Текст книги "Запасной вариант"

Автор книги: Леонид Тамаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

ГЛАВА VIII
Свадьба

1

В большом светлом кабинете генерала Винокурова были открыты все окна. Не переставая жужжали два настольных вентилятора в никелированных решетках. И все равно было жарко, душно. Казалось, с шумной улицы в комнату вливается не свежий воздух, а раскаленный пар.

Прилетевшие из Ченска Демин и Маясов сидели по бокам полированного столика, рядом с большим столом Винокурова, молчаливо ожидая генеральского «да» или «нет» своему замыслу, венчавшему трудную многомесячную работу.

Винокуров читал их доклад. Протянув руку к деревянному стакану, он вынул красный карандаш и поставил им жирный восклицательный знак на полях. Маясов увидел, что это было то место, где подводились итоги второго допроса Булавиной.

Ему припомнился разговор с Деминым после этого допроса.

– Не нравится мне что-то реакция Рубцова на букреевские письма, – сказал тогда полковник. – В самом деле, смотрите, что происходит: встревоженная известиями от отца, Булавина после мучительных сомнений решается открыться его старому товарищу. Она приходит к нему за утешением и советом. Но утешения не находит. Наоборот, друг семьи безжалостно растравляет ее рану. А совет? Какой он дает ей совет: уничтожить письма и никому, даже матери, не говорить о них!

– Мне тоже это непонятно, – сказал Маясов. – Если учесть, что Рубцов в свое время сообщил нам о Никольчуке, он не должен был отговаривать Булавину сделать то же в отношении этих писем.

– И еще один момент… Патриотическое негодование Рубцова можно бы объяснить, если бы он впервые услышал, кем оказался его бывший друг. Но ведь о предательстве Букреева он знал и раньше. Об этом он сам рассказал Булавиной. А стоило ему вдруг увидеть письма, как он вознегодовал. Да так, что дело дошло до валидола…

Демин внезапно умолк, потом спросил:

– Кстати, что у него с сердцем?

– Рубцова хорошо знает мой шофер Тюменцев, – сказал Маясов. – По его словам, здоровье у Рубцова отменное: рыбак, охотник и сильный лыжник.

– И все же дайте команду, чтобы поинтересовались у врачей его сердцем.

– Хорошо, Дмитрий Михайлович.

– И еще: надо попытаться разыскать материалы о довоенной жизни Букреева. И все, что касается его службы в Красной Армии.

Первый «заход» по архивам мало прибавил к тому, что уже было известно о Букрееве и Рубцове со слов Булавиной. Впрочем, определение «мало», для всякого следствия понятие относительное. Бывает, что случайно услышанное слово, перехваченный взгляд подследственного или другая подобная мелочь в корне меняют ход расследования.

Через архив удалось узнать номер части, в которой служили Букреев и Рубцов, и фамилию ее командира. А дальше уже просто повезло: скоро стало известно, что этот бывший командир части живет в Москве, на Зубовском бульваре. К нему немедленно вылетел Дубравин.

Полковник в отставке Яблоков рассказал, что старший лейтенант Букреев, которого он помнил как ротного командира, был вместе с ним в лагере военнопленных вблизи поселка Борисина до тех пор, пока Яблокова не перевели в другой лагерь. Но суть не в том.

Осенью сорок первого года в Борисинском лагере находился и Рубцов – об этом он сам написал в анкете, когда устраивался на службу в ченское фотоателье. К тому же Яблоков хоть и не помнил Рубцова, сказал, что все оставшиеся в живых люди его полка могли оказаться только в Борисинском лагере – самом ближнем от места последнего боя части.

Таким образом, выходило, что Букреев и Рубцов попали в плен в одно и то же время. Однако это никак не вязалось с версией Рубцова: Ирине Булавиной он рассказал, что Букреев переметнулся к немцам еще до того, как их часть попала в окружение.

