Текст книги "Том 5. Рассказы и пьесы 1914-1915"
Автор книги: Леонид Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
Керженцев молчит.
Антон Игнатьич!
Керженцев. Что?
Татьяна Николаевна. Как мы к этому пришли?
Керженцев. К чему?
Татьяна Николаевна. Я не знаю. Антон Игнатьич, голубчик, дорогой, не надо! Мне правда немного страшно. Не надо шутить! Вы такой милый, когда говорите со мной серьезно… и ведь вы же никогда так не шутили! Зачем теперь? Вы меня перестали уважать? Не надо! И вы не думайте, что я так уж счастлива… какое там! Мне с Алексеем очень трудно, это правда. И он сам вовсе не так счастлив, я же знаю!
Керженцев. Татьяна Николаевна, сегодня впервые за шесть лет мы говорим о прошлом, и я не знаю… Вы рассказали Алексею, что шесть лет тому назад я предложил вам руку и сердце и вы изволили отказаться – от того и от другого?
Татьяна Николаевна (смущаясь).Дорогой мой, но как же я могла… не рассказать, когда…
Керженцев. И он также жалел меня?
Татьяна Николаевна. Но неужто вы не верите в его благородство, Антон Игнатьич?
Керженцев. Я вас очень любил, Татьяна Николаевна.
Татьяна Николаевна (умоляя).Не надо!
Керженцев. Хорошо.
Татьяна Николаевна. Ведь вы же сильный! У вас огромная воля, Антон Игнатьич, если вы захотите, вы можете все… Ну… простите нас, простите меня!
Керженцев. Воля? Да.
Татьяна Николаевна. Зачем вы так смотрите – вы не хотите простить? Не можете? Боже мой, как это… ужасно! И кто же виноват, и какая же это жизнь, господи! (Тихо плачет.)И все надо бояться, то дети, то… Простите!
Молчание. Керженцев точно издали смотрит на Татьяну Николаевну – вдруг просветляется, меняет маску.
Керженцев. Татьяна Николаевна, голубчик, перестаньте, ну что вы! Я шутил.
Татьяна Николаевна (вздыхая и вытирая слезы).Вы не будете больше. Не надо.
Керженцев. Да, конечно! Понимаете: у меня сегодня умер мой Джайпур… и я… ну, расстроился, что ли. Взгляните на меня: вы видите, я уже улыбаюсь.
Татьяна Николаевна (взглянув и также улыбнувшись).Какой вы, Антон Игнатьич!
Керженцев. Чудак я, ну, чудак – мало ли чудаков, да еще каких! Дорогая моя, мы с вами старые друзья, сколько одной соли съели, я люблю вас, люблю милого, благородного Алексея – о произведениях его позвольте мне всегда говорить прямо…
Татьяна Николаевна. Ну конечно же это вопрос спорный!
Керженцев. Ну, вот и прекрасно. А милые детишки ваши? Вероятно, это чувство, общее для всех упорных холостяков, но ваших детей я считаю почти за своих. Ваш Игорь мой крестник…
Татьяна Николаевна. Вы милый, Антон Игнатьич, вы милый! – Кто это?
Постучавшись, входит горничная Саша.
Что вам, Саша, как вы меня испугали, боже мой! Дети?
Саша. Нет, дети спят. Вас барин просит к телефону, сейчас звонили-с.
Татьяна Николаевна. Что такое? Что с ним?
Саша. Да ничего, ей-богу. Они веселый, шутят.
Татьяна Николаевна. Я сейчас, простите, Антон Игнатьич. (От двери, ласково.)Милый!
Выходят обе. Керженцев ходит по комнате – суровый, озабоченный. Снова берет пресс-папье, осматривает его острые углы и взвешивает на руке. При входе Татьяны Николаевны быстро ставит его на место и делает приятное лицо.
Антон Игнатьич, едемте скорее!
Керженцев. Что случилось, дорогая?
Татьяна Николаевна. Нет, ничего. Милый! Так, не знаю. Алексей звонит из ресторана, там кто-то собрался, просит нас приехать. Весело. Едемте! Я переодеваться не стану – идем, милый.
Идут.
(Останавливается.)Какой вы послушный: идет себе и даже не спрашивает куда. Милый! Да… Антон Игнатьич, а когда вы были у психиатра?
