Текст книги "Теория литературы"

Автор книги: Леонид Крупчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

1855 – 1861-е годы можно считать периодом расцвета творческой деятельности Чернышевского. В «Современнике» появляется большое число его работ по вопросам философии, политэкономии, социологии. Крупнейшее значение в идейной борьбе этих лет имели его литературно-критические статьи.

В 1956 г. была опубликована большая литературная статья-монография Чернышевского программного характера – «Очерки гоголевского периода русской литературы». Начиная с 1856 г. и по 1861 г. Чернышевский в отдельных статьях, которые, по его словам, имели «непосредственное отношение к общей системе… “Очерков…”», анализировал «деятельность русских поэтов и беллетристов… с Гоголя до настоящего времени». В эти годы появились его крупнейшие литературно – критические работы: «Детство и отрочество. Военные рассказы графа Л.Н. Толстого» (1856), «Стихотворения Огарева» (1856), «Губернские очерки Щедрина» (1857), «Русский человек на rendezvous. Размышления по прочтении повести Тургенева “Ася”» (1858), «Не начало ли перемены? Рассказы Н.В. Успенского» (1861).

В «Очерках гоголевского периода русской литературы» Чернышевский характеризует Гоголя как основоположника критического реализма в русской литературе, а Белинского – как теоретика и ведущего критика этого направления. Основной тенденцией работ Чернышевского этих лет была защита традиций реализма в русской литературе, утвердившихся в ней в 1840-х годах. Гоголевское критическое направление литературы отвечало демократическим принципам эстетической теории Чернышевского и «первейшей… потребности» человека – потребности истины («Эстетические отношения искусства к действительности»). Защищать традиции и принципы гоголевского направления в литературе было, по словам Чернышевского, «тем более необходимо, что критика гоголевского периода развивала свое влияние на публику и литературу в постоянной борьбе» с противниками этого направления, отголоски суждений которых явственно слышались в лагере сторонников «чистого искусства». Творчество Гоголя, по мнению Чернышевского, не только этап, но и предпосылка дальнейшей эволюции русской реалистической литературы. «В некоторых произведениях последующих писателей мы видим залоги более полного и удовлетворительного развития идей, которые Гоголь обнимал только с одной стороны, не сознавая вполне их сцепления, их причин и следствий», – пишет Чернышевский в «Очерках…», имея в виду «музу мести и печали» Н.А. Некрасова и сатиру М.Е. Щедрина. Таким образом, Чернышевский не только защищал гоголевские традиции в русской литературе, но и способствовал их развитию. Следует иметь в виду отмеченное выше замечание Чернышевского о том, что его литературно-критические статьи 1856—1861 гг. уточняют и дополняют литературно-эстетические принципы, выдвинутые им в работах «Эстетические отношения искусства к действительности» и «Очерки гоголевского периода русской литературы».

В статье «Детство и отрочество. Соч. гр. Л.Н. Толстого. Спб., 1856. Военные рассказы гр. Л.Н. Толстого. Спб., 1856» раскрывается во всей полноте талант Чернышевского-теоретика, умевшего постигать тайны художественного творчества, проникать в самые сокровенные его глубины. Чернышевский не ограничивается констатацией поверхностных признаков таланта Л. Толстого, таких, как «наблюдательность», «тонкость психологического анализа», «простота», «поэзия в картинах природы», характерных для всякого истинного художника. Он указывает черты, присущие творческой индивидуальности Л. Толстого, его стилю. Талант Л. Толстого не является «описательным» или изображающим только «два крайние звена» «психического процесса». По словам Чернышевского, «основная сила» таланта Л. Толстого – «знание человеческого сердца», «сам психический процесс, его формы, его законы», « диалектика души». Это качество таланта Л. Толстого восходит, по мысли Чернышевского, к одной из черт характера писателя – «самоуглублению», стремлению «к неутомимому наблюдению над сами собой». Для художника эта черта характера, по мнению Чернышевского, имеет первостепенное значение: «Кто не изучил человека в самом себе, тот никогда не достигнет глубокого знания людей», – говорит он. Этой особенностью таланта Л. Толстого определяет Чернышевский и основные художественные приемы в его творчестве – «только ему» свойственные «психические монологи». Чернышевский не сводит все богатство художнической кисти Л. Толстого к этой черте, но справедливо утверждает, что именно мастерство «психологического анализа» писателя определяет широту его творческого «диапазона». Возникновение, взаимный переход друг в друга чувств и мыслей, тончайшие и сложнейшие формы внутренней жизни человека в его самых различных положениях – черта, которая, по словам Чернышевского, «будет неизменно придавать очень высокое достоинство всему, что бы ни написал он и в каком бы духени написал».