Но зачем было Рубцову столь безбожно искажать факты? Не мог же он забыть, как на самом деле все произошло?

Когда возникли эти вопросы, оказалось, что к ним сам по себе тяготеет еще один – его ранее высказал Демин:

– Чем объяснить странную реакцию Рубцова на букреевские письма?

– Неспроста это, – сказал Маясов.

С того момента, можно считать, в развитии дела начался новый этап. Занимаясь всесторонним изучением личности Рубцова, Маясов пришел к мысли о необходимости переоценки некоторых фактов из биографии этого скромного служащего фотоателье. И прежде всего одного его поступка, который чекистами до этого квалифицировался не иначе как патриотический. В высшей степени патриотический! Да по-другому и быть не могло: с помощью Рубцова удалось обезвредить агента американской разведки.

Теперь же, с получением новых данных, этот «патриотический поступок» впервые представился Маясову не с блестящей фасадной его стороны, а как бы с черного хода. Все, что было связано с заявлением Рубцова на Никольчука в органы госбезопасности, показалось уже в ином свете. «Сообщил или выдал?» – вот как стоял теперь вопрос.

Проверяя свою догадку, Маясов спросил у Дубравина:

– Николай Васильевич, ты еще не забыл, как вместе с Никольчуком искали в Ставропольской степи зарытый им парашют?

– И рад бы забыть, да не забывается.

– А как ты считаешь, мог бы тогда Никольчук убежать, если бы захотел?

– Нет.

– Почему?

– Потому что я всю ночь не смыкал глаз.

– Однако ты сам говорил, что были моменты, удобные для Никольчука, чтобы ударить тебя, наброситься с лопатой.

– Были.

– И он не воспользовался?

– Он спал почти всю ночь.

– Выходит, и не думал о побеге, – заключил Маясов. – А мог ли человек в положении Никольчука не думать о побеге? – И тут же сам ответил себе: – Нет! Не бывает, чтобы пойманный шпион не использовал такого подходящего случая…

Маясов помолчал, потом продолжил свою мысль:

– Значит, убежать мог, но не сделал этого. Почему?

– Не решился.

– Это не ответ! Почему не решился?

– Видимо, не чувствовал за собой серьезной вины.

– Вот в чем дело! – Маясов даже хлопнул Дубравина по плечу: – Именно: не чувствовал за собой серьезной вины! И все-таки он оказался в КГБ. Почему?

Дубравин посмотрел на него долгим взглядом.

– Вон куда клонишь. Никольчуком, выходит, пожертвовали?..

В тот же день Маясов доложил о своих предположениях Демину. Тот понял все с полуслова и сказал:

– В делах, связанных с убийствами, работать по одной версии рискованно. Хотя и разбрасываться неразумно. И все же целесообразнее действовать одновременно в нескольких направлениях…

Таких направлений было два. Первое составляло цепь: Никольчук – Рубцов – Булавина – Савелов. Второе: Никольчук – Букреев – Булавина – Савелов. Главной считалась «рубцовская» версия, разработанная настолько обстоятельно, насколько это позволяли сделать мотивы, легшие в ее основу.

Но мотивы – это еще не факты, которые давали бы право арестовать преступника. Факты нужно было добыть, к чему в основном и сводилась теперь работа ченских чекистов. Эту работу требовалось провести как можно быстрее, а без прямой помощи начальника управления здесь не обойтись.

Генерал прочел доклад, закрыл папку, посмотрел на Демина, потом на Маясова.

– Что ж, интересно. Очень интересно… – Он помолчал, поглаживая подбородок. – Разведчики обычно делают все, чтобы не привлекать к себе внимания. А этот сам пришел к нам.

– Психологически трюк, вполне оправданный, – заметил Демин.

– Если это так, значит перед нами крупная фигура, – сказал Винокуров. – Здесь надо бить наверняка.

