Так что с ним? Иван Петрович там?
Васильева. Там. Теперь ничего, успокоился. Вот Маша идет, ее можно спросить. Я только пришла.
В камеру хочет войти сиделка Маша, еще молодая женщина с приятным, кротким лицом; доктор окликает ее.
Прямой. Послушайте, Маша, ну как?
Маша. Здравствуйте, Сергей Сергеич. Теперь ничего, стих. Лекарство несу.
Прямой. А! Ну, несите, несите.
Маша входит, осторожно открывая и закрывая дверь.
А профессор знает? Ему говорили?
Васильева. Да, докладывали. Они сами хотели прийти, да теперь ничего, отошел.
Прямой. А!
Из камеры выходит служитель и вскоре возвращается назад. Все провожают его глазами.
Васильева (тихо смеется).Что, Сергей Сергеич, не привыкли еще?
Прямой. А? Ну-ну, привыкну. Что он, буйствовал или так?
Васильева. Не знаю.
Сиделка. Буйствовал. Насилу трое справились, так воевал. Такой уж он Мамай!
Обе сиделки тихо смеются.
Прямой (строго).Ну-ну! Нечего тут зубы скалить.
Выходит из камеры Керженцева доктор Иван Петрович, у него слегка кривые колени, ходит переваливаясь.
А, Иван Петрович, здравствуйте. Как там у вас?
Иван Петрович. Ничего, ничего, прекрасно. Дайте-ка сигареточку. Что, на дежурстве сегодня?
Прямой. Да, на дежурстве. Да услыхал, что у вас тут что-то, зашел посмотреть. Сам хотел прийти?
Иван Петрович. Хотел, да теперь незачем. Кажется, засыпает, я ему такую дозу вкатил… Так-то, батенька, так-то, Сергей Сергеич, так-то, душечка. Крепкий господин Керженцев человек, хотя по подвигам его можно было ожидать и большего. Подвиг-то его знаете?
Прямой. Ну как же. А отчего, Иван Петрович, вы не отправили его в изоляционную?
Иван Петрович. Так обошлись. Сам идет! Евгений Иваныч!
Оба врача бросают папиросы и принимают почтительно-выжидающие позы. В сопровождении еще одного врача подходит профессор Семенов, внушительный, крупных размеров старик с исчерна-седыми волосами и бородой; вообще он сильно облохмател и несколько напоминает дворового пса. Одет обычно, без балахона. Здороваются. Сиделки отходят в сторону.
Семенов. Здравствуйте, здравствуйте. Успокоился коллега?
Иван Петрович. Да, Евгений Иваныч, успокоился. Засыпает. Я только что хотел идти доложить вам.
Семенов. Ничего, ничего. Успокоился – и слава богу. А что за причина – или так, от погоды?
Иван Петрович. То есть частью от погоды, а частью жалуется, что беспокойно, спать не может, сумасшедшие орут. Вчера с Корниловым опять припадок был, полночи завывал на весь корпус.
Семенов. Ну, этот Корнилов мне самому надоел. Керженцев опять писал, что ли?
Иван Петрович. Пишет! Надо бы у него эти писания отобрать, Евгений Иваныч, мне кажется, что это также одна из причин…
Семенов. Ну-ну, отобрать! Пусть себе пишет. Он интересно пишет, потом почитаете, я читал. Рубашку надели?
Иван Петрович. Пришлось.
Семенов. Как заснет, снимите тихонько, а то неприятно будет, как в рубашке проснется. Он ведь ничего помнить не будет. Пусть, пусть себе пишет, вы ему не мешайте, бумаги дайте побольше. На галлюцинации не жалуется?
Иван Петрович. Пока еще нет.
Семенов. Ну и слава богу. Пусть пишет, ему есть о чем поговорить. Перьев ему дайте побольше, коробку дайте, он перья-то ломает, когда пишет. Все подчеркивает, все подчеркивает! Вас ругает?
Иван Петрович. Случается.
Семенов. Ну-ну, он и меня поносит, пишет: а если вас, Евгений Иваныч, в халат одеть, то кто будет сумасшедший: вы или я?
Все тихо смеются.
Иван Петрович. Да. Несчастный человек. То есть никаких симпатий он мне не внушает, но…
Из двери выходит, осторожно прикрывая ее за собой, сиделка Маша. На нее смотрят.
Маша. Здравствуйте, Евгений Иванович.
Семенов. Здравствуйте, Маша.
Маша. Иван Петрович, вас Антон Игнатьич просит, проснулся.