Другая постоянная отличительная черта таланта Л. Толстого, по утверждению Чернышевского, – «чистота нравственного чувства», которая у него «не восстановлена только рефлексиею и опытом жизни, еще никогда не колебаясьсохранилась во всей юношеской непосредственности и свежести».

На примере таланта Л. Толстого Чернышевский строит свою теорию «художественности», которую противопоставляет сторонникам так называемой «свободы творчества». «Художественность», по замечанию Чернышевского, – это «сущность поэтического таланта вообще», является « собирательным именемдля обозначения всей совокупности качеств, свойственных произведениям талантливых писателей». «Одно из главных требований», «условий» художественности – идейно-тематическое единство. («Так, и в “Детстве” или “Отрочестве” уместны только те элементы, которые свойственны тому возрасту, – а патриотизму, геройству, военной жизни будет свое место в “Военных рассказах”…»). «Надобно понять, – пишет Чернышевский, – что поэтическая идея нарушается, когда в произведение вносятся элементы, ей чуждые…»

Л. Толстой обладает, по словам Чернышевского, «истинным талантом» и художественностью: «Его произведения художественны, т. е. в каждом из них очень полноосуществляется именно та идея, которую он хотел осуществить в этом произведении. Никогда не говорит он ничего лишнего… никогда не безобразит он свои произведения примесью тем и фигур, чуждых идее произведения».

Чернышевский предсказал в этой статье блестящее будущее таланту Л. Толстого, определив написанное им до 1850-х годов как «только залоги того, что совершит он впоследствии». Этот прогноз Чернышевского подтвердился очень скоро.

Уже спустя несколько месяцев (в № I «Современника» за 1857 г.) в «Заметках о журналах», оценивая «Утро помещика» Л. Толстого, Чернышевский отметит и основную направленность творчества писателя – его глубокий интерес к жизни крестьян.

«Граф Толстой с замечательным мастерством воспроизводит не только внешнюю обстановку быта поселян, но, что гораздо важнее, их взгляд на вещи. Он умеет переселяться в душу поселянина, его мужик чрезвычайно верен своей натуре, – в речах его мужика нет прикрас, нет риторики, понятия крестьян передаются у графа Толстого с такою же правдивостью и рельефностью, как характеры наших солдат».

В статье «Русский человек на rendezvous» анализируется повесть Тургенева «Ася». Давая своей статье подзаголовок «Размышления…», Чернышевский тем самым подчеркивает ее публицистичность, социальную направленность. Используя образы и ситуации повести Тургенева «Ася», Чернышевский в своей обычной эзоповской манере показывает отношение демократических и либеральных кругов русского общества к необходимости «действовать» с «широкой решимостью» и «благородным риском» в вопросе «об освобождении крестьян», который «сделался единственным предметом всех мыслей, всех разговоров».

Отношение молодого человека к девушке в минуту решительного объяснения в повести Тургенева напоминает, по утверждению Чернышевского, отношение к практическим вопросам русского общества тех героев пышной либеральной фразы, которые в течение долгого времени считались передовыми людьми общества и в условиях революционной ситуации превратились попросту в «лишних» людей. С едкой иронией Чернышевский развенчивает «так называемых лучших» людей из дворян, никогда не поднимавшихся до «исполнения речей», и решительно отмежевывается от них. В то же время Чернышевский объясняет причины появления в России типа «лишнего» человека, перекликаясь со статьей Добролюбова «Что такое обломовщина?». «Пошлость», безликость, «пассивность» – это не столько «вина», сколько «беда» «так называемых лучших» людей, «симптом эпидемической болезни, укоренившейся в нашем обществе», говорит Чернышевский.