Керженцев. Дней пять или шесть. Я был у Семенова, голубчик, он мой знакомый. Знающий человек.
Татьяна Николаевна. А!.. Это очень известный, кажется, это хорошо. Что же он вам сказал? Вы не обижайтесь, дорогой, но вы знаете, как я…
Керженцев. Ну что вы, дорогая! Семенов сказал, что пустяки, переутомление – пустяки. Мы долго с ним говорили, хороший старик. И такие лукавые глаза!
Татьяна Николаевна. Но переутомление есть? Бедненький вы мой, – переутомился. (Гладит его по руке.)Не надо, дорогой, отдохните, полечитесь…
Керженцев молча наклоняется и целует ей руку. Она со страхом сверху смотрит на его голову.
Антон Игнатьич! Вы не будете сегодня спорить с Алексеем?
Занавес
Действие второеКабинет Савелова. Шестой час вечера, перед обедом. В кабинете трое: Савелов, его жена и гость, приглашенный к обеду, писатель Федорович.
Татьяна Николаевна сидит на кончике дивана и умоляюще смотрит на мужа; Федорович неторопливо, заложив руки за спину, прохаживается по комнате; Савелов сидит на своем месте за столом и то откидывается на спинку кресла, то, опустив голову над столом, сердито рубит и ломает разрезальным ножом карандаш, спички.
Савелов. Да к черту, наконец, Керженцева! Поймите вы оба, и ты пойми это, Федорович, что Керженцев мне надоел как горькая редька! Ну и пусть болен, ну и пусть с ума сошел, ну и пусть опасен – ведь не могу же я думать только о Керженцеве. К черту! Послушай, Федорович, ты был на вчерашнем докладе в литературном обществе? Что интересного там говорили?
Федорович. Интересного мало. Так, больше препирались да ругались, я рано ушел.
Савелов. Меня ругали?
Федорович. Ругали, брат, и тебя. Они всех там ругают.
Татьяна Николаевна. Ну, послушай, Алеша, послушай, не раздражайся: Александр Николаевич просто хочет предупредить тебя относительно Керженцева… Нет-нет, постой, нельзя же быть таким упрямым. Ну, если ты мне не веришь и думаешь, что я преувеличиваю, то поверь Александру Николаевичу, он посторонний человек: Александр Николаевич, скажите, вы сами были на этом обеде и сами все видели?
Федорович. Сам.
Татьяна Николаевна. Ну и что же, говорите!
Федорович. Ну, и не подлежит сомнению, что это был припадок форменного бешенства. Достаточно было посмотреть на его глаза, на лицо – форменное исступление! Пену-то на губах не сочинишь.
Татьяна Николаевна. Ну?
Федорович. Керженцев-то ваш и вообще никогда не производил на меня впечатления кроткого человека, этакое идолище поганое на вывернутых ногах, а тут и всем стало жутко. Было нас человек десять за столом, так все и рассыпались кто куда. Да, брат, а Петр Петрович было лопнул: при его толщине да такое испытание!
Татьяна Николаевна. Ты не веришь, Алексей?
Савелов. А чему мне прикажете верить? Вот же странные люди! Он бил кого-нибудь?
Федорович. Нет, бить он никого не бил, хотя на Петра Петровича покушался… А посуду побил, это верно, и цветы поломал, пальму. Да что – конечно, опасен, кто может поручиться за такого? Народ мы нерешительный, все на деликатности стараемся, а положительно надо бы сообщить полиции, пусть посидит в больнице, пока отойдет.
Татьяна Николаевна. Необходимо сообщить, так оставлять этого нельзя. Бог знает что! Все смотрят, и никто…
Савелов. Оставь, Таня! Просто надо было его связать, и больше ничего, и на голову ведро холодной воды. Если хотите, я верю в сумасшествие Керженцева, отчего же, всяко бывает, но страхов ваших решительно не понимаю. Почему именно мне он захочет причинить какой-нибудь вред? Чепуха!
Татьяна Николаевна. Но я же рассказывала, Алеша, что он тогда вечером говорил мне. Он так меня тогда напугал, что я была сама не своя. Я почти плакала!