2

Вот и настал день свадьбы брата Тюменцева – Николая. Долго оттягивали и переносили его, ждали, когда получат квартиру, но справлять свадьбу пришлось все-таки не у себя: слишком много набралось гостей.

Неожиданно выручил Маясов. Когда Петр Тюменцев рассказал ему о возникшем затруднении, майор договорился со своими знакомыми, у которых была четырехкомнатная квартира на проспекте Химиков, и они с удовольствием предоставили ее в распоряжение молодоженов.

В день свадьбы, ровно в пять часов, все приглашенные уже сидели за двумя длинными столами, составленными буквой «Т» в самой большой комнате.

Неразлучные друзья, Рубцов и Тюменцев, пристроились с краю стола, за которым сидели жених и невеста, откуда всех хорошо было видно. Арсений Павлович, выбритый, в новом костюме, был без жены: она уехала в командировку. И все время весело намекал Петру, что сегодня никто не помешает им разгуляться: «Хочешь пей, хочешь пой, хочешь барыню пляши!»

Когда выпили за здоровье молодых и начался общий шумный, бестолковый застольный разговор, Арсений Павлович, любопытный, как всегда, стал расспрашивать Тюменцева о тех, кого не знал за столом. Положив широкую ладонь ему на плечо, Петр охотно рассказывал обо всех присутствующих по очереди:

– …А вот тот, лобастый, в стильном костюмчике, тоже родня невесты – Аркадий. Хват парень! Работает в Москве, в Торговой палате, все время по заграницам ездит. Говорят, квартира у него – антикварный магазин… – Тюменцев понизил голос, подмигнул весело: – А рядом с ним Нинка сидит, видишь, крепенькая, как репка. Подруга невесты. Аркашка не столько из-за свадьбы, сколько из-за нее приехал. Только Нинка что-то все волынит. Или не любит его, или все по нашему Кольке, по жениху вот этому, сохнет… Кто их, девок, разберет! – Тюменцев махнул рукой, наполнил коньяком рюмку Арсения Павловича.

– А себе? – спросил Рубцов. – Ты и так меньше меня выпил.

– Мне же режимить надо, Павлыч… «Первая перчатка области» – это на тарелочке не поднесут.

Рубцов вдруг брезгливо сморщил губы:

– Коньяк-то, братцы, горький!

– Горько! Горько! – закричали вокруг. Жених и невеста встали, смущенно поцеловались.

В этот момент Тюменцев случайно взглянул на Нину. И не сразу отвел глаза. Нина вместе со всеми кричала «горько». Только как кричала! Лучше бы она молча сидела – не так бы выдавала себя, свои ревнивые переживания. Ее обычно задорное лицо с ямочкой на подбородке казалось каким-то измученно-озябшим. А глаза? Всегда веселые, насмешливые, они сейчас смотрели жалобно. И это чекистская секретарша Нинка Грицевец! Та самая, что никому спуску не дает, у которой язычок острей бритвы… И как же она не понимает, что в ее настоящем положении нельзя так таращить свои глазищи ни на Кольку-жениха, ни на свою соперницу Зойку? Ага, наконец-то, видимо, дошло. Начала с Аркадием разговаривать. Просит, чтобы налил ей вина. Чокаются, выпили. Нинка улыбается. Хохочет. От смеха у нее даже выступили на ресницах слезы. Только от смеха ли они, эти слезы?

Резкий шлепок по боку прервал наблюдения Тюменцева.

– Слушай, а кто это сидит вон там, черный как грач? – шепотом спросил Арсений Павлович. – Что-то знакомая физия…

– Так это же Кузьмич. Бывший председатель Хребтовского колхоза.

– А, точно! За что же его из председателей-то вытряхнули?

– Не вытряхнули, а сам попросился! – взъерошился Тюменцев. – Там теперь нужен председатель с агрономическим образованием.

– Ладно, не хмурь свои пшеничные брови, – мирно сказал Арсений Павлович. – Налей-ка!