Иван Петрович. Сейчас. Может быть, вам будет угодно, Евгений Иванович?
Семенов. Нет уж, что его тревожить. Идите.
Иван Петрович следом за сиделкой входит в камеру. Некоторое время все смотрят на запертую дверь. Там тихо.
Превосходная женщина эта Маша, моя любимица.
Третий врач. Дверей только никогда не замыкает. Оставить ее распоряжаться, так ни одного больного не останется, разбегутся. Я жаловаться вам хотел, Евгений Иваныч.
Семенов. Ну-ну, жаловаться! Другие запрут, а и убежит, так поймаем. Превосходная женщина, Сергей Сергеевич, вы вот к ней присмотритесь, вам это внове. Не знаю, что в ней есть такое, но чудесно действует на больных, да и здоровых оздоровляет! Этакий прирожденный талант здоровья, душевный озон. (Садится и вынимает папиросу. Ассистенты стоят.)Что же вы не курите, господа?
Прямой. Я только что… (Закуривает.)
Семенов. Я бы на ней женился, до того она мне нравится; пусть книжками моими печку подтапливает, она и это может.
Третий врач. Это она может.
Прямой (улыбаясь почтительно).Что ж, вы холостой, Евгений Иваныч, женитесь.
Семенов. Не пойдет, за меня ни одна женщина не пойдет, я на старую собаку, говорят, похож.
Тихо смеются.
Прямой. А как ваше мнение, профессор, это очень интересует меня: доктор Керженцев действительно ненормален или же только симулянт, как он теперь уверяет? Как поклонника Савелова, случай этот в свое время меня чрезвычайно взволновал, и ваше авторитетное мнение, Евгений Иваныч…
Семенов (качнув головой в сторону камеры).Видали?
Прямой. Да, но этот припадок ничего еще не доказывает. Бывают случаи…
Семенов. И не доказывает, и доказывает. Что говорить? Я этого Керженцева Антона Игнатьевича знаю пять лет, лично знаком, и человек он всегда был странный…
Прямой. Но это еще не сумасшествие?
Семенов. Это еще не сумасшествие, вон и про меня рассказывают, что я странный; да и кто не странный-то?
Из камеры выходит Иван Петрович, на него смотрят.
Иван Петрович (улыбаясь).Просит снять рубашку, обещается, что не будет.
Семенов. Нет, рано еще. Был он у меня – мы про вашего Керженцева говорим – и перед самым почти убийством, советовался о здоровье; кажется, хитрил. И что вам сказать? По моему мнению, ему действительно каторгу надо, хорошую каторгу лет на пятнадцать. Пусть проветрится, кислородцем подышит!
Иван Петрович (смеется).Да, кислород.
Третий врач. Не в монастырь же его!
Семенов. В монастырь не в монастырь, а к людям припустить его надо, он и сам каторги просит. Так я и мнение свое ставлю. Понастроил капканов, да сам в них и сидит; пожалуй, и не на шутку свихнется. А жалко будет человека.
Прямой (задумавшись).А страшная это вещь – голова. Стоит немного покачнуться и… Так иногда и про себя подумаешь: а кто я сам-то, если хорошенько рассмотреть? А?
Семенов (встает и ласково треплет Прямого по плечу).Ну-ну, молодой человек! Не так страшно! Кто про себя думает, что он сумасшедший, тот еще здоровый, а сойдет, тогда и думать перестанет. Все равно как смерть: страшна, пока жив. Вот мы, которые постарше, должно быть, давно уж с ума посошли, ничего не боимся. Посмотрите на Ивана Петровича!
Иван Петрович смеется.
Прямой (улыбается).Все-таки беспокойно, Евгений Иваныч. Непрочная механика.
Издали доносится какой-то неопределенный, неприятный звук, похожий на нытье. Одна из сиделок быстро уходит.
Что это?
Иван Петрович (третьему врачу).Опять, вероятно, ваш Корнилов, чтоб ему пусто было. Всех измучил.
Третий врач. Мне идти. До свидания, Евгений Иваныч.
Семенов. Я сам к нему зайду, посмотрю.
Третий врач. Да что, плох, едва ли неделю выдержит. Горит! Так я буду вас ждать, Евгений Иваныч. (Уходит.)
Прямой. А что Керженцев пишет, Евгений Иваныч? Я не из любопытства…
Семенов. А пишет он хорошо, вертляво: и туда может, и сюда может – хорошо пишет! И когда доказывает, что здоровый, так и видишь сумасшедшего in optima forma [12]12
В лучшем виде (лат.).