«В окончательном результате все зависит исключительно от обстоятельств», замечает критик; «иной покажется Вам, например, космополитом, человеком без сословных предубеждений», «иной… чрезвычайно озадачит Вас на первый раз независимостью своего образа мыслей от общества, к которому принадлежит…». «Но наблюдайте точнее за космополитом, и он окажется французом или русским со всеми особенностями понятий и привычек, принадлежащим той нации, к которой причисляется по своему паспорту, окажется помещиком или чиновником, купцом или профессором со всеми оттенками образа мыслей, принадлежавшими его сословию».

Здесь, как и в статье о «Губернских очерках» Щедрина, вновь подчеркивается мысль о решающем влиянии среды на формирование характера человеческой личности. «Нельзя не проникнуться мелочностью воли тому, кто живет в обществе, не имеющем никаких стремлений, кроме мелких житейских расчетов», – говорит Чернышевский, разъясняя, что пришло время отказаться от мысли о людях типа молодого человека из повести «Ася» как о «лучших между нами»; «есть люди лучше его, именно те, которых он обижает». Чернышевский убежден в том, что «лишние» люди не способны понять «требование времени» и оценить «благоприятное стечение обстоятельств» для практической деятельности в пользу освобождения крестьян. «Только их дети и внуки, воспитанные в других понятиях и привычках, будут уметь действовать как честные и благоразумные граждане, а сами они теперь не пригодны к роли, которая дается им».

В статье о «Губернских очерках» развивается и углубляется принцип зависимости сознания человека и характера его деятельности от окружающей среды, обстоятельств его жизни. «Положение человека имеет решительную силу над его деятельностью… над его убеждениями, – говорит Чернышевский. – …По природе своей огромное большинство людей всегда имеет наклонность к доброжелательству и правде… постарайтесь изменить… обстоятельства, и тогда вы увидите, что быстро исчезнут дурные привычки». Чернышевский приходил к следующим выводам: если по «закону причинности» «нравы народа сообразуются с обстановкою народной жизни», то необходимо изменить обстановку. При этом он говорит не о частностях, а о системе в целом. «Нельзя по произволу переделывать стену здания, которая казалась неприятною… Она связана с другими частями здания». Одним словом, по мысли Чернышевского, следует переделывать все здание. Анализируя типы отрицательных персонажей, изображенных Щедриным в его «Губернских очерках», Чернышевский ставит перед литературной сатирой задачу бороться не с отдельными пороками людей или «общественными язвами» (например, с взяточничеством, казнокрадством или карьеризмом), а с коренными причинами, порождающими эти пороки и таящимися в основе государственного и общественного устройства. Иначе говоря, Чернышевский нацеливает литературу на решение политических задач.

Одна из самых решительных и политически острых работ Чернышевского – статья «Не начало ли перемены?», написанная в 1861 г. по поводу рассказов Н.В. Успенского. Она дает ответ на поставленный в «Очерках гоголевского периода…» вопрос о сущности и путях дальнейшего развития русской литературы. По-новому раскрывается здесь идея народности литературы. У последователей Гоголя меняется акцент при изображении народа. Если для произведений Гоголя и Григоровича было характерным – и на том этапе, может быть, достаточным – сочувственно-доброжелательное изображение народа, то в новых условиях необходимо было прямо и резко указать на некоторые черты пассивности и «рутины» в народе. С этой точки зрения очерки Н.В. Успенского, как подчеркивает Чернышевский, – «очень хороший признак», потому что призывают народ не только задуматься «о том, хорошо ли идет жизнь… и отчего она идет дурно», но и предпринимать «энергические усилия» и принимать «отважные решения» к изменению «народных обстоятельств», усилия и решения, которые бывают необходимы «в истории каждого народа».

Чернышевский обрывает на этих словах анализ рассказов Успенского и свои размышления, подводя читателя непосредственно к идее революции, назревшей в России начала 1860-х годов.

Таким образом, в статье «Не начало ли перемены?» Чернышевский делает огромный шаг вперед в развитии вопросов реализма и народности литературы, связывая эти вопросы с идеей крестьянской революции. Эту статью можно считать вершиной деятельности Чернышевского-критика. Принципы литературной теории развивались им в своеобразной манере, с присущими только ему приемами анализа. Важнейшим из этих приемов исследователи творчества Чернышевского считают публицистичность, ярко выраженное стремление связать вопросы литературы с актуальными общественными проблемами. На первом плане у Чернышевского стояли «крестьянский вопрос», вопросы образования и воспитания, положения женщины и т. д.