Савелов. Извини, Танечка: ты мне действительно рассказывала, но я ничего, голубчик, не понял из твоего рассказа. Какая-то нелепая болтовня на слишком острые темы, которых, конечно, следовало избегать… Ты знаешь, Федорович, ведь он когда-то сватался за Татьяну? Как же, любовь тоже!..
Татьяна Николаевна. Алеша!
Савелов. Ему можно, он свой человек. Ну и, понимаешь, что-то вроде любовной отрыжки – э, да просто блажь! Блажь! Никого и никогда не любил Керженцев и любить не может. Я это знаю. Довольно о нем, господа.
Федорович. Хорошо.
Татьяна Николаевна. Ну, Алеша, миленький, ну что стоит это сделать – для меня! Ну, пусть я глупая, но я страшно беспокоюсь. Не надо его принимать, вот и все, можно ласковое письмо ему написать. Ведь нельзя же пускать в дом такого опасного человека – не правда ли, Александр Николаевич?
Федорович. Правильно!
Савелов. Нет! Мне даже неловко слушать тебя, Таня. Действительно, только этого не хватает, чтобы я из-за какого-то каприза… ну, не каприза, я извиняюсь, я не так выразился, ну, вообще из-за каких-то страхов я отказал бы человеку от дома. Не надо было болтать на такие темы, а теперь нечего. Опасный человек… довольно, Таня!
Татьяна Николаевна (вздыхая).Хорошо.
Савелов. И вот еще что, Татьяна: ты не вздумай ему написать без моего ведома, я тебя знаю. Угадал?
Татьяна Николаевна (сухо).Ничего ты не угадал, Алексей. Оставим лучше. Когда же вы в Крым, Александр Николаевич?
Федорович. Да думаю на той недельке двинуть. Трудно мне выбраться.
Савелов. Денег нет, Федорчук?
Федорович. Да, нет. Аванса жду, обещали.
Савелов. Ни у кого, брат, денег нет.
Федорович (останавливается перед Савеловым).А поехал бы ты со мною, Алексей! Все равно ведь ничего не делаешь, а там мы с тобою здорово бы козырнули, а? Забаловался ты, жена тебя балует, а там двинули бы мы пешком: дорога, брат, белая, море, брат, синее, миндаль цветет…
Савелов. Не люблю Крыма.
Татьяна Николаевна. Он совершенно не выносит Крыма. Но а если бы так, Алеша: я с детьми осталась бы в Ялте, а ты с Александром Николаевичем поезжай на Кавказ. Кавказ ты любишь.
Савелов. Да чего ради я вообще поеду? Я вовсе никуда не собираюсь ехать, у меня тут работы по горло!
Федорович. Для детей хорошо.
Татьяна Николаевна. Конечно!
Савелов (раздраженно).Ну и поезжай с детьми, если хочешь. Ведь это, ей-богу, невозможно! Ну, и поезжай с детьми, а я тут останусь. Крым… Федорович, ты любишь кипарисы? А я их ненавижу. Стоят, как восклицательные знаки, чтобы их черт побрал, а толку никакого… точно рукопись дамы-писательницы о каком-то «загадочном» Борисе!
Федорович. Нет, брат, дамы-писательницы больше многоточия любят…
Входит горничная.
Саша. Антон Игнатьевич пришли и спрашивают, можно к вам?
Некоторое молчание.
Татьяна Николаевна. Ну вот, Алеша!
Савелов. Конечно, просить! Саша, попросите Антона Игнатьича сюда, скажите, что мы в кабинете. Чаю дайте.
Горничная выходит. В кабинете молчание. Входит Керженцев с каким-то большим бумажным свертком в руках. Лицо темное. Здоровается.
А, Антоша! Здравствуй. Что это ты бедокуришь? Мне все рассказывают. Полечись, брат, надо серьезно полечиться, так этого оставлять нельзя.
Керженцев (тихо).Да, кажется, немного захворал. Завтра думаю поехать в санаторию, отдохнуть. Надо отдохнуть.
Савелов. Отдохни, отдохни, конечно. Вот видишь, Таня, человек и без вас знает, что ему надо делать. Тут так, брат, тебя костили вот эти двое…
Татьяна Николаевна (укоризненно).Алеша! Хотите чаю, Антон Игнатьич?