И Тюменцев, едва начав злиться, сразу встал на тормоза. И так вот всегда: только он соберется обрезать Арсения Павловича за ехидную подковырку – тот крутит все в обратную сторону, просит не придавать значения «капризам его натуры».

И Тюменцев старался не придавать. Потому что он знал в Рубцове еще и другого человека: веселого, простецкого, смелого. К тому же Арсений Павлович был на редкость отходчив: пошипит, пошипит – и опять нормальным человеком станет.

Эту черту в характере Рубцова он открыл давно, еще в начале их знакомства, которое ему теперь припомнилось в связи с разговором о бывшем председателе Кузьмиче.

В тот день своего короткого солдатского отпуска Тюменцев шел в родное село Плотвихино и по дороге нагнал высокого, сухопарого человека со свертком в руке. На вид ему было лет сорок – сорок пять. Разговорились. Оказалось, их путь лежал вместе, через Хребтовский колхоз. И случилось так, что Тюменцеву надо было на сутки задержаться в этом хозяйстве: председатель Кузьмич, его дальний родственник, просил починить автомашину-трехтонку, позарез нужную в страдную пору жатвы.

Рубцов тогда сказал:

– Стоит ли торчать над чужой машиной? – в голосе его слышалось явное неодобрение.

– Шофер у них заболел, – объяснил Тюменцев. – Люди просят, надо помочь.

Рубцов улыбнулся:

– Ты, Петя, скажи не виляя: подкалымить решил? Это другой коленкор. Только здесь, мне кажется, не разгуляешься… – Он помолчал и, понизив голос, добавил: – Если хочешь по-настоящему заработать, предлагаю вместе, так сказать, на паях действовать.

– Как это? – не понял Тюменцев.

– Ты, думаешь, я в деревню пустой иду? – Рубцов кивнул на сверток, лежавший у его ног: – Все имеется: и аппарат и бумаги достаточно.

– Ясно, – сказал Тюменцев, – бродячий фотограф.

– Почему же бродячий? – Арсений Павлович пропустил насмешку мимо ушей. – Я в законном отпуске: чем хочу, тем и занимаюсь.

– Ни пуха ни пера, – Тюменцев взял свой вещевой мешок и зашагал на другой конец деревни, к гаражу.

– Чудак! – бросил вслед Арсений Павлович. – Куга зеленая…

Несмотря на такое прохладное расставание в Хребтове, на другой день – в Плотвихине, Рубцов встретил Тюменцева как ни в чем не бывало. И с доброжелательной улыбкой предложил:

– Забудем, Петя, вчерашние недоразумения…

Возможно, Тюменцев не поверил бы в искренность этих слов, если бы не случай, происшедший еще через день на переправе. Зубоскаля с деревенскими девчатами, Петр свалился с парома на середине быстрой реки. Рюкзак с охотничьим снаряжением за плечами был тяжелый – Тюменцев упал вниз спиной, сразу глотнул порядочную порцию воды и, задохнувшись, камнем пошел на дно.

Рубцов спас ему жизнь, вытащив из бурлящей холодной Чены. С той поры Петр поверил в широкую душу Арсения Павловича и искренне привязался к нему. И поэтому многое прощал своему приятелю, снисходительно считая, что у каждого человека есть свои слабости, каждый не без изъяна.

В последнее время Тюменцев стал замечать, что поведение Рубцова сильно изменилось. Он стал какой-то дерганый: то бесшабашно-веселый, то мрачный, нелюдимый. Причем эти переходы от одного состояния к другому были, как правило, внезапны, необъяснимы.

Однажды на рыбалке Рубцов ни с того ни с сего выхватил из воды удилище, переломил его о свою острую коленку и обломки забросил в кусты.

– К черту, надоело!

– Клев же хороший, Павлыч, – пытался было удержать его Тюменцев.