[Закрыть], а начнет доказывать, что сумасшедший, – хоть на кафедру сажай лекции читать молодым докторам, такой здоровый. Ах, господа вы мои молоденькие, не в том дело, что пишет, а в том, что – человек я есмь! Человек!
Входит Маша.
Маша. Иван Петрович, больной заснул, можно служителей отпустить?
Семенов. Отпустите, Маша, отпустите, сами только не уходите. Не обижает он вас?
Маша. Нет, Евгений Иваныч, не обижает. (Уходит.)
Вскоре из камеры выходят два дюжих служителя, стараются идти тихо, но не могут, стучат. Слышнее кричит Корнилов.
Семенов. Так-то. А жалко, что у меня вид собачий, женился бы я на Маше; да и ценз я давно потерял. (Смеется.)Однако как соловей наш заливается, надо идти! Иван Петрович, пойдемте-ка, вы мне еще про Керженцева расскажете. До свидания, Сергей Сергеевич.
Прямой. До свидания, Евгений Иванович.
Семенов и Иван Петрович медленно уходят по коридору. Иван Петрович рассказывает. Доктор Прямой стоит, опустив голову, думает. Рассеянно ищет карман под белым балахоном, достает портсигар, папиросу, но не закуривает – забыл.
Занавес
Камера, где находится Керженцев. Обстановка казенная, единственное большое окно за решеткой; дверь при каждом входе и выходе запирается на ключ, не всегда делает это, хотя и обязана, больничная сиделка Маша. Довольно много книг, которые выписал из дому, но не читает, доктор Керженцев. Шахматы, в которые он играет часто, сам с собою разыгрывая сложные, многодневные партии. Керженцев в больничном халате. За время пребывания в больнице он похудел, волосы сильно отросли, но в порядке; от бессонницы глаза Керженцева имеют несколько возбужденный вид. В настоящую минуту он пишет свое объяснение экспертам-психиатрам. Сумерки, в камере уже темновато, но на Керженцева из окна падает последний синеватый свет. Становится трудно писать от темноты. Керженцев встает и поворачивает выключатель: вспыхивает сперва верхняя, на потолке, лампочка, потом та, что на столе, под зеленым абажурчиком. Снова пишет, сосредоточенно и угрюмо, шепотом считает исписанные листы. Тихо входит сиделка Маша. Белый казенный балахон ее очень чист, и вся она со своими точными и бесшумными движениями производит впечатление чистоты, порядка, ласковой и спокойной доброты. Оправляет постель, что-то тихо делает.
Керженцев (не оборачиваясь).Маша!
Маша. Что, Антон Игнатьич?
Керженцев. Хлораламиду в аптеке отпустили?
Маша. Отпустили, я сейчас принесу, когда за чаем пойду.
Керженцев (переставая писать, оборачивается).По моему рецепту?
Маша. По вашему. Иван Петрович посмотрел, ничего не сказал, подписал. Головой только покачал.
Керженцев. Головой покачал? Что же это значит: много, по его мнению, доза велика? Неуч!
Маша. Не бранитесь, Антон Игнатьич, не надо, миленький.
Керженцев. А вы ему сказали, какая у меня бессонница, что я ни одной ночи как следует не спал?
Маша. Сказала. Он знает.
Керженцев. Неучи! Невежды! Тюремщики! Ставят человека в такие условия, что вполне здоровый может сойти с ума, и называют это испытанием, научной проверкой! (Ходит по камере.)Ослы! Маша, нынче ночью этот ваш Корнилов опять орал. Припадок?
Маша. Да, припадок, очень сильный, Антон Игнатьич, насилу успокоился.
Керженцев. Невыносимо! Рубашку надевали?
Маша. Да.
Керженцев. Невыносимо! Он воет по целым часам, и никто не может его остановить! Это ужасно, Маша, когда человек перестает говорить и воет: человеческая гортань, Маша, не приспособлена к вытью, и оттого эти полузвериные звуки и вопли так ужасны. Хочется самому стать на четвереньки и выть. Маша, а вам, когда вы слышите это, не хочется самой завыть?
Маша. Нет, миленький, что вы! Я ж здоровая.
Керженцев. Здоровая! Да. Вы очень странный человек, Маша… Куда вы?
Маша. Я никуда, я здесь.