Керженцев. С удовольствием, Татьяна Николаевна.
Савелов. Ты что так тихо. говоришь, Антон? (Ворчит.)«Алеша, Алеша…» Не умею я по-вашему молчать… Садись, Антон, что ж ты стоишь?
Керженцев. Вот, Татьяна Николаевна, возьмите, пожалуйста.
Татьяна Николаевна (принимает пакет).Что это?
Керженцев. Игорю игрушки. Я уже давно обещал, да как-то все не было времени, а сегодня кончал все свои дела в городе и вот, к счастью, вспомнил. Я к вам ведь проститься.
Татьяна Николаевна. Спасибо, Антон Игнатьич, Игорь будет очень рад. Я его сюда позову, пусть от вас получит.
Савелов. Нет, Танечка, мне не хочется шуму. Придет Игорь, потом и Танька потащится, и такая тут начнется персидская революция: то ли на кол сажают, то ли «ура» кричат!.. Что? Лошадь?
Керженцев. Да. Пришел я в магазин и растерялся, никак не могу угадать, что ему понравится.
Федорович. Мой Петька теперь уже автомобиль требует, не хочет лошади.
Татьяна Николаевна звонит.
Савелов. Ну, еще бы! Тоже ведь растут. Скоро до аэропланов доберутся… Вам что, Саша?
Саша. Мне звонили.
Татьяна Николаевна. Это я, Алеша. Вот, Саша, отнесите, пожалуйста, в детскую и отдайте Игорю, скажите, дядя ему принес.
Савелов. А что же ты сама, Таня, не пойдешь? Лучше сама отнеси.
Татьяна Николаевна. Мне не хочется, Алеша.
Савелов. Таня!
Татьяна Николаевна берет игрушку и молча выходит. Федорович насвистывает и смотрит по стенам уже виденные картины.
Нелепая женщина! Это она тебя боится, Антон!
Керженцев (удивленно).Меня?
Савелов. Да. Представилось что-то женщине, и вот тоже, вроде тебя, с ума сходит. Считает тебя опасным человеком.
Федорович (перебивая).Чья эта карточка, Алексей?
Савелов. Актрисы одной. Ты что ей наговорил тут, Антоша? Напрасно, голубчик, ты таких тем касаешься. Я убежден, что для тебя это было шуткой, а Таня моя насчет шуток плоха, ты ее знаешь не хуже меня.
Федорович (снова).А кто эта актриса?
Савелов. Да ты ее не знаешь! Так-то, Антон, не следовало бы. Ты улыбаешься? Или серьезен?
Керженцев молчит. Федорович искоса смотрит на него. Савелов хмурится.
Ну, конечно, шутки. А все-таки брось ты шутить, Антон! Знаю я тебя с гимназии, и всегда в твоих шутках было что-то неприятное. Когда шутят, брат, то улыбаются, а ты как раз стараешься в это время такую рожу скорчить, чтобы поджилки затряслись. Экспериментатор! Ну, что, Таня?
Татьяна Николаевна (входит).Ну конечно, рад. О чем вы здесь так горячо?
Савелов (ходит по кабинету, бросает на ходу пренебрежительно и довольно резко).О шутках. Я советовал Антону не шутить, так как не всем его шутки кажутся одинаково… удачными.
Татьяна Николаевна. Да? А что же чаю, милый Антон Игнатьич, – вам еще не подали! (Звонит.)Простите, я и не заметила!
Керженцев. Я попросил бы стакан белого вина, если это не нарушит вашего порядка.
Савелов. Ну какой такой у нас порядок!.. (Вошедшей горничной.)Саша, дайте сюда вина и два стакана: ты будешь вино, Федорович?
Федорович. Стаканчик выпью, а ты разве нет?
Савелов. Не хочется.
Татьяна Николаевна. Белого вина дадите, Саша, и два стакана.
Горничная выходит, вскоре возвращается с вином. Неловкое молчание. Савелов сдерживает себя, чтобы не выказывать Керженцеву враждебности, но с каждой минутой это становится труднее.
Савелов. Ты в какую санаторию хочешь, Антон?
Керженцев. Мне Семенов посоветовал. Есть чудесное местечко по Финляндской дороге, я уже списался. Больных, вернее, отдыхающих там мало – лес и тишина.