– Можешь торчать здесь хоть до вечера! – с непонятным озлоблением проговорил Рубцов. – А я поехал…

В тот же день Петр зашел к нему на квартиру, когда он вернулся с ипподрома. Арсений Павлович пьяный лежал на диване, положив длинные ноги в пыльных полуботинках на полированную боковину. И что-то непонятное бормотал себе под нос.

– Проигрался, что ли? – спросил Тюменцев.

Рубцов посмотрел на него мутными глазами и ничего не сказал. Лишь тяжело, прямо-таки по-лошадиному, вздохнул.

После этого случая Тюменцев пришел к твердому мнению, что женился Арсений Павлович неудачно. («Три года вдовствовал – и, пожалуйте, влип»). От этого, наверное, и выпивать стал чаще и характер поиспортился.

Правда, это мнение хотя и было твердым, но едва ли окончательным. Потому что, сколько ни приходилось Петру видеть Рубцова вместе с его новой женой Ларисой, он никогда не замечал между ними ни ссор, ни малейших раздоров, ни даже взглядов косых, недоброжелательных. И тогда, теряясь в догадках о причинах неустойчивости настроения Арсения Павловича в последние месяцы, Тюменцев философски заключил, что чужая душа – потемки.

Этот вывод, достойный мудреца, освобождал его от необходимости ломать голову над вопросом, который казался ему неразрешимым, ставил в тупик. А Тюменцев, как всякий шофер, не любил тупиков. Он старался избегать их. Потому что было проще и приятнее принимать в жизни все как есть. В том числе и людей – такими, какими их встретил и узнал. И от них надо не отмахиваться, а, не мудрствуя лукаво, жить вместе со всеми и так, как все…

Свадебное гулянье было в полном разгаре, когда к столу, где сидел Тюменцев, подошел улыбающийся Аркадий.

– А не пора ли, Петя, показать свое искусство?

– Это можно, – сказал Тюменцев и пошел в сутолоке искать куда-то отлучившегося Рубцова.

Он нашел его в прихожей. Арсений Павлович курил вместе с двумя инженерами химического завода, на котором работал брат Тюменцева. На предложение «малость размяться» Рубцов весело, по-пионерски отсалютовал:

– Всегда готов, Петруша! – И, извинившись перед собеседниками, слегка покачиваясь, зашагал вслед за Тюменцевым в соседнюю комнату.

Там было шумно, играла радиола, кто-то плясал, слышался дробный перестук каблуков по паркету. Выждав, когда плясавшая пара выдохлась и отступила в сторону, Рубцов с Тюменцевым перемигнулись, попросили поставить пластинку снова и, растолкав кольцо гостей, вышли на круг.

Они плясали недолго, не больше пяти минут. Но уж это была пляска! За их ногами невозможно было уследить. Лишь мелькали начищенные ботинки. Дребезжали стекла книжного шкафа, дрожал пол, и все вокруг били в ладоши. Волосы у плясунов растрепались, лица стали красными. Шел молчаливый неистовый спор: кто кого?

Этой сумасшедшей пляске научил Петра Арсений Павлович. Называлась она «Нашенская»; тот, кто переплясывал партнера, обычно выкрикивал: «Нашенская взяла!»

Сейчас эти слова прокричал Тюменцев: его приятель сдался – выбежал из круга прямо к раскрытому окну, плюхнулся на подоконник.

А через несколько минут тут уже образовался мужской кружок. Рубцов с невозмутимым выражением лица рассказывал веселые анекдоты. Это была его обычная манера: говорить о смешном с серьезной миной. Москвич Аркадий, успевший уже порядком захмелеть, угощал всех настоящими гаванскими сигарами.

Арсений Павлович понюхал сигару с видом знатока и сказал:

– Такую курить не здесь, в толкучке, а где-нибудь в тишине, в мягком кресле, с кофейком.

– Есть тут такой уголок, – сказал Тюменцев. И тоже понюхал свою сигару.