Керженцев. Побудьте со мной. Вы очень странный человек, Маша. Вот уже два месяца я приглядываюсь к вам, изучаю вас и никак не могу понять, откуда у вас эта дьявольская твердость, непоколебимость духа. Да. Вы что-то знаете, Маша, но что? Среди сумасшедших, воющих, ползающих, в этих клетках, где каждая частица воздуха заражена безумием, вы ходите так спокойно, словно это… луг с цветами! Поймите, Маша, что это опаснее, чем жить в клетке с тиграми и львами, с ядовитейшими змеями!
Маша. Меня никто не тронет. Я здесь уже пять лет, а меня никто даже не ударил, даже не обругал.
Керженцев. Не в том дело, Маша! Зараза, яд – понимаете? – вот в чем дело! Ваши все доктора уже наполовину сумасшедшие, а вы дико, вы категорически здоровы! Вы ласковы с нами, как с телятами, и ваши глаза так ясны, так глубоко и непостижимо ясны, как будто и вовсе нет в мире безумия, никто не воет, а только поют песенки. Почему в ваших глазах нет тоски? Вы что-то знаете, Маша, вы что-то драгоценное знаете, Маша, единственное, спасительное, но что? Но что?
Маша. Ничего я не знаю, миленький. Живу, как бог велел, а что мне знать?
Керженцев (смеется сердито).Ну да, конечно, как бог велел.
Маша. И все так живут, не одна я.
Керженцев (смеется еще сердитее).Ну конечно, и все так живут! Нет, Маша, ничего вы не знаете, это ложь, и я напрасно цепляюсь за вас. Вы хуже соломинки. (Садится.)Послушайте, Маша, вы бывали когда-нибудь в театре?
Маша. Нет, Антон Игнатьич, никогда не была.
Керженцев. Так. И вы неграмотны, вы не прочли ни одной книги. Маша, а евангелие вы хорошо знаете?
Маша. Нет, Антон Игнатьич, откуда ж знать. Только то и знаю, что в церкви читается, да и то разве много запомнишь! Я в церкви люблю бывать, да не приходится, некогда, работы много, дай бог только на минутку вскочить, лоб перекрестить. Я, Антон Игнатьич, в церковь норовлю попасть, когда батюшка говорит: и всех вас, православных христиан! Услышу это, вздохну, вот я и рада.
Керженцев. Вот она и рада! Она ничего не знает, и она рада, и в глазах у нее нет тоски, от которой умирают. Чепуха! Низшая форма или… что или? Чепуха! Маша, а вы знаете, что Земля, на которой вот мы сейчас с вами, что эта Земля крутится?
Маша (равнодушно).Нет, голубчик, не знаю.
Керженцев. Вертится, Маша, вертится, и мы вертимся с нею! Нет, вы что-то знаете, Маша, вы что-то знаете, о чем не хотите сказать. Зачем бог дал язык только дьяволам своим, а ангелы бессловесны? Может быть, вы ангел, Маша? Но вы бессловесны – вы отчаянно не пара доктору Керженцеву! Маша, голубчик, вы знаете, что я скоро действительно сойду с ума?
Маша. Нет, не сойдете.
Керженцев. Да? А скажите, Маша, но только по чистой совести, – за обман вас накажет бог! – скажите по чистой совести: я сумасшедший или нет?
Маша. Вы же сами знаете, что нет…
Керженцев. Ничего я сам не знаю! Сам! Я вас спрашиваю!
Маша. Конечно же не сумасшедший.
Керженцев. А убил-то я? Это что же?
Маша. Значит, так хотели. Была ваша воля убить, вот и убили вы.
Керженцев. Что же это? Грех, по-вашему?
Маша (несколько сердито).Не знаю, миленький, спросите тех, кто знает. Я людям не судья. Мне-то легко сказать: грех, вертанула языком, вот и готово, а для вас это будет наказание… Нет, пусть другие наказывают, кому охота, а я никого наказывать не могу. Нет.
Керженцев. А бог, Маша? Скажи мне про бога, ты знаешь.
Маша. Что вы, Антон Игнатьич, как же я смею про бога знать? Про бога никто не смеет знать, не было еще такой головы отчаянной. Не принести вам чайку, Антон Игнатьич? С молочком?
Керженцев. С молочком, с молочком… Нет, Маша, напрасно вы тогда вынули меня из полотенца, глупо вы сделали, мой ангел. На кой черт я здесь? Нет, на кой черт я здесь? Был бы я мертвый, и было бы мне спокойно… Ах, хоть бы минута спокойствия! Мне изменили, Маша! Мне подло изменили, как только изменяют женщины, холопы и… мысли! Меня предали, Маша, и я погиб.