Чернышевский полагал, что литература и литературная критика являются выражением взглядов общества, «публики». В свою очередь, общество определяет направление литературы. Чернышевский призывал «публику» оказывать активное воздействие на литературу, часто обращаясь к ней с непосредственными советами и пожеланиями. Поэтому статьи Чернышевского нередко носили открыто пропагандистский характер. «Когда литература или не достигает своего истинного значения, или уклоняется от него, в том всегда бывает виновна только публика, а никто другой. Общество не имеет права слагать с себя ответственность за недостатки, от которых терпит, – пишет Чернышевский в «Очерках…», – …критика должна опираться на публику и совершенно зависит от настойчивости ее требований». С публицистичностью работ Чернышевского тесно связана их принципиальность. Чернышевский не уклонялся от строгого приговора, независимо от того, был перед ним начинающий писатель или уже известный читателю своими произведениями признанный литературный авторитет. Так, в статье о комедии «Бедность не порок» Чернышевский без колебаний, решительно указывает А.Н. Островскому на ложные, как он полагал, тенденции в его творчестве, предостерегая драматурга от слащавости и идеализации старины.

Однако публицистичность работ Чернышевского не ослабляла его интереса к вопросам художественного мастерства писателя. Один из приемов анализа у Чернышевского – так называемая эзоповская манера изложения. Этим приемом пользовался не только Чернышевский, но и другие писатели, в творчестве которых выдвигались наиболее серьезные общественные проблемы. Особенно глубокое развитие эзоповская манера получила, например, в творчестве Салтыкова-Щедрина. Эзоповская манера заключалась в использовании различных средств иносказания, символов, перерывов речи, внезапных умолчаний, намеков, для того чтобы скрыть от цензуры развиваемую идею и в то же время остаться понятным читателю. Так, в статье «Русский человек на rendezvous», имея в виду глубокие идейные различия между либералами и демократами, Чернышевский говорит о безвольном и пассивном молодом Ромео – герое повести Тургенева «Ася» – как о человеке из другой семьи. «Мы не имеем чести быть его родственниками. Между нашими семьями существовала даже нелюбовь».

Статьи Чернышевского отличаются остроумием, тонким юмором. По отношению к критикуемым явлениям он употребляет иронию и сарказм.

Работы Чернышевского написаны чистым литературным языком, лишенным как штампов, так и языковых излишеств, цветистости и вычурности. Он излагает самые глубокие и серьезные вопросы таким образом, что они оказываются доступными для понимания широкому читателю. Интерес читателя усиливается полемичностью – характерной чертой статей Чернышевского. Но он не злоупотреблял полемикой, не ставил целью расправу со своим противником или поверхностное глумление над его личностью. Полемика была нужна Чернышевскому ровно настолько, чтобы доказать развиваемое им положение. Иногда полемичность являлась вынужденным средством привлечь внимание определенных слоев читателей, которых в романе «Что делать?» Чернышевский иронически называл «проницательными». «Полемическая форма… – только средство заинтересовать сухим и слишком незамысловатым предметом тех, которые не любят сухих предметов, как бы они важны ни были», – говорит Чернышевский о таких статьях. По своим жанровым формам работы Чернышевского довольно многообразны. Это статьи-монографии («Очерки гоголевского периода русской литературы»), статьи-обзоры («Сочинения А. С. Пушкина», «Сочинения и письма Н.В. Гоголя»), критические этюды («Об искренности в критике»), статьи-размышления («Русский человек на rendezvous») и др. И в каждом из этих жанров видна глубокая мысль Чернышевского, страстная заинтересованность в предмете анализа, высокое чувство гражданского долга по отношению к судьбам Родины, судьбам русской литературы.