В это время подбежали девушки, начались танцы. Лавируя между парами, Тюменцев и Рубцов пошли в дальнюю комнату, отведенную для отдыха гостей. Там никого не было. Через раскрытое окно виден был тусклый свет уличного фонаря.

Рубцов устало опустился на диван. Достав перочинный ножик, крепким ногтем раскрыл миниатюрные ножницы, обрезал кончик сигары, закурил.

– И в самом деле, только чашки кофе и не хватает, – сказал он, блаженно закрыв глаза.

– Попытаюсь организовать, – откликнулся Тюменцев и исчез за дверью.

Рубцов распустил галстук, вытянул ноги. Голова слегка кружилась, клонило в сон…

Должно быть, он задремал на несколько минут, потому что не помнил, как в полутемной комнате очутились Нина и Аркадий, о которых Тюменцев рассказывал за столом. Они сидели на подоконнике. Точнее, сидела она, а он, взлохмаченный, в расстегнутом пиджаке, стоял рядом и пьяно, горячо бормотал что-то о ее недальновидности.

Мысленно чертыхнувшись, что потревожили его покой, Рубцов собрался было встать и уйти. Но вставать не хотелось, глаза слипались сами собой. Лучше сидеть, как сидел. Все равно здесь, за шифоньером, его в полумраке не видно.

А невнятный разговор у окна продолжался.

– Опять ты за свое… – слышался недовольный голос девушки.

– Не опять, а снова, лапка моя.

– Надоело.

– Пойми же, не могу я без тебя…

– Ничего, выдюжишь.

– Смеешься?

– Такая уж я веселая… А если серьезно: едва ли что выйдет у нас. Я писала тебе об этом.

– Выйдет! Ты только скажи – завтра же разведусь с женой.

– А потом?.. Тринадцать лет алименты будешь платить на своих двойняшек. Ничего себе, веселое житье!

– Об этом, радость, не беспокойся! И на тебя и на детей заработаю… А если повезет – озолочу, в шелках ходить будешь…

– И долго ждать? – В голосе девушки издевка.

– Чего?

– Ну, когда в шелках-то…

– А-а… Вот это уже другой разговор, – обрадованно сказал Аркадий, по пьяному делу не раскусивший иронии ее слов, и полез было к Нине целоваться. Но она оттолкнула его:

– Здравствуйте!

Видимо, отпор разозлил незадачливого жениха.

– Можешь здорово просчитаться! – сказал он. – Через десять дней я еду в командировку в Берлин. И ты узнаешь, что имеешь дело с богатым человеком…

Нина громко засмеялась.

– Зря смеешься! – обиделся Аркадий. – Я, если хочешь знать, ждал этой командировки пятнадцать лет. – Он вытащил из кармана бумажник, а из него – какой-то листок, повертел им перед лицом Нины. – Вот смотри!.. Впрочем, что мне бумажка, я все и так помню, разбуди хоть ночью – пожалуйста: Дрезденштрассе, дом пять, во дворе, под средней колонной…

Поправляя свои волосы, Нина равнодушно спросила:

– И что же там, под этой твоей средней колонной?

– Драгоценностей на четыреста пятьдесят тысяч, вот что! – понизив голос, сказал Аркадий.

Нина захохотала.

– Это что же, наследство твоей тамбовской тетушки? Но почему оно оказалось в Берлине?

– Дура! – не выдержал Аркадий. И, убрав бумажник в карман, объяснил: – Один пленный немец, Герман – пусть, как говорят, земля ему будет пухом, – за одну услугу рассказал мне, что эти драгоценности в свое время принадлежали крупному фашисту. Он попал в немилость к фюреру, ну и припрятал камешки. Герман сам их замуровывал.

Нина перестала смеяться. Потом попросила у Аркадия заветную бумажку и, повернувшись к свету, прочитала вслух:

– Дрезденштрассе, пять, во дворе, под средней колонной…