Маша. Кто же вам изменил, Антон Игнатьич?
Керженцев (ударяя себя по лбу).Вот. Мысль! Мысль, Маша, вот кто мне изменил. Вы видали когда-нибудь змею, пьяную змею, остервеневшую от яда? И вот в комнате много людей, и двери заперты, и на окнах решетки – и вот она ползает между людей, взбирается по ногам, кусает в губы, в голову, в глаза!.. Маша!
Маша. Что, голубчик, вам нехорошо?
Керженцев. Маша!.. (Садится, зажав голову руками.)
Маша подходит и осторожно гладит его по волосам.
Маша!
Маша. Что, миленький?
Керженцев. Маша!.. Я был силен на земле, и крепко стояли на ней мои ноги – и что же теперь? Маша, я погиб! Я никогда не узнаю о себе правды. Кто я? Притворялся ли я сумасшедшим, чтобы убить, – или я действительно был сумасшедший, только потому и убил? Маша!..
Маша (осторожно и ласково отводит его руки от головы, гладит волосы).Прилягте на постельку, голубчик… Ах, миленький, и до чего же мне вас жалко! Ничего, ничего, все пройдет, и мысли ваши прояснятся, все пройдет… Прилягте на постельку, отдохните, а я около посижу. Ишь, сколько волос-то седеньких, голубчик вы мой, Антошенька…
Керженцев. Ты не уходи.
Маша. Нет, мне некуда идти. Прилягте.
Керженцев. Дай мне платок.
Маша. Нате, голубчик, это мой, да он чистенький, сегодня только выдали. Вытрите слезки, вытрите. Прилечь вам надо, прилягте.
Керженцев (опустив голову, глядя в пол, переходит на постель, ложится навзничь, глаза закрыты).Маша!
Маша. Я здесь. Я стул себе взять хочу. Вот и я. Ничего, что я руку вам на лоб положу?
Керженцев. Хорошо. Рука у тебя холодная, мне приятно.
Маша. А легкая рука?
Керженцев. Легкая. Смешная ты, Маша.
Маша. Рука у меня легкая. Прежде, до сиделок, я в няньках ходила, так вот не спит, бывало, младенчик, беспокоится, а положу я руку, он и заснет с улыбочкой. Рука у меня легкая, добрая.
Керженцев. Расскажи мне что-нибудь. Ты что-то знаешь, Маша: расскажи мне, что ты знаешь. Ты не думай, я спать не хочу, я так глаза закрыл.
Маша. Что я знаю, голубчик? Это вы все знаете, а я что ж могу знать? Глупая я. Ну вот, слушайте. Раз это, девчонкой я была, случился у нас такой случай, что отбился от матери теленочек. И как она его, глупая, упустила! А уж к вечеру это было, и говорит мне отец: Машка, я направо пойду искать, а ты налево иди, нет ли в корчагинском лесу, покликай. Вот и пошла я, миленький, и только что к лесу подхожу, глядь, волк-то из кустов и шасть!
Керженцев, открыв глаза, смотрит на Машу и смеется.
Что вы смеетесь?
Керженцев. Вы мне, Маша, как маленькому – про волка рассказываете! Что ж, очень страшный был волк?
Маша. Очень страшный. Только вы не смейтесь, я не все еще досказала…
Керженцев. Ну, довольно, Маша. Спасибо. Мне надо писать. (Встает.)
Маша (отодвигая стул и поправляя постель).Ну, пишите себе. А чаю вам сейчас принести?
Керженцев. Да, пожалуйста.
Маша. С молоком?
Керженцев. Да, с молоком. Хлораламид не забудьте, Маша.
Входит, почти столкнувшись с Машей, доктор Иван Петрович.
Иван Петрович. Здравствуйте, Антон Игнатьич, добрый вечер. Послушайте, Маша, вы почему дверь не закрываете?
Маша. А разве я не закрыла? А я думала…
Иван Петрович. «А я думала…» Вы смотрите, Маша! Я последний раз вам говорю…
Керженцев. Я не убегу, коллега.
Иван Петрович. Не в том дело, а порядок, мы здесь сами на положении подчиненных. Ступайте, Маша. Ну, как мы себя чувствуем?
Керженцев. Чувствуем мы себя скверно, в соответствии с нашим положением.
Иван Петрович. То есть? А вид у вас свежий. Бессонница?
Керженцев. Да. Вчера мне целую ночь не давал спать Корнилов… так, кажется, его фамилия?