Чернышевский высоко ценил Пушкина и его творчество. Он написал цикл из четырех статей «Сочинения А.С. Пушкина» (1855), а спустя год, основываясь на уже известном ему материале, выпустил книгу для юношей «Александр Сергеевич Пушкин, его жизнь и сочинения». Для Чернышевского Пушкин – великий поэт и основоположник «новой русской литературы». Он характеризует творчество Пушкина на уровне журналистики, критики, текстологии, стиховедения; анализирует технику пушкинской поэзии, отмечая продолжительность обдумывания поэтом замысла и плана произведения и сравнительную быстроту оформления замысла на бумаге. При этом не исключалась скрупулезная отделка деталей, забота Пушкина о «красоте выражения». Наиболее высокую оценку Чернышевский дает таким произведениям Пушкина, как «Русалка», «Медный всадник», «Каменный гость» и в особенности «Сценам из рыцарских времен». Оригинальность трагедии «Борис Годунов» критиком недооценена: он считает, что пьеса создана по карамзинской «Истории государства Российского». Говоря о пушкинской «манере», он указывает на выработку им стиха и языка современной поэзии в борьбе с устаревшими нормами литературного языка допушкинского периода. Он видит, однако, некоторую односторонность в преобладании ямба в пушкинской поэзии. Полагая, что ум Пушкина соответствовал его таланту, Чернышевский тем не менее утверждает, что Пушкин был «по преимуществу поэт формы».

Рассматривая Пушкина как человека образованного даже по современным Чернышевскому меркам, он, однако, не советовал искать в произведениях поэта значительного содержания, поскольку он «поэт художник». Здесь обнаруживается определенная противоречивость в оценке Чернышевским творчества Пушкина. Отсюда и недооценка им Пушкина-критика, литературные мнения которого Чернышевский считал «наивными». Следует иметь в виду при этом, что многие критические работы Пушкина могли быть неизвестны Чернышевскому. Анализируя критику пушкинского творчества в русской журналистике первой половины XIX в., Чернышевский отдает предпочтение статьям Белинского о Пушкине, имени которого по цензурным условиям он не называет. Эти статьи он обильно цитирует в своей работе, лишь в редких случаях не соглашаясь с оценками Белинского (например, с оценкой поэмы «Цыганы» и в частности с оценкой Алеко, образ которого Чернышевский не считал удачным). Он утверждал, что Пушкин всегда придерживался теории «искусство для себя», а не для читателей, и в этом отношении никакой эволюции в творчестве поэта он не усматривал. Пушкин, по словам Чернышевского, возвел литературу «в достоинство национального дела», что означает не столько народность, сколько «прекрасные стихи, писанные на родном языке».

Н.А. Добролюбов(1835—1861). Добролюбов хорошо разбирался в вопросах западноевропейской философии. Руссо воспринимался им как просветитель-гуманист, оказавший влияние на развитие русской общественной мысли в XVIII в., хотя тогда, по мнению Добролюбова, учение Руссо не всегда понималось в России верно. Добролюбов знал работы Гердера, Я. Гримма, Канта, но не придавал им основополагающего значения. В XVIII. – начале XIX в. он ценит издательско-просветительскую и археологическую деятельность Новикова, Болховитинова, позднее – собирательскую деятельность Сахарова.

Добролюбов выступает со своими работами в конце 1850-х годов как материалист и демократ, продолжатель идей Белинского и соратник Чернышевского; «человек не из себя развивает понятия, а получает их из внешнего мира…» – таков исходный философский принцип Добролюбова. Но он писал работы и по вопросам народного творчества, древней русской литературы и особенно русской литературы XVIII в.

Придерживаясь исторической точки зрения на развитие русской литературы, Добролюбов не признавал достоинств в трудах Шевырева, в том числе и в его «Истории литературы…». Как и Белинский, он не прощает Шевыреву его вражды к немецкой философии и филологии. В своей рецензии на третью часть лекций Шевырева, изданных под названием «История отечественной словесности, преимущественно древней», вышедшей в 1858 г., Добролюбов указывает на «неизлечимо мистический» характер общих понятий Шевырева. Близок Добролюбов к точке зрения раннего Белинского и в вопросе о существовании древней русской литературы. Указав, что Шевырев почти не касается проблем развития собственно литературы в период XI—XV вв., Добролюбов добавляет: «Да оно и естественно, разумеется, потому что – какая же тогда была словесность?»