Савелов. А!.. Лес и тишина. Ты что же не пьешь вино? Пей. Федорович, наливай. (Насмешливо.)А на что же тебе понадобились лес и тишина?
Татьяна Николаевна. Для отдыха, конечно, о чем ты спрашиваешь, Алеша? Правда, Александр Николаевич, что сегодня наш Алеша какой-то бестолковый? Вы не сердитесь на меня, знаменитый писатель?
Савелов. Не болтай, Таня, неприятно. Да, конечно, для отдыха… Вот, Федорович, обрати внимание на человека: ему совершенно чуждо простое чувство природы, способность радоваться солнцу, воде. Правда, Антон?
Керженцев молчит.
(Раздражаясь.)Нет, и при этом он думает, что он ушел вперед, – понимаешь, Федорович? А мы с тобой, которые еще могут наслаждаться солнцем и водой, кажемся ему чем-то атавистическим, убийственно отсталым. Антон, ты не находишь, что Федорович очень похож на твоего покойного орангутанга?
Федорович. Что ж, отчасти это правда, Алексей. То есть не то что я похож…
Савелов. Не правда, а просто нелепость, своеобразная ограниченность… Что тебе, Таня? Что это за знаки еще?
Татьяна Николаевна. Ничего. Ты вина не хочешь? Послушайте, Антон Игнатьич, сегодня мы собрались в театр, вы не хотите с нами? У нас ложа.
Керженцев. С удовольствием, Татьяна Николаевна, хотя я не особенно люблю театр. Но сегодня я пойду с удовольствием.
Савелов. Не любишь? Странно! Отчего же ты его не любишь? Это в тебе что-то новое, Антон, ты продолжаешь развиваться. Знаешь, Федорович, ведь когда-то Керженцев хотел сам идти в актеры – и, по моему мнению, он был бы прекрасный актер! В нем есть этакие свойства… и вообще…
Керженцев. Мои личные свойства здесь ни при чем, Алексей.
Татьяна Николаевна. Конечно!
Керженцев. Я не люблю театр, потому что в нем плохо представляют. Для настоящей игры, которая, в конце концов, есть только сложная система притворства, театр слишком тесен. Не правда ли, Александр Николаевич?
Федорович. Я не совсем вас понимаю, Антон Игнатьич.
Савелов. А что же такое настоящая игра?
Керженцев. Истинная художественная игра может быть только в жизни.
Савелов. И поэтому ты не пошел в актеры, а остался доктором. Понимаешь, Федорович?
Федорович. Ты придираешься, Алексей! Насколько я понимаю…
Татьяна Николаевна. Ну, конечно, он бессовестно придирается. Бросьте его, милый Антон Игнатьич, пойдемте лучше в детскую. Игорь непременно хочет поцеловать вас… поцелуйте же его, Антон Игнатьич!
Керженцев. Мне несколько тяжел сейчас детский шум, извините, Татьяна Николаевна.
Савелов. Конечно, пусть сидит себе. Сиди, Антон.
Керженцев. И я нисколько не… обижаюсь на горячность Алексея. Он всегда был горяч, еще в гимназии.
Савелов. Совершенно излишняя снисходительность. И я нисколько не горячусь… Что же ты не пьешь вино, Антон? Пей, вино хорошее… Но меня всегда удивляла твоя оторванность от жизни. Жизнь течет мимо тебя, а ты сидишь, как в крепости, ты горд в своем таинственном одиночестве, как барон! Для баронов время прошло, брат, их крепости разрушены. Федорович, ты знаешь, что у нашего барона недавно скончался его единственный союзник – орангутанг?
Татьяна Николаевна. Алеша, опять! Это невозможно!
Керженцев. Да, я сижу в крепости. Да. В крепости!
Савелов (садясь.)Да? Скажи пожалуйста! Слушай, Федорович, это исповедь барона!
Керженцев. Да. И моя крепость – вот: моя голова. Не смейся, Алексей, ты, мне кажется, еще не совсем дорос до этой мысли…
Савелов. Не дорос?..
Керженцев. Извини, я не так выразился. Но только вот здесь, в моей голове, за этими черепными стенами я могу быть совершенно свободен. И я свободен! Одинок и свободен! Да!