Иван Петрович. А что, выл? Да, сильный припадок. Сумасшедший дом, батенька, ничего не попишешь, или желтый дом, как говорится. А вид у вас свежий.
Керженцев. А у вас, Иван Петрович, очень не свежий.
Иван Петрович. Замотался. Эх, времени нет, а то игранул бы с вами в шахматы, вы ведь Ласкер!
Керженцев. Для испытания?
Иван Петрович. То есть? Нет, какое там – для невинного отдохновения, батенька. Да что вас испытывать? Вы сами знаете, что вы здоровехоньки. Будь бы моя власть, нимало не медля отправил бы вас на каторгу. (Смеется.)Каторгу вам надо, батенька, каторгу, а не хлораламид!
Керженцев. Так. А почему, коллега, говоря это, вы не смотрите мне в глаза?
Иван Петрович. То есть как в глаза? А куда же я смотрю? В глаза!
Керженцев. Вы лжете, Иван Петрович!
Иван Петрович. Ну-ну!
Керженцев. Ложь!
Иван Петрович. Ну-ну! Да и сердитый же вы человек, Антон Игнатьич, – чуть что, сейчас же браниться. Нехорошо, батенька. Да и чего ради стану я врать?
Керженцев. По привычке.
Иван Петрович. Ну вот. Опять! (Смеется.)
Керженцев (угрюмо смотрит на него).А вы, Иван Петрович, на сколько бы лет засадили меня?
Иван Петрович. То есть на каторгу? Да лет бы на пятнадцать, так я думаю. Много? Тогда можно и на десять, хватит для вас. Сами же хотите каторги, ну вот и отхватайте годков десяточек.
Керженцев. Сам хочу! Хорошо, хочу. Значит, в каторгу? А? (Хмыкает угрюмо.)Значит, пусть господин Керженцев обрастает волосами, как обезьяна, а? А вот это, значит (стукает себя по лбу), – к черту, да?
Иван Петрович. То есть? Ну, да и свирепый же вы субъект, Антон Игнатьич, – очень! Ну-ну, не стоит. А я к вам вот зачем, дорогой мой: сегодня у вас будет гость, вернее, гостья… не волнуйтесь! А? Не стоит!
Молчание.
Керженцев. Я не волнуюсь.
Иван Петрович. Вот и прекрасно, что не волнуетесь: ей-богу, нет на свете ничего такого, из-за чего стоило бы копья ломать! Нынче ты, а завтра я, как говорится…
Входит Маша и ставит стакан с чаем.
Маша, барыня там?
Маша. Там, в коридоре.
Иван Петрович. Ага! Ступайте. Так вот…
Керженцев. Савелова?
Иван Петрович. Да, Савелова, Татьяна Николаевна. Вы не волнуйтесь, дорогой мой, не стоит, хотя, конечно, я бы барыню не пустил: и не по правилам это, и действительно тяжелое испытание, то есть в смысле нервов. Ну, у барыни есть, очевидно, связи, начальство ей разрешило, а мы что? – мы люди подчиненные. Но если вы не хотите, то ваша воля будет исполнена: то есть барыньку отошлем назад, откуда пришла. Так как же, Антон Игнатьич? Сможете выдержать эту марку?
Молчание.
Керженцев. Смогу. Попросите сюда Татьяну Николаевну.
Иван Петрович. Ну и прекрасно. И еще вот что, дорогой мой: при свидании будет присутствовать служитель… Я понимаю, как это неприятно, но порядок, правило, ничего не попишешь. Так вы уж не буяньте, Антон Игнатьич, не гоните его. Я ж вам нарочно такого остолопа дал, что ни бе ни ме не понимает! Можете спокойно говорить.
Керженцев. Хорошо. Просите.
Иван Петрович. Бон вояж, коллега, до свидания. Не волнуйтесь.
Выходит. Керженцев некоторое время один. Быстро смотрится в маленькое зеркальце и поправляет волосы; подтягивается, чтобы казаться спокойным. Входят Татьяна Николаевна и служитель, последний становится около двери, ничего не выражает, лишь изредка конфузливо и виновато почесывает нос. Татьяна Николаевна в трауре, руки в перчатках – видимо, боится, что Керженцев протянет руку.
Татьяна Николаевна. Здравствуйте, Антон Игнатьич.
Керженцев молчит.
(Громче.)Здравствуйте, Антон Игнатьич.
Керженцев. Здравствуйте.
Татьяна Николаевна. Мне можно сесть?