Вместе с тем Добролюбов высоко оценивает работы С.М. Соловьева, К.Д. Кавелина, Ф.И. Буслаева, И.Е. Забелина, А.Н. Пыпина по вопросам древней истории. Одобряет он и труды ученых-библиографов, отмечая имена А.Н. Афанасьева, И.П. Галахова, Н.С. Тихонравова. Добролюбов противопоставляет собирательскую деятельность сочинениям тех, кто посвятил себя служению интересам в системе отвлеченной науки, абстрактно создаваемой их субъективными представлениями, в отрыве от жизни. Он выступает против отрыва науки от действительной жизни народа и его истории, против субъективизма в истории. Ученым такого рода, по словам Добролюбова, «нужны идеалы в жизни и в истории, им важно только то, что составляет совершенство или приближается к нему в искусстве и в науке». Для этих ученых не представляет ценности народное творчество само по себе, а необходимы издания, имеющие узкое значение для мифологии, истории или филологии. Чисто теоретические исследования Добролюбов называет «гастрономическими» и в то же время, подобно Белинскому, сожалеет о недостатке фактов в научных трудах.

Но и простое нанизывание фактов для Добролюбова не наука. Добролюбов, как и Белинский, высмеивает крайнюю приверженность к фактам в науке. Он пишет о том, что в современных исследованиях по истории литературы указывают, где «первоначально были помещены какие-то стихи, какие в них были опечатки, как они изменены при последних изданиях, кому принадлежит подпись А или В… Посредством множества хитрых соображений “докажут”, что это стихотворение, вероятно, писано было уже после того времени, как автор переехал с Мойки на Галерную улицу, но еще прежде, нежели он купил собственный дом». Эта наука, как считает Добролюбов, «занимается фактами… собирает факты, а что ей за дело до выводов».

Добролюбов указывает, что представители «фактического», библиографического направления науки пользуются приемами сличений, составляют указатели, что в их трудах недостает обобщений. «Не факты нужно приноровлять к заранее придуманному закону, а самый закон выводить из фактов, не насилуя их…» – таково основное научное требование Добролюбова.

Таким образом, Добролюбов отвергает как бесполезное крайнее направление отвлеченного философствования, при котором «можно набросать громких фраз, не имея никакого собственного убеждения», а также крайности библиографического направления, являющиеся «чисто практическими упражнениями памяти», в отличие от первого, хотя бы заставляющего читателя думать.

Добролюбов утверждает мысль о необходимости единства аналитического и синтетического принципов научного исследования, отдавая в конечном счете предпочтение трудам целенаправленно обобщающего характера. «…Пусть люди, ищущие все только фактов, голых, сырых фактов, – пусть они обвиняют меня в недостатке научного, мозольного исследования… Я всеми силами старался скрыть черную работу, которая положена в основание здания, снять все леса, по которым лазил я во время стройки…» Он резко критикует политическое приспособленчество к официальной идеологии у С.П. Шевырева и Н.И. Греча, эклектизм в работах И.П. Галахова, А.П. Милюкова, особенно ярко выразившийся в теории «единства смеси» О.Ф. Миллера. Добролюбов отвергает как «чистое» философствование, так и «чистый» фактологизм в науке.

Он утверждает идею органического развития, взаимосвязи и взаимообусловленности явлений. Эта идея распространяется им прежде всего на самого человека как на продукт определенных обстоятельств. «…Никто уже не может ныне сказать, что человек существует вне условий пространства и времени…» – говорит Добролюбов. Жизнь, окружающая среда не только воздействуют на физическое состояние человека, но и формируют его сознание, мировоззрение, в том числе и мировоззрение художника. «Никто из нас не берет готовыми человечных понятий, во имя которых нужно потом вести жизненную борьбу», – говорит Добролюбов. Так, миросозерцание художника складывается постепенно и является в художественном произведении образным выражением жизненной правды. Глубина ее изображения определяет степень художественности произведения, которая, кроме того, зависит от убеждений писателя, их твердости. Литературе, по мнению Добролюбова, принадлежит служебная роль пропагандиста «естественных понятий и стремлений» человека. Но она также участвует в формировании сознания читателей. Вывод об эволюционных формах исторического прогресса, осуществляющегося в рамках количественного увеличения запаса научных знаний, для Добролюбова недостаточен. Он говорит о развитии в формах борьбы «сословий», например борьбы между трудом и капиталом в «темном царстве» русского купечества.