Встает и начинает ходить по той линии кабинета, по которой только что ходил Савелов.
Савелов. Федорович, дай мне твой стакан. Спасибо. В чем же твоя свобода, мой одинокий друг?
Керженцев. А в том… А в том, мой друг, что я стою над той жизнью, в которой вы копошитесь и ползаете! А в том, мой друг, что вместо жалких страстей, которым вы подчиняетесь, как холопы, я избрал своим другом царственную человеческую мысль! Да, барон! Да, я неприступен в своем замке – и нет той силы, которая бы не разбилась вот об эти стены!
Савелов. Да, твой лоб великолепен, но не слишком ли ты полагаешься на него? Твое переутомление…
Татьяна Николаевна. Господа, оставьте, охота вам! Алеша!
Керженцев (смеется).Мое переутомление? Нет, меня не страшит… мое переутомление. Моя мысль послушна мне, как меч, острие которого направляет моя воля. Или ты, слепой, не видишь его блеска? Или ты, слепой, не знаешь этого восторга: заключать вот здесь, в своей голове, целый мир, распоряжаться им, царить, все заливать светом божественной мысли! Что мне машины, которые там где-то грохочут? Вот здесь, в великой и строгой тишине, работает моя мысль – и сила ее равна силе всех машин в мире! Ты часто смеялся над моей любовью к книге, Алексей, – знаешь ли ты, что когда-нибудь человек станет божеством, и подножием ему будем – книга! Мысль!
Савелов. Нет, этого я не знаю. И твой фетишизм книги мне кажется просто… смешным и… неумным. Да! Есть еще жизнь!
Также встает и возбужденно ходит, временами почти сталкиваясь с Керженцевым; есть страшное в их возбуждении, в том, как на мгновение они останавливаются лицом к лицу. Татьяна Николаевна шепчет что-то Федоровичу, тот беспомощно и успокоительно пожимает плечами.
Керженцев. И это говоришь ты, писатель?
Савелов. И это говорю я, писатель.
Татьяна Николаевна. Господа!
Керженцев. Жалкий же ты писатель, Савелов.
Савелов. Может быть.
Керженцев. Ты выпустил пять книг – как же ты смел это сделать, если ты так говоришь о книге? Это кощунство! Ты не смеешь писать, не должен!
Савелов. Не ты ли мне запретишь?
Оба на мгновение останавливаются у письменного стола. В стороне Татьяна Николаевна тревожно тянет за рукав Федоровича, тот успокоительно шепчет ей: «Ничего! ничего!»
Керженцев. Алексей!
Савелов. Что?
Керженцев. Ты хуже моего орангутанга! Он сумел умереть от тоски!
Савелов. Он сам умер или ты его убил? Опыт?
Снова ходят, сталкиваясь. Керженцев чему-то громко смеется один. Глаза у него страшны.
Смеешься? Презираешь?
Керженцев (сильно жестикулирует, говорит точно с кем-то третьим).Он не верит в мысль! Он смеет не верить в мысль! Он не знает, что мысль может все! Он не знает, что мысль может буравить камень, жечь дома, что мысль может… – Алексей!
Савелов. Твое переутомление!.. Да, в санаторию, в санаторию!
Керженцев. Алексей!
Савелов. Что?
Оба останавливаются возле стола, Керженцев лицом к зрителю. Глаза его страшны, он внушает. Руку он положил на пресс-папье. Татьяна Николаевна и Федорович в столбняке.
Керженцев. Смотри на меня. Ты видишь мою мысль?
Савелов. Тебе надо в санаторию. Я смотрю.
Керженцев. Смотри! Я могу убить тебя.
Савелов. Нет. Ты… сумасшедший!!!
Керженцев. Да, я сумасшедший. Я убью тебя вот этим! (Медленно поднимает пресс-папье.) (Внушая.)Опусти руку!
Так же медленно, не отводя глаз от глаз Керженцева, Савелов поднимает руку для зашиты головы. Рука Савелова медленно, толчками, неровно опускается, и Керженцев бьет его по голове. Савелов падает. Керженцев с поднятым пресс-папье наклоняется над ним. Отчаянный крик Татьяны Ивановны и Федоровича.
Занавес