Добролюбов делит общие понятия и законы на «естественные», вытекающие из самой сущности дела (т. е. повседневно подтверждающиеся практикой. – Л. К.), и законы, или аксиомы мышления, установленные в какой-нибудь системе. Он пишет, что если можно принять за аксиому мышления требование грамотности, требование не искажать действительность, то требование «совершенствования действительности» вовсе не является подобной аксиомой, а принятие этого положения художником приводит к субъективизму в искусстве.

Люди, считает Добролюбов, связаны с общественною средой, и потому если «они хотят прогнать горе ближних, а оно зависит от устройства той среды, в которой живут» они, то они должны прежде всего преобразовать среду. С изменением среды изменится сам человек и его жизнь. Добролюбов полагает, что «после периода сознавания известных идей и стремлений должен являться в обществе период их осуществления: за размышлениями и разговорами должно следовать дело». Он отмечает рост самосознания, в результате которого для большинства общества ясна стала несостоятельность порядка вещей, господствовавшего в России: общество жило ожиданием реформ. Но, выступая с этих просветительских позиций, Добролюбов не ограничивается ими: он приходит к выводу о необходимости и неизбежности формирования деятельного характера человека в России. «…Общественная среда подавляет развитие личностей, подобных Инсарову, – пишет Добролюбов, имея в виду героя романа Тургенева «Накануне», – но теперь мы можем сделать дополнение к своим словам, среда эта дошла теперь до того, что сама же и поможет явлению такого человека».

Добролюбов не склонен уповать на фактор врожденности черт в человеческом характере. Он говорит о самодурах Островского как о характерах, сформированных обстоятельствами окружающей их обстановки, а не как о злодеях по природе. Применительно к произведениям искусства Добролюбов употребляет здесь чаще не термин «среда», а термин «обстоятельства», как бы подчеркивая тем самым переход из сферы действительности в сферу искусства.

Издание материалов народного творчества для Добролюбова имело смысл только тогда, когда в нем содержались выводы о реальных чувствах, мыслях и действительном положении народа. «Нам сказки важны всего более как материалы для характеристики народа. А народ-то и не узнаешь из сказок, изданных г. Афанасьевым… Думают ли сказочники и их слушатели о действительном существовании чудного тридесятого царства… считают ли действительностью войну царя гороха с грибами?» – писал Добролюбов.

В работах библиографического, «культурнического» направлений науки Добролюбов отмечает «совершенное отсутствие жизненного начала». Он считает плодотворными радикально-демократические выводы Белинского о необходимости развития активности в характере русского народа. В этом отношении исследования Афанасьева, по мнению Добролюбова, ничего не давали, так как представляли собой нейтральную классификацию произведений народного творчества, лишенную какой-либо социальной направленности.

Для Добролюбова важны произведения искусства и принципы науки, которые помогали бы народу избавиться от пассивности. Он был глубоко убежден в том, что в народе живут чувства собственного достоинства и свободы, задавленные неестественными условиями его жизни и развития. Именно поэтому, одобряя неутомимую деятельность мифологов, Добролюбов считает саму мифологическую теорию «туманной», а споры о мифической природе языка, литературы и истории – «бесплодными».

Добролюбов разрабатывает теорию народности литературы в статье «О степени участия народности в развитии русской литературы». Он выдвигает классовый принцип в решении проблемы народности литературы, говорит о социально-классовом неравенстве в российском обществе. Для Добролюбова недостаточно «веры в народ» и «свободного» его изучения. Он стремился к коренному изменению его положения. Этим объясняются резкие оценки и приговоры Добролюбова отдельным литературным фактам и периодам. Он не жалует званием «народного» ни одного из предшествовавших деятелей русской литературы. В тесной связи с этим общим принципом оценки находятся и отрицательные выводы Добролюбова о характере сатирического направления в русской литературе, особенно в литературе XVIII в. Он полагает, что сатира должна касаться основных общественных проблем, таких, как «крепостные отношения», и «преследовать все подобные явления в самом их корне, в принципе», чего он не видел в русской сатире XVIII в. и в сатире последующих периодов ее развития